Лабиринт. Книга 2

Глава 7

Её новая жизнь началась в понедельник двадцать восьмого октября две тысячи тринадцатого года. В тот день Мэри узнала, что и с одной половинкой сердца вполне себе можно жить.

Довольно просто принимать сложные решения, если знаешь, что непринятие их ведёт к ещё большим сложностям. Поэтому вечером того же дня Мэри улетела в Нью-Йорк.

Сажая её в такси, обычно сдержанная Элис расплакалась. Что было неудивительно, принимая во внимание её тогдашнее положение. Правда в том, что в тот момент и сама Элис не догадывалась, что находится на втором месяце беременности.

Появление Лукаса стало для всех большой неожиданностью. Конечно, мужчины семейства Манфреди подняли на уши всю округу в попытке выяснить, кто отец ребёнка. Элис непоколебимо держала оборону. Мэри могла только представить, какие страсти кипели на Лумис-стрит. Родители Элис – люди современные, сеньора София собственноручно показывала ей фотографии времён своей молодости, где она довольно успешно копировала стиль ранней Мадонны. Свободные нравы восьмидесятых добрались до Маленькой Италии, однако вглубь не проникли. Главные ценности и принципы остались теми же, и рождение ребёнка вне брака, тем более, с большой долей вероятности, что брак этот никогда не будет заключен, и в двадцать первом веке вызывал неодобрение. Особенно, в таком консервативном квартале.

Мэри очень переживала за подругу. Даже переговорила с Уильямом и Глорией, чтобы на некоторое время приютить её у себя, но неожиданно на стороне Элис оказались два сильных союзника: старший брат и Ронан Лири. Эдди, к тому моменту отец двоих детей, защищал Элис перед родителями, так, будто она была его ребёнком. Ронан же на корню пресекал все пересуды досужих кумушек. Как после смеялась вся округа, наверное, почуял родную кровь: светло-каштановые локоны малыша Лукаса Манфреди красноречиво указывали на ирландские корни его отца.

Кто он, откуда, как зовут и чем занимается – на эти вопросы Элис не отвечала. Лишь спустя года полтора после рождения сына в один из редких приездов Мэри в Чикаго призналась, что Лукаса она привезла из Мексики – той поездки, что подарила себе после разрыва с "гадким Аланом". Больше Элис не сказала ничего, а Мэри и не спрашивала, отдавая должное подруге, которая в тот судьбоносный день, двадцать восьмого октября, тоже не задавала вопросов.

Нет, кое о чём Элис всё-таки спросила:

– Он тебя обидел?

– Нет. Вовсе нет, что ты! Наоборот, никогда и ни с кем я не была так счастлива, как с Мэттом.

– Тогда почему уезжаешь?

– Потому что моё счастье конечно во времени. Уход Мэтта я бы не пережила.

– Тебе же плохо, Мэри.

– Мне не плохо. Мне чудовищно плохо. Но я справляюсь.

– По-моему, ты совершаешь ошибку.

– Ты видела его, Элис. Ошибкой было впускать такого мужчину в свою жизнь.

– Но что, если...

– У меня нет ни единого шанса на "если" с Мэттом Крайтоном.

– Если, – Элис сделал ударение на первом слове, – он придёт сюда, я скажу правду.

– Я слишком тебя люблю, чтобы просить об обратном.

Вот на этих словах Элис и расплакалась. А Мэри нет. Её слёзы, так же как и кровоточащая половинка сердца, остались на втором этаже залитого солнца пентхауса на западном берегу озера Мичиган.

Он долго целовал её перед уходом. Мэри тешила себя надеждой, что это из-за предчувствия. Всё-таки сто пятьдесят два часа вместе – это не шутки! Шесть ужинов, шесть обедов и шесть завтраков. Нет, с сегодняшним – семь. Шесть ночей, когда они лежали бок о бок после нескончаемого числа занятия любовью. Шесть ночей, в которых она просыпалась и долго смотрела на него под аккомпанемент своего плачущего от тоски сердца. Лёжа в его объятиях, Мэри уже тосковала по Мэтту и, будучи с ним, потихоньку училась жить без.

Она ни разу не покривила душой, говоря Элис, что была счастлива в эту неделю. Рядом с Мэттом – да. Но в те моменты, когда она оставалась одна, Мэри еле себя выносила. Ложь, в которой она жила и в которой испачкала их с Мэттом отношения, была поистине библейских масштабов. Она лгала о своих истинных чувствах, ловко скрывая их за наносным фасадом жизнерадостности и беззаботности. Перепуганная ранее неведомыми страстями, в дополнение к шаблонным представлениям об отношениях, взятых из фильмов, сериалов и подслушанных разговоров, Мэри инстинктивно приняла на себя роль той, кем никогда не была, но кого желал видеть рядом с собой любой мужчина: нетребовательной, не доставляющей ни малейшего беспокойства, всегда и на всё согласной, лёгкой и отзывчивой любовницы. И, кажется, Мэтта это привело в восторг.

Именно поэтому она ничего ему о себе не рассказывала. Да и не было что рассказывать: всё, что случилось с ней до Мэтта, казалось несущественным и мелким. Будто и не жила она вовсе. Всякий раз, умирая и воскресая в его объятиях, Мэри испытывала эмоциональный катарсис. И именно в минуты самого большого наслаждения в своей жизни она была уязвима. Сколько раз ей хотелось выплеснуть то, что лежало на поверхности, но всякий раз, когда признание вот-вот должно было сорваться с губ, Мэри останавливалась. Лишь шептала слова благодарности, вкладывая в них совершенно иной смысл. Её лихорадочное "спасибо", когда она прижималась к Мэтту после пережитого оргазма, было ничем иным как "я люблю тебя".

"Так люблю, что мне больно. Мне страшно, потому что любовь к тебе меня сжигает. Я умираю всякий раз, когда ты выпускаешь меня из рук. Я воскресаю, когда ты меня касаешься. Через несколько дней ты закончишь наши отношения, и от меня останется пустая оболочка. Но я не хочу, не буду, не собираюсь об этом думать прямо сейчас. Сейчас я счастлива. Мне легко, свободно, мне ничего не нужно, только бы ты ещё раз посмотрел на меня хоть мельком. Твоя улыбка – моя лучшая награда. Твой взгляд из-под тяжёлых век, твои в одно мгновение потемневшие глаза – вот мои тридцать серебряников, за которые я себя продаю. Жаль только, что для тебя это всего лишь пробная покупка, и скоро ты вернёшь меня за ненадобностью".

Может, потому что Мэри играла сама, ей удалось убедить себя в том, что и Мэтт с ней играет в ту же лёгкость и непосредственность. Как же просто было поверить, что и для него нет ничего желаннее, чем проводить с ней время, радовать её и баловать.

Вторник они провели в постели. Даже ели там же. Но больше всего занимались изучением друг друга. На Мэри не осталось ни одного сантиметра, которого бы ни коснулся Мэтт – губами ли, пальцами, взглядом. По всему телу он оставил свои отметки: жаркие, влажные, горящие. Мэтт зататуировал её собой, и не то чтобы она возражала. Наоборот, при первой же возможности сделала с ним то же самое.

С нетерпением Мэри ждала ответную реакцию на каждое своё прикосновение. Осторожно она вела пальчиком по его лицу: от ровного лба через широкие брови к прямому носу и скульптурно вылепленной челюсти. Его мужская красота завораживала. Лёгкая щетина, появившаяся на лице Мэтта к концу дня, привела её в полный восторг. Удивляясь собственной смелости, Мэри с явным удовольствием покусывала его острый подбородок, царапая о жёсткие тёмные волоски свои нежные губы.

– Что ты делаешь, ягодка, – смеялся он.

– Никогда не думала, что так приятно целовать чьи-то колючки.

Удовольствие от близости в тот первый день всегда было на грани боли. Мэри снова начала сомневаться в себе: а получится ли у неё без последнего?

Оказалось, ещё как получится. Когда она поделилась своими сомнениями с Мэттом, он взял её аккуратно, едва ли не с придыханием. Слова, что он шептал её при этом, растворялись там же, где соединялись их тела. Его охрипший голос был её личным афродизиаком. Особенно, когда он называл её "моя Мэри".

Похоже, он так и не заметил, что она ни разу не назвала его "своим Мэттом".

В среду он дал ей поспать до полудня, а потом потащил на улицу. По задумке Мэтта, направление она должна была выбрать сама, и Мэри предложила погулять в саду Лурье – одной из красивейших частей знаменитого чикагского Миллениум-парка, в котором частенько зависала, будучи студенткой. Раскрашенный в сотни оттенков красного и жёлтого, он поражал многообразием и количеством растений. Как обычная парочка они ходили по саду, рассматривая их, хотя, вряд ли Мэри берётся назвать хотя бы одно: всё её внимание было приковано к рядом идущему мужчине.

Почему-то вспомнился отец. Как он любил всё, что растёт из земли. Как самозабвенно ухаживал за цветами, которые высаживал у их дома ещё при жизни матери; переживал каждую весну, что ничего не взойдёт. Неожиданно она обнаружила, что говорит вслух, а Мэтт слушает – не перебивая, покачивая головой или же посмеиваясь в нужный момент. Эта откровенность должна была стать следующим шагом в их отношениях, который, возможно, не стоило и делать. Обуреваемая сомнениями Мэри замолчала так же внезапно, как начала говорить.

Если бы она уже не была по уши в него влюблена, сделала бы это сейчас, когда, решив поддержать её, ответить откровенностью на откровенность, Мэтт тоже заговорил об отце. Об его доме в Хайленд-парке, лодочном сарае, рыбалке. Мэри была уверена, что Джозеф Крайтон, такой, каким описывал его Мэтт, понравился бы капитану Рейнольдсу, но оставила это замечание при себе. Ей импонировало, что с отцом Мэтт поддерживает приятельские отношения, и снисхождение, звучащее в его голосе в эти минуты, заставляло её улыбаться. Возможно, и она бы так относилась к своему старику, посмеиваясь над причудами и одновременно потакая им. Многое бы она отдала, чтобы иметь возможность говорить об отце в настоящем времени. Пусть изредка, но звонить. Навещать в выходные. Ходить на бейсбол.

– О чём ты думаешь?

– О бейсболе.

– Любишь бейсбол?

– Да.

– И за кого болеешь?

– За "Кабсов".

– Началась мировая серия.

– Знаю. Завтра игра с "Метсами".

– Хочешь пойти?

– Шутишь?! Билетов не достать. Я уже пробовала.

Он так на не посмотрел, что Мэри совершенно по-девчоночьи захихикала.

Мэтт не просто достал билеты – он достал билеты на самые лучшие места в одной из центральных лож. Мэри могла только мечтать о том, что когда-нибудь попадёт сюда. Они с отцом всегда сидели внизу с его друзьями из полицейского управления, и девчонкой она с завистью поглядывала вверх на места, сокрытые от палящего солнца или же пронзительного ветра, что на стадионе "Ригли Филд" часто вёл собственную игру. Из лож вышедшие на покой игроки приветствовали зрителей. Однажды она даже видела Билла Мюррей – главного спортивного болельщика Чикаго. Мэтт сказал, что его друг Ник водит с ним знакомство и пообещал познакомить Мэри с обоими.

В выходные она наотрез отказалась выходить из дома, да и погода не способствовала прогулкам. Дождь, зарядивший в субботу после полудня, лил два дня. Мэри сделала попытку побольше разузнать о Мэтте и предложила сыграть в "Семь вопросов о главном". Он согласился.

– Только правильно задавай вопросы, детектив.

– Это же из того фильма с Уиллом Смитом? Про роботов.

– Извини, в ответах я ограничен.

Мэри засмеялась и начала заново: какой твой любимый цвет (черный), какой кофе ты любишь (тот же чёрный), какая музыка тебе нравится (любая, но лучше что-нибудь потяжелее), твой любимый фильм. В принципе, на этом они и закончили. Узнав, что Мэри не видела ни одного фильма из серии "Кровь и мороженое", Мэтт заставил её посмотреть все три. Ко второму фильму Мэри уже привыкла к специфическому юмору Саймона Пегга и Ника Фроста, и "Типа крутые легавые" возглавили её личный хит-парад.

Они валялись на диване внизу, где у Мэтта оказался самый большой из виданых ею телевизоров – огромный, прямоугольный, с немного загнутыми краями, – смотрели кино и ели мороженое.

– Второе название трилогии – "Трилогия трёх вкусов "Корнетто". Из уважения к авторам ты обязана съесть все три.

Да-да, борющийся за аутентичность Мэтт сгонял в магазин за мороженым и, включая очередной диск, вручал ей новый рожок: земляничный к "Зомби по имени Шон", ванильный к "Легавым" и мятный с шоколадной крошкой к "Армагеддцу".

Мэри сидела у него под мышкой, забросив голые ноги на спинку дивана. Когда она начала подмерзать, Мэтт принёс большой кашемировый плед и, закутов в него, посадил к себе на колени. Она так смеялась, ёрзая на нём при каждой удачной шутке, что им два раза пришлось прерваться. Потом Мэтт ссаживал Мэри с себя, поправлял на ней одежду и бежал в ванную, чтобы снять презерватив. Она же, сытая и довольная, как мартовская кошка после успешной прогулки по крышам, отказывалась от душа и с наслаждением чувствовала на себе ни с чем не сравнимый запах своего мужчины.

Воскресенье стало вторым днём, который они тоже провели в постели. Занятия любовью, завтрак, снова быстрый секс, потом Мэтт взял ноутбук, написал несколько писем, а Мэри в это время старательно его отвлекала, щёлкая телевизионным пультом. Потом они вместе смотрели бейсбол. На этот раз "Кабсы" на выезде продували "Питтсбургским пиратам". Мэри не сдерживалась в эмоциях, при каждом потерянном очке возмущённо прыгала по кровати и сыпала проклятия на голову нерадивым игрокам. Мэтта её реакция откровенно веселила.

– Интересно посмотреть на тебя в игре.

– Не люблю подвижные игры. Заплетаюсь в собственных ногах.

– А настольные?

– Карты? "Уно"? "Скрэббл"? В летних лагерях в них наигрываешься на всю жизнь.

– А как же "Монополия"?

Она даже прыгать прекратила и с явным предвосхищением уставилась на Мэтта.

– Только не говори, что она у тебя есть!

Мэтт снова посмотрел на неё так, как тогда, с билетами. Мэри взвизгнула и бросилась ему на шею.

– Давай сыграем, ну, давай. Ну, пожалуйста!

– Ты собралась играть в "Монополию" с хозяином инвестиционной компании?

– Представь, что даёшь мастер-класс. А я представлю, что это краткий курс MBI. Научишь меня ворочать миллионами.

– Амбиции – это хорошо, ягодка. Но ворочи-ка ты лучше чем-нибудь другим, – и он недвусмысленно дёрнул вверх бёдрами.

– Ну Мэ-ээт, – протянула Мэри, капризно надувая губки. – Давай сыграем.

Мэтт выглядел прибалдевшим, когда она по-кукольному часто-часто заморгала длиннющими ресницами. Понятно, обычно так умоляют о брильянтах или новой машине, но никак ни о раунде в настольной игре.

– Ты правда этого хочешь?

– Хочу-хочу-хочу! – Мэри запрыгала на нём, краем сознания отмечая, какой эффект производят эти прыжки на то, что находится у Мэтта под низко сидящими домашними брюками. – Обожаю "Монополию"!

Бейсбол был забыт. К "Монополии" они тоже приступили не сразу. После же на несколько часов выпали из жизни. Азартное и увлекательное действо – игра в инвестиции с инвестиционным магнатом, и, если Мэтт и поддавался, то Мэри предпочла этого не замечать, ведя свою игру и внимательно следя за тем, как играет он. Исход игры был предрешён сразу, но она его порядком потрепала, скупив все железнодорожные станции.

На ужин они заказали китайскую еду, и Мэри показала, как ела лапшу в детстве: один кончик лапшичины брала в рот, потом бралась за уши, делала вид, что поворачивает их и одновременно втягивала в себя длинную белую ниточку. Мэтт так хохотал, что даже начал икать. А она сделала для себя ещё одну метку на флешке с памятью, в которой хохочущий Мэтт занял одно из центральных мест.

Мэри всё складировала, всё раскладывала по полочкам, методично создавая и записывая папки, в которых было много разного Мэтта, много его слов, эмоций, жестов. Много взглядов. Вряд ли она может говорить, что сильно много о нём узнала, но в одном Мэри была уверена: её общество Мэтта не тяготило, значит, о ней у него останутся только приятные воспоминания.

После ужина Мэтт предупредил, что ему необходимо сделать несколько звонков, и спустился на первый этаж. Как только его тёмная макушка исчезла из виду, острое ощущение начала конца едва не вывернуло Мэри наизнанку. Их конца – её и Мэтта. Конца пребывания Мэтта в её жизни. Конский волос лопнул, и дамоклов меч неизбежности завтрашнего расставания обрушился на её взлохмаченную головку. Мэри заметалась по просторной спальне, пытаясь справиться с паникой. Почему-то вдруг стало мало воздуха. Распахнув балконные двери, она выбежала на террасу, прямо к стеклянному ограждению, опоясывающему её по периметру. Из жара в холод, от смеха к слезам – настоящая паническая атака, с которой ей придётся справляться самой.

Дождь закончился, но ветер всё ещё гнал вдаль неспокойные воды Мичигана. Озеро бурлило, город внизу жил своей жизнью, а здесь наверху было тихо и спокойно. Но спокойствие это было наносным – маленький уютный мирок, ставший её временным пристанищем, готовился совершенно прозаично исторгнуть Мэри из себя. Туда, вниз – в шум и бурление. В ветра, в дожди, в промокшие ноги. Но, чёрт побери, она же реалистка, она же знала, что так будет. Но, оказалось, что невозможно подготовиться к настолько сильной боли. Надо было как-то выказать её, закричать. Как-то показать миру, что не надо с ней так поступать. Может, это остановит вращение планет, и всё застынет. Она застынет вот здесь и сейчас, пусть не рядом, но всё ещё будучи с Мэттом. Можно даже не видеть его, достаточно знания, что он за спиной – обсуждает по телефону свои рабочие дела, но он всё ещё её. Легко представить это. Легко. У неё получится. Уже получается.

Мэри подышала на стекло и нарисовала пальцем сердечко. Знак молнии разделил его посередине. Вот оно – её сердце, неоднократно разбитое, неоднократно пронзённое. Мама, папа, Пит, Вайолетт – каждый из них забрал от него кусочек. Забрал… а что, если отдать самой? Что, если оставить всё, как есть. Прямо сейчас, не сопротивляться, не плакать, не уговаривать и не умалять. Взять и оставить вот эту более ровную половинку сердца здесь. Может, то, что осталось, будет не так сильно болеть? Ладонью Мэри провела по стеклу, стирая одну нарисованную часть. Вторую с вписанной туда буковкой "М" обвела пожирнее. Здесь оно будет в большей сохранности.

К тому моменту, как Мэтт нашёл её, слёзы высохли. У них оставалась ещё одна ночь, которая началась там же под звёздами. Он любил её на просторном ротанговом шезлонге, закутав в плед и окутав собой. И, занимаясь с ним любовью, Мэри смотрела туда, где на стекле невидимо для чужих глаз, осталось нарисованное сердечко. Именно там, на террасе, она по-настоящему простилась с Мэттом, а всё, что произошло потом, было уже не суть важно.