Жена из России

7

В какой-то неизвестной ему далекой российской газете под названием "Известия" все перепутали.

Бертил давал объявление, что ему нужна жена в возрасте от сорока до сорока пяти лет, а напечатали — от тридцати до пятидесяти. Кто ведает, почему… Логики этих таинственных русских газет ему никогда не понять. Цифры ведь одинаковы на всех языках мира.

И пошли письма… Мешки писем… Горы… Груды… Фотографии, фотографии, фотографии… Квартира напоминала не приведенный в порядок архив. Сначала хохотавшие почтальоны ужаснулись, быстро перестали смеяться и начали подумывать о переходе на другую работу. При виде Бертила они шарахались в сторону.

Разбирать письма безотказно и самоотверженно помогали оба сына.

Старший, двадцатишестилетний Свен, сын от первого брака, оставлял ради этих тысячных посланий из России жену и маленькую дочку и приезжал сюда, в квартирку на окраине Стокгольма, к отцу, чтобы утешить его в нежданно свалившейся беде и справиться с ней. Именно он придумал общий вариант ответа всем потенциальным невестам, потому что каждой по отдельности не ответишь — это нереально. Точнее, Свен разработал два варианта — вежливый отказ и предложение продолжить переписку. Второй вариант, конечно, получит значительно меньше русских дам, чем первый… А потом, после этого необходимого искусственного отбора, станет легче.

Младший сын, семнадцатилетний Хуан, больше валял дурака и потешался, с детским интересом рассматривая фотографии.

— Здорово, прямо как в музее! Я люблю девочек! — веселился младший ребенок. — Только все женщины почему-то в одежде! Па, ты разве не просил у русских фотографии-ню? А я бы потребовал лишь такие! Например, топ-лесс на пляже. Ну что тебя опять не устраивает, Свен? Почему ты морщишь нос? Ничего особенного! Я лично всегда загораю исключительно топ-лесс. И никто даже не обращает внимания. Да, кстати, па, мне к лету нужно прикупить новых вещичек. Я как-то сделал свои порноснимки… Свен, не дергайся, ты давно уже не мальчик. Лег, раздвинув ноги, и сунул туда фотоаппарат…

— Надеюсь, ты в это время был в штанах… — пробормотал Берт.

Хуан хихикнул.

— Какой же порнофильм в штанах? Па, ты меня удивляешь! Взрослый человек! Я присмотрел себе новую кинокамеру. Ты мне подкинешь денег? Но главное, ты обязательно должен спрашивать каждую леди, нравятся ли ей кошки — у тебя ведь две. И чтобы она обязательно бегала вместе с тобой по утрам. Кроме того, ты должен выбрать даму, которая рано просыпается, не слишком много красится и не любит смотреть телевизор. Действуй, па, дальше! Ты молодец! Вот я бы никогда не отважился на такое безумие!

И сын с хохотом вывалил на пол новые груды писем.

Хуан мог говорить бесконечно, при этом не теряя ни капли эмоциональности от первой до последней фразы монолога, совсем как его мать. Бертил всю жизнь терпеливо выслушивал младшего ребенка, послушно кивал головой и со всем соглашался.

— Да, сынок, ну, конечно, сынок, обязательно, сынок…

Он считал, что с детьми нужно спорить как можно меньше, им надо доверять, их необходимо уважать и по возможности выполнять их желания, прислушиваясь к любым.

— Когда-нибудь ты доведешь ситуацию до предела, — обещала ему строгая, жестковатая и во всем размеренная Эллен, мать Свена, никогда не повышающая голоса и не выходящая из себя.

Ей лучше всего было бы жить на Олимпе. Когда-то Бертил отчаялся и посоветовал ей туда переехать. Эллен взглянула на него с искренним удивлением.

— Олимп? Это фантазии древних греков. Я не понимаю, о чем ты говоришь! Опять какие-то сказки. Ты слишком несерьезный человек! И так же точно относишься к жизни. Пора давно стать взрослым! Неужели ты никогда не вырастешь и навсегда останешься малым дитятей? Олимп! Ну, просто невыносимо слушать! Не дай Бог, Свен будет похожим на тебя! Я приложу все силы, чтобы этого не случилось.

И она очень постаралась: старший сын вырос непохожим на отца. Но сломать любовь между ними не сумела даже Эллен с ее настойчивостью и умением добиваться своей цели во что бы то ни стало. Ее педагогические постулаты сильно расходились с понятиями Бертила.

— Нельзя во всем поощрять детей! Их необходимо ограничивать. А ты разводишь в доме демократию, когда требуются строгость, конкретные меры и четкие принципы воспитания, — твердила Эллен, не желая слушать никаких возражений.

Она вообще плохо умела слушать кого-нибудь, кроме себя.

— Ну, какие такие принципы? — пытался возражать Бертил. — Ничего нового в области педагогики за столько веков не изобрели. Да это и невозможно. Принципы всегда одни и те же: любовь, уважение, терпение…

— Да-да, как же! — неодобрительно кивала головой Эллен. — Ты всегда был и остаешься чересчур политкорректен. Пытаешься играть в дипломата?

— Ты угадала, дорогая! Я всегда, с самого детства, мечтал стать дипломатом. Не получилось. Дипломат — это человек, который может послать тебя к черту так, что ты пойдешь туда с превеликим удовольствием. Я этого не умею, увы…

Эллен посмотрела холодно: любые шутки она воспринимала агрессивно, считая юмор характерной чертой плебеев. Бертилу нравилось в ней лишь ее красивое музыкальное имя. Пожалуй, оно оставалось ее единственным украшением.

К затее с письмами первая жена отнеслась скептически и своего предубеждения не скрывала.

— Слишком велик процент ошибки, — повторяла она. — Подумай сам: неужели можно сделать правильный выбор среди такого немыслимого количества русских невест?

История с письмами, в конце концов, доконала и Бертила. Он устал, ему надоело отвечать Хуану, и он просто автоматически, как заведенная игрушка, кивал головой, не вслушиваясь в рассуждения и пожелания чересчур избалованного младшего сына, использовавшего для своих требований и любой удобный, и совершенно не подходящий момент.

Зачем Берт затеял всю эту переписку?.. Груды неразобранных, никому в сущности уже не нужных писем… Глупость, да и только… Взрослый человек…

Ему очень не хотелось признать свою ошибку и очевидное поражение.

Девяносто первый год сломал Машину жизнь слишком резко и неожиданно. В общем, он сломал жизнь многих.

— Теперь, — иронизировал отец, — первым словом всех российских детей должно быть "Боря". Но начнутся проблемы с буквой "р"… Зато логопеды зашибут деньжат на всю оставшуюся жизнь и сделают вклады во всех банках Европы.

В то памятное лето Маня поехала с трехлетним Антошкой на Селигер. Путевки выделила редакция, куда ей все-таки пришлось вернуться: Закалюкин на жизнь зарабатывал не слишком, поэтому переморгать ничего не удалось.

Правда, предварительно Маша сделала неудачную попытку устроиться на работу самостоятельно, без помощи отца: она носила фамилию Инны Иванны.

— Почему ты не взяла папину фамилию? — спросила однажды Маша.

— Чтобы было легче разводиться! — отозвалась мать.

Больше вопросов Маня ей не задавала.

В "Профиздате", куда ее привел давний знакомый по редакции, неудачливый ухажер, но незлопамятный фельетонист Бройберг, выдающийся "связист", имеющий друзей во всех редакциях Москвы, Маше в работе отказали.

— Почему? — наивно спросила Маня.

— Фамилия у вас какая-то не такая, — ответил ей главный редактор издательства.

— Еврейская, что ли? — простодушно выпалила Машка.

— Нет, почему, совсем не еврейская, — спокойно отозвался главный. — У вас, милая сударыня, дворянская фамилия.

Яблонская… Княжна, говорил Закалюкин…

— А это преступление? — изумилась Маня. — За это можно не взять на работу?

Ей ничего не ответили.

Маша позвонила своему верному помощнику Бройбергу. К телефону подошла его жена и, хорошо приученная к постоянно меняющимся женским голосам, равнодушно кликнула мужа.

— Меня не взяли на работу в "Профиздате"! — сообщила Маня.

— Вашу Машу! — выпалил Леонид. — Да ты что?! Надеюсь, не шутишь? Я был абсолютно уверен…Что-то не сработало… А как объяснили?

— У меня неподходящая фамилия! — и Маша растолковала ситуацию.

Леонид долго ржал.

— Ну, довольно! — обиделась, наконец, Маня. — Ты можешь вести себя прилично? Скажи, что мне делать дальше?

— Лучше всего ехать в Италию или Англию. И навсегда! — резонно посоветовал фельетонист. — Где еще жить людям с такой фамилией?

— А серьезно? — спросила Маша. — Леня, честное слово, мне не до смеха! У меня ребенок. И я на грани развода.

Услышав о разводе, Леонид насторожился и тотчас поставил уши топориком.

— Нам давно пора с тобой увидеться, Мария! — заявил он. — В интимной дружеской обстановке. Ты знаешь, сколько лет я по тебе убиваюсь! Просто высох совсем. Даже живот потерял. Ты давно меня не наблюдала. Жена не слушает мои бредни, не волнуйся! Они ей давно надоели. И я вместе с ними. А почему ты разводишься, если не секрет?

— Не секрет! — сказала Маня. — Закалюкин чересчур сбалансированный человек. Как выяснилось, сие не каждому подходит. И мне с ним очень тяжело.

— А ему с тобой? — спросил Бройберг.

Вот она, проклятое мужское единомыслие! И нет ничего серьезнее пресловутой половой принадлежности, как ни крути…

— Ты бы поинтересовалась хоть разочек, детка, каково ему с тобой!

Маня растерялась.

— Ты думаешь… — неуверенно начала она.

— Чего я там думаю! — заорал Бройберг. — Двоих детей вы с ним, конечно, заделали, но ведь ты — прости меня, Мария! — ты же просто недоразвитая в постельном отношении!

— Откуда ты знаешь? — пролепетала сгорающая от смущения и стыда Машка.

Она хотела бросить трубку, но почему-то не могла этого сделать.

— Да чего там знать, чего там знать-то! — продолжал орать сорвавшийся с привязи фельетонист. — Опытному мужику достаточно на тебя только глаз кинуть — и портрет готов в натуральную величину! Холодная штамповка! Ни рыба, ни мясо! Извини, не сдержался! Ты лучше бы научилась чему-нибудь у меня или у кого другого — выбор можешь сделать сама, я не обидчивый, в отличие от некоторых! — хоть каким-нибудь ночным подробностям! А работу я тебе буду искать дальше. Носа не вешай, найдем! И подумай над тем, что я тебе сказал. Баба должна быть бабой! Прежде всего. Неужели тебе еще никто этого не объяснил?..

Август выдался ужасным и напоминал октябрь. Дожди лили непрерывно, в сырых и холодных домиках турбазы спали в одежде, укрывшись с головой, озеро мрачно перекатывало ледяные серые волны. Просили обогреватели, но их на всех несчастных туристов не хватало.

Антошка ныл, что хочет купаться, и расстроенно смотрел на черное небо. Маша решилась только один раз покататься с ним на лодке и один раз — на водном велосипеде.

Вернувшись с велосипедной прогулки по озеру, Маша, к своему изумлению, увидела возле соседнего домика хитро улыбающегося, толстого и довольного Бройберга.

— Ты как здесь оказался? — сурово спросила Маня.

— Вашу Машу! Ну и самомнение у тебя! — заметил фельетонист. — Не родилась еще такая баба на свет, которую я стал бы выслеживать и преследовать! Просто всегда стою на низком старте. Отсюда маленькие победы каждый день. Неужели ты думаешь, что я в состоянии увязаться за тобой в эту дыру? Нет, Мария, я вполне нормальный. И попал сюда случайно, взяв путевку подешевле. Точно так же, как ты!

Леонид приехал отдыхать со своей первой женой (ныне у него была четвертая), с сыном от первого брака и кучей разномастных и разновеликих племянниц. Погода его не волновала, пароходные экскурсии не интересовали, водными велосипедами и лодками он не увлекался, а целыми днями валялся в своем домике на кровати с детективом в руках.

— Я приехал отдыхать! — заявлял он бывшей жене, мечтавшей отправить его на прогулку с великовозрастными детьми. — И понимаю отдых по-своему.

Бройберг первым сообщил Маше о путче — в его домике день и ночь голосила привезенная из Москвы магнитола.

Вместе с Леонидом Маша бросилась в контору за паспортом, а потом — на уходящий в Москву автобус. Удалось схватить последние билеты. Всю дорогу, в полном молчании, пассажиры слушали бесконечные сводки новостей, из которых Маня узнала о закрытии своей и многих других газет. Бройберг изредка внимательно посматривал на Машку. Его бывшая жена и дети ехать в Москву отказались, наплевали на путч и остались возле мрачного озера доотдыхать положенные дни.

— Мама, — осторожно тронул Машу за руку Антошка, — а это правда, что в Москве танки?

— Правда, — равнодушно кивнула оцепеневшая от страха и безнадежности Маня, — скоро сам увидишь.

Танки встретили их уже на въезде в город, а на Садовом кольце они стояли плотными рядами, грозно нацелив на людей жерла орудий. Сын больше никаких вопросов не задавал и молчал до самого дома.

— Масяпка родненькая! — запричитала Инна Иванна, увидев дочь и внука. — Я так и знала, что ты примчишься раньше, не выдержишь! Какой-то ужас! Кошмар! Прямо настоящий смертельный номер!

Маша подумала, что вся жизнь сама — смертельный номер, и прижалась к Инне Иванне, что делала крайне редко.

— Ты сухарик! — часто говорила мать. — Очень сложная молекула. Вот станешь матерью, поймешь!

— Что пойму? — когда-то допытывалась Маня. — Мама, что я такое должна буду понять?

Инна Иванна махала в ответ руками и начинала опасно греметь тарелками. А это означало, что к ней теперь приближаться на близкое расстояние не следует.

Целую ночь Машка просидела перед телевизором, напряженно вглядываясь в экран уставшими покрасневшими глазами и взывая к имени Господа. Не спала ни грамма.

Многие ее знакомые журналисты стояли у Белого дома, готовясь умереть на благо российского человечества вместе со своими детьми. Изредка кто-нибудь из коллег звонил Маше и передавал последние новости прямо с места событий. Дождь снова лил непрерывно, словно наверху озлобились на страну, пророчили великий потоп и предостерегали от других опасных действий и шагов. Пытались воззвать к человеческому разуму, духовности и логике.

Не выдержав общего напряжения и массового психоза, обезумев от монотонного гудения танков по близкому Садовому кольцу и от гибели троих юношей, Машка в один из последних вечеров стала вдруг влезать в свои вечные джинсы, собираясь уходить.

— Мама, ты куда? — подозрительно спросил Антошка. — Я с тобой!

Маня посмотрела на него и осталась дома.

Через три дня, когда все закончилось, казалось, к общему благополучию и благоденствию, Маша увидела своими глазами, что такое обыск. До этого его ей показывали только в кино. В редакции все бумаги, гранки, газетные полосы были выброшены прямо на пол, беспомощно болтались раскрытые дверцы шкафов и распахнутые окна, ящики столов — выдвинуты, а некоторые сломаны и тоже сброшены на пол.

Маня потерянно бродила по редакции, не в силах понять происшедшего. Но честно, искренне верила, что теперь все будет по-другому: лучше, справедливее, чище. И жизнь начнется совсем иная: в достатке, изобилии, покое и радости, по-настоящему демократическая, правильная, светлая жизнь. Почему-то было очень грустно.

По телевизору показывали митинг возле Белого дома, где ликующие люди в огромной толпе поднимали вверх два пальца в виде буквы V, что значит "виктория", "победа".

И жить начали в победившей стране.