Жена из России

3

На втором курсе в Машкиной жизни появился Вовка. Словно ночью за окном что-то неожиданно и страшно громыхнуло. Гул прокатился по крышам, печально зазвенели стекла, и содрогнулись от испуга тяжелые стены домов.

Стреляли, подумала Маня, и проснулась, облившись холодным потом: война и до Москвы докатилась!

Она сбросила с себя одеяло и подбежала к темному окну, еще хранящему эхом странный далекий гром. Тишина и спокойствие. Какая еще война? Маня стояла лбом в стекло, изучая безмятежную улицу. Что это было? Может, он только приснился, прислышался, этот грозный непонятный гул? Ведь он больше не повторился. И хорошо…

Маша открыла форточку пошире и забралась в кровать. Сна не было. Что это так жутко зазвенело стеклами? Маська лежала, вытянувшись и рассматривая узоры на шторах, проступающие все ясней. В детстве она любила точно так же разглядывать трещинки на потолке и складывать из них зверей, птиц, человеческие силуэты. Призрачный смутный мир воображения казался реальным, и ей хотелось перебраться именно туда из своей привычной комнатенки. Почему, Маша не знала.

В те времена жили в большой коммуналке, в переулке возле Тверской, тогда носящей имя Горького. Тридцать восемь человек, десять комнат. Или больше. Маня точно не запомнила. В туалет очередь, в ванную по записи… Дети в восторге гоняли на велосипедах по огромному, широкому, как улица, коридору, нарочно пугая взрослых звонками и наслаждаясь их испугом и возмущением.

Потом бабушка, как старый член партии, получила, по настоянию дочки, отдельную квартиру на проспекте Вернадского. Она долго сопротивлялась, заявляя Инне, что люди живут в подвалах, и должно быть стыдно…

— А мне не стыдно! — твердо объявила мать. — У меня ребенок! Молодой муж! И мы вчетвером больше не можем здесь ютиться! Эта жуткая комната как каморка у Раскольникова: одновременно душная и холодная.

В результате сложных многократных обменов, на которые Инна Иванна оказалась очень горазда, внезапно проявив незаурядные способности и недюжинную энергию, о которых никто не подозревал, семья не раз переезжала. И, в конце концов, получила несколько маленьких отдельных квартирок.

Но в детстве Маша искренне считала прекрасной эту длинную, с одним окном, полутемную комнату с высокими трехметровыми потолками, где трещинки сами собой складывались в необыкновенные картины и необычные сюжеты. Утром, просыпаясь, и вечером, перед сном, Машка долго крутилась в кровати, принимая самые дурацкие, сложные позы и положения, чтобы трещинки на потолке сложились иначе. Не так, как вчера.

— Что ты опять без конца вертишься, как карась на сковородке? — сердилась Инна Иванна, если вдруг в этот момент по непонятной причине возвращалась раньше с работы.

— Смотрю, — коротко объясняла Маня.

— Ну, куда ты вечно смотришь, куда? — раздражалась мать. — Ужас! Что ты нашла на этом старом потолке, который давно пора белить? Все денег нет, твой отец зарабатывает гроши! Тебе давно пора спать!

Комната была напротив огромной кухни с несколькими плитами, раковиной и туалетом. И рядом — темная кладовка, откуда часто заползали огромные тараканы и забегали шустрые мыши. Маша боялась их до оцепенения, поэтому играя, всегда забиралась с ногами на диван и категорически отказывалась оставаться дома одна, без бабушки.

Маня привыкла к множеству народа, к гудению улицы за окном, к постоянному ежевечернему калейдоскопу взрослых в комнате и прекрасно спала при любом шуме.

— У нас рядом танки идут в праздники на Красную площадь, а Марья спит себе так, что не добудишься, — смеялся отец. — Можно стрелять прямо в комнате, Манька не проснется!

Она не представляла себе, что бывает какая-нибудь другая жизнь, и ее собственная казалась ей, несмотря на некоторые неприятные детали, замечательной.

Дом на Набережной был еще до ее появления на свет, и она о нем даже не подозревала.

Понемногу Маня догадывалась, что возраст — не оправдание человеческим поступкам, хотя всё часто сваливают именно на него. И еще на время, которое, по слухам, и лечит удачнее психотерапевтов, и становится причиной зла. Да при чем тут время? Оно не может ничего изменить и стереть. Ну, разве что притупится немного память… Совсем чуть-чуть.

Маша смутно начинала понимать: пора задуматься над вечными понятиями "грех", "расплата", "душа". И снова это таинственное "время"…

Как-то в коридоре университета Машина группа ждала преподавателя по зарубежной литературе. Он опаздывал на экзамен. Все знали, что любимый всеми, добрейший Зотов сидит неподалеку в "Национале", пьет коньяк и давно напрочь забыл об экзамене. Поскольку пьет постоянно, почти без перерывов. И только иногда суровое вмешательство жены, секретарши деканата журфака, на короткое время прерывает запои, возвращающиеся потом с новой силой.

С часовым опозданием милейший препод наконец явился. Он прошел мимо Машки, стоявшей по обыкновению в стороне от группы, и пробормотал:

— Ох, грехи наши тяжкие!

— Что он сказал? — кинулись к Мане студенты.

— Сказал, что грехи наши тяжкие, — задумчиво объяснила Маша.

На нее посмотрели странно, думали: врет или сочиняет. Но зачем?..

Через год добрейший Зотов, всегда попросту ставивший всем будущим журналистам, ни о чем особенно не спрашивая, одни "хоры" и "отлы", скоропостижно умер.

Почему Маня в последнее время стала все чаще и чаще вспоминать Зотова и его фразу, случайно брошенную в коридоре?..

Тогда она совершила предательство. И через десять лет после случившегося поняла, что любила человека, из-за которого так поступила. Но предательство оставалось предательством — любовь тоже ничего не оправдывала. При чем здесь вообще любовь?

На первом курсе Машка продолжала сочинять плохие стихи, которые показывать отцу и матери не решалась. Но осмелилась приобщиться к литературной студии. С одной стороны — просто так. С другой — потому что интересно. Творческие люди. И можно случайно встретить гения. Наверное, как раз его она там для себя и нашла. Студента МИФИ. Высокого. Даже выше Мани. С отрешенным взглядом и длинными светлыми прядями по плечам. Полный романтический набор. Классика.

На одном занятии литстудии Маша оказалась рядом с этим отсутствующим в здешнем мире юношей. Однако внешность и первое впечатление часто обманчивы. Сосед пристально вгляделся в Маню и отправился ее провожать, не испросив никакого разрешения и даже для вида не поинтересовавшись ее желанием.

Они вышли на мокрую после дождя улицу. Она радостно поприветствовала их ветром, звоном трамваев и грязью на тротуарах. Поздние прохожие осторожно обтекали двух молодых поэтов с обеих сторон, с интересом осматривая пару таких столбов.

— Пахнет весной… — сказала Маша и с удовольствием вдохнула вечернюю московскую сырость.

— Весной? Как это? — удивленно повернулся к ней гений.

Маня растерялась: он действительно жил далеко от Земли, это не ошибка. Но как и о чем с ним разговаривать?.. Она вообще не умеет… И не в силах объяснить, как пахнет весна… А кроме того…

Маша осторожно взглянула на провожатого, бесстрастно вышагивающего рядом. Сердце тревожно постукивало, пытаясь разобраться в происходящем.

Она смущенно провела руками по своей простенькой курточке, в который раз тоскливо сознавая свою некрасивость, несуразно длинный рост… понимая, что совершенно не знает, куда девать руки. Они ей непрерывно мешали. Разве такой нескладной дылдой может кто-нибудь увлечься всерьез?..

Со старших классов Маня страдала от ужасных красных прыщей, часто гноящихся и оставляющих на лице непроходящие рубцы, следы и отметины. Инна Иванна отвела как-то дочку в косметический кабинет, где ласковая женщина с мягкими ватными руками сделала чистку, убрав с Машиного лица большую часть безобразия. На чистки приходилось ходить раз в месяц, зато щеки и лоб перестали так угнетать и досаждать Мане. Хотя сейчас ей не мешало бы снова попудрить явно блестевший нос. Хорошо, что в темноте он не бросается в глаза. Но гению, видимо, этот блеск не мешал. Или он, все-таки находясь где-то далеко от мокрой улицы, просто не замечал Маниных недостатков и уродств.

А их было немало. Например, Машка родилась лопоухой. Сначала она этого не замечала, потом — старалась не обращать внимания, удачно скрывая свои лопухи волосами, но однажды попробовала заложить волосы за уши, ужаснулась и впала в истерику.

— А ты не зачесывай волосы за уши, — вполне логично заметила мать. — Подумаешь, проблема!

Но для Мани это действительно стало проблемой.

— Ну, в кого я такая безобразная?! — оплакивала себя Маша. — У вас ни у кого нет таких отвратительных ушей!

Раздраженные родители и бабушка долго от нее отмахивались, но, наконец, Инна Иванна не выдержала ее слез, сдалась и отвела дочку в Институт красоты.

Операция прошла неудачно, швы нагноились и болели. Отец ругался, мать и бабушка нервничали.

— У меня болят швы… — жаловалась Маша врачу, делавшему операцию.

Доктор реагировал флегматично.

— Не должны…

— Но они не знают, что не должны! — сердилась Маня.

— Сама хотела — сама и терпи! — говорила мать. — А зачем ты хочешь быть красивой? Неужели ты думаешь, что красота очень много значит в жизни? Поверь мне, это совсем не так. Просто очередная юношеская глупость и возрастное заблуждение.

Маша терялась, не знала, что отвечать, но от своего стремления упрямо не отказывалась: ей нравилось заблуждаться.

Терпеть и мучиться после операции пришлось долго, зато каким выстраданным, а потому особенно огромным, невероятным счастьем стали для Маши плотно прижавшиеся к голове маленькие уши!

Теперь она с огромным удовольствием продемонстрировала их гению, энергично тряхнув волосами, но ее неземной спутник опять ничего не заметил.

Он чересчур своеобразно ее провожал: почти всю дорогу молчал, изредка вдруг бросая странные вопросы о стихах Гумилева и Лорки. Маша их знала плохо, ее постоянное, но беспорядочное, бесконтрольное и довольно бессмысленное чтение ограничивалось излишне популярными и ничего не значащими именами.

Она вконец застеснялась, притихла и очень расстроилась: оказывается, она почти малограмотная, совсем темная девка. А еще учится в университете…

Около ее подъезда гений записал Манин телефон и церемонно попрощался. Сыроватые потемневшие пряди, ласкающие лоб, удачно скрыли от Маши выражение светлых неземных очей поэта.

Домой Маня вернулась обеспокоенная, с тревожно-широкими растерянными глазами и сразу легла спать. Бабушка особого внимания на ее настроение не обратила. Она старалась только вкусно накормить Масю и выговаривала, если внучка возвращалась домой слишком поздно.

Саша позвонил через день, предложив поход в горы, называющиеся то Ленинскими, то Воробьевыми.

И было мгновенное лето, с пляжами на Клязьме, пароходиками Москвы-реки, поцелуями в подъездах и электричках. Маше верилось, что она влюбилась. Но оставаться с гением наедине оказалось очень нелегко. Он слишком мало разговаривал — молчал, пристально смотрел, точнее, рассматривал, и курил. А уж если затевал диалог, то обязательно проблемный: либо смысл жизни, либо философия Гегеля, либо поэзия Верлена… И диалог быстро превращался в монолог, звучавший в утомительной настороженной тишине.

Маша безмолвно, с досадой и отчаянием комкала край кофточки.

Впрочем, иногда Саша задавал и вопросы в виде допроса с пристрастием. Уж лучше бы он никогда ее ни о чем не спрашивал! И никогда бы ее не поучал. А он очень любил это делать.

— Смотреть нужно Феллини, Куросаву, Бергмана… Понимаешь, да? Ты до сих пор не видела "Земляничную поляну". А твой любимый актер — Вячеслав Тихонов. Стыдно! И ты совсем недавно коллекционировала фотопортреты киноартистов.

— Почему стыдно? — робко пыталась протестовать смущенная Маня. — Он очень хорошо играет! Его многие любят. И фотографии коллекционируют. Ну и что в этом вредного? Просто память. А смотреть Феллини мне негде: его нигде не показывают. И потом я недавно видела "Профессия: репортер" Антониони… Вот!

— Это большая заслуга, мышонок! И прогресс налицо. Видела, но не поняла, — с грустной иронией констатировал Саша. — В Доме кино ретроспектива фильмов Тарковского, нужно туда прорваться… Ну, ясно!.. Ты бы встала завтра с утра в очередь, тебе все равно нечего делать. А я подбегу к тебе позже из Иностранки.

Саша требовал знаний и постоянного напряжения мысли, а Маня не была к этому готова. Она искала необыкновенного, но по молодости и неопытности еще совершенно не представляла, как мало радостей приносит окружающим любая необычность и нестандартность. Ее стало раздражать и мучить и странное молчание гения, и его вечные назидания. Маша от него уставала.

Он был неизменно занят и часто назначал свидания возле библиотеки: подожди немного, любимая, я дочитаю несколько страниц и выйду ненадолго на тебя посмотреть! Буквально на десять минут, потому что наверху меня ждет еще одна книга. Мы прогуляемся по набережной — и все! Извини, мышонок…

И Машка потерянно, грустно брела домой от Иностранки, вяло переставляя ноги по асфальту, опустив голову и в который раз думая, что она не нужна никому на свете. Кроме, пожалуй, доброго эльфика Эли…

Маня понемногу начинала догадываться, что нужно учиться у мужчин, если своего ума и знаний недостаточно. Она слишком не образована. Да и вообще они всегда умнее, эрудированнее, так что лучше всего — слушать, запоминать и потом, позже, использовать услышанное и понятое. Да, это вариант, симпатичный выход: постигать мир с их помощью, раз сама ничего не умеешь.

Саша часто не провожал Маню домой, бросая на перроне в метро, поскольку жил за городом и мог опоздать на последнюю электричку. И уж если она сбежит ненароком… Прости, мышонок, но шагать домой по рельсам никто не собирается. А ночевать на вокзале — тем более. Даже из-за тебя, Машуня. Понимаешь, да? Ну, ясно…

Он был ненадежен, как майская жара.

— На меня могут напасть в подъезде! — неуверенно сказала ему как-то Маня, вспомнив пьяного из детства.

— Ничего, отобьешься! — заявил Саша и выразительно осмотрел высокую Машу с ног до головы. — Ты тренированная!

Гений был прав.

Увидев, какой выросла дочка, отец когда-то устроил ее в баскетбольную секцию. Но баскетбол не заладился, и восторги тренера быстро угасли: Маня боялась мяча и агрессивных противниц. Зато она случайно забрела в тренажерный зал и влюбилась в "качалки" для мускулов. Через два месяца трехразовых занятий в неделю Маня стала любимицей другого тренера и работала наравне с мужчинами, выжимая довольно приличные веса. Но разве в этом дело…

— Как тебе не стыдно! — кричала в телефон Инна Иванна. — Ты приходишь домой за полночь, бабушка не спит, ждет тебя, волнуется, звонит мне! Я тоже места себе не нахожу! Я все для тебя сделала, ни в чем тебе никогда не отказывала! Мы с бабушкой тебя избаловали, и ты теперь платишь нам черной неблагодарностью!

Маня в ответ молчала. Но однажды в очередной скандалешник, когда Маша была у родителей, вмешался отец.

— Инна, не шурши! Тебе давно пора промыть мозги! Ну, что такого ты для нее сделала? Чем таким избаловала? Сказать легко, а доказать трудно! — внезапно заорал он. — Да если бы ты даже очень хотела, все равно бы ничего не смогла! Разве она каждый год отдыхает у тебя в Майами или в Альпах? Или раскатывает по Москве на "Вольво"? Может, у тебя квартирка на Кутузовском в брежневском доме? А еще краше — пятикомнатка в высотке на Котельнической? И какой благодарности ты вечно от нее ждешь и добиваешься?

— Я ничего не жду, это неправда, — сразу сникла мать. — При чем тут машины? Не увлекайся преувеличениями!

— Ждешь, Инна, и без конца напоминаешь об этом! Всякие там дурацкие стаканы воды, которые тебе некому будет подать… Это как раз твои преувеличения! Дети не просят нас о своем рождении. Это мы хотим их появления. И не даем им никакой альтернативы. Что же потом к ним приставать? Обвинять их в чем-то, чего-то от них требовать? Это наши дети, какие есть, и мы действительно должны им помочь, как можем, и по мере сил защитить от мира! Мы и так без конца ругаем Марью: неумелая, беспомощная, неприспособленная… Я сам виноват… — Отец вздохнул. — Эти идиотические разговоры об их светлом будущем и прекрасном завтра… Да в этом будущем их ожидает не пойми что! Настоящая смута и неразбериха, полный бардак! А если еще война и смерти… Что без конца талдычить о том, что у нее все впереди! Да, конечно, у Марьи еще многое случится завтра и послезавтра, но разве ты никогда не задумывалась, сколько там окажется всякой дряни?

Маша слушала непрерывные дебаты, как посторонний свидетель. Это постоянка, от которой никуда не денешься. И от которой она всю жизнь пытается убежать. Понимаешь, да?..

Только один раз в жизни отец провел с Маней целый вечер. Почему — осталось неизвестным.

— Хочешь, я покажу тебе свою Москву? — спросил он. — Мою любимую и старую, где я родился и вырос.

Маша радостно согласилась.

Они вдвоем ходили допоздна по Чистопрудным переулочкам, по Мясницкой, по Сретенке. Выяснилось, что отец хорошо знает и любит город, особенно старинный, помнит здесь буквально каждый дом, каждый поворот и может говорить об этом без всяких э-э да а-а. Но такой вечер был в Машиной жизни единственным…

Она родилась двадцать девятого февраля. Високосная дочка, смеялся отец. День рождения праздновали первого марта, и отец часто повторял:

— С твоим рождением, Марья, теперь начинается весна! И тебя нужно было, конечно, назвать Мартой. Но твоя мать настаивала на Марии. И ты почему-то не любишь весну…

Машка ее терпеть не могла, особенно раннюю, мартовскую, когда белизна медленно и неохотно расползается в грязь под сырым ветром, солнце слепит глаза, от слякоти промокают сапоги, а голова кружится и болит, потому что у Мани наследственные плохие сосуды, а вокруг вечные магнитные бури. Потом становится легче, все в погоде выравнивается, устаканивается, встает постепенно на свое место, и виски перестает ломить по утрам…

Но в тот год у нее было такое же мучительное лето. Лето вместе с Сашей.