Королевская канарейка (СИ)

83. Сентябрьские листья

Мне не нравится вспоминать это время. Выяснилось, что даже рыдать и быть в плохом настроении нельзя — молоко становилось горьким, у сына тут же вздувался и болел животик. Ребёнок не плакал, просто становился горячее, чем обычно, и сосредоточенно, расстроенно так посапывал, похоже, не понимая, что творится. И мне приходилось быть спокойной и весёлой — да и Ганконеру не хотелось отравлять последние дни вместе.

Остаться было нельзя: рваный полёт мотылька, шелест листьев, журчание воды, уютное тарахтение тигра — всё это, бездумно отслеживаемое, заставляло рассредотачиваться и забываться, и, если не удавалось осознать момент и встряхнуться, в себя я приходила через несколько часов, ничего не помня про это время.

Знала давно, в прошлой жизни, талантливого математика. Увлекательная сложная личность. И он имел проблемы психиатрического толка — нет, не то заигрывание с шизофренией, которым потихоньку грешат графоманы вроде меня, по сути являясь ну очень здоровыми душевно людьми. Крестьянские предки, устойчивая психика и всё такое. Нет, для него это было проблемой, а не игрой. А мне был интересен распад сильной личности (прости, прости меня из своего посмертия, куда ты предпочёл уйти от безумия!), и я как-то, прогуливаясь с ним по набережной, спросила, как он ощущает изнутри… вот это. Он призадумался, а потом попросил представить, что вот сейчас он прерывает разговор, раздевается, входит в воду и переплывает реку туда-обратно. Выходит, одевается. И продолжает беседу, ничего не помня о произошедшем, но чувствуя себя очень странно.

И я на своей шкуре ощущала именно это. Надеяться было не на что, ждать нечего; я потихоньку собиралась. Но это было так больно и несправедливо! Как-то не выдержала и спросила у Силакуи:

— Как я могу так поступать сама с собой? Моя другая часть, та, которая дух… зачем принуждать саму себя?

Силакуи задумчиво повздыхала и сказала, что, скорее всего, дело не в принуждении, а в том, что дух… гм… не вытаскивает нахождение в материальном мире слишком долго. И, огорчённо, с оттенком вины пособолезновала, что вот-де, материальные приземлённые эльфы (это они-то приземлённые! этот свет! эта красота!) не могут удержать мой огонь рядом. Если бы они, эльфы-то, были чище и бескорыстнее, я бы прожила дольше. Всегда есть надежда, но ни разу дольше десяти лет не удерживали.

С лёгким неудовольствием спросила, зачем тогда было проводить обряд, позволяющий телу жить пятьсот лет… на десять-то и моего человеческого ресурса хватило бы. На что получила резонный ответ: ну, а вдруг? Надежда-то есть всегда!

Суки…

И выходило так, что, если не уйти, как положено, то буду я долго и болезненно расставаться с миром, сходя с ума и размазываясь, как масло по хлебушку (привет тебе, бедолага из Шира!). И что всё, что можно, перепробовали: и фармакологию, и удовольствия, и стресс. Ничего. Шелест листвы уводит меня за собой, и надо последовать за ним. Пора.

Разговор шёл в сокровищнице, куда я зашла с мыслью выбрать прощальные подарки для своих герцогинь. Своего-то у меня ничего не было. Ганконер не дарил побрякушек, и ничего не дарил, раз и навсегда сказав, что у него нет ничего настолько ценного, чтобы быть достойным даром богине, но что всё, что у него есть — моё. Меня бусики интересовали мало, разбиралась я в них не очень, и попросила Силакуи помочь. Заниматься этим было скучно, и я надеялась побыстрее отделаться и вернуться к ребёнку. Сама выбрала только бриллиантовый гарнитур помощнее — для герцогини Конгсей. Ей предстояло родить со дня на день, и предполагалось, что она также станет молочной матерью для моего сына. Хотелось одарить её так, чтобы мало не показалось, а бриллианты она любила. Остальное быстро, со знанием дела навыбирала Силакуи — и я знала, что она никого не забудет и одарит каждую сообразно положению.

Я старалась сдерживать нетерпеливые вздохи, отсутствующе, со скукой озирая горы сокровищ, напоминающих мне только о том, что времени осталось мало и трачу я его на всякую ерунду. Хотелось плакать, но нельзя было. Задумалась и очнулась от восхищённого аханья Силакуи:

— О майа, это смарагды Гириона! — она благоговейно смотрела, открыв шкатулку, — пятьсот смарагдов, зелёных, как трава, в чистейшем серебре, превосходящем своей прочностью сталь!

С лёгким любопытством спросила у неё:

— Что, это знаменитая эльфийская драгоценность? — ну надо же, как моя жрица в ювелирном искусстве и его истории хорошо понимает! Истинно эльфийка)

Силакуи вздохнула:

— Не эльфийская. Работа гномья, но ожерелье — да, легендарное, — и отвернулась с лёгким недовольством, якобы потеряв всякий интерес.

Но я-то не первый день в Арде! Понятно, что очень понравились Силакуи эти «пятьсот смарагдов, зелёных, как трава…» — и ведь откуда-то, из какой то хроники она мне это цитировала, да с выражением. Не сдержала эмоции — и сейчас этим недовольна, постаралась закрыться. Да, вот и нашёлся для неё подарочек… Задумчиво потянула к себе шкатулку, в уме подбирая слова, с которыми достойно будет подарить эльфийке раритет.

Вдохнула, открыла рот — и напоролась взглядом на выставленные в отрицающем жесте ладони:

— Нет.

Удивилась. Что такого? Кому, как не ослепительной красавице с шеей, белой и высокой, как башня Давидова, носить этот изумрудный водопад? Вздохнула, огорчаясь — я не сильна навялить что бы то ни было. Плохой из меня даритель и гостеприимец. В старопрежние времена в Сибири, например, в гостях было не принято садиться за стол до третьего приглашения — а до того полагалось отнекиваться. И далее тороватый хозяин не должен был теряться — гостя следовало употчевать, чтоб он света белого не взвидел. И хозяин навяливал того и сего, а гость скромничал и отказывался; всё по сибирскому этикету. А ежли хозяин предлагал недостаточно бодро и гости уходили не объевшимися и обпившимися (упоить желательно было до драки, а потом связать дорогих гостей и с гармонями на санях домчать до дома: это уж совсем с полным уваженьицем), то хозяина могли ославить и обсмеять на все окрестности. Мда, бывали люди в наше время… Нет, не умею.

— Богиня, я хотела попросить о другом.

Всё-таки хорошо в Силакуи то, что она, подобно многим и многим эльфам, не плетёт словесные кружева до бесконечности, и иногда бывает очень лаконична.

Лаконичная Силакуи, про которую я только что так хорошо подумала, вдруг умолкла, запнувшись. Напустив на лицо ледяную бесстрастность (сколько я узнала эльфов, это скрывало волнение), всё-таки начала выплетать узоры, осыпая комплиментами и восхваляя до небес, и было видно, что ей нервенно. Удивилась и собралась — такое поведение для эльфийки было ну совершенно нехарактерным. Не мешала, слушала внимательно, ловя себя на том, что бессознательно копирую Трандуила — улыбкой, поворотом головы, лёгким поклоном в сторону говорящего: владыка вёл себя так, когда выслушивал просьбу, которую собирался выполнить. Силакуи, кажется, потихоньку приближалась к сути:

— Богиня, ты познала материнство, его радость и его боль — ты поймёшь меня. Я осознаю дерзость и святотатство своей… — она помолчала, но всё-таки продолжила, — мольбы. Прошу, возьми мою жизнь, но будь благосклонна!

Не выдержала и бухнула почти гневно, не дослушав:

— Зачем мне ваша жизнь? Я всё сделаю просто так! И лучше бы вы остались с моим сыном и помогли ему вырасти больше эльфом, чем орком! — в последнее время меня пугали бодрые обещания Згарха сделать из принца настоящего урук-хая — и его благостная, железобетонная уверенность, что получится.

По осветившемуся очень нездоровой радостью лицу эльфийки поняла, что меня поймали на слове, и что сказанное воспринимается нерушимой сделкой. А чего от меня хотят, я по-прежнему не знаю. Язык прикусила, но поздно. Не исключено, что я влезла в бутылку и закупорила её.

Постояла, нервно сглатывая, но, по некотором раздумьи, решила, что чего бы ни хотела госпожа Силакуи, я за то, что она пробудет с принцем хотя бы до совершеннолетия и будет его воспитывать, что угодно пообещаю.

— Не бойся, богиня, ничего ужасного, — Силакуи, как всегда, читала мысли.

Я посмотрела на неё с любопытством, но она не спешила говорить, задумчиво, с ленцой пропуская сквозь пальцы алмазную нить. Сверкание камней привлекло внимание, я бездумно повела по ним взглядом — и очнулась через несколько часов.

Решила, что это обычный мой приступ. А про обещание и сделку как-то и не вспомнила. Как будто что-то мешало думать об этом. И я не думала — было много других дум.

Времени осталось так мало — и я пыталась каждый день проживать как можно медленнее. Ничего не выходило — наступал сентябрь, и дни промелькивали, как осыпающиеся сентябрьские листья.

Герцогиня Конгсей благополучно родила девочку. Наследницу. Згарх, которого старательно поздравляли с такой удачей, вслух дипломатично радовался, но на принца косился с плохо скрываемой завистью и с удвоенным рвением обещал сделать его урук-хаем высочайшего класса. Я воспринимала обещания спокойно — посмотрим, как у него это выйдет с Силакуи в качестве наставницы принца… это не считая прочих эльфийских педагогов по надобности. Эльфом станет!

Иногда вчуже с насмешкой думалось, насколько крупную свинью я подложила Арде, родив наследника Тёмному. И каким он будет, мой сын.

Жестоко, до злых слёз, завидовала Халаннар, которая сможет быть рядом со своим ребёнком — и с моим. Она уже кормила обоих — а я всё меньше давала грудь: молоко должно было уходить постепенно, и постепенно же младенец должен был привыкать к кормилице и её молоку.

Ждала от Ганконера всяких осложнений, памятуя его угрозы и обещания выудить мой дух из мира иного, если я умру — но ошиблась, и стыдилась себя из-за того, что думала о нём хуже, чем он был.

Владыка очень спокойно объяснил, что да, дух можно вернуть. Если он есть. А мой дух порывался не уйти, а угаснуть, и никаким другим телом тут нельзя было помочь.

Была поражена его стойкостью и силой духа. Знала, что он силён — но чтобы настолько…

Он был покоен и светел, как никогда; обращался со мной, как с хрустальной вазой; смотрел с невыразимой нежностью; и только иногда, на самом дне его прекрасных глаз, я видела беду. Но он улыбался — я улыбалась в ответ, и время летело.