Кавказский отец подруги. Под запретом

Глава 34

Стены давят.

Серые, обшарпанные, словно впитавшие в себя чужое отчаяние и страх за долгие-долгие годы.

Кажется, даже воздух здесь пропитан безысходностью. Никогда не думала, что угожу в следственный изолятор. Я сижу здесь уже… сколько? Время потеряло всякий смысл, превратившись в тягучую, серую массу.

Спина немеет, но я не смею пошевелиться.

Прямо напротив меня с комфортом расположился следователь Иванов. Холодный взгляд, бесстрастное лицо. Он смотрит на меня так, словно я уже призналась во всем, словно вина моя очевидна.

— Алла Сергеевна, давайте еще раз. У вас была возможность. Был мотив. Бабушка Таисия Петровна владела квартирой, которую вы хотели заполучить.

Качаю головой, слезы текут по щекам, не переставая.

— Я не убивала! Я любила бабушку Таю! Как я могла… Как я могла такое сделать?

Слова вылетают из меня с трудом, горло сдавливает.

Иванов усмехается.

— Любили? Когда успели полюбить-то? Только въехали в ее квартиру. А как насчет того, что незадолго до смерти Таисия Петровна написала завещание? В вашу пользу? Вы об этом знали?

— Я знала, да. Она говорила.

— И вы решили ускорить ее уход на тот свет?

Иванов наклоняется ближе, его глаза сверлят меня.

— Не-ет! Я этого не делала.

— Алла Сергеевна, не усложняйте себе жизнь. Признайтесь. Скажите правду. Вам же станет легче.

Легче? Мне никогда больше не станет легче. Бабушки Таи нет. Я в тюрьме. Меня обвиняют в том, чего я не делала. И этот человек, напротив, жаждет сломать меня, выбить из меня признание, чтобы выслужиться перед начальством.

— Вы были последней, кто видел Таисию Петровну живой. Вы принесли ей напиток, в котором, как показала экспертиза, содержался препарат, вызвавший остановку сердца. Совпадение? Не думаю.

— Я ничего не приносила ей. Никаких напитков. Только бананы и варенье, которые она так любила…

— Алла Сергеевна, давайте не будем играть в кошки-мышки, — Иванов откидывается на спинку стула, сложив руки на груди. — Мы располагаем неопровержимыми доказательствами вашей вины. Отпечатки ваших пальцев на бутылке. Показания пациентов, видевших, как вы входили в палату Таисии Петровны. Записи с видеонаблюдения, как вы избавляетесь от пакета с уликами. И, наконец, завещание, которое свидетельствует о вашей заинтересованности в ее смерти. Что вы на это ответите?

— Что я этого не делала, — отвечаю бесцветным голосом. — Меня подставили.

— Подставили? Кому и зачем это нужно? Алла Сергеевна, поймите, чем быстрее вы признаетесь, тем быстрее это всё закончится. Суд учтёт ваше раскаяние, и вы получите минимальный срок. Квартиру, конечно, не получили. Она отойдет внуку.

— Кому это нужно? Моему отчиму, Виктору Ильяхову. Внуку Таисии Петровны.

— В каких отношениях вы состоите с отчимом?

— В самых плохих.

— Вы утверждаете, что внук убил свою родную бабушку?

— Да. Он знал о завещании и понимал, что после ее смерти он ничего не получит. Он способен он насилие. Он всегда был жестоким и эгоистичным. Он воровал у нее деньги.

Иванов усмехается.

— И у вас есть доказательства, подтверждающие ваши слова? Свидетели, может быть?

— Поговорите с моей мамой. Пожалуйста. И разрешите мне позвонить. Адвокату Шерханову.

— Что-то я не слышал о таком.

— Значит, еще услышите.

Булата они впустили ко мне только на следующий день.

Я чувствую его приближение еще до того, как вижу. Это не объяснить словами, это какое-то необъяснимое, тонкое касание души. Кажется, даже воздух вокруг меня заряжается его энергией, и от этого становится немного легче дышать.

Его глаза смотрят на меня с такой болью, что я еле сдерживаю новый приступ рыданий. Господи, каким он стал… Измученным, осунувшимся. Тоже, наверное, почти не спит. И все из-за меня.

Сердце разрывается на части. Как же я виновата, что втянула его в этот кошмар. Виновата, что ему приходится видеть меня здесь, в этой грязной, убогой камере.

Срываюсь с места, как будто меня подбросило пружиной, и бросаюсь в его объятия. Они такие родные, такие теплые, такие… защищающие.

Вдыхаю его запах — терпкий аромат дорогого одеколона и легкий оттенок табака. Запах любви. Запах спокойствия. Запах моей надежды.

Слезы душат. Не могу сдержать рыдания, которые сотрясают все мое тело. Комната плывет перед глазами.

— Алла… Девочка моя… — шепчет он, нежно гладя меня по волосам. Его голос дрожит от сдерживаемых эмоций. — Все будет хорошо. Я здесь. Я тебя вытащу.

— Отойти от задержанной, — гаркает конвойный. — Руки — что б я видел!

Нам приходится сесть за стол, друг напротив друга.

— Булат… Я не виновата… Ты же знаешь…

— Я знаю, Алла. Я знаю. И докажу это. Они ответят за каждую минуту, проведенную тобой здесь. Так топорно сработано, что просто нет слов, — качает головой и усмехается горько. — Держись, малышка. В юриспруденции я знаю все ходы и выходы. Я профессор, в конце концов! Я докажу твою невиновность и выведу настоящего преступника на чистую воду. Ты скоро будешь свободна, обещаю.

— Булат, найди женщину с костылями. Она передала мне пакет, попросила до мусорки донести.

— Хорошо, обязательно найду. Вечером я встречаюсь с твоей матерью. Буду уговаривать ее дать показания против Виктора.

Я немного успокаиваюсь. Его уверенность передается и мне. Хотя бы на время. Хотя бы на чуть-чуть.

— Откуда на бутылке взялись твои отпечатки? Ты ее трогала? — спрашивает Шерханов.

— Нет, я просто выбросила тот пакет. Не доставала ее.

— Подумай хорошо.

Я задумываюсь.

И вдруг вспоминаю тот вечер, когда Виктор принес тыквы, кабачки и компот. Я еще тогда открыла бутылку и понюхала ее тошнотворное содержимое.

Точно!

Бутылка потом пропала!

Я совсем-совсем забыла про нее. Вылетело из головы.

Вспоминаю и другой день, как Витек приперся поговорить перед моим отъездом в больницу. Он отходил один в туалет и на кухню. Видимо тогда-то он и забрал эту бутылку, положил в рукав куртки.

В оба раза на нем могли быть тонкие перчатки, поэтому его отпечатков на емкости не осталось.

Обо всем обстоятельно рассказываю Булату. Он в гневе сжимает кулаки и что-то цедит на своем родном языке. Должно быть, обещает расправу над отчимом да так, чтобы никто не понял. И я в том числе.

Замечаю, что в его глазах снова появилась тень. Какая-то скрытая тревога, которую он пытается скрыть.

— Что-то еще? — спрашиваю, и внутри все сжимается от предчувствия беды. — Говори, пожалуйста. Меня уже ничем не убить.

Он отворачивается, избегая моего взгляда.

— Да, есть еще кое-что… не очень приятное.

Жду, затаив дыхание.

Он снова смотрит на меня, и в его глазах мелькает боль и сочувствие.

— Тебя отчислили из института… задним числом. С формулировкой… «за действия, порочащие честь учебного заведения». Я ничего не мог предпринять.

Мир рушится. Снова.

Меня просто вычеркнули меня из студентов ВУЗа, даже не попытавшись разобраться.

Слезы обиды, слезы разочарования, слезы бессилия.

Много слез.

А они все не кончаются.

Мне казалось, что я сильная, несгибаемая. Так куда же подевалась моя сила?

— Не переживай, Алла, — говорит Булат. — Это все ерунда. Мы это переживем. Ты восстановишься, продолжишь учебу, получишь диплом. Обещаю!

Я так старалась, так училась, чтобы вырваться из той ямы, в которой родилась. Институт был моим шансом, моим билетом в другую жизнь. А теперь все это просто перечеркнули жирной красной чертой.

— В камере не обижают? Может выбить для тебя одиночную?

— Нет, не надо. В одиночестве я просто сойду. Пусть рядом кто-то будет.

— Хорошо, как скажешь. Потерпи. Осталось недолго. Где-то да этот мудак Виктор прокололся, я уверен!

— Следователь сказал, что убийца не сможет унаследовать квартиру завещателя.

— Ты не убийца.

— Когда все закончится, я хочу пожертвовать бабушкину квартиру сироте из детского дома, а книги ее мужа — библиотеке.

— Скоро всё закончится, обещаю, малыш… И ты распорядишься этим, как считаешь нужным.