Люблю только тебя

КОВАЛЬСКИХ ТЯНЕТ ДРУГ К ДРУГУ

Отыскать виллу «Дафнис и Хлоя» не составило большого труда. Бич, которого Паоло накормил ленчем в баре-закусочной возле галереи поп-арта, сообщил, что однажды в него стрелял сторож, охраняющий виллу напротив, – принял за воришку, хотя Попкорн[53] (так звали бича его приятели) хотел всего лишь искупаться в бассейне.

– Хозяева в Европе – сейчас в Калифорнии сезон дождей, – рассказывал Попкорн, поглощая гамбургеры. – Богатые люди, шикарная жизнь. – Он наклонился к Паоло, понизив голос до доверительного шепота. – Там у них электронная охрана. Сработает, если даже пробежит опоссум, не то что… Не советую связываться с потомственными миллионерами. Можно взять один ювелирный магазинчик…

Паоло не стал дальше слушать его болтовню. Он расстроился, узнав, что хозяев «Дафниса и Хлои» нет дома. Денег оставалось дня на три, а без них человеку в Беверли-Хилл, штат Калифорния, делать нечего.

Паоло знал, как перехитрить электронику. Это была своего рода наука выживания, которую преподал ему безжалостный двадцатый век. Паоло проник на территорию поместья так же легко, как перелетает с одного дерева на другое птица. В гроте, воздвигнутом фантазией человека, привыкшего жить, чтобы тратить деньги, Паоло укрылся от дождя. Когда стемнело, он нарвал травы и сделал себе постель. Трава была сырая, и он вздохнул, невольно вспомнив шалаш на берегу реки. В этом вздохе не было сожаления – прошлое, понял он, должно оставаться прошлым. Паоло оно представлялось рядами книг на полке. Можно взять и почитать на ночь ту, где пишут про любовь. Когда-то, возможно, ему захочется прочитать и про войну.

Он натянул на голову куртку и заснул под шум дождя. Проснулся ровно через два часа – в голове, как он и рассчитывал, раздался звонок. Жить по звонку было не слишком уютно, зато давало шанс выжить. Особенно на страницах той книги, где люди ожесточенно и с наслаждением убивали друг друга, оправдывая свои безумные поступки коротким и столь многозначительным в своей кажущейся привычности словом – война.

Паоло выглянул наружу. Дом казался большой бесформенной глыбой, отбрасывающей тусклую тень на лужайку и ведущую к самшитовой роще аллею.

Он вышел, передвигаясь на обезьяний манер. Этот способ передвижения он усвоил там, где слово «жизнь» значило куда меньше любого другого слова – на всех языках. Хотелось есть. Обычно желудок вдохновлял Паоло на самые невероятные подвиги. По зову желудка он совершил несколько героических поступков.

Он знал, как заставить электронного сторожа поверить в то, что человек еще менее материален, чем привидение. Электронный мозг более доверчив и предсказуем, чем мозг хомо сапиенс, – это Паоло за свою жизнь тоже усвоил.

Он очутился в большой комнате. Посередине стояла огромная застланная мягким светлым покрывалом кровать. Он предвкушал, как отдастся ее беззаботному уюту. Но сперва нужно ублажить желудок.

Кухня располагалась в противоположном конце дома. Туда его привели едва ощутимые, а оттого еще более соблазнительные запахи съестного. Кофеварка работала бесшумно, а чтобы по дому не распространялся аромат кофе, Паоло включил вытяжку.

Он изучил холодильник с мясными продуктами. Достал из него пакет с тонкими ломтиками копченого бекона и кусок жареной свинины на ребрах. Хлеб заменили галеты – похоже, в этом доме экономили на хлебе, за день съедая его весь, до последней крошки.

Ужин получился королевским. Паоло слил в раковину кофейную гущу, вымыл чашку и ложку, собрал ладонью со стола крошки. Теперь можно отдаться сну.

Паоло проспал четырнадцать часов – это он определил по тем же внутренним часам, которые его никогда не подводили. Проснувшись, он мысленно пожелал себе доброго утра. В спальне пахло пылью, из чего можно было сделать вывод, что в отсутствие хозяев прислуга не слишком усердствует в поддержании чистоты. Это открытие его обрадовало. При мысли о хозяевах этого дома он испытал странное смятение чувств.

Когда в коридоре раздались шаги, Паоло мгновенно привел в порядок постель. Покрывало было синтетическим и в отличие от естественных материалов, не хранило в себе память о контурах человеческого тела. Под кроватью было безопасно. Он видел вдалеке женские ноги в босоножках. Конечно, ни босоножки, ни грубая походка не могли принадлежать хозяйке столь роскошного особняка.

Прислуга открыла окно, не обратив внимания на то, что его уже открывали ночью во время дождя и на подоконнике остались следы от высохших капель. Она сказала кому-то снаружи, что сломался замок на двери и она не может убрать на балконе.

Потом женщина небрежно прошлась щеткой пылесоса по мягкому синтетическому покрытию пола, изображающему траву в каплях росы. На этом ритуал уборки завершился. Фальшиво напевая себе под нос мелодию из репертуара Эллы Фитцджеральд, женщина удалилась.

Паоло вылез из-под кровати. Из окна спальни был виден бассейн. Вчера его чуть ли не полдня мыл ленивый толстый мулат. Паоло наблюдал за ним из своего грота и думал, что справился бы с этой работой максимум за полтора часа. Сегодня бассейн был до краев наполнен голубоватой водой. Однако шезлонги и столики все еще стояли под навесом. Из чего Паоло тоже сделал вывод, что хозяев сегодня не ждут.

Он решил не пользоваться ванной и душем – стенка выходила в коридор, где в это время дня вполне мог околачиваться кто-нибудь из прислуги. Судя по всему, в доме ее было немало – Паоло уже успел насчитать пять человек плюс ноги в босоножках, которые он только что видел из-под кровати.

В комнате стало душно – включили электрическое отопление. Паоло смотрел на невозмутимо гладкую поверхность бассейна и испытывал сильную жажду. Спасти от нее его может только бассейн.

Садовник подрезал живую изгородь вдоль аллеи. Бассейн располагался таким образом, что из других комнат первого этажа, кроме той, в которой сейчас находился Паоло, его не было видно. Прислуге на втором этаже делать нечего. Если бы не этот садовник…

Он вспомнил, как однажды, попав под гранатометный обстрел в пустынном предгорье, они с Игорем залегли в небольшой выемке – ребята из их подразделения успели спрятаться за валунами. «Нас нет, нас нет, нас нет…» – мысленно твердил он тогда, старясь не думать про то, что они оба просматриваются и с воздуха, и с вражеской стороны.

Вертолеты улетели, моджахеды, добив раненых, ушли в горы. Их же никто так и не заметил. Они боялись поверить в это. Игорь сказал, что их спас Господь.

Паоло закрыл глаза.

«Меня нет, меня нет, меня нет…» – стал говорить он про себя, мысленно обращаясь к садовнику. Открыл раму, осторожно спустился вниз и направился к бассейну.

Вдруг садовник повернулся к нему лицом. Паоло застыл на месте, но секундой позже понял, что мужчина его не видит – он смотрел сквозь него.

Паоло продолжал свой путь. Вода в бассейне была теплой и благоухала какими-то цветами. Он бесшумно плавал из конца в конец, потом лежал на спине, глядя в затянутое тучами небо. Наконец вылез из воды. Садовник трудился теперь в дальнем конце аллеи и стоял спиной к Паоло. Он незаметно пробрался в дом.

Хотелось есть. Он слышал отдаленные шаги – большой богатый дом, набит кучей бесполезных вещей, для ухода за которыми требовалось много дармоедов-слуг, жил своей обычной жизнью. Однако прислушавшись, Паоло понял, что шаги принадлежат одному человеку. Несомненно немолодой женщине.

Паоло выглянул в холл. Дорогу на кухню он помнил прекрасно. Шаги доносились со стороны большой комнаты с двустворчатыми дверями из венецианского стекла. Он проходил мимо нее ночью. Паоло на мгновение закрыл глаза. «Меня нет, меня нет, меня нет…» – стал он прокручивать в мозгу. Он шел легким стелящимся шагом снежного барса, крадущегося к своей жертве. Краем левого глаза он видел женщину – она сидела за бюро и просматривала какие-то бумаги. Судя по всему это была экономка.

Он беспрепятственно прошел на кухню и, не рискнув заводиться с кофе, обследовал холодильник со всевозможными напитками. Взяв с полки банку с оранджадом, он открыл другой холодильник, где, как ему было известно, хранились мясные продукты. И тут услышал шаги экономки. Прятаться было бесполезно – вся мебель в кухне стояла по стенам. Он опустился на стул с высокой спинкой, закрыл глаза, расслабил мышцы, одновременно напрягая волю.

– Ну и память у меня стала, – ворчала женщина, засовывая банку назад в холодильник. – Хуже дырявой кошелки. – Она подошла к холодильнику с мясными продуктами и, открыв его, пошарила глазами по полкам. – Ну да, свинину я отдала Гарри – она бы все равно пропала. Помнится, я дала ему банку пива и… Ну конечно же, я дала ему копченый бекон. Гарри стал так много есть…

Женщина закрыла холодильник и, потоптавшись с полминуты возле стола, за которым сидел Паоло, вышла.

Он понял: Гарри – это садовник. Он сам не знал, как он это понял. Он твердил, представив себя Гарри: «Я съел жареную свинину и копченый бекон. Я съел жареную свинину и…»

Поев, Паоло вернулся к себе в комнату и лег на кровать. Смеркалось. Хотелось спать. Он знал, сегодня сюда больше никто не зайдет.

Он заснул сном младенца.

Паоло прожил таким образом одиннадцать дней, значительно усовершенствовав свою систему воздействия на окружающих. Теперь он мог заставить экономку, миссис Уинстон, послать Люси, горничную, за клубничным мороженым – Паоло обожал клубничное мороженое. Миссис Уинстон вдруг тоже полюбила клубничное мороженое и теперь поглощала его в невероятных количествах. Нэду, сторожу, он внушил, что собак не надо выпускать на ночь из загона – они гадили на дорожки, и приходивший через день белый уборщик обзывал Нэда «черножопым пугалом» и «помойной крысой», а один раз даже замахнулся на него своей пластмассовой метлой. Дело в том, что последнее время Паоло спал днем, ночами же ему нравилось гулять и купаться в бассейне. Он не собирался тратить свою энергию на собак. Да и с животными, казалось Паоло, этот трюк мог не сработать.

Ему понравилась такая жизнь, и он уже перестал ждать хозяев дома, зная заведомо, что с их появлением в распорядке его времяпрепровождения неминуемо произойдут изменения. Он лежал в шезлонге на балконе, укутавшись в плед, когда раздался телефонный звонок.

– Да, да, мисс Тэлбот, все у нас в порядке… Спасибо… Сегодня вечером? Номер рейса… да, я записала. Пришлю Фрэнка… Вам приготовить желтую спальню?.. Разумеется, мисс Тэлбот… Я очень рада, мисс Тэлбот… До скорого свидания.

Паоло напрягся. Но когда понял, что приедет не мать, а его американская тетка, расслабился.

Что ж, посмотрим, думал он. Переселяться я не буду – там очень удобная кровать и шикарный вид из окна. Тетушка Сьюзен, интересно, как мы с тобой уживемся? Пожалуй, прежде чем себя обнаруживать, стоит к тебе присмотреться.

Он встречал ее вместе с прислугой, стоя чуть поодаль от них. Она скользнула по нему (или сквозь?) равнодушным взглядом широко поставленных зеленых глаз. Она была похожа на маму, какой он помнил ее в своем детстве. Но это была чужая женщина. Паоло определил это с первого взгляда.

Она обернулась, поднимаясь по лестнице в дом. Их глаза встретились на какую-то долю секунды. Он понял, что сейчас она смотрела на него, и усмехнулся.

Игра обещала быть интересной.

Луиза Маклерой блефовала – никаких документов, свидетельствующих о связи Джека Конуэя-младшего с мафией, у нее не было, однако эти угрозы роковым образом подействовали на Конуэя-старшего. Старик занемог и окончательно отошел от дел, укрывшись на своем ранчо. Состояние его здоровья, однако, не внушало особого опасения врачам, о чем они и сообщили Бернарду. Впрочем, последнее время Джек Конуэй врачей к себе не подпускал.

На ранчо были великолепные породистые скакуны. Старик проводил дни напролет в обществе конюхов и жокеев.

Известие о его смерти настигло Бернарда в Токио – Сью и он обедали в ресторане с президентом японской компании и его супругой. Это был деловой обед, который японцы устроили в честь американского компаньона. Бернард был доволен ходом переговоров и очень оживлен.

После короткого телефонного разговора он изменился в лице. Положив трубку, сказал, обращаясь почему-то не к Сью, а к улыбающимся японцам:

– Умер мой отец. – И, помолчав, добавил: – Я остался совсем один.

В самолете Бернард напился до чертиков. Сперва он рыдал на груди у Сью, потом вдруг, глянув на нее совершенно трезвыми глазами, произнес удивленным и растерянным голосом:

– Ты не она. Скажи, почему ты не она?..

Похороны были торжественными. Сью ни на минуту не отходила от Бернарда, но он не замечал ее. Когда же длинный трудный день кончился и смертельно уставшая Сью приняла душ и улеглась в постель, на пороге спальни появился Бернард с бутылкой виски.

– Будем пить. Ну-ка, Юнис, вылезай из-под одеяла, – велел он.

Сью попыталась отговорить Бернарда от этой затеи, но он подошел к кровати, бесцеремонно откинул одеяло и, больно схватив ее за руку, заставил встать.

– Изволите сопротивляться, мисс Seducer?[54] Ну же, не стройте из себя недотрогу. Вы созданы для того, чтоб ублажать мужчин.

Сью едва удержалась, чтоб не влепить ему пощечину. Она забралась с ногами в кресло и сделала глоток из стакана с неразбавленным виски, который сунул ей Бернард.

– Нет, Юнис, пей до дна. Помнишь, четыре года назад мы с тобой сидели в этой комнате, и ты делала все, что я хотел? Ты сама заставляла меня делать с тобой все, что я хотел. Ты была маленькой похотливой сучкой, прикинувшейся невинной девушкой. И я не смог устоять. Ни один мужчина не смог бы устоять против тех приемчиков, которые тебе известны, мисс Streetwalker.[55]

Сью выплеснула ему в лицо содержимое своего стакана. Он расхохотался.

– Заело, да? Бывшая шлюха в роли подружки бывшего плейбоя. Черт, как тебе удалось окрутить меня?

– Берни, ты пьян. Прошу тебя…

– Ты меня просишь? Интересно, о чем может просить крошка Юнис, внештатный сотрудник журнала для женщин, Бернарда Конуэя, будущего конгрессмена? О том, чтобы он расстегнул ширинку своих брюк?

– Ты пожалеешь об этих словах, – процедила сквозь зубы Сью. – Очень скоро пожалеешь.

– Изволите угрожать? Любопытно, что может сделать мисс Streetwalker мистеру Losteverything?[56] Наставить рога с Биллом, нашим конюхом? Хотя нет – он для тебя, пожалуй, слишком хорош. Все-таки он белый, а ты предпочитаешь…

Сью молнией вскочила с кресла и изо всей силы ударила Бернарда кулаком по лицу. Из его носа закапала кровь, расплываясь на белоснежной сорочке.

– Подонок, – сказала она. – Жалкий подонок. Да если бы не я…

Она задохнулась в бессильной ярости. Бернард снова расхохотался, кровь из носа закапала сильней. Но он не обращал на это внимания.

– Если бы не ты, малышка Юнис, я бы так и остался женатым на малышке Син, которая была шлюхой этого Арчибальда Гарнье. А ты помнишь, сколько у тебя было арчибальдов, прежде чем ты стала моей малышкой? Одного из них я знал – рогатый капитан-итальянец из Нью-Орлеана, которому ты, как и мне, расстегнула ширинку и…

От следующего удара голова Бернарда качнулась вбок и он выронил стакан с виски. Сью получала удовольствие, избивая своего бывшего любовника, а он и не думал ей сопротивляться.

Обессилев, она наконец упала в кресло и, грязно выругавшись, расплакалась. Лицо Бернарда заметно припухло, левый глаз почти заплыл.

– Спасибо, крошка, – сказал он утирая рукавом кровь с губ и подбородка. – Теперь я окончательно убедился в том, что ты – это не она. Сестры… – Он хмыкнул, поднялся с кресла и, пошатываясь, побрел к двери, но не дошел до нее, повернулся, сел на ковер, широко расставив колени. – Да если бы я посмел сказать Маджи то, что сейчас сказал тебе… – У него булькнуло в горле. – Нет. Я бы скорей застрелился, чем позволил себе сказать ей такое. Она… она такая чистая. Маджи, прости меня за все.

Бернард завалился на бок и отключился.

Сью смотрела на себя в большое зеркало в ванной комнате. Бледное, как безжизненная маска, лицо, губы – две узкие полоски, руки дрожат так, что невозможно унять.

Она не раздеваясь встала под горячий душ. Закружилась голова и пришлось схватиться за стенку, чтоб не упасть. Она закрыла воду, стащила мокрую пижаму и швырнула в бак для мусора.

– Сью Тэлбот, все кончено, – сказала она своему отражению в зеркале. – Все они неблагодарные твари. Двуногие животные. Ты должна быть свободной, Сью. Больше не доверяй ни одному из них. Никогда.

Она проглотила две таблетки снотворного, жадно запив их холодной водой из-под крана. Потом включила фен над головой и медленно промокнула тело полотенцем.

Сью перешагнула через спящего на полу Бернарда и легла в постель. Она не ощущала ничего, кроме пустоты. Снаружи и внутри – везде была пустота. Ей казалось, что от нее осталась одна оболочка, легкая, как сухой лист. Ее подхватил порыв ветра и закружил в пустом холодном пространстве.

Очнувшись от тяжелого наркотического сна, она не сразу вспомнила события минувшей ночи. Подняв голову, увидела на полу пятно запекшейся крови. Бернарда не было.

Привратник сказал, что мистер Конуэй уехал два часа назад в Даллас. Его повез на «роллс-ройсе» личный шофер Джека Конуэя. Мисс Тэлбот он просил передать… Привратник на секунду замялся, потом сказал, глядя куда-то вбок:

– Он не хочет, чтобы вы ему звонили. И чтобы вы… Словом, вы должны уехать отсюда как можно скорей. Извините, мэм, я только передаю то, что сказал мистер…

– Все о'кей, Харви, – перебила привратника Сью. – Мистер Конуэй узнал, что у меня есть любовник. Я бы не сказала ему об этом в столь тяжелую для него минуту, но он сам завел этот разговор, и я была вынуждена…

Сью не контролировала свой язык. Слова брались не из головы, а из этого пустого пространства, окружавшего ее оболочку. Она видела округлившиеся от изумления глаза старого Харви – он всегда относился к ней с почтением и даже симпатией. Это был преданный слуга из малочисленного племени слуг, болеющих душой за своих хозяев.

– Да, мэм, я понимаю, – бормотал он. – Как будет угодно, мэм… Скотт отвезет вас…

Сью быстро собрала чемоданы, покидав в них все до мелочей. Она действовала интуитивно, а интуиция подсказывала ей, что она не должна оставлять в этом доме ни единой своей молекулы. Вдруг Бернард, глядя на ее расческу или баночку с кремом, пожалеет о том, что произошло между ними, и…

Сью верила в магическую силу вещей. Не ведающая страха в настоящем, Сью боялась прошлого.

…Она заметила среди встречавшей ее прислуги новое – совсем молодое, дерзкое лицо. Что-то было в этом лице, это «что-то» заставило ее обернуться. Молодой человек смотрел на нее открытым взглядом, призывая ее к тому же. «Нужно спросить у миссис Уинстон, кто он», – думала Сью, поднимаясь по ступенькам в дом.

…После первой затяжки ей сделалось нехорошо. Подавив позыв к рвоте, она затянулась снова. И почувствовала легкость во всем теле. А главное – четко заработала голова.

«Я шла по ее следу, каждый раз раздувая угольки брошенного ею костра, – думала Сью, стоя у окна круглой гостиной на втором этаже. – Я тратила столько сил, чтоб раздуть эти угольки… Я всегда тратила столько сил. А она… Ей никогда не приходилось это делать – по ее следу всегда шли мужчины. Но почему?..»

Сью сделала еще одну затяжку. Приятно поплыла голова, оставаясь при этом более чем трезвой.

«Что в ней такого? Я красивей ее. На меня клюют все без исключения мужчины… Она нравится отнюдь не всем. Но она производит впечатление как раз на тех мужчин, которых хочу я. Они не спешат затянуть ее в постель – им нравится ее обхаживать, делать подарки… Черт, они все хотят иметь с ней серьезные отношения, хотя обожают лакомиться на стороне с такими, как я. Но наступает момент, когда они начинают презирать себя за это».

Она вспомнила выражение злорадного удовлетворения на окровавленном лице Берни и сделала еще одну затяжку.

– Скажите, какой мученик, – произнесла она вслух и показала язык своему отражению в окне. – Он получал наслаждение, когда я лупила его, потому что решил очиститься через боль. Мазохист проклятый. Какое счастье, что я не вышла за него замуж! – Сью почему-то вздохнула. И тут же на себя рассердилась.

– И жил бы себе с этой кретинкой Синтией, – продолжала она свой монолог. – Конгрессмен от штата Техас Бернард Конуэй и его очаровательная до придурковатости молодая жена присутствовали на обеде в их честь на ранчо президента…

Сью начала смеяться. Ее попросту распирало от смеха. Она подавилась дымом и, закашлявшись, швырнула недокуренную сигарету в камин.

– Шикарная шлюха Розалинда Глэтс[57] закатила грандиозный прием в честь конгрессмена-неудачника Берни Майэлти.[58] – Сью раздевалась медленно и по-профессиональному красиво. – Все присутствующие на приеме леди и джентльмены блистали великолепными туалетами от мистера Голая Задница и мадам Обнаженные Сиськи. – Сью уже стояла голая посреди комнаты. Ей очень хотелось взлететь, но мешал этот проклятый потолок. – Раз ты не хочешь, чтобы я была птицей, я превращусь в рыбу, – сказал она и, выйдя на балкон, стала спускаться по винтовой лестнице к бассейну. – На приеме присутствовала бывшая подружка этого самого Майэлти, которую он бросил, чтоб подняться на Капитолийский холм. Ну да, он бросил ее, а она бросилась в океан, но потом воскресла благодаря своей милой сестричке мисс Розалинде Глэтс, блистательной шлюхе и авантюристке. Черт, я еще заставлю тебя стонать и извиваться в постели, похотливая свинья Берни Майэлти…

Она плюхнулась в бассейн, взметнув за собой столб брызг, и поплыла под водой.

– Какой же ты кретин, мистер Берни Майэлти, – громко сказала она, вынырнув на поверхность. – Такими женщинами, как эта Розалинда Глэтс, разбрасываться нельзя. Кэпа я прощаю – он был романтичным морским волком, мой милый кэп. А ты, мистер Берни Горе-конгрессмен от штата… – Она нырнула, попыталась сесть на дне бассейна на шпагат, но ее вынесло на поверхность. – …Стопроцентный засранец.

Она перевернулась на спину, положила руки под голову и затихла. Ей показалось, в бассейне кто-то есть.

– Эй, – негромко крикнула она через минуту. – Я тебя вычислила. Но не потому, что я такая умная. Просто я накурилась этой гадости, от которой мозги заработали так, что даже слегка перегрелись. Я знаю, кто ты. Ты следишь за мной потому, что я тебе нравлюсь, верно? Ну да, ты в меня влюбился. – Она опустила ноги на дно, встала и огляделась по сторонам. Она не включила свет и теперь пожалела об этом. Впрочем, так оно даже было интересней. – Эй, романтичный незнакомец, ты предпочитаешь немного поухаживать за мной и только потом лечь в постельку? Некоторые женщины любят потянуть эту волынку – цветы, ужин при свечах, поцелуйчики, танцы в прижимку. Сью Тэлбот, то есть Розалинда Глэтс, не из таких – она любит сразу приниматься за то самое дело, ради которого мужчины дарят цветы и приглашают в ресторан. Чего тянуть, скажите пожалуйста? Все равно кончится-то постелькой. Эй, у меня очень красивая спальня – зеленая лужайка, а посреди нее куча мягкого шелковистого песка. И зеркала. Нас будет там много-много, но все эти много – ты и я, ты и я, ты и я… Знаешь, на этой куче песка я потеряла свою драгоценную невинность. – Она хихикнула. – Это было так давно и так неинтересно. Моим первым парнем был чернокожий с таким большим-большим и очень шустрым кукурузным початком между ног. Он сделал мне ребеночка. Представляешь, брюхатая шлюха Розалинда Глэтс? Но я тогда была еще не профессиональной шлюхой, а так, жалкой дилетанткой. Я просто хотела попробовать то, что запрещали делать нам, девчонкам, взрослые, хотя сами такое вытворяли… Но я бы, наверное, не стала шлюхой, если бы не этот мерзавец Дуглас, собачий гинеколог. Представляешь, он ставил на мне свои поганые опыты, а ребеночек себе преспокойно рос и рос внутри. И так прирос к моей начинке, что его потом вырезали вместе с ней. Ха! Для шлюхи Розалинды Глэтс это был такой подарочек – трахайся себе сколько влезет и никогда не влипнешь. Мне завидовали подружки – у них вечно были с этим делом проблемы. А Розалинда жила без проблем. У нее и сейчас нет никаких проблем. Эй, а тебе нравятся женщины, у которых никогда нет проблем? Или ты, как и этот Берни Майэлти, предпочитаешь тех, у кого их так много, что они прыгают вместе с ними в океан? Но это я, я воскресила ее из мертвых. И ничуть об этом не жалею. Потому что она все равно не любит этого засранца Майэлти, конгрессмена от штата Гэтбекит.[59] Представляешь, она любит нашего братика. Ха-ха, моя мамочка тоже любила своего братика, а мой дедушка взял и засунул ее в психушку. А ее в психушку засунула не я, а эти типы из КГБ. Я ее оттуда вытащила и отдала другому братику, от которого у нее ребеночек. Она сама рассказывала мне, что ее ребеночек не от алкаша Димы, а от бывшего попа. Его зовут А-на-то-лий. Красивое имя, верно? А сам он так себе. И по части секса, похоже, слабак. Берни Майэлти, если его хорошо заведешь, он ничего себе. Но только его нужно долго-долго заводить. А вот кэп – тот был готов с пол-оборота. Не мужчина, а настоящий «феррари». Знаешь, есть такой автомобильчик? Хочешь, прокатимся с тобой на нем?

– Хочу, – услышала она и обернулась.

Он стоял рядом – тот самый парень, который смотрел на нее, когда она приехала. Он был совершенно наг и великолепно сложен.

– О'кей, едем в Лас-Вегас. Ха-ха, вот бы заявиться туда в таком виде!.. Слушай, у меня есть идея.

Сью привстала на цыпочки и что-то прошептала ему на ухо.

– Идет, – ответил он и, перемахнув через край бассейна, протянул Сью руку.

– А ты, видать, ненормальный, папулька, – везешь меня в такую даль, чтоб трахнуть. Да это можно сделать в любом мотеле. Или в машине. Слушай, мне очень даже нравится заниматься этим делом в машине.

– А мне нет, – сказал Анджей. – Я консервативен в своих привычках. Еще ни разу в жизни не занимался этим делом в машине.

– Так я тебе и поверила. – Девица вытянула свои длинные мускулистые ноги в ажурных колготках и выгнула спину, выпятив размером с куриные яйца груди. – Лас-Вегас… Хи. Выходит, я подцепила богатого клиента. Или ты блефуешь?

– Может быть.

Анджей усмехнулся, не глядя на сидевшую рядом девицу.

– Эй, тогда поехали назад. Слышь, папуля?

– Меня зовут мистер Глитс,[60] – сказал Анджей, разворачивая свой видавший виды «шевроле». – Помню, я представился тебе по всем правилам этикета.

– Плевать я хотела на твой этикет. Эй ты, мистер Блитс,[61] куда мы едем?

– В Пассадену, штат Калифорния, в тот самый бар на углу бульвара Трех Кривоногих Шлюх, где я тебя снял.

– Не хочу! – взвизгнула девица и ударила кулаком по переднему стеклу. – Хочу в Лас-Вегас. Ты обещал отвезти меня в Лас-Вегас.

Анджей остановил машину посреди пустынного в этот поздний час шоссе и, достав из «бардачка» колоду карт, протянул девице.

– Держи, мисс… Ха, но ведь ты меня обманула. Тебя зовут вовсе не Кэт.

– Какая тебе разница? Допустим, не Кэт, а… Черт, но меня на самом деле зовут Кэт.

– Твоя подружка называла тебя иначе. Она называла тебя… – Девица согнула ноги в коленях и поставила их на сиденье. От нее пахло дешевыми духами, и Анджей с удовольствием вдохнул этот аромат. – Все о'кей: Кэт, так Кэт, – сказал он. – Только у меня сломалась челюсть и мне будет трудно выговорить это имя. Я буду называть тебя мадемуазель Ностальжи.

Девица недоверчиво взглянула на него и хмыкнула.

– Бери карты, – велел Анджей и, когда она взяла колоду, подбил ее руку снизу, и карты веером разлетелись по машине.

– Что ты делаешь, дерьмо собачье?.. – начала было девица, но Анджей, весело хохоча, схватил карту, оказавшуюся в подоле ее желтого в черную крапинку мини-платьица.

– Бубновый король, – сказал он. – Ну-ка поглядим, что у меня. Ха, бубновая дама! – воскликнул он, извлекая откуда-то из-под себя карту. – Итак, ты хочешь в Лас-Вегас. Что ж, мадемуазель Ностальжи, ваше желание – закон. – Он сделал два круга вправо, потом, развернувшись, круг влево и остановился на обочине – навстречу на бешеной скорости мчалась машина. Пропустив ее, Анджей резко крутанул руль. – Вперед! – скомандовал он самому себе. – Туда, куда едут эти безумцы.

Он поддал газу. Стрелка спидометра, качнувшись возле цифры «100», уверенно поползла вправо.

Девица спустила ноги с сиденья и пристегнулась ремнем.

– Ты, чокнутый, мистер… как там тебя. Думаешь догнать их на своем допотопном драндулете? Эй! – крикнула она через минуту, – ты что, решил сделать из меня бифштекс с кровью? Псих ненормальный!

Она вцепилась обеими руками ему в локоть, и «шевроле», сделав крутой вираж, едва не свалился с насыпи.

– Мадемуазель, мы едем в Лас-Вегас, а не на тот свет, – сказал Анджей, нажимая на всю железку. – Эти, что впереди, не должны попасть туда первыми. Иначе… Словом, я задумал желание. Угадай, какое?

– Черт бы тебя побрал, мистер Псих. Ты попросту передо мной выпендриваешься. – Девица нервно закурила. – Один такой довыпендривался – родная мамочка не смогла опознать. А меня, представляешь, эта чертова штуковина, как ее… Словом, как дало под задницу, и я запахала носом по травке. Платье, колготки – все в клочья. Еще два ногтя там оставила… А у тебя в машине есть эта штуковина, что бьет под задницу?

– Нет, – сказал Анджей. – Но ты не бойся: если мы перекинемся или врежемся в столб, взорвется бак с горючим и мы сгорим заживо.

– Врешь, мистер Блеф. – Девица рассмеялась.

Наконец-то я тебя раскусила. Никакой ты не псих и не самоубийца – ты настоящий мистер Блеф. А я-то думала, подцепила миллионера. Ну да, есть такие придурки – разъезжают на старых тачках и в дырявых штанах, а у самих до фига зеленых. Эй, мистер Блеф, ты хоть за ужин заплатишь? У меня от голода колики начались…

Машина затормозила возле придорожной закусочной. Анджей открыл дверцу и, подав руку, помог ей выбраться из машины.

Сонный негр-официант принес пиво, салат и жареные сосиски. В закусочной, кроме них, никого не было. Официант включил магнитофон – зазвучала музыка из кинофильма «Серенада Солнечной долины», который Анджей видел еще до войны в своем родном Вильно.

– Мистер Блеф, если ты будешь дуть пиво и курить сигареты, мы точно попадем на кладбище раньше тех психов на «феррари». – Девица утащила с тарелки Анджея последнюю сосиску. – Уф, обожралась. Придется расстегнуть молнию, а то еще треснет платье. Эй, что ты на меня так пялишься? Я думаю, в этой захудалой кормушке наверняка найдется чулан с тюфяком, на котором ты сможешь меня трахнуть. Правда, мне так хочется спать.

Она скинула туфли, вытянула ноги и положила их на сиденье пустого стула. У нее были широкие ступни деревенской девчонки, и Анджея вдруг захлестнула волна симпатии к ней. Он протянул руку, намереваясь их погладить, но передумал.

– Мадемуазель Ностальжи, – сказал он, – я буду трахать тебя прямо здесь, за столом.

– Слабо. – Она зевнула и лениво потянулась за сигаретой. Он только сейчас обратил внимание, что она левша.

– Одна из твоих тезок тоже была левшой, – сказал он. – Но самое интересное, что я узнал об этом уже тогда, когда бросил и ее, и вторую твою тезку. Догадайся, как я об этом узнал?

– Очень мне нужно. – Девица выпустила в Анджея струю дыма. – Ты, мистер Блеф, совсем еще не старый мужчина, а ведешь себя так, словно эта твоя штуковина между ног превратилась в гнилой банан. Ну да, слыхала я про таких типов – берут девчонку и вместо того, чтоб ее трахать, изливают свою душу. Валяй. Только я все равно не поверю твоей трепотне.

Вы все мастера хвастаться тем, что бросаете женщин. Но это все брехня. На самом деле бросаем вас мы.

– Ты сама не знаешь, как ты права. – Анджей подозвал официанта и велел ему принести еще пива. – Да, бросаете нас вы, но делаете это так тонко и хитро, что нам кажется – наоборот. Вы знаете, как мы тщеславны и самолюбивы, и щадите наши самые сокровенные чувства. Вы отдаете себе отчет в том, что брошенный женщиной мужчина в ста случаях из ста становится пациентом психиатрической клиники либо алкоголиком. Приятель, ну-ка прибавь звук! – крикнул он дремавшему за стойкой официанту. – Мадемуазель Сонные Глазки обожает песенки тридцатых годов. Помнишь, моя дорогая, как я играл их тебе на рояле в той комнате под самой крышей? Ты еще не была тогда Ностальжи. Ты была просто девушкой. У вас в Америке есть штат с замечательным названием – Вирджиния. Я бы желал прожить в нем от самого рождения до смерти.

– Ха, дурачок. Тебе нужно было пойти в монахи, а не в миллионеры, мистер Блеф. Правда, у монахов это все притворство сплошное. Я знала одного…

– Мадемуазель Болтливый Язычок, за ужин плачу я, а потому извольте сидеть тихо. Я разрешу вам высказаться потом. И даже готов выслушать ваше резюме.

– Валяй, папуля, блефуй. Тебе это очень даже идет.

Девица расстегнула молнию на платье и поудобней устроилась на стуле.

– Похоже, я подцепил самую что ни на есть лучшую собеседницу во всем Западном полушарии. И всего за какую-то сотню долларов и ужин в забегаловке у Солнечной долины. Так вот, мадемуазель Первое Причастие, я потерял невинность не тогда, когда переспал в первый раз с женщиной, и даже не тогда, когда влюбился в Мари и бросил Джустину. И даже не тогда, когда занимался с ними обеими любовью в том таинственном доме у реки… В ту пору я был еще романтиком, верящим в то, что идеал не выдумка музыкантов и поэтов, а нечто реальное для достижения чего нужно приложить максимум усилий. И я старался изо всех сил. Я ушел от Мари и Джустины или, скажем, от Джустины и Мари, потому что они обе любили меня слишком сильно. Понимаешь, мадемуазель Ироничная Гримаса, эти две женщины любили меня каждая по-своему слишком сильно. И, что самое ужасное, любя меня, все больше и больше привязывались друг к другу. А мне хотелось бурных страстей, ревности, театральных сцен. Я чувствовал, как в этом стоячем болоте безграничного обожания и всепрощения усыхает с каждым днем моя душа. Понимаешь, мадемуазель Кривые Губки, я родился эготистом, а следовательно, эгоистом. Я не знаю, как чувствует себя арабский шейх в окружении своего большого гарема – мне было совсем нечем дышать в моем мини-гаремчике. И знаешь, что я сделал, мадемуазель Полное Безразличие? Да-да, ты догадалась: взял и слинял.

– Ну и дурак, – констатировала девица. – А вообще-то я тебе не верю, мистер Блеф. Не бывает так ни в жизни, ни даже в киношке.

– Ты права. Но я совсем не знаю жизни, а в кино не был лет сорок. Это вам, мадемуазель Здравый Смысл, известны все схемы, по которым развиваются сюжеты. Вам известно, что в жизни их всего несколько. Меньше, чем тональностей у фортепьяно. А все остальное – сплошные вариации на тему. Так вот, твой мистер Блеф слинял в благословенную страну под названием Соединенные Штаты Америки. – Анджей прервал монолог, чтобы выпить пива. – Но и здесь, в этом искусственном раю, его тоже любили женщины. Одна из них, к несчастью, оказалась настоящей богачкой.

– Выходит, тебе крупно повезло, папуля, если ты, конечно, не врешь, – комментировала девица. – Мне что-то все сплошные голожопики попадаются.

– Счастливая. Но ты этого никогда не поймешь. Да и мне не очень-то верь, когда я начинаю пороть чушь про то, что богатство портит человека, лишая его характера и силы воли. Это придумали твои голожопики. Богатство, мадемуазель Насмешливый Ротик, делает человека свободным. От собственного «я» в первую очередь. А во вторую – от всего на свете. Вижу, ты со мной согласна, мадемуазель Ночная Подружка Бывшего Голожопика.

– Ой, папуля, ну и занудливый же ты оказался. Сроду не попадались такие клиенты. Черт меня дернул поверить твоей брехне про Лас-Вегас.

– О, моя дорогая мадемуазель Золушка, уверяю, ты об этом не пожалеешь. И на обещанный бал мы с тобой непременно попадем. Поскучай тут капельку – я еще не закончил свою сказку про Принца – и отчалим на бал. Этот принц, моя дорогая мадемуазель Не Знаю Кто, сбежал и от миллионерши тоже. Потому что все еще продолжал охотиться за призраком своего идеала. И он его, представь себе, нашел в одном заморском королевстве.

– Нашел-таки свою девственницу. – Девица криво усмехнулась. – Ну и что дальше? Уверена, попользовался и сделал от нее ноги.

– Вот тут ты не права, мадемуазель Острые Коготки. Ты, как и все стопроцентные жительницы этого континента, напрочь лишена романтики.

Девица фыркнула.

– Мистер Блеф здорово отстал от жизни. По телику только и крутят эти сериалы про любовь и всякую ерунду. И все проливают слезки, когда какой-нибудь Джо бросает какую-нибудь Энн, которая с горя сигает с моста. Ну а потом этот Джо приходит на ее могилку и так красиво плачет.

Анджей рассмеялся. Дремавший за стойкой официант поднял голову и бессмысленно посмотрел в их сторону.

– Браво, мадемуазель Умница, ты объяснила все гораздо лучше, чем это сделал бы я. Вообще вы, американцы, мудрая нация. Вот почему вам удалось за столь короткий период времени достичь невиданного благосостояния. Воистину, зачем смешивать в одном бокале то, что нужно пить отдельно и в разное время? Это мы, европейцы, привыкли наливать туда из всяких бутылок, а поутру хвататься за голову и похмеляться, чтобы вечером проделывать то же самое. Хотя все эти коктейли, как мне кажется, изобрели вы.

– Ладно тебе философствовать. Лучше расскажи, что случилось с той девчонкой, которую ты лишил невинности, – потребовала девица. – Знаю я вас, сволочей, – сорвал цветок и дал деру. Тот парень, который сделал это со мной, был большим негодяем.

– О, мадемуазель Проснувшийся Интерес, вы глубоко заблуждаетесь. А все потому, что жизнь, да и искусство тоже, как я уже заметил, безостановочно прокручивает одни и те же сюжеты. Но я же сказал вам, что не укладываюсь ни в один из них. Так вот, эту девушку я при всем желании не смог бы лишить невинности. Ибо невинной была и, надеюсь, остается ее душа, а я, в отличие от Мефистофеля, не занимаюсь покупкой человеческих душ. К тому же эта девушка оказалась моей родной дочерью. И я, узнав об этом, понял, что все эти разглагольствования церковников о первородном грехе на самом деле не что иное, как оправдание нашей духовной немощи, защитный панцирь, раковина, скорлупа. За ними же прячется крохотная, похожая на только что народившийся моллюск человеческая душонка, вместилище возвышенных помыслов и устремлений. Вот тогда-то я и лишился невинности, мадемуазель Сладко Сплю Под Вашу Чушь.

Анджей встал, растолкал официанта и заставил его опять поставить кассету с мелодией из «Серенады Солнечной долины». Он сидел на табурете, едва заметно покачиваясь в такт музыке, и курил сигарету за сигаретой. Когда кассета закончилась, бросил на стойку двадцать долларов и разбудил девицу, спавшую сидя за столом.

В машине он насвистывал песенку, которую играл когда-то в комнате под самой крышей своего родного Вильно. На душе было легко.

Ночами Маше казалось, будто по дому кто-то ходит.

Она спала в мансарде, вплотную придвинув кровать к большому окну. Она соскучилась по звездам и шелесту листьев на ветру. В ее больничной палате окна были покрыты белой краской и забраны решеткой. К тому же там были двойные рамы и никакие шумы извне не долетали. Маше казалось порой, что она оглохла и больше никогда не услышит щебета птиц, шелеста листьев, плеска и журчанья живой, а не водопроводной воды.

Ее спасло то, что в палате было радио. По нему транслировали программу, по которой с утра до вечера звучала классическая музыка. И никакой информации. Первое время ей так хотелось услышать новости. Ей казалось, из них она каким-то образом узнает, где Ян и что с ним. Сиделка изредка приносила газеты. Как правило, это была «Неделя». Маша прочитывала ее от корки до корки. Очень скоро она поняла, что это занятие так же бессмысленно, как и ее вопросы к медперсоналу клиники относительно судьбы Яна, – никто ничего не знал, а может, это было притворство.

Когда умер Черненко и к власти пришел Горбачев – об этом Маша узнала от той сиделки, которая приносила газеты, – несколько недель к ней не заходил никто, если не считать разносчицу еды. Потом как-то утром пришли двое в белых халатах и повели ее в кабинет главного врача. Там сидел мужчина в штатском неприметной – кагэбэшной – наружности. Машу оставили с ним с глазу на глаз.

– Мы можем выписать вас отсюда в любую минуту, – сказал мужчина, глядя на Машу глазами неопределенного цвета. – Но вы должны дать подписку, что никогда не будете разыскивать своего брата, упоминать его имени в разговорах с кем бы то ни было, а также никому не расскажете о том, что видели его.

– А если я не выполню ваше условие? – спросила Маша. – Что тогда?

– Тогда нам придется его устранить. – Он сделал резкое движение лежавшей на столе рукой, словно сбрасывая на пол мусор. – Другого выхода у нас нет.

– Где он сейчас? – Маша тут же поняла бессмысленность своего вопроса.

– У нас. И ему, уверяю вас, ничего не угрожает, пока вы будете держать язык за зубами.

– Я не хочу, чтобы меня выписывали, – твердо заявила Маша. – Мне здесь хорошо. Можно вас кое о чем попросить?

– Я вас слушаю. – Мужчина насторожился и удивленно поднял брови.

– Передайте ему от меня привет и скажите, что я его помню и… люблю, – едва слышно закончила она фразу. – И пускай не волнуется обо мне.

– Обязательно передам, – с явным облегчением пообещал кагэбэшник и протянул ей листок бумаги. – Если вас не затруднит, подпишите вот это.

Там было всего три строчки.

«Я, Мария Андреевна Павловская, действуя согласно своим убеждениям, обязуюсь докладывать любую информацию, связанную с антигосударственной деятельностью и подрывающую могущество СССР».

– Но я… Откуда я могу узнать сведения подобного рода, находясь…

– Это всего лишь формальность. – Он улыбнулся одними губами. – Это нужно в первую очередь вашему брату. Мы готовим его к очень важному заданию, а потому его анкета должна быть не просто безупречной, а идеальной.

– Но я… Хорошо, я подпишу. – Взяв протянутую ручку, Маша быстро расписалась.

– Я одно время работал в отделе у вашего свекра, – говорил мужчина, пряча листок в папку. – Это был человек старой гвардии. Нынче таких осталось раз, два и обчелся. Кстати, вас не интересует судьба вашего мужа?

– Мы с ним давно не виделись. Надеюсь, у него все в порядке?

– Относительно. Он иногда выполняет для нас кое-какие мелкие поручения. Но мы ему до конца не доверяем – пьет и много болтает. Пришлось даже лишить его загранкомандировок.

– Я думала, это из-за меня.

Мужчина засмеялся. При этом глаза его остались такими же серьезными и настороженными.

– И он так считает. Отлично. Надеюсь, вы не собираетесь с ним сходиться?

– Нет. – Маша замотала головой. – Это невозможно.

– Я вас понимаю. И по-человечески одобряю. Когда отец вашего мужа Дмитрия Павловского ушел в отставку и ваша семья лишилась привилегий, вы правильно решили воспользоваться случаем и сбежать куда подальше. Какие могут быть здесь перспективы у молодой красивой женщины, привыкшей…

– Вы… вы все передергиваете. – Маша привстала с кресла. – Я сделала это потому, что… Господи, какая разница – вам все равно этого не понять.

Она опять села.

– Ошибаетесь. Я все прекрасно понимаю. Этот дешевый авантюрист Ковальский, он же Смит, с которым вы встречались в России и обо всем договорились, разыграл ваш побег по нотам, написанным в ЦРУ. У нас есть доказательства сотрудничества этого человека с несколькими разведками как Запада, так и Востока.

До Маши больше не доходил смысл слов сидевшего напротив нее человека – они сливались в один монотонный гул. Ей казалось, голова постепенно наполняется густой и вязкой жидкостью, которая, переполнив ее, вот-вот потечет из ее ушей, глаз и запачкает лицо, шею, халат, тело – все вокруг.

– Довольно. – Она подняла обе руки, как бы защищаясь ими от монотонного словесного потока. – Я все поняла и приму к сведению. Прошу прощения, но мне пора обедать.

…Она глядела ночами на звезды. Ее успокаивал вид безбрежных небесных просторов, отвлекал от мрачных дум. Здесь звезды казались другими. Ей нравились здешние звезды.

Еще ей казалось, что дом хранит воспоминания о ее детстве, матери, отце, Юстине. Они жили здесь такими, какими были тогда. Пускай это другой дом и эти доски, штукатурка, стекла и все остальное никогда не видели ее маленькой, все равно она им доверяла, потому что поняла с самого начала: новый дом был не просто копией старого – в нем жила душа того дома.

Она засыпала под утро и, проснувшись уже ближе к полудню, еще не открывая глаз, с удовольствием вдыхала запах цветов, черешни, клубники. Она растягивала это удовольствие – вхождение в день через обоняние окружающего мира. Перед ее мысленным взором проносились картины цветущих садов под голубым небом, стаи птиц над головой, она видела реку такой, какой она была во времена ее детства, – манящей, что-то таинственно нашептывающей.

Открыв глаза, она любовалась букетом из белых лилий или гладиолусов, медленно переводила взгляд на блюдо с только что собранной клубникой и черешней. Прежде чем потянуться рукой за ягодой, снова закрывала глаза и представляла ее удивительный вкус.

Нонна, услышав скрип половицы под ногами Маши, поднималась по лестнице с большой кружкой молока. За ней шел улыбающийся Толя.

Они завтракали вдвоем под акацией – у Нонны к тому времени заканчивался перерыв, и она, собрав на стол, спешила в амбулаторию. Вокруг цвели цветы, жужжали пчелы. Внизу тихо плескались речные волны.

Толя сопровождал ее повсюду, передвигаясь бесшумно, как тень. Но она все время чувствовала его за спиной. Поначалу ее это радовало, она улыбалась ему и что-нибудь говорила. Потом она свыклась с его вечным присутствием и не замечала его. Наступил час, и оно начало действовать ей на нервы.

В то утро она проснулась с мыслью, что Ян, освободившись из плена, первым долгом приедет сюда, в дом у реки. Она почему-то была уверена в этом, как и в том, что он появится неожиданно. Возможно, сейчас он уже спускается той тропинкой меж двух холмов, по которой они с Юстиной ходили в степь за травами.

Она выскользнула из-под одеяла, надела на голое тело ситцевый сарафан, который ей сшила Нонна, и сбежала по лестнице.

– Куда? – спросил стоявший у ее подножья Толя. – На улице дождик.

– Я… – Она осеклась, встретившись с пытливым и, как ей показалось, недовольным Толиным взглядом. – Я люблю гулять под дождем, – сказала она, проходя мимо него с опущенной головой.

От мокрой дорожки пахло весной. У Маши подкосились ноги, когда она увидела приближающегося к дому мужчину. Она остановилась, прижав к груди руки, и закрыла глаза.

– Почта, – послышалось от калитки. – Дочка, забери газету – дождик намочит.

Она открыла глаза. Мужчина уже повернулся к ней спиной и стал удаляться. Он ни капли не был похож на Яна.

– Ты простудишься. – Толя взял ее за руку. – Пошли в дом.

Она вырвала руку и убежала в сад. Ее душили слезы. Она плакала, прислонившись к мокрому стволу яблони.

Минут через десять ее нашел Толя. Заботливо накинул на плечи шуршащий дождевик. Она позволила увести себя в дом.

Вечером они ужинали при свете керосиновой лампы – внезапно пронесшийся ураган оборвал электрические провода. Маша все время вздрагивала. Ей казалось, в окна кто-то стучит, хоть она и знала – это всего лишь мокрые ветки.

Собрав посуду, Нонна ушла к себе на веранду спать. Толя внимательно смотрел на Машу.

– Ты ждешь его. Но ведь он… твой родной брат.

– Я его люблю, – сказала Маша. – Мы много страдали. Мы уже не сможем друг без друга.

– А я? Что делать мне? – В его голосе звенели слезы. – Я тоже много страдал. И я не смогу без тебя. У нас общий сын.

Маша удивленно вскинула глаза. Она не ожидала этих слов.

– Но это невозможно. Я никогда не смогу стать твоей… женой. Ты мне брат, понимаешь? Я очень тебя люблю. Как брата, – добавила она потупившись.

– Но мы… любили друг друга еще когда были детьми. Это… это нельзя забыть. Это навсегда. Я все время жил этими воспоминаниями. Мне казалось, ты тоже… – Он нервно теребил скатерть. Пальцы его дрожали. – Понимаешь, ты не должна упрекать меня за то, что я ушел тогда в монастырь. Ведь если бы я этого не сделал, ты бы разлюбила меня еще быстрей. Потому что ты меня выдумала, а я… я был совсем не такой. Тогда я еще не знал этого, я понял это позже. Да, ты меня выдумала, но мне захотелось стать таким, каким ты меня выдумала. И я стал таким. Таким, каким ты когда-то любила меня.

– Но его я не выдумала. – Маша встала из-за стола. – Прости меня.

Он вскочил, больно схватил ее за руки, привлек к себе. Маша ощутила запах водки.

– Я выпил полстакана. – Толя пытался не дышать ей в лицо. – Но только для того, чтоб преодолеть эту проклятую робость. Я так робею перед тобой. С самой первой встречи. Я еще тогда боялся, что ты во мне разочаруешься.

– Не будем об этом. Пусть прошлое останется прошлым. Мы с тех пор много перечувствовали и пережили.

– Я понимаю – ты имеешь в виду Нонну. Но я… я сделал это из благодарности. Я давно с ней не живу. У меня… у меня уже почти десять лет не было женщины.

Маша с силой высвободила руки. На запястьях остались красные следы, похожие на следы от наручников.

– Мне не нужно было сюда приезжать, – тихо сказала она. – Юстина говорила, это заколдованное место. Здесь пересекаются какие-то космические потоки, и потому все начинаешь ощущать так остро и серьезно. – Она вздохнула и добавила: – Бедная мама.

…Маша не спала всю ночь, прислушиваясь к шуму деревьев и вою ветра. По дому опять кто-то ходил. Но это были не те легкие шаги, которые она слышала в первые ночи, шаги были тяжелые и безнадежные, и Маше казалось, будто они принадлежат приговоренному к смерти узнику.

На рассвете она вышла на балкон. Ветер стих, и река безмятежно млела в первых солнечных лучах. По ней почти бесшумно плыл большой белый пароход. Она проводила его взглядом, пока он не скрылся за излучиной. Она поняла, что плачет, почувствовав, как щекотно щекам.

Она была узницей. И эта темница казалась ей сейчас страшней ленинградской психушки.

…Она не сразу узнала Диму в обрюзгшем мужчине с темными кругами вокруг глаз и солидным брюшком. Она была в саду и, услышав звонок, побежала напрямик, не разбирая дороги.

– Вам Нонну Божидаровну? – Маша не смогла скрыть разочарования. – Она пошла доить… – Вдруг, закрыв лицо руками, она опустилась на траву. Она пожалела о том, что запретила Толе ходить за ней следом.

– А я сразу тебя узнал. Ты ни капельки не изменилась, – заговорил Дима. В его голосе улавливались прежние – бравадные – интонации. – Ну да, ведь ты жила в Америке, а я все это время торчал здесь. Там воздух и тот другой. Слава Богу, теперь и у нас чем-то свежим повеяло. Хотя этих проклятых комуняк еще не скоро отпихнут от кормушки. Ну что, может пожмем друг другу руки? – Он протянул ей свою, и она неуверенно ее пожала. – Обид не помню и ни в чем тебя не упрекаю. Я и отцу так говорил. И Ваньке нашему. Эта твоя американская сестрица обещала похлопотать за него через Красный Крест. Та еще штучка. Но, стерва, красивая. А где наш общий друг и брат? У вас как: совет да любовь?..

С вышедшим на крыльцо Толей они обнялись. Похоже, они обрадовались друг другу. Толя быстро собрал на стол. Маша поднялась к себе в мансарду.

Она легла на кровать и закрыла глаза. Ей казалось ужасным, что там внизу сидят за одним столом и мирно беседуют двое мужчин, с которыми у нее были интимные отношения. Почему-то сейчас, а не тогда, в максималистской юности, ей показалось это противоестественным и мерзким. Она вспомнила Франческо и Бернарда и почувствовала себя чуть ли не шлюхой.

«Ян такой чистый… Я не достойна… – проносилось в голове. – Но я и не могу любить его так, как хочу – он мне брат… И все равно я недостойна его… Я всю жизнь плыла по течению. Отдавалась всей душой страстям и вела себя, как плохая актриса… Нет, я его недостойна…»

Она вдруг вскочила и сбежала вниз. Мужчины сидели в бывшей комнате Юстины. Теперь здесь была столовая. Оба уже слегка захмелели. Увидев ее, замолчали и опустили глаза.

Она поняла: говорили о ней.

– Я хочу выпить. – Маша села за дальний от них конец стола. – Налейте мне водки.

Дима наполнил ее рюмку столь знакомым ей нарочито угодливым жестом. Она выпила молча, ни с кем не чокаясь. Попросила еще и снова выпила. И поняла, что опьянела. Она вдруг вспомнила, как почти четверть века назад плясала у костра перед этими двумя мужчинами, и ей захотелось взвыть от тоски и ненависти к себе. Этот дом, думала она, построил какой-то злой шутник или сам дьявол. Здесь прошлое неразрывно переплетается с настоящим и все пропитано разочарованием и горечью утрат.

– Я вышла замуж за тебя только потому, что нужно было спасать Толю, – сказала она, обращаясь к бывшему мужу, но не глядя в его сторону. – Теперь думаю, зачем я это сделала? Женщина, приносящая себя в жертву мужчине, превращается в вечную шлюху. Смешно, правда? Хотя, если быть честной, я вышла замуж за тебя, чтоб насолить этому монаху. Интересно, а в кого превращается женщина, делающая что-то назло?.. Увы, этого я не знаю. Я сейчас вообще ничего не знаю. Знаю только, что разлюбила себя. Но это случилось не сейчас, а давно. Тогда, когда Бернард бросил меня в первый раз и я вернулась к Франческо. Я сделала это не из-за нашей дочери Лиз и не из сострадания к Франческо, а из жалости к себе. И еще потому, что знала: если я вернусь к Бернарду, он меня снова бросит. Но я все равно потом вернулась к нему… И он меня бросил. Я слабая, понимаете? А вы все думаете, будто я очень сильная. И вы любите меня за то, что считаете сильной. Меня любить не надо. Меня надо презирать. Слышишь, Толя, я хочу, чтобы ты меня презирал. Зачем ты носишься со мной? Зачем завесил все стены в доме моими портретами? Ведь я уже не та принцесса из «Солнечной долины», ты все никак не поймешь этого. А еще я так боюсь твоих идолов. Они злые и хитрые. Они все время подсматривают за мной, даже когда я сплю. Скажи, ты правда зарядил их своей энергией? Если да, то почему у тебя такая недобрая энергия?..

– Ну, уморила. Это ты в своей Америке набралась? Идолы, заряды, энергия… Ванька, похоже, тоже на этом свихнулся. Когда мы провожали его в армию, он, помню, крепко набухался и все молол про то, что здесь якобы была какая-то ведьма, а он утопил ее по твоему, Толька, приказу. Еще он трепался, что вроде бы твоя жена считает, будто он наглотался каких-то там таблеток, стал невменяемым и в том состоянии сделал той бабе, гм, капут. Бредятина настоящая.

– Нет, – подал голос Толя. – Никакая не бредятина. Все так и было! Я очень хотел, чтобы Инги не стало. Я часто думал об этом и представлял ее на дне реки. Ноги опутаны цепью, чугунные якоря не позволяют всплыть на поверхность, волосы шевелятся в струях течения. – Лицо Толи сделалось прекрасным. Это было лицо вдохновенно творящего художника. – Я не смог бы сделать это сам: стоило мне к ней прикоснуться, и я терял рассудок. Но если бы она не сгинула, я бы стал врагом собственному… племяннику. Или бы он меня в конце концов убил.

– Ваня? Убил бы? Смеешься, что ли? Он тараканов и тех жалел – расплодил в квартире на Мосфильмовской целый питомник. И потом он на девок чихать хотел. Я даже стал было подумывать, а не педик ли он – последнее время вокруг него все этот красавчик Игорек увивался. Неразлучная была парочка. Но потом я понял… – Дима вздохнул и опрокинул в себя рюмку. – В общем, у них один секрет был, который они не выдали до самой последней минуты… Педикам в Афгане нечего делать.

– Дима, а ты знаешь… – Маша набрала в легкие воздуха и продолжила звенящим голосом, – он тебе вовсе не сын. По крови, я хочу сказать. Я понимаю, жестоко говорить тебе об этом сейчас, но я все равно должна это сделать. Я хочу, чтобы ты презирал меня еще больше, всей душой.

– Милая моя цыпочка, ты меня либо за дурака держишь, либо сама в дурочку играешь. – Дима смотрел на нее рачьими глазами, взглядом человека, чьи мозги проспиртовались настолько, что отказывались выполнять свои прямые обязанности. – Я усек это еще тогда, когда ты с пузом ползала и меня от себя отпихивала. Да ты бы видела его взрослым – вылитый братик. Но дедуня с бабуней по своей старческой глупости так ничего и не просекли. И слава Богу. Парень-то вполне нормальным получился. Я вряд ли бы сумел такого произвести. Как говорится, штучная работа и по спецзаказу. Одна моя подружка-поблядушка мечтала родить от меня ребеночка, но я сказал ей: и в мыслях не держи. Ногой на живот наступлю или бутылку в интересное место засуну. Не хватало мне на старости лет позора.

– Ты говоришь, он похож на… Яна? – тихо спросила Маша. – Но ведь это…

– Ну не на этого же деревенского козла? – воскликнул Дима, насмешливо уставившись на Толю. – Козел он и в Плавнях козел, хоть и может, конечно, прикинуться на минутку Аленом Делоном. Ты у меня шустрая бабенка оказалась. А сама все целочкой прикидывалась. У вас, баб, в крови играть в жмурки с нашим братом.

– Я тебя сейчас убью! – рявкнул Толя, медленно поднимаясь. – Ты… ты негодяй. Ты…

– Начинается. – Дима нисколько не испугался. – Что, претендуешь на отцовство? Не советую. Она все равно будет молчать и изображать оскорбленную невинность. Она баба хитрющая, к тому же стукачка. Мне показали одну бумаженцию. Думаешь, почему ей по америкам жить разрешили? Агентесса номер семь. Засветилась – и ее засунули в психушку. Чтоб других не засветила. Мой дед сходу просек, в чем дело. А я, дурак, ему не поверил. Но когда мне показали эту бумаженцию…

– Он врет? – Толя растерянно смотрел на Машу. – Я думал… Я безоговорочно поверил… Я…

Он схватился за голову и рухнул на стул.

– Семейная разборка а-ля поздний Бергман с примесью шпионской интриги. – Дима явно чувствовал себя на коне. – Нормальная семейка. Бывают и похуже.

– Это правда? – опять спросил Толя Машу. Лицо его стало неузнаваемо чужим. – Нет, это неправда. Он врет. Но почему ты молчишь?

– Сейчас она тебе скажет. Такое скажет, что ты… Хотя мне-то какое дело? Что скажет, то и скажет. Сами разберетесь.

Дима наполнил рюмку и торопливо выпил.

– Правда, – понял он по ее губам, настолько тихо она это произнесла. Ей стоило невероятных усилий смотреть Толе в глаза. – Правда то, что я подписала эту бумагу. Все остальное ложь.

– Они все так говорят, – комментировал Дима, похрустывая огурцом. – Стандартный кагэбэшный ответ. Подписывал, но на ближних не стучал. Не делал. Не состоял. Не поддерживал. Не одобрял. Ну и в том же духе. Твой драгоценный братец, дорогая, продался им с потрохами. Так сказать, действуя согласно своим убеждениям. Не удивлюсь, если он вдруг обнаружится где-нибудь в Брюсселе или Бостоне. Разумеется, под чужой фамилией и, возможно, с другой вывеской. Нынешние эскулапы способны сделать с нашей физиономией такое, что мама родная не признает, а если и признает, все равно на порог не пустит. Это ты зарылся в землю, как крот, и думаешь, что про такое лишь в кино показывают. А тут тебе взяли и подсунули живого прототипа. Как пишут нынче в газетах: человек-легенда, бывший диссидент-шестидесятник, правозащитник, и прочее, и прочее. Все они стукачи и карьеристы. Нас взрастил таковыми этот чертов социализм. Слава КПСС! Ура!!!

– Но я не жалею, что сделала это. И не собираюсь перед вами оправдываться, – сказал Маша. – Я знала, что они меня обманывают и хотят посадить на крючок. Я все равно не могла не подписать. А вдруг ему на самом деле это нужно? Ради него я подпишу тысячи бумажек. Пускай он будет чьим угодно агентом, для меня он останется Яном. Самым любимым человеком.

– Выпьем за твою святую принципиальность! – Дима нарочито галантно поцеловал Машину руку. – Мата Хари в советском переплете. Все встают и поют «Интернационал». – Дима, пошатываясь, встал, плеснув водкой в свою тарелку. – Пьем молча и торжественно. Да здравствует ленинская партия и ее центральный комитет. Не надо аплодисментов. Я еще не кончил.

Он опрокинул в рот рюмку и сел.

– Если хочешь, я сегодня же уеду, – сказала Маша, обращаясь к Толе. – Правда, у меня нет паспорта.

– No problems,[62] как выражаются твои бывшие сограждане и коллеги. – Дима полез во внутренний карман пиджака и протянул Маше новенький паспорт в прозрачной обложке. – Настоящий. Выданный, как говорится, по месту жительства. Тебе лишь осталось расписаться под собственной вывеской. Между прочим, ты на ней недурна собой. Очень даже недурна. Мастера у них первоклассные, не то что в нашей забегаловке на Арбате. Меня тут, было дело, родной гаишник не признал. Ты, говорит, с чужими правами разъезжаешь. Мы сейчас тебя за жопу и в конверт, а там пусть начальство разбирается. – Дима рыгнул. – Пардон… Только не надо благодарностей – я всего лишь обыкновенный связной. Положим, не совсем обыкновенный… Нет, подумать только: алкашу и рогоносцу доверили такое важное поручение, какое доверяют лишь людям с идеальной анкетой и длинным послужным списком предательств и прочих заслуг перед партией и правительством. Может, мне положено встать на колени ввиду особой значимости момента? – Дима вдруг достал из того же самого кармана сложенный вчетверо листок и, неуклюже опустившись на колени перед Машиным стулом, протянул ей на вытянутых ладонях. – Аж мурашки по спине. Сам от себя не ожидал. – Он снова рыгнул.

«Моя единственная сестра, мне тебя очень не хватает, – читала Маша прыгающие перед глазами строчки. – Пожалуйста, береги себя. Очень прошу тебя – береги себя. Мне хочется быть сейчас рядом с тобой, но вместо этого я буду думать о тебе день и ночь. Нежно тебя целую и люблю. Твой старший брат Ян».

– Это… Выходит, это неправда, что его взяли в плен моджахеды? – Маша вцепилась обеими руками в локоть Димы. – Значит, он у… нас?

– А где же еще? У вас, у вас, в конторе имени козлобородого Феликса, – сказал Дима, почему-то пряча глаза.

– Ты его видел? Скажи, ты видел его? – требовала Маша.

– Нет, конечно. Я слишком мелкая сошка, чтоб мне показывали таких важных особ. Небось уже до полковника дослужился. А там, глядишь, и генерала схлопочет.

– Я в это не верю. Что-то здесь не так, не так… – бормотала Маша. – А почему ты сказал Сью, будто его взяли в плен моджахеды? Ты соврал?

– Только передал то, что соврали мне. Связной, он и в Африке связной, никуда не денешься. – Дима вдруг сник. Похоже, его начало развозить. – Потом они вызвали меня к себе, дали это письмо и велели отвезти тебе вместе с паспортом. Ей-Богу, не ведаю зачем. Похоже, хотят, чтоб ты еще глубже заглотнула какой-то там крючок. Словом, тайны мадридского двора. Но я совсем не удивлюсь, если для тебя это никакая не тайна, а всего лишь условный знак к действию. Недаром они выправили тебе советский паспорт. «Эх, недаром, эх, недаром, отдаются наши девки гусарам», – пропел Дима. – Все, я свое задание выполнил и отключаюсь. Этот диванчик меня вполне устроит, если не возражаете. Всем пламенный привет.

Он улегся прямо в ботинках на узкий диванчик, пробормотал что-то и засопел.

Маша держала в руках письмо. Она пыталась представить себе Яна, когда он писал его, но вместо него видела молодого красивого мужчину в военной форме, писавшего что-то, положив на колени планшет. У мужчины было знакомое лицо. Это был ее отец. Такой, каким она помнила его памятью раннего детства. Тот самый человек, перед которым ее мать танцевала танец любви…

– Не верю. Ни тебе, ни тем более ему. – Толя обнял ее за плечи.

Она резко вывернулась, вскочила и крикнула с порога:

– Не прикасайся, слышишь? Не смей никогда-никогда ко мне прикасаться! Господи, как же я всех ненавижу! Ненавижу!! Особенно себя!!!

Она выскочила во двор и бросилась к реке. Деревянные идолы смеялись ей вслед своими беззубыми ртами. Ей казалось, они тянутся невидимыми руками, пытаясь схватить за сарафан, за ногу, чтоб замедлить, остановить ее бег.

– Нет! – крикнула она и замерла на мгновение над обрывом. – Нет, нет, – шептала она, быстро спускаясь по лестнице к реке. – Я вам не достанусь. Хватит. Не достанусь. Я раздавала себя всем. Но теперь я буду жадной. Очень жадной. Все должно достаться ему. Только ему…

Лодку несло течением в сторону большой песчаной косы, намытой на противоположном берегу реки земснарядом.

Девственная чистота речного песка слепила глаза.