Месма

Глава 9. Притяжение Бездны

На этот раз Влад пробудился утром и точно по заведенному будильнику.

Он немного полежал в постели, глядя в окно. На него ласково смотрело утреннее солнышко, за оконным стеклом ветерок мерно покачивал ветками деревьев.

Влад поднялся и подошел к окну. Было приятно наблюдать эту идиллическую картинку. Приятно до тех пор, пока он не обратил внимания на то, что листики на веточках не зеленые и сочные, какими им подобает быть в июле, а какого-то ржавого цвета и совсем сухие: многие из них даже посворачивались в трубочки. Некоторые ветки вообще потеряли все листья, и они лежали у подножий деревьев густым рыжим ковром. Влад подумал о том, что эти ковры из опавших листьев настолько высушены, что стоит кому-то бросить на них горящую спичку или непогашенный окурок, как все вокруг вспыхнет в одно мгновение ярким пламенем.

«Как же нужен дождь! — подумал он, глядя в безмятежно голубое утреннее небо. — Совершенно необходим нормальный, грозовой ливень! А на небе все также ни облачка…»

От этой мысли настроение у него сразу испортилось. И снова встал извечный вопрос: что делать дальше? Где искать могилу Августы? И существует ли вообще эта могила в природе — ведь он ее так и не нашел? Неужели придется ехать в Подгорное к Самсонихе и просить ее о помощи в этих поисках? Или все-таки ведунья на сей раз сама что-то напутала?

И вдруг Влад вспомнил об Антонине… За поисками, разъездами последних дней, а также будучи под впечатлением от чтения ужасающих воспоминаний старого городского фотографа, он как-то совершенно забыл о ней. А ведь она — лицо заинтересованное в деле спасения Гали от неведомой напасти, связанной каким-то образом с Августой; по крайней мере, она должна быть таковым лицом — как ни крути, мать все-таки! Пусть и она поможет ему хотя бы чем может!

Краснооктябрьск — город небольшой. История Августы в свое время наверняка наделала здесь много шума, когда ее леденящие душу подробности стали достоянием городской общественности. Антонина жила тогда здесь, наверняка должна об этом помнить… А может, она знает что-либо об обстоятельствах смерти кровожадной людоедки и о месте ее захоронения? это вполне вероятно…

И еще вопрос, пожалуй, наиважнейший: каким образом пересеклись пути Августы и Гали? Ведь Галя была еще совсем ребенком, когда Августа вроде бы должна была уже уйти в мир иной…

И вдруг ужасная мысль пришла ему в голову: а что, если Августа вовсе не умерла? что, если она и сегодня еще жива и здорова?

От этой мысли Влада пробил озноб, хотя в комнате было весьма душно, несмотря на утренние часы. Ладно, гадать тут не о чем: надо навестить ГАлину мамашу. Пусть напряжет свою заржавелую память и вспомнит о тяжких и голодных военных днях.

Влад отвернулся от окна, и тут его взор упал на треснувшее зеркало, висевшее на стене над столом. Вот еще напасть, о которой он едва не позабыл. Необходимо было решить вопрос с зеркалом, прежде чем куда-то отправляться.

Влад умылся, побрился, оделся и вышел в коридор. Женщина, дежурившая на этаже, сидела за столом в холле и, водрузив на нос очки, увлеченно вязала детский носок. На кофточке у нее красовался бэджик с надписью:

«Тамара Павловна.»

- Доброе утро, — обратился к ней молодой человек. — Извините за беспокойство, но у меня в номере сегодня ночью произошла странная и неприятная вещь…

- Доброе утро, — приветливо отозвалась женщина. — И что же случилось сегодня ночью в вашем номере?

— А вот пройдемте ко мне, — ответил Влад. — Это надо увидеть…

Дежурная, поколебавшись секунды две, с сожалением отложила свое вязание: видимо, должностная инструкция обязывала ее откликаться немедля на обращения постояльцев, и поэтому отказаться от предложения она не могла.

Поднявшись из-за стола со скорбным вздохом, она последовала за Владом, довольно неуклюже переваливаясь на своих затекших от долгого сидения ногах.

Влад приоткрыл дверь номера и пропустил дежурную вперед. Тамара Павловна переступила порог, окинула взглядом комнату и застыла неподвижно, в полном недоумении уставившись на зеркало на стене, рассеченное длинными ломаными трещинами.

— Господи… — только и произнесла она. — Да как же такое могло получиться?

— Вот и я не знаю, — пожал плечами Влад. — Как такое могло получиться? знаю лишь одно: я собирался ложиться спать, и вдруг ни с того, ни с сего зеркало на стене лопнуло, да с таким треском, как будто из пистолета пальнули!

Я перепугался не на шутку… не понял вообще, откуда раздался этот звук!

А потом только увидел, что зеркало над столом безнадежно испорчено. Хотел сразу к вам подойти, но — поздно было очень, и я не стал вас беспокоить: ночь — она и есть ночь…

Дежурная подозрительно покосилась на молодого человека, затем с опаской приблизилась к зеркалу и, вытянув шею, попыталась рассмотреть точку, из которой по зеркальной поверхности разбегались трещины. Никаких следов удара снаружи она, естественно, не обнаружила.

- Действительно… очень странно! — сделала вывод Тамара Павловна. — Вы, молодой человек, подождите, пожалуйста: я схожу позову завхоза сюда…

Она вышла, а Влад с досадой присел в кресло у окна и стал дожидаться завхоза. Дежурная ходила долго, очень долго! Влад просто изнывал от тупого ожидания, но что поделаешь: в малых провинциальных городах жизнь течет в ином темпе, нежели в столице. Но вот наконец дежурная вернулась в сопровождении худощавой женщины средних лет, одетой в форменный темно-синий халат. Она взглянула на вставшего ей навстречу Влада так, словно в чем-то подозревала его.

— Доброе утро, — приветливо сказал Влад.

— Здрассте, — отозвалась завхоз сквозь зубы. — Ну и как же вы сумели так расколотить зеркало?

Влад сразу сообразил, что ему понадобится все его терпение. Он как мог сдержаннее и подробнее повторил для завхоза всю историю с треснувшим зеркалом.

— А вы, Тамара Павловна, ничего не слышали? — спросила завхоз у дежурной.

— Нет, нет, ничего… — поспешно ответила та.

Ответ завхоза не устроил, и это было видно по ее лицу. Однако обвинить постояльца было как бы и не в чем: вел он себя тихо, посудой не швырялся, компаний в номер не водил… Ну вот лопнуло зеркало, что тут поделаешь! Бывает…

Завхоз внимательно осмотрела точку, из которой шли трещины.

— Смотрите-ка, — сказала она дежурной, — тут явно виден бугорок, как будто зеркало лопнуло от удара изнутри. Очень странно… Может, в соседнем номере что-то происходило? Кто у нас там живет?

— Профессор-историк из Ульяновска, — ответила дежурная. — Тоже тихий, спокойный, очень милый старичок…

- Милый старичок! — хмыкнула завхоз. — Эти милые старички порой, знаете, какие номера выкидывают — хоть стой, хоть падай!

- Ну в стену он точно не колотил, Мария Тимофеевна: я бы непременно такое услышала! — сказала дежурная.

Владу сделалось смешно от таких разговоров.

- Вы представляете, с какой силой надо ударить в стену с той стороны, чтобы здесь лопнуло зеркало? — спросил он. — У старичка-профессора сил явно будет маловато для такого удара, если только у него в комнате не установлено стенобитное орудие.

- Ну хорошо, — не очень любезно сказала Мария Тимофеевна, — а сами-то вы как такое объясните?

- Трудно сказать, — пожал плечами Влад. — Можно предположить, что зеркало было изначально вставлено в раму с некоторым перекосом, из-за чего зеркальное полотно постоянно испытывало напряжение. До поры до времени это было незаметно; однако у каждого зеркала имеется так называемая критическая точка, то есть самое слабое место, и оно постоянно подвергалось деформации. А дальше имело место явление резонанса: достаточно бывает легкого сотрясения — ну, скажем, от проехавшего за окном грузовика! и если колебания самого зеркала совпадут с вибрациями от двигателя машины, то произойдет разрушение. Так порой разрушаются даже мосты, не то что какое-то настенное зеркало…

— Вы, наверное, большой ученый, молодой человек, — уважительно заметила дежурная.

— Спасибо, — улыбнулся Влад, — но я пока всего лишь студент.

— Ладно, — подвела итог завхоз. — Будем считать, что теоретическая конференция закончена. Ясно только одно: постоялец тут ни при чем… Ну что ж: зеркало надо поменять! Тамара Павловна, позвоните по дежурной связи вниз: пусть Василий Петрович придет, аккуратно вынет осколки и унесет раму в подвал; а я пойду выпишу со склада новое зеркало…

— Так Вася в отпуске у нас со вчерашнего дня! — возразила дежурная.

— Ах, да… — нахмурилась Мария Тимофеевна. — Вот черт, а я и забыла! А Гришка на сегодня отпросился по семейным делам! Выходит, некому и работу сделать?

— Господи, вот незадача! — развела руками дежурная. — Ну придет Гриша завтра, да и сделает! Повисит треснувшее зеркало до завтра, всего-то и делов! Что с ним станется…

- Нехорошо как-то… — буркнула завхоз. — А вы, молодой человек, потЕрпите, если зеркало повисит у вас еще сутки? А то видите: у нас только два плотника, и как назло, ни того, ни другого сегодня нет…

— Конечно, потерплю! — беспечно отозвался Влад. — Мне это зеркало вообще без надобности, висит оно или не висит — мне без разницы. Для меня главное, чтобы мне претензий не предъявляли, ведь я к нему и не прикасался ни разу.

— Нет у нас к вам претензий… хотя случай очень странный: я и не упомню такого! Ладно, случилось — значит, случилось! Завтра вам зеркало поменяют: положено зеркало в номере, значит, должно быть! Только уж вы не трогайте его, пожалуйста: не дай Бог, осколки посыплются!

— Да вряд ли, — возразил Влад. — трещины очень тонкие… да и напряжений в поверхности наверняка больше никаких нет! Ну, а трогать зеркало я, конечно, не буду…

На том и порешили. Женщины ушли, а Влад стал собираться в гости к Антонине.

Владу на сей раз повезло: Антонина оказалась дома. И встретила она его достаточно приветливо.

Может быть, оттого, что прониклась благодарностью за то, что он занимался поисками способа помочь ее дочери, а возможно, почувствовала облегчение после своей исповеди и подсознательно была благодарна ему за это. Впрочем, Владу было все равно.

На кухне у хозяйки что-то готовилось, и прямо с порога Влад уловил вкусный запах свежей домашней стряпни.

— Здравствуй! — довольно бодро ответила Антонина на его приветствие. — Опять от Самсонихи пришел?

— Да нет, — отвечал Влад, — ни при чем тут Самсониха. После беседы с вами был я у нее, получил задание. Вот сейчас над этим и работаю… А к вам пришел, чтобы уточнить кое-что.

— Хорошо, уточняй! — отозвалась Антонина. — Только сначала давай-ка мой руки и садись за стол! Обедать будем…

— Ой, спасибо, Антонина Васильевна! Не до обеда мне…

— Знаешь, ну-ка прекращай! — требовательно заметила Антонина. — На голодный желудок разговор не пойдет! Быстро за стол!

Влад невольно улыбнулся: в ее голосе послышались знакомые нотки. Он впервые подумал о том, что ее манера говорить чуть-чуть напоминает Галину манеру… Мать же все-таки! Да и сама Антонина немало изменилась — посвежела как-то, похорошела даже; и Владу стало сразу легче на душе. Он испытал благостное ощущение от того, что имеет непосредственное отношение к такому позитивному преображению.

— Ну, садись! — сказала Антонина, когда Влад помыл руки и подошел к кухонному столу.

Он несмело присел на стул. Шикарный аромат дразнил обоняние, возбуждая острый аппетит. Владу подумалось, что он уже давно и не обедал как следует, все больше перебиваясь всякими перекусами от случая к случаю.

Антонина поставила на стол кастрюлю, взялась за половник и принялась разливать по тарелкам свое угощение. У Влада даже голова закружилась: борщ с мясом и черносливом! Налив гостю полную тарелку, хозяйка взяла ложку и положила Владу мощную порцию густой белой сметаны…

— Спасибо, Антонина Васильевна, — смущенно пробормотал он.

- Ешь, парень, ешь, — благодушно отозвалась Антонина, садясь напротив него. — Ты, сердешный, ради дочуры моей стараешься, как же мне тебя не попотчевать? кушай, милый… вот хлеба бери, свежайший хлебушек-то, сегодня спозаранку в пекарне купила!

— Спасибо, — пробурчал Влад с набитым ртом.

Антонина тоже взяла ложку и принялась за борщ.

«Надо же, как она изменилась! — подумал Влад. — Совсем другая женщина! даже заметно стало, что она и впрямь на Галку похожа! Удивительно… неужели только оттого, что тяжкий камень с души сняла? Я-то ведь толком и сделать ничего не успел! даже еще и не решил окончательно, что вообще надо будет сделать…»

Воздав должное борщу, Влад получил второе — вареную картошку с котлетами в сопровождении поданных на стол помидоров, огурцов и палочек черемши. Все было очень вкусно, и Влад сам не заметил, как наелся доотвала.

Во время трапезы Антонина, сидя напротив, неотрывно следила за парнем задумчивым взглядом серых глаз, так похожих и в то же время непохожих на Галины глаза. Этот взгляд несколько смущал Влада, и в течении всего обеда он испытывал постоянное внутреннее напряжение. ГАлина мамаша уже была ему знакома своей непредсказуемостью, а потому Влад знал, что от нее можно в любой момент ожидать чего угодно.

— Я вот все думаю, — прервала обеденное молчание Антонина, — отчего ты влез во всю эту историю? Вроде бы тебя это никак не касается… а надо же, приехал аж из Москвы, чего-то ищешь, к ведунье здешней ездил, ко мне вот который раз приходишь, хоть и гнала я тебя… Чудно мне все это!

— Понимаете… Галя оказалась в серьезной беде, — осторожно отвечал Влад. — И мне представляется, что сама она даже не осознает этого. Я хочу ее из этой беды вытащить. Но для этого мне необходимо во всем разобраться здесь, на месте. Потому-то и приехал. Только вот июль уж заканчивается, а я так и не уяснил себе, что же с ней произошло, и как ей конкретно следует помогать.

- Так разве Самсониха тебе не сказала, что делать надо? Для чего-то заставила она тебя из меня самую мою сокрытую тайну вытянуть?

— Я из вас ничего не вытягивал, — сухо сказал Влад, — я вам просто объяснил, для чего это нужно, и вы сами мне все рассказали. Да, Самсониха сказала мне, что дальше делать. Но мне все это кажется чем-то несерьезным, что ли… Нечто вроде какого-то старинного обряда, шаманство какое-то. А я, знаете ли, во всякие там потусторонние силы не верю! Их нет, а все, что с людьми происходит, имеет вполне реальные, чисто физические причины. Вот я и пытаюсь до этих реальных причин докопаться. И вообще, я привык всегда понимать суть того, что я делаю! А того, что велела мне сделать Самсониха, ведунья ваша местная, я пока еще решительно не понимаю…

Антонина продолжала внимательно смотреть на молодого человека.

- Вот и я не пойму, — промолвила она, — действительно ли ты так крепко мою доченьку любишь, или у тебя к этому делу какой-то свой, личный интерес есть.

- А какой же, по-вашему, у меня тут может быть интерес? Денег мне за мои поиски и поездки ведь никто не платит.

- Вот это верно… А откуда мне знать, какой у тебя интерес? Слыхал небось, как люди говорят: чужая душа потемки.

— Антонина Васильевна… — сказал Влад настойчиво, — давайте эту тему оставим, у нас есть куда более важные вопросы. Главное, что я хочу сделать, это — помочь вашей дочери. А вы помогите мне, чем сможете. К кому же мне еще обращаться, как не к вам!

— Ладно, обращайся, — снисходительно заметила Антонина. — Надеюсь, я тебя накормила?

Она говорила совсем по-свойски, как будто Влад был ей родственником.

- О, конечно, Антонина Васильевна! — искренне воскликнул он. — Я давно уже так не наедался… Все было просто чудо, как вкусно!

- Ну коли так, — Антонина вздохнула, но при этом было заметно, что похвала ей по душе, — тогда пошли в комнату. Там и поговорим.

Хозяйка и гость поднялись из-за стола и перешли в большую комнату, где присели на старенький, но вполне удобный диван.

— Так чем я могу помочь, милок? — с готовностью спросила Антонина

- Я сейчас покажу вам одну старую фотографию, — ответил Влад. — Только сразу предупреждаю: она… ну, скажем так — необычная. Страшная, правду сказать, фотография… поэтому приготовьтесь, пожалуйста…

Влад открыл сумку, с которой пришел, и вынул оттуда газету, которую положил на диван. В газете лежала чуть тронутая желтизной давняя фотография довольно внушительного формата.

Это был фотопортрет Августы — тот самый, который сам Влад подолгу и тщательно разглядывал, сидя вечерами за столом над записками старого фотомастера…

Та самая фотография, что всякий раз поражала его несравненной красотой представленной на ней женщины и в то же время ужасала его своим содержанием, ибо женщина эта держала в одной руке сверкающий нож, а в другой — отрубленную человеческую голову с жутко и страшно изрезанным лицом…

— Вот посмотрите, — тихо сказал Влад, протягивая Антонине ошеломляющее фото, — посмотрите внимательно и скажите — вы знали когда-нибудь эту женщину?

Антонина медленно взяла в руки фотографию и стала ее разглядывать широко раскрывшимися от ужаса глазами.

— Господи… — чуть слышно проговорила она. — Кошмар какой…

— Эта фотография сделана в сорок втором году, — пояснил Влад. — Женщину, чье изображение вы здесь видите, звали Августа… Это имя вам ни о чем не говорит?

Антонина растерянно покачала головой, однако фотографию из рук не выпустила, как будто у нее не доставало сил отвести от нее взгляд.

— Нет… никогда не видела такой бабы… Уж очень она красивая, такую вряд ли забудешь. Но что же она такое творит, прости Господи? Чью-то башку на куски собирается разрезать, что ли?

— Антонина Васильевна… — Влад собрал в единый кулак все свое терпение. — Посмотрите получше. Эта женщина жила в вашем городе во время войны. Вы могли ее встречать на улице, могли увидеть на рынке… Она заманивала в свой дом детей и подростков, убивала их и пускала их мясо в пищу. Вместе с подельницей она готовила пироги и котлеты из своих жертв, а потом продавала эти изделия на рынке. Вспомните: вы никогда с ней не встречались? Вы что-нибудь о ней знаете?

— Нет… нет! — воскликнула Антонина. — Ничего я об этом не знаю. Только зачем ты рассказываешь мне такие ужасы?

Она отбросила от себя фотографию, словно та вдруг внезапно обожгла ей руки.

— Зачем? — переспросил Влад. — Постараюсь объяснить. Голова, которую держит эта женщина, принадлежала одному лейтенанту Красной Армии, случайно попавшему к ней в дом и обнаружившему следы ее злодеяний… Августа убила его вот этим самым ножом, труп разделала и тоже пустила на пироги и котлеты. А потом некий фотограф, живший с нею по соседству и бывший ее сообщником, сделал вот этот снимок…

— Господи, Владик, но с чего ты взял, что я могу ее знать? — с нотками истерики в голосе воскликнула Антонина. — В жизни ее никогда не видела! И слава Богу… Фотограф сделал этот страшный снимок, так почему бы тебе не спросить фотографа? Уж он точно ее знает…

— Антонина Васильевна, — Влад посмотрел на нее с укоризной. — Вы думаете, что говорите? Фотограф этот умер лет десять назад, а фотоателье этого давно не существует. Это я разыскал его записки и некоторые фотографии…

— Ну и зачем ты их искал? Какое отношение имеет эта жуткая баба-убийца к…

— А вот какое! — перебил Антонину Влад. — Самсониха, ваша местная ведунья, которой вы все верите безоговорочно, велела найти эти бумаги и фотографии…

А самое главное, она сказала мне, что вот эта женщина имеет власть над Галей, понимаете? При этом сама же Самсониха заявила, что Августа умерла в 50-ые годы и похоронена на вашем городском кладбище. Но если это так, то Августа должна была встретиться с вашей дочкой, когда Галя была почти что младенцем. Так?

Ведь Галя родилась в 49-ом? И если такая встреча была, то она не могла произойти без вас — разве не правда? И вы такой встречи не помните?

— Да не было никакой встречи, никогда в жизни я этой бабы не видела! — решительно заявила Антонина. — И упаси Бог с такой ведьмой свидеться!

— Тогда выходит, что это ваша дочь с нею знакома? — спросил Влад. — Ну, если верить Самсонихе, конечно.

- Об этом, наверное, саму Галочку надо спросить, — неуверенно сказала Антонина.

— А вот я не знаю, надо ли, — заметил Влад. — Если они знакомы были, то что именно их связывает? И не в этой ли взаимосвязи кроется причина Галиного странного и зловещего душевного состояния?

Антонина задумалась. Затем сказала мрачно:

— Я точно никакой Августы никогда не знала… тем более, убийцы и людоедки! А Галочка мне о таком знакомстве никогда не рассказывала…

Влад с горечью подумал о том, что Галка с самого своего детства много чего своей матери не рассказывала. Чему же тут удивляться…

— Но если даже эта Августа и видела Галочку, та была совсем ребенком! — заметила Антонина. — Разве могла она как-то на нее повлиять, если сама умерла в 50-ых годах?

— Дело в том, — отозвался задумчиво Влад, — что я пытался разыскать на городском кладбище могилу этой женщины… и не нашел. Похоже на то, что ее там нет. А это может означать, что Августа — убийца и людоедка — благополучно жива по сей день. Вы это понимаете?

Антонина даже отшатнулась от него.

— Да ты что? Но ведь Самсониха сказала, что она умерла… в 50-ых годах?

— Да, сказала, — пожал плечами Влад. — Стало быть, ошиблась ваша ведунья-вещунья Самсониха. Вот и подумайте сами: в сорок втором году Августе было лет тридцать. Выходит, сейчас ей примерно шестьдесят… Возраст, конечно, немолодой, но — вполне дееспособный. И если Галю действительно что-то с ней связывает, то… трудно даже представить, что это может быть, и каковы будут последствия такой связи. Ведь Галя давно уже не ребенок, а взрослая женщина.

Очень возможно, что вот эти, скажем так, атрибуты в руках Августы — мертвая человеческая голова, большой нож, которым она наносит порезы на лицо своей жертвы, — имеют некое ритуальное значение. И сама фотография, вероятно, сделана неспроста. То есть не «на память», а с какой-то вполне определенной целью, смысл которой нам неизвестен…

Антонина обеими руками обхватила себя за плечи, будто ей резко сделалось холодно.

- Ты думаешь… эта баба ведьма, и она заколдовала мою девочку? — спросила она с опаской.

- Простите, Антонина Васильевна, но я не разбираюсь ни в ведьмах, ни в колдовстве, — сухо заметил Влад. — Однако, если судить вот по этой фотографии, то смело можно сказать, что пристрастия у Августы были очень своеобразными…

Они вам ничего не напоминают? Относительно Гали…

Он взял фотографию с дивана и подбросил ее ближе к Антонине.

- Может быть, Галя говорила вам что-нибудь о ней вскользь, или хотя бы хоть раз упоминала имя Августы? Пожалуйста, вспомните…

Антонина снова взяла фотографию и принялась разглядывать ее.

Владу показалось, будто она хочет отложить от себя этот вызывающий оторопь фотопортрет, но никак не может этого сделать. Эффект, уже хорошо знакомый самому Владу…

— Я вот смотрю в ее глаза… — задумчиво произнесла Антонина. — Какой у нее взгляд…Послушай, Влад… вот так смотрела на меня Галка, когда я как-то ночью пробудилась и увидела, что она сидит возле моей постели и смотрит на меня, не отрываясь! У нее были точно такие же глаза!.. — голос Ан тонины перешел в крик, а в крике зазвучали явно истеричные нотки. — Вот такими точно глазами Галка на меня тогда смотрела, слышишь?! Убери это от меня! Мне страшно…

Антонина отбросила фотографию, и Влад успел вовремя подхватить ее, не дав ей упасть на пол.

В широко раскрытых глазах Антонины стоял дикий, животный испуг, ее начала колотить мелкая дрожь, да и самому Владу внезапно показалось, будто бы в комнате сделалось пронизывающе холодно! Приглядевшись к перепуганной и трясущейся женщине, Влад понял, что дальнейший разговор совершенно бесполезен…

Он сокрушенно вздохнул и убрал фотографию в папку. Похоже на то, что ему остается только немедленно откланяться.

Вдруг в наружную дверь часто-часто застучали, и высокий женский голос прокричал:

— Тоня! Ты дома?..

— Дома я, Маруся! — сразу же отозвалась Антонина, не вставая с дивана. — Давай, заходи…

Дверь распахнулась, и в прихожую ввалилась соседка Мария Андреевна, уже хорошо знакомая Владу.

— Привет, соседка! — с порога закричала она весело и сразу же остановилась, изумленно уставившись на Влада. — Ох, батюшки! Да неужто Влад?

— Он самый, Мария Андреевна, — улыбнулся молодой человек. — Здравствуйте…

— Здравствуй, здравствуй, милок… — приветливо улыбнулась женщина. — Ну, как твои дела? ты у Самсонихи-то был? И я смотрю, мамашка Галкина тебя в доме своем привечает? это, наверное, уже хорошо.

— Наверное, Мария Андреевна, — отвечал Влад. — И у Самсонихи я был, как вы советовали… и даже не один раз!

— Ну и как? — с интересом воскликнула соседка. — Неужто не помогла?

— Пока сказать трудно, — ответил Влад. — Что делать — объяснила вроде… вот я и делаю, как могу. А к Антонине Васильевне пришел сугубо по делу — по какому именно, вы и так прекрасно знаете.

— Знаю, милый, знаю… — заверила Мария Андреевна, — только вот вижу — хозяйка сидит мрачнее тучи! никак новости нехорошие? Что с Галочкой-то?..

— Да пока ничего, Мария Андреевна. Дела у нас продвигаются, только медленно, к сожалению, результатов пока нет. Хотел вот у Антонины Васильевны уточнить кое-что, да похоже, не получилось. Не может она мне помочь…

— Вот как? — соседка глянула на Антонину со строгостью. — Что ж, бывает! Тонечка у нас женщина не слишком разговорчивая, особливо, когда дело дочки касается… сейчас хоть немного развеялась, будто отпустило ее что-то, не такая злыдня, как раньше-то, когда с порога тебя, сердешного, гнала!

Так что у тебя, Владушка? Если не Тонька-то, может, я чего ни то помогу?

— Может, и поможете, — согласился Влад. — Вот только… у вас с нервами все в порядке, Мария Андреевна? Простите уж великодушно за такой вопрос…

— С нервами? — насторожилась женщина. — Да не жалуюсь вроде… А что?

— Если нервы в порядке, то вот — взгляните, пожалуйста… — Влад вынул из папки и протянул ей фотографию.

Мария Андреевна бережно взяла фото и начала рассматривать его.

— Прекрасная фотография, хоть и довольно старая, — заметила она и вдруг осеклась.

— Да, старая… — небрежно вставил Влад, — ей без малого тридцать лет.

— Господи… — пробормотала женщина, и лицо ее сразу стало серым и будто бы окаменевшим. — Это что за ужас такой? И кто это?

Она хотела отдать фотографию Владу, но он слегка отстранился от нее.

— Вы приглядитесь к этой милой женщине, — сказал он настойчиво. — Вам ее лицо случайно не знакомо?

— Да Господь с тобой, Владушка… что ты такое говоришь? — в ужасе воскликнула Мария Андреевна. — Знакомо… Упаси Бог от таких знакомых!

Она еще раз взглянула на старый снимок.

— А надо сказать, очень красивая женщина! Такую увидишь, не забудешь… Чисто Ангел, только с ножом! Недаром однако, сказано в Писании, что демоны Тьмы людям являются в образе Ангелов Света! И кого же это она убила?..

— Она убила офицера Красной Армии, — сухо ответил Влад, — имевшего большую неосторожность попасть к ней в дом и обнаружить следы ее злодеяний. Женщина эта была людоедкой: во время войны она заманивала, убивала и поедала детей…

И если действительно демоны существуют, а не являются плодом суеверий, то одного из самых страшных таких демонов вы и видите на этом старом снимке.

- Ужас, просто ужас… — прошептала Мария Андреевна, возвращая Владу фотографию.

- Так вы ее не знаете? — спросил Влад. — Краснооктябрьск ведь город далеко не большой, здесь многие друг друга знают. Может, встречали ее где? Сами ведь говорите: такую встретишь — не забудешь.

- Так пойми, милок: ты сам сказал, что она жила здесь в войну, а я в Краснооктябрьск приехала только в пятьдесят третьем. Как же я могла ее видеть? Ее уж давно, еще в войну, расстреляли поди за такие-то дела страшные…

- Да нет, Мария Андреевна… никто ее в войну не расстрелял. Вот Антонина Васильевна тоже эту женщину не знает. А между тем, Самсониха мне сказала, что она имеет над Галей некую таинственную власть. Стало быть, Галя с ней хорошо знакома?

— Да не может быть, Влад! — всплеснула руками Мария Андреевна. — Что может быть общего у нашей Галочки и этой… — она не могла подобрать нужного слова, — этой… ну, с этой людоедкой, прости Господи!

— Я не знаю, Мария Андреевна, — сухо отвечал Влад. — Я только повторяю вам слова Самсонихи: эта женщина имеет над Галей власть! А с другой стороны та же Самсониха мне сказала, что людоедки этой нет в живых, и она похоронена на местном кладбище. Я пытался найти ее могилу, но не нашел. Нет ее там!

— Ну, милок, кладбище здешнее очень большое, могилу найти трудно, — заметила соседка.

— Так ведунья мне сектор назвала — захоронения 50-ых годов. Но могилы ее там нет… Я весь сектор облазил. Вот и получается: людоедка умерла и похоронена аж в 50-е годы… И она же имеет над Галей власть — нынче, когда на дворе 70-е.

Вот как прикажете такое понимать?

— Как понимать? — пробормотала Мария Андреевна.

- Да, как? Ошиблась ваша ведунья? Если бы людоедка умерла пятнадцать-двадцать лет назад, никакой власти над Галей она не могла бы иметь. Это несомненно. Однако могилы ее нет. А если еще и власть над Галкой имеет, то напрашивается один только вывод: она жива и сегодня! И если Галя находится под каким-то ее влиянием, то людоедку надо найти и обезвредить!

— Да как же ты ее обезвредишь? — изумилась Мария Андреевна.

— В милицию заявить! — горячо откликнулся Влад. — В городе преспокойно живет преступница, которая в войну уничтожала и пожирала детей! Доказательств — у меня полно! Самсониха помогла их раздобыть, тут надо отдать ей должное. Тогда людоедка пойдет под суд и под расстрел, и Галя от ее влияния освободится… Вот я и спрашиваю вас, как найти это затаившееся чудовище, а вы… ну ничегошеньки не знаете!

- Ну так может, тебе самому в милицию-то и пойти? — заметила Мария Андреевна. — Предъявишь им эту фотографию и еще что там у тебя есть… вот пусть они и ищут!

— А кто поручится, что они будут искать? — возразил Влад. — Заберут вещдоки, наобещают с три короба, я уеду в Москву и… что? Все и остановится! А ставка непомерно высока: жизнь и психическое здоровье Гали! Нет, я так не могу…

Я должен это чудовище разыскать. Сам!

— Упорный ты парень, Владик, — с уважением произнесла соседка. — Видать, по-настоящему Галочку любишь… Я уж думала, такой любви нынче вообще не бывает.

— Любит не любит, — вдруг подала голос до сих пор молчавшая Антонина. — Какая здесь разница! Главное в том, что сказала Самсониха. Если она говорит, что людоедка умерла — значит, она умерла! Самсониха не ошибается…

- Так ведь я могилы ее не нашел! — возмутился Влад.

- Значит, плохо искал… — угрюмо произнесла Антонина.

- Ну допустим, умерла… И как же она на Галю тогда влиять может? Как власть какую-то над ней может иметь?

— Стало быть, может!

— Как?! — Влад чуть не задохнулся от негодования. — С того света, что ли?

— Да… с того света.

- Да опомнитесь, Антонина Васильевна! — воскликнул Влад. — О чем вы говорите? Нет никакого того света! Есть один только свет — тот, в котором мы живем с вами! Наш общий живой мир!..

— Нет того света? — Антонина вдруг устремила на Влада леденящий взгляд своих глаз, и ему стало не по себе. — Да что ты понимаешь? Что ты можешь знать об этом, ты… щенок?!

Влад остолбенел от неожиданности. На какой-то миг он вообще лишился дара речи. У Марии Андреевны глаза полезли на лоб.

- Господи… Ты что несешь, Тоня? — заполошно вскричала она. — Ты беленой объелась? С ума сошла? Парень старается, мается, горит желанием Галку спасти, из самой Москвы приехал, всего-то немного помочь просит, как же ты можешь такие мерзости ему говорить? Мне так вообще жуть как неловко, что мы, две клуши старые, даже подсказать ему ничего не можем, а как же ты…

- Ничего он не сделает! Ничем Галке не поможет! И пускай убирается обратно в Москву, нЕхрена ему тут нам пороги обивать! Пусть вон убирается — не жалко…

К черту его! К черту…

Антонина исступленно орала, глаза ее вдруг стали почти черными, жилы на шее натянулись, как веревки, голос сделался словно чужим. Владу даже показалось, будто все это выкрикивает и не Антонина вовсе, а кто-то другой — чужой, незнакомый, страшный… Он даже в испуге отступил на шаг, бросив беспомощный взгляд на Марию Андреевну. Но та и сама лишь стояла столбом, разинув рот от изумления.

Вдоволь наоравшись, Антонина как-то резко сникла, обмякла и без сил рухнула на заскрипевший диван. Голова ее поникла, бессмысленный взгляд потухших глаз уставился в одну точку.

— Оставь ее в покое пока, — сказала соседка. — Эка на нее накатило! Пожалеть надо Тоньку-то, уж извелась вся, нервы стали совсем ни к черту… А дай-ка мне еще раз этот фотоснимок.

Влад с готовностью протянул ей фотографию. Мария Андреевна вновь принялась ее рассматривать очень внимательно.

— Знаешь, вот я сейчас вспоминаю, — сказала она после некоторого раздумья. — Показывала Галочка мне одну книжку. Ей, кажется, в школе ее подарили, она тогда в десятом классе училась. И в этой книге была картинка очень напоминающая вот это фото! Там была женщина в длинном таком платье… и голова отрубленная была, и нож тоже был! Я бы и не запомнила, да только Галка от картинки этой глаз отвести не могла! Все говорила, ей тоже платье такое нужно, и нож тоже у нее будет. В этом было что-то странное, непонятное, даже пугающее… Я бы и не запомнила этой книги, да вот уж больно странно Галя к ней относилась… как к живой! Смотрела на картину ту, как завороженная! Привязалась прямо к ней!

А вот сейчас смотрю на этот фотоснимок и вижу — похоже ведь!

— И как вы думаете… что нам это может дать? — спросил Влад. — Ну нравилась Гале эта книга, картинка в ней чем-то нравилась… Но к Августе это не имеет никакого отношения.

— Августа? — вдруг насторожилась Мария Андреевна. — Ты сказал — Августа?

— Да… эту женщину-людоедку на фотографии зовут Августа. Вам знакомо это имя?

— Кажется, слышала… — сказала женщина. — От Гали!

— Ну так, Мария Андреевна! — взмолился Влад. — Вспомните, пожалуйста! Где, когда, при каких обстоятельствах!

— Где? Да у меня дома! Я тебе рассказывала, что Галка частенько ко мне домой приходила! — отвечала соседка. — Вот и в тот раз пришла… А когда… Ну, школу она заканчивала. Получается, лет этак шесть тому назад… Вела она себя странно, помнится. Какая-то рассеянная была… Все о чем-то рассказывала, что-то спрашивала, очень возбужденная была! А потом умолкла вдруг, сникла вся и словно бы испугалась чего! Я ей говорю: «Ну ты что, Галчонок, говори, милая… я слушаю!» А она мне вдруг: «Если я этого не сделаю, Августа меня уничтожит… не станет меня, тетя Марусь…» Я так и обомлела! «Какая еще Августа? — спрашиваю ее. — Кто это? Что ты сделать-то должна, Господь с тобой?..» А она мне вдруг: «А? — будто со сна очнулась! — Ничего, ничего… Пойду я, тетя Маруся. Спасибо вам.» Поднялась и тотчас ушла. Я так и не уразумела ничего. А вот случай этот был — я точно помню! Поняла только я одно — камень тяжкий у Галочки был на душе… Но ничего никому она не рассказывала. Вот так только и обмолвилась…

Антонина вдруг неожиданно вскинула голову.

— Но Галка у меня всегда очень миленькая была! — воскликнула она с таким напором, будто кто-то с нею спорил. — Такая душевная, добрая девочка… Всем несла добро, лаской всех одаривала, сама любила всех, и ее все вокруг любили!

Она повернулась к Владу, протянула к нему руки, словно умоляя его о чем-то.

— Владик, ты знай — Галочка чудо, как хороша! Она делала только добро… это я виновата в том, что с нею случилось. Я больше о себе думала, дочке внимания мало уделяла, все больше ругала ее, никогда не ласкала, каждым куском ее попрекала! А Галочка все терпела, всегда добрая и кроткая была, всем улыбалась, каждому дню радовалась! Не веришь? А ты вот хоть бы Марусю спроси — она соврать не даст! Скажи ему, Марусь: видишь, он не верит? Ну, скажи… а то он думает, я просто так говорю, ведь какая мать про свое дитя плохое говорить будет? Так ты ему скажи, Маруся! Вот про котенка помнишь?..

— Какого котенка? — пролепетала ошеломленно Мария Андреевна.

— Ну как же? — вскинулась Антонина. — Помнишь, день такой ненастный был, дождь лил целые сутки напролет! А Галочка из школы пришла и принесла с собой котеночка… маленького такого, как комочек пушистый! Сказала, возле подъезда его нашла. Он такой мокрый был, грязненький весь. Я — давай ругаться на нее, а она его отмывать скорее, потом тряпочкой вытирать, молочка ему в блюдце налила… Помнишь, Маруся! Ну… ты должна помнить… Он, когда обсох, такой чистенький, хорошенький стал! Галочка так меня просила, чтобы он у нас дома остался… Даже имя ему придумала, бантик голубой на шейку надела! Но я не разрешила, помнишь? животным, сказала, в доме не место! Не в деревне, чай, живем. Подрастет, гадить везде станет, мебель когтями обдирать… Ты, говорю, новую мебель в дом купишь? Вот то-то… В общем, не разрешила я ей котенка оставить. Ой, такая я дура все-таки была, — Антонина истерически захихикала, вынудив своих слушателей озабоченно переглянуться, — всего и пожил у нас котенок пару дней. И Галочка отнесла его потом к нам в сарай, что во дворе-то стоит, думала в сарае его поселить: пусть мол, там растет, да мышей ловит.

А котенок пожил в сарае с недельку, а потом и убежал куда-то, а может — украл кто! Галочка бедненькая потом целую неделю проплакала… Ну помнишь, Марусь?

— Помню, помню… — сумрачно отвечала соседка. — Как не помнить…

— Ну вот! — продолжала Антонина. — Так что ты, Владик, знать должен: Галочка у меня очень добрая! Очень-очень! Это я злобная всегда была, как сука последняя, а вот Галочка — не-е-ет! Она всех жалела, всем помочь всегда старалась… Правда, Марусь? Ну чего молчишь-то? Видишь, он не верит… Скажи ему, ну же!..Как на духу, как на исповеди, скажи!

— Да верю я вам, Антонина Васильевна! — громко ответил Влад. — Верю, ведь Галю-то я сам лично знаю! Верю я вам, верю… успокойтесь, пожалуйста!

- Тонь! — воскликнула Мария Андреевна, наконец-то пришедшая в себя. — Тоня… да верит, верит он тебе. Ты не переживай, главное: сядь вот на диванчик, успокойся, давай я тебе водички налью…

— Нет-нет-нет! — Антонина замахала руками. — Ну что ты мне говоришь! Вижу, что не верит. Вот погоди-ка… я сейчас Галкины рисунки ему покажу…

Она упала на колени перед кроватью и полезла под нее.

— Я тут как-то уборку делала, — крикнула она, ползая на коленях и неудобно вывернув голову к своим оторопевшим слушателям, — и нашла кучу малу Галкиных рисунков… Галочка с самого детства рисовала! Вот и сложила я их в коробку большую и под кровать задвинула. Вот…

Антонина с натугой выдвинула из-под кровати огромную картонную коробку, доверху набитую старыми тетрадями, альбомами для рисования, отдельными листами…

— Вот, пусть посмотрит! — удовлетворенно воскликнула Антонина. — Посмотрит и сам поймет, какая Галочка была добрая! Она и сейчас такая же… Миленькая моя… Галочка…

Маруся наклонилась и обняла подругу за плечи.

— Тоня! — сказала она ей прямо в ухо. — Тонечка… Послушай… Владику идти надо, некогда ему рисунки-то разглядывать! Понимаешь? Человек серьезным делом занят, доченьку твою от беды избавить хочет, от напасти лютой. А ты тут с рисунками… вот дело он справит, придет к тебе с самой-то Галочкой, вот все втроем рисунки эти и посмотрите… А сейчас — не время!

Лицо Антонины выразило крайнее изумление, как будто ей сообщили нечто недоступное для понимания.

— Ну как же… — пробормотала она в крайней растерянности. — Это же Галочка рисовала… в детстве. Вот, посмотри, Владик… видишь?

Антонина принялась торопливо перелистывать альбомные листы, изрисованные наивными детскими каракулями, в которых, однако, уже можно было заметить явные признаки способностей к рисованию.

- Вот речка… деревца на берегу… солнышко светит… птичка на ветке сидит… — Антонина говорила свои пояснения с какой-то трогательной беспомощностью в голосе. — А вот кораблик плывет! А вот здесь герои сказочные! Вот Иван-царевич из лука стреляет! А это царевна-лягушка со стрелой… А вот Баба-Яга в ступе и с помелом… Ух, как страшно! Это все Галочка моя рисовала!

Антонина поднесла альбом прямо к носу Влада, как будто он мог сомневаться в авторстве этих рисунков. Влад выразительно взглянул на Марию Андреевну.

Та незаметно сделала ему знак — мол, все, пора уходить…

Но от Антонины оказалось не так-то просто отделаться. Она продолжала торопливо говорить:

— Видишь, Влад? ты люби мою девочку — она очень добрая, умненькая такая, талантливая! Ты ведь спасешь ее, правда? И меня тоже спасешь…

— Антонина Васильевна, конечно! — искренне отозвался Влад. — Я спасу и Галю и вас, тем более, что это на самом деле одно и то же… Только успокойтесь! Спасибо вам за обед и за помощь вашу посильную… А мне пора…

Он попятился к входной двери, не забыв прихватить свою папку, в которую он торопливо засунул фотографию, наделавшую немало шума. Антонина рванулась было за ним, но Мария Андреевна обхватила ее руками и прижала к себе.

— Все. Тоня, все, Владу пора, и он уходит! Успокойся, Тоня! Все будет хорошо…

— До свидания, Антонина Васильевна! — бодро крикнул Влад уже с порога.

— Спаси меня, Влад… Меня и Галочку спаси! — пронзительно вскричала Антонина, тщетно пытаясь вырваться из крепких рук соседки. Мария Андреевна не выпускала ее из своих объятий. — Мне так страшно, Влад! спаси нас с Галочкой…

Влад торопливо вышел из квартиры и плотно прикрыл за собой дверь.

Постоял немного, прислушиваясь к звукам из-за двери, за которой соседка пыталась успокоить Антонину.

Он вспомнил замечание Марии Андреевны о расшатанных нервах Антонины. Но, похоже на то, что имеет место нечто более серьезное, нежели расшатанные нервы. Антонина, в начале их встречи поразившая его своим радушием, далее вела себя как сумасшедшая. С нормальным человеком подобных метаморфоз не происходит. Однако Влад не упустил одно явно позитивное изменение в ее образе мышления: Антонина, прежде говорившая с ним исключительно о самой себе, стала теперь воспринимать себя неотрывно от своей дочери, как единое целое…

Но раздумывать о причинах этого Владу было недосуг: он попытался подвести итог сегодняшнего визита к Антонине. К сожалению, эти две в общем-то славные тетки, из которых одна явно не дружила с собственной головой, ничем ему реально помочь не смогли.

Влад вышел из прохладного подъезда на улицу, где его привычно обдало дневным жаром; от раскаленного воздуха даже пресекло дыхание… Влад побрел по Пролетарской улице, направляясь к центру, где размещалась его гостиница, продолжая размышлять.

И все-таки признать сегодняшний визит в Галин дом совершенно бесполезным было нельзя. Кое-какую полезную информацию, пусть хотя бы и косвенную, он-таки раздобыл.

Прежде всего, ему стало ясно, что Галя знает Августу. Или знала в недавнем прошлом. Именно в знакомстве с ней заключается тайна всех ее зловещих странностей.

Еще он узнал, что Августа жива и по сей день, несмотря на утверждение Самсонихи о ее смерти. Здесь ведунья точно дала маху.

Искать могилу кровожадной людоедки бессмысленно. Она живехонька и неприметно обитает в тихом, полусонном, симпатично-зеленом Краснооктябрьске.

Вот уж действительно — в тихом омуте черти водятся!

Скорее всего, Августа возглавляет какую-то религиозно-мистическую секту с явно сатанинским уклоном, и в ее сети, вероятно, в последние годы школьного обучения, и попала Галя! Несомненно, и кровь пить Августа ее научила! Вот и вся тайна… никакой мистики, никакого потустороннего тумана! И не молитвы надо на кладбище читать, не старые фотографии вместе с записками фотографа на заброшенной могиле сжигать, а разыскивать страшную преступницу, выводить ее на чистую воду и отдавать в руки правосудия. Ее давно ожидают суд и расстрел. Женщин вроде как в Советском Союзе не расстреливают, однако к военным преступлениям это правило не относится. Августа же является махровой военной преступницей, от злодеяний которой волосы встают дыбом!

Это единственный путь, чтобы воздать людоедке по заслугам и полностью освободить Галю от ее так называемой «власти»…

Вернувшись в гостиницу, Влад направился прямо в свой маленький уютный номер. Итак, он нашел должное объяснение всему происходящему. Вот только где искать Августу? Ни Антонина, ни Мария Андреевна помочь в этом ему не смогли.

И единственным источником сведений об Августе остаются записки-воспоминания фотографа. Они ведь охватывают период аж до начала 60-ых годов… возможно, дальше в этих записках найдется хоть какая-нибудь информация, где может сейчас находиться Августа? Из подвала она выселилась, конечно… Но вот куда потом делась? И еще вопрос неясный пока: стали ее деяния известны городской общественности или нет? Неужели все это так и осталось тайной, которую поведал миру перед самой смертью ее сообщник-фотограф? Если нет, почему Антонина с Марусей об этом даже не слышали? Возможно, об этом знали соседи по дому, но где их сейчас найдешь… Больше половины, наверное, поумирали уже давно…

Сплошные вопросы… Что-то знает Самсониха, и видно, немало знает, но она почему-то не хочет, чтобы это узнал он, Влад! Это само по себе тоже представляет отдельный вопрос. А пока единственная ниточка — эти страшные записки. Их надо читать не выборочно, как он делал до сих пор, а буквально изучить — до последнего листа! Если есть хоть какие-то ответы на все эти вопросы, то они — там…

В номере ему сразу же бросилось в глаза лопнувшее зеркало — критическая точка с разбегавшимися от нее ломаными лучами производила вполне жуткое, даже пугающее впечатление! Он уже успел как-то подзабыть об этом досадном и более, чем странном происшествии. И вот снова увидел эти длиннющие трещины, похожие на тонкие, отточенные клинки… Когда там завхоз обещала прислать другое зеркало на замену? Кажется, завтра. Сегодня, видите ли, плотника нет… Влад усмехнулся: поменять зеркало в номере — нужен плотник! Тоже мне мастера… Он и сам мог бы снять со стены испорченное зеркало и повесить вместо него новое. Загвоздка лишь в том, что ему это совершенно не нужно. Плотник — значит, плотник! Тем более, что новое зеркало надо принести со склада, а это отнести туда — да так, чтобы осколки не рассыпались! А это не так-то просто.

Влад достал коробку, раскрыл ее, начал раскладывать по столу листки…

Он сидел напротив зеркала, и вдруг заметил, что ломаные лучи-трещины словно бы рассекают ему лицо… разделяют его на несколько частей-лоскутов. Как будто кто-то острым, как бритва, ножом расчертил его лоб, виски щеки…

Владу сделалось нехорошо от такой зловещей ассоциации. Он резко поднялся, прошел в санузел, сорвал там с вешалки банное полотенце и аккуратно набросил его на зеркало, стараясь при этом ненароком не коснуться лопнувшей зеркальной поверхности. Кто знает, ведь осколки могут посыпаться при малейшем движении, толчке, колебании…

Убедившись, что большое полотенце полностью закрывает от него зеркало, и не дает ему отражаться в поврежденном зеркальном поле, Влад неожиданно для самого себя вздохнул с явным облегчением. Теперь можно было продолжать изучение записей… но прежде всего он в который раз положил перед собой ЭТУ фотографию, так ужасающую и вместе с тем так завораживающую и притягивающую его. Долго смотрел в темные, бездонные, подобные омутам глаза…

Взгляд их был словно живой! Будто и не фотоснимок лежал перед ним, а смотрела живая женщина!

Внезапно он вспомнил слова Антонины: «…вот точно такими глазами смотрела на меня Галка!»

И он мгновенно понял, почему до сей поры взгляд Августы, устремленный на него с этого старого фотоснимка, казался ему странно знакомым… Влад вдруг осознал, что этот взгляд был тем же самым взглядом, каким порой одаривала его Галя…

Неожиданно он почувствовал озноб и нервно передернул плечами. Потом взял фотографию и убрал ее под стопку исписанных листов. Резко обернулся: возникло ощущение, будто бы кто-то бесшумно прошел мимо за его спиной. Он внимательно оглядел помещение, но, в комнате кроме него, естественно, никого не было.

«Нельзя быть таким впечатлительным», — сам себе строго заметил Влад и погрузился в чтение…

Начиная с октября, в городе стали появляться беженцы. Их было много, они прибывали на поездах, их привозили на машинах, а многие приходили пешком.

С узлами, чемоданами, с тележками, набитыми нехитрым скарбом, люди, бежавшие от наступавшего по всем фронтам немца, все прибывали и прибывали — тем самым подтверждая слухи о поражениях Красной Армии и о том, что сам фашист в скором времени заявится сюда. Да и без всяких слухов было известно, что оставлены врагу Киев и Минск, что жесточайшие бои идут под Мурманском, откуда прямая дорога на Ленинград, что немец отчаянно пытается прорваться к Москве, и это ему, похоже, вполне удается. Угрюмые, исхудалые, рано постаревшие лица беженцев лучше всяких сводок Информбюро свидетельствовали лишь об одном: дела на фронтах были плохи! Очень плохи…

В конце октября Прохор Михайлович узнал, что городские власти заселяют подвал здания, с некоторых пор ставшего ему родным домом. Естественно, никакой радости это ему не доставило, хоть он и понимал: эти люди лишились крова и самого необходимого, что им надо где-то жить. Хорошо хоть, к нему-то никого не вселили. Впрочем, сделать этого было нельзя: его фотоателье занимало две крохотные комнатушки и прихожую, где размещались ожидающие очереди клиенты. Сами же комнатки служили: одна спальней и фотолабораторией(часть ее отгораживалась ширмой, где проявлялись пленки и печатались фотографии), а вторая — собственно мастерской, где Прохор Михайлович фотографировал клиентов, и одновременно кухней, в которой хозяин готовил себе нехитрые завтраки, обеды и ужины. С начала войны эти трапезы неуклонно сокращались, становясь все более скудными, так что вскоре и готовить стало особенно нечего.

Из фотомастерской одна дверь вела в подвальное помещение: у Ивана Яковлевича в подвале хранились старые реквизиты, остававшиеся еще с дореволюционных времен, и некоторые архивные материалы. Этой дверью Семенов нередко пользовался, особенно когда занимался обучением своего подопечного. Оставшись один, Прохор Михайлович редко наведовался туда.

И вот пришли рабочие оборудовать жилье для беженцев. Они вычистили весь хлам, скопившийся в подвале, а заодно вышвырнули и весь реквизит, оставшийся от Семенова, а заодно и весь его фотоархив. В подполье первого этажа были оборудованы комнаты с одной большой кухней и общим коридором. Фотомастерская Прохора Михайловича примыкала к одной из капитальных стен, разделявшей здание на две секции; под полом фотоателье устроили комнату, выходившей дверью в конец коридора. Эта комната была вдвое шире остальных, так как занимала пространство от стены до стены, и в ней еще находилась лестница, ведшая из фотоателье в подвал, занимавшая немало места. В то же время эта комната была много Уже остальных, но преимуществом ее было в том, что одна ее сторона являла собой капитальную стену.

Прохора Михайловича в общем-то ничуть не интересовало, кто теперь живет в подполье его фотомастерской. Он только врезал новый замок в полотно двери, ведущей в подвал, и надежно запер ее на ключ. Кто их знает, этих беженцев — среди них тоже попадаются разные люди. А у него здесь все-таки мастерская: здесь и реактивы, и дорогое оборудование, а потому необходимо исключить всякое сообщение с подвалом и его обитателями — от греха подальше…

В начале ноября все проблемы с новосельем вновь прибывших вроде как утряслись, и жизнь продолжалась, пусть даже и в условиях военного времени.

Главной проблемой являлась проблема продовольственная. С началом зимы она встала во весь рост. Чтобы купить хлеба, Прохору Михайловичу приходилось вставать в три часа ночи и отправляться занимать длиннющую очередь в местную пекарню. Ассортимент других продуктов резко уменьшился, а с наступлением холодов практически иссяк. Иногда выручали клиенты: приходившие в фотоателье люди, как правило, фотографировались перед расставанием с близкими, просили мастера сделать фото получше и вместо денег порой расплачивались продуктами — куском сушеного мяса, десятком яичек или крынкой молока. Это помогало Прохору Михайловичу как-то выживать в условиях неуклонно надвигающегося голода, ибо состояние его здоровья делало даже незначительное голодание для него смертельно опасным…

Этот факт не являлся для него новостью. Открылось это в первые послереволюционные годы, когда бывший царский офицер Петр Вакулевский сделался обывателем Прохором Вакулиным. После фронтового отравления ядовитыми газами он долго болел, и как-то раз посетил советскую клинику, где прием вел бывший профессор старого дореволюционного закала. Осмотрев Прохора Михайловича, старичок спросил его, откуда в его организме столько ядовитых веществ.

— Авария была… — нехотя отвечал пациент, — на производстве.

— На производстве? — старый профессор поднял на Вакулина свои ясные и проницательные глаза. — Ну хорошо… пусть будет на производстве. Однако дела ваши неважны, гражданин Вакулин. Образно выражаясь, можно сказать, что в вашем организме запущен механизм саморазрушения… время работает против вас.

— Вот как… — грустно отозвался Прохор Михайлович. — И сколько же мне осталось?

- Эка вы хватили, молодой человек! — усмехнулся профессор. — Я врач, а не прорицатель. Возможности вашего организма мне неведомы. От Бога вам дан прекрасный и крепкий организм, но он подорван случившемся отравлением, однако он борется, и сколько времени будет длиться эта борьба — сие сказать весьма трудно. Впрочем, вы можете помочь своему организму и тем самым продлить себе жизнь.

- Так скажите, что мне следует делать! — воскликнул Прохор.

- Да ничего особенного. Старайтесь по возможности лучше питаться. В нынешнее время хорошее питание весьма проблематично, однако именно в этом моя главная рекомендация. Вам необходимы прежде всего белки, этот строительный материал организма. Налегайте главным образом на мясо… оно обязано быть в вашем рационе! Если поможете своему организму восстанавливаться, снабжая его белками, то вполне можете прожить достаточно долгую жизнь, хотя скажу прямо: прежнее здоровье к вам уже никогда не вернется…

Совет старого доктора Вакулин запомнил очень хорошо, и всю дальнейшую жизнь старался ему следовать — по возможности, конечно. Во время многолетних скитаний по охваченной смутой и невзгодами стране Прохор не раз терпел лишения и голод; и всякий раз его организм отзывался на такие испытания долгим изнурительным заболеванием, из которого Прохор выходил неизменно более слабым физически, чем был до болезни. И восстанавливался он потом с большим трудом.

Тем не менее, как ни тяжела была его жизнь, жить Прохор Михайлович страстно хотел. Пусть слабым, неполноценным, пусть больным, но — жить! Единственное, чего он панически боялся, так это превратиться в живую развалину. Для Прохора Михайловича такая перспектива была хуже смерти.

И вот теперь, когда разразилась война, принесшая с собой повальный голод и сплошные лишения, давняя рекомендация старого профессора приобрела для Прохора Михайловича совершенно особенное, поистине фатальное значение. Голодовка несла ему неминуемую гибель, и он предпринимал все возможное и невозможное, чтобы ее избежать или хотя бы максимально смягчить…

Впервые он увидел ее промозглым ноябрьским утром, когда вышел из фотоателье по каким-то делам; Прохор Михайлович пересек внутренний двор, миновал арку и очутился на улице Коммуны. На эту улицу выходила наружная лестница из подвала. Как раз по этой лестнице поднималась женщина, и Прохор Михайлович невольно замешкался, взглянув на нее. Она была одета во все черное: черный платок на голове, черное пальто, длинная черная юбка, спускавшаяся до щиколоток черных сапог… Женщина была очень высока и на редкость стройна, и Прохор Михайлович ощутил непреодолимое желание смотреть на нее и смотреть!

Поднявшись по ступенькам на тротуар, женщина замешкалась и полуобернулась — то ли просто оглядываясь, то ли почувствовав на себе чей-то взгляд… И тогда фотомастер увидел ее профиль — четкий, истинно классического очертания. Лицо ее было бледно, особенно на фоне черной одежды, но при этом невероятно красиво, ошеломляюще прекрасно — настолько, что Прохор Михайлович никогда бы не поверил, что в жизни встречаются такие лица, если бы не увидел сам.

Она сразу заметила Прохора Михайловича и улыбнулась ему такой приветливой и завораживающей улыбкой, как будто давно ждала этой встречи именно с ним. Прохор Михайлович давно не помнил вообще, чтобы ему улыбались подобным образом, особенно в последние месяцы: кругом всегда были только хмурые, унылые, угрюмые лица… оно и понятно: война — вещь невеселая. Тем более отрадно подействовала на него эта улыбка — словно луч солнца озарил скованную холодом землю, согревая при этом и его окоченевшую душу…

— Здравствуйте, — мелодично сказала незнакомка, глядя на него своими темными глазами так, будто бы они с ним давно знакомы и встречаются по утрам ежедневно.

— Доброе утро, — смущенно отозвался Прохор Михайлович.

Он ощутил жуткую неловкость за свой непрезентабельный вид: ему сделалось вдруг стыдно за свое старое, потертое пальто, и до чего же, наверное, нелепо смотрится эта дурацкая шапка-пилотка, что топорщится сейчас у него на голове!

— А вы в этом доме живете? — спросила красавица в черном.

Трудно было поверить, что такое дивно-прекрасное создание появилось из полутемного, доселе вообще необитаемого подвала. Такой женщине подобает жить в особняке! Или в шикарной многокомнатной квартире…

— Да… я живу здесь, — смущенно ответил Прохор Михайлович.

— А может быть, вы подскажете тогда, где можно купить немного хлеба? — слегка виновато улыбнулась прекрасная незнакомка. — У нас дома нет ни крошки…

— Видите ли, — несмело отвечал Прохор Михайлович, — здесь буквально за углом есть хорошая пекарня… хлеб продают только там. Надо выйти на улицу Свободы и пройти вдоль вон того длинного двухэтажного дома старинной постройки в сторону центра. Потом свернете в первый переулок и по нему придете прямиком к дверям пекарни…

— Большое спасибо, — сказала женщина и сделала уже пару шагов в сторону названной улицы, но фотомастер остановил ее:

— Постойте… боюсь, что вы зря потеряете время. Дело в том, что за хлебом надо идти часа в четыре утра, после чего придется отстоять огромную очередь. Уже часам к семи хлеб раскупают весь. А сейчас там ничего нет, к сожалению.

Прекрасное лицо незнакомки сразу же приняло скорбное выражение, и Прохору Михайловичу стало не по себе оттого, что он расстроил такую роскошную, сказочно красивую женщину.

— Вот оно как… — грустно заметила красавица. — Ну что ж поделаешь, значит, не судьба… Спасибо, что предупредили.

Она улыбнулась ему благодарной улыбкой, но лицо ее сразу же затуманилось. Женщина повернулась и направилась обратно ко входу в подвал.

Однако очарованный ее величественной красотой Прохор Михайлович уже не мог ее просто вот так отпустить.

— Подождите! — дрогнувшим голосом воскликнул он.

Женщина остановилась и полуобернулась. В ее взгляде угадывалось легкое удивление.

- Постойте… — уже тише сказал фотограф. — Не поймите меня превратно, однако… в общем, у меня дома есть хороший ломоть хлеба. Я купил его сегодня.

С удовольствием готов поделиться с вами.

Женщина явно смутилась и опустила свои большие темные глаза в землю. Прохор Михайлович ощутил, что его бросило в жар.

- Ну что вы такое говорите! — сказала незнакомка, вновь поднимая на него свой чарующий взор. — Поделиться… разве могу я объедать вас? Ничего, как-нибудь перебьемся. Не в первый и не в последний раз…

- Голубушка… ну что вы, как можно? — воскликнул Прохор Михайлович. — Слово-то какое ужасное: объедать! У меня достаточно хлеба, уверяю вас — мне вполне хватит! Короче, пойдемте…Да не стесняйтесь вы, ради Бога! Прошу, прошу за мной!

Он повернулся и направился обратно к арке, ведущей во внутренний двор. Сделав два-три шага, обернулся.

— Ну что же вы? Бросьте вы эти условности: кругом война, голод, не до всяких благоглупостей сейчас! Пожалуйста, пойдемте! Ну не выносить же мне хлеб вам сюда на улицу, в самом деле…

- Да как же я приду к вам домой, за хлебом… — еще больше смутилась красавица. — Что скажут ваши домочадцы…

- Да какие там домочадцы! Нет у меня там никого, я живу один, как перст…Идемте же!..Ну, я очень прошу вас…

Женщина благодарно улыбнулась и действительно пошла за ним. Со стороны было бы интересно наблюдать, как они пересекают засыпанный нестойким ноябрьским снегом внутренний двор: впереди суетливо семенящий Прохор Михайлович, а за ним — загадочная незнакомка в черном… почти на голову выше его, такая статная, величественная, красивая…

Прохор Михайлович поднялся на обледеневшее крыльцо, отпер дверь и распахнул ее. Сам повернулся к прекрасной гостье и протянул ей руку.

— Аккуратней, пожалуйста… здесь довольно-таки скользко.

Женщина приняла его руку с поистине королевским достоинством и величаво поднялась на крыльцо. Прохор Михайлович с сильно бьющимся сердцем пропустил гостью в маленькую прихожую. Закрыв тотчас дверь, чтобы не напускать холода, он хлопотливо принялся зажигать лучину.

— Электричества у нас пока нет, — бодрым голосом пояснил он, — свет дают только к ночи на три-четыре часа… Но мы и сами какой-никакой свет сделать можем!

Прихожая озарилась тусклым сиянием зажженной лучины, по стенам запрыгали темные тени. Женщина огляделась вокруг себя — с неподдельным интересом, но и без излишнего любопытства. Из прихожей, где стояло вдоль стен несколько стульев, открывался проход в маленькую комнатку, в которой виднелась тренога с водруженным на верхушку фотоаппаратом. Рядом расположеный другой дверной проем вел в соседнюю комнатушку, в которой при свете дня, проникающего через окно, был виден накрытый скатеркой стол и угол кровати, стоявшей под окном.

— Так у вас здесь фотоателье, да? — спросила красавица, окидывая взглядом маленькие и тесные помещения мастерской.

— Да, сударыня! — отозвался Прохор Михайлович. — У нас здесь фотоателье… Правда, клиентов сейчас немного, к сожалению, и причины вполне понятны. А вот до войны, бывало, отбою нет! Крутишься целый день, как белка в колесе… Ну, что поделаешь: всему приходит конец, и войне он тоже когда-нибудь настанет. И все вернется на круги своя…вот дожить бы только…

При этих словах женщина внимательно посмотрела на него, и Прохор Михайлович заметил, какие у нее глаза: темные, глубокие, словно бы поглощающие того, на кого устремлен их взгляд… Ему вдруг стало не по себе от этих ее завораживающих глаз, и он постарался переключиться на то дело, за которым вернулся домой.

Прохор Михайлович наклонился и достал из тумбочки хлеб, завернутый в чистую и мягкую тряпицу. Положив его на столешницу, быстро развернул, гордо показав гостье черную краюху, покрытую поблескивающей корочкой.

— Вот! — сказал он, протягивая ей кухонный нож. — Это настоящий хлеб. Отрезайте сами, сколько вам нужно.

— Что значит «сколько нужно»? — воскликнула женщина изумленно. — Покажите сами, пожалуйста… тогда я и отрежу!

— Нет, нет… голубушка, режьте, не стесняйтесь.

— Право, вы ставите меня в неловкое положение. Разве вы этого не понимаете?

— Послушайте… — Прохор Михайлович взглянул ей в глаза.

Он поймал себя на мысли, что она сейчас отрежет кусок хлеба и уйдет, и больше он ее, возможно, вообще не увидит. И ему сделалось так тоскливо, что сильно захотелось кричать…

Он даже слегка рассердился на нее за то, что ей было невдомек: он с радостью отдаст ей весь свой хлеб, лишь бы она побыла у него подольше! Или хотя бы еще как-нибудь зашла…

— Послушайте, — повторил он. — Я человек больной, и болезнь моя тесно связана с тем, чем я питаюсь. И прежде всего мне нужны белки, то есть — нечто мясное… А хлеб — это так, для заполнения желудка. Так что берите — сколько вам нужно! Вы молодая, здоровая, и вам надо беречь ваше здоровье… и конечно, вашу красоту тоже.

Женщина смущенно повела в воздухе ножом. Ей было неловко, и фотомастер ей ободряюще улыбнулся. Она несмело улыбнулась в ответ, но наконец-таки решилась: взяла хлеб одной рукой, а второй принялась отпиливать себе ломоть. Прохор Михайлович впервые обратил внимание на ее руки: у нее были тяжелые узкие кисти и очень длинные пальцы… Они обхватили всю краюху так цепко и так властно, что Прохор Михайлович только судорожно сглотнул.

Он никогда не видел таких красивых рук — подобные им руки он встречал только на картинах мастеров эпохи Возрождения, однако полагал, что в жизни таких кистей и пальцев у женщин просто не бывает! Оказалось, что бывает, и не где-то в далекой Италии, а здесь, в голодном и холодном Краснооктябрьске. Это было нечто совершенно невероятное.

Женщина отрезала кусок хлеба и положила нож на стол.

— Благодарю вас… — тихо и проникновенно сказала она. — Вы так добры…

— Не стоит благодарности, — просто ответил Прохор Михайлович. — Мало ведь отрезали-то!

— Нам достаточно, — возразила гостья. — Детей у нас нет, так что перебьемся.

Голос ее прозвучал твердо и непоколебимо; Прохор Михайлович понял, что настаивать бесполезно: больше она не возьмет.

— Простите, а вы сказали, что детей с вами нет, — промямлил он, чувствуя, что задает бестактнейший вопрос, но сдержаться не было сил. — И с кем же вы тогда живете?

— С компаньонкой, — улыбнулась женщина. — Мы с нею вдвоем сюда приехали аж с самого Харькова.

- Вот как… — Прохор Михайлович чуть было не спросил ее и о муже, но вовремя сдержался — такие расспросы выглядели бы сущим свинством. — Понятно…

- Ну, я пойду! — сказала незнакомка так решительно, что возражать ей было нельзя. Она завернула хлеб в полотняную ткань, бывшую у нее с собой. — А вы… может, скажете, как вас зовут?

- А? Меня-то? — фотограф неожиданно растерялся. — Прохор Михайлович… Впрочем, для вас можно просто Прохор.

- А меня зовут Августа, — приветливо сказала она, и ее темные глаза чуть-чуть блеснули как бы с лукавинкой, однако наверное, это просто показалось Прохору Михайловичу.

- Очень приятно… — пролепетал он, и тут же подумал, как же нелепо и пошло звучит эта шаблонная фраза применительно к ней.

- Ну тогда… до свидания, Прохор Михайлович! И еще раз огромное вам спасибо…

- До свиданья… Августа! — прошептал совершенно очарованный Прохор.

Он вышел на крыльцо и долго еще смотрел, как ее высокая черная фигура пересекает внутренний двор. Непрошенные слезы застилали ему глаза. Самое время было вспомнить о своем давнем недуге, доставшимся в наследство еще с первой империалистической: о мужском бессилии.

«Ну и что ты разволновался так, старый дурак? — мысленно спросил он себя. — Все равно нужен ты такой женщине примерно, как летошний снег! Ты старый уже, а ей не более тридцати… Да и муж, наверное, на фронте. Так что нечего распускать слюни… В конце концов, это просто смешно! А вот ей беречься бы надо… Беречься от всякой начальствующей сволочи, что спряталась от войны в тылу за высокими административными заборами! Храни же тебя Господь… Августа!»

Он дождался, пока женщина скрылась в мрачном арочном переходе, и только тогда плотно закрыл входную дверь…

После этой встречи в жизни Прохора Михайловича что-то неуловимо изменилось. Вроде бы все оставалось по-прежнему, однако сама мысль о том, что в этом же доме, совсем рядом с ним, живет Августа, уже согревала душу. И хотя тяготы военного времени ему было переносить все тяжелее и мучительнее, фотомастера не оставляло ощущение, что в его серой и беспросветной жизни появился какой-то смысл. И хотя после первой памятной встречи он в течение нескольких недель ни разу не встретил Августу, все равно он как бы ощущал ее постоянное незримое присутствие возле себя. А нехитрые события их встречи, связанные с краюхой хлеба, Прохор Михайлович вспоминал и прокручивал в голове всякий раз, отходя ко сну. И для него это были самые волнующие, самые восторженные воспоминания за последние годы.

К началу декабря Прохору Михайловичу сильно похужело, и он почти перестал выходить на улицу. Голод сказывался на нем самым беспощадным и жестоким образом. Большинство ближайших магазинов постепенно позакрывались по причине отсутствия продуктов; а производственный паек Прохору был не положен, и он с ужасом осознал, что фактически предоставлен сам себе. Его попросту оставили наедине со своей бедой — он может умереть в своей конуре от слабости и голода, и никто не вспомнит о нем. Уже в ноябре желающих фотографироваться было крайне мало, а с началом последнего месяца года клиент вообще перестал идти. Впервые Прохор Михайлович осознал — что это такое: остаться больным и беспомощным в полном одиночестве. И неоткуда ждать помощи. Впереди — жестокая и мучительная смерть. Вот тогда его и охватил настоящий предсмертный ужас!

Однажды ненастным вечером, когда он лежал в постели, совершенно обессиленный, и находился в какой-то мутной полудреме, внезапно раздался стук в дверь.

Прохор Михайлович вздрогнул и прислушался. Было тихо, и он уже подумал, что у него попросту начались звуковые галлюцинации. Но стук повторился — на сей раз более настойчиво.

«Неужели клиент? — с надеждой подумал он, с трудом приподнимаясь. — Господи, может, хоть немного поесть чего принесут…»

Он начал сползать с кровати, когда в дверь постучали уже в третий раз.

— Иду!.. — слабым голосом прокричал фотограф. — Минуточку… Подождите!

Он сунул ступни в теплые поношенные тапки и, шаркая по полу, подошел к двери.

Слабеющими пальцами отодвинул засов. На пороге стояла… Августа! Одетая все в тот же головной платок, длинную черную юбку и в старенький полушубок, она с порога приветливо улыбнулась ему.

— Господи! — только и вымолвил больной. — Это… вы?

— Здравствуйте! — мягко, почти ласково сказала женщина. — К вам можно?

— Конечно, конечно, можно! — засуетился Прохор Михайлович, шире открывая дверь. — Входите, пожалуйста…

Августа вошла в прихожую, впустив с собою морозное облако.

Прохор Михайлович зябко вздрогнул, быстро прикрыл дверь и задвинул засов.

— Вы уж извините, — сказала красавица с некоторым смущением. — Смотрю, вы чего-то не появляетесь на улице вообще. Вот, проведать вас пришла…

Прохор Михайлович был ошеломлен. Она помнила о нем, думала, беспокоилась…

В это ему было трудно даже поверить.

— Господи… голубушка, да вы проходите! Полушубок, платок снимайте… вот сюда на вешалочку, пожалуйста! У меня прохладно, конечно, но не улица все же!

С самого утра вот печку топил…

Августа степенно сняла полушубок, повесила на крючок; также неспешно она размотала платок с головы, повесив его поверх полушубка. На плечи ей темными тяжкими полукольцами упали прекрасные, густые волосы. Затем повернулась к хозяину, посмотрела на него с высоты своего роста.

От слабости и смущения Прохор Михайлович еле держался на ногах.

— Прошу извинить меня, — сказал он виновато. — Я сегодня крайне скверно себя чувствую… вот с утра сползал за дровами во двор, и все… дальше все больше лежу. Сил совсем не осталось. Уж простите меня великодушно… Августа!

Ему было крайне приятно произносить ее необычное и звучное имя. Как будто оно, имя это, обладало некой исцеляющей силой…

— Вам, наверное, просто есть нечего, — заметила Августа озабоченно. — Коли на улицу не выходите, так откуда еда-то возьмется! Так ведь и ноги протянуть недолго!

— А хоть бы и выйти, что проку! — Прохор Михайлович только рукой махнул. — Все равно ничего не купишь. Даже за хлебом такую очередищу надо отстоять! А у меня сил на это уже нет…

— А хлеб-то у вас сейчас есть?

— И хлеба нет…

Августа протянула руку и вынула из обширного кармана своего висящего на вешалке полушубка довольно увесистый сверток.

— Хлеба тоже нет… — повторила она его слова. — Ну, а тарелочка чистая у вас найдется?

Она улыбнулась ему — загадочно и немного лукаво.

— Найдется… — буркнул в ответ фотограф. — Они у меня давно все чистые. Вон, на полочке стоят. Видите, над столом…

Августа сняла с полки тарелку и поставила ее на небольшой кухонный стол.

— Фу, — сказала она брезгливо. — И это вы называете чистые? Да на этой тарелке пыли полным-полно! Слой в полпальца толщиной! Ужас просто… Вода у вас есть?

— Есть немного…

Он дал ей плошку, наполовину наполненную водой, и Августа сноровисто вымыла тарелку над металлической раковиной. Затем поставила чистую тарелку на стол. Прохор Михайлович завороженно следил за ее проворными красивыми руками.

Августа положила на стол сверток, развязала чистую белую тряпицу и вынула оттуда один за другим пять небольших печеных пирожков, похожих на румяные расстегайчики.

— Господи! — воскликнул фотограф. — Откуда такая роскошь?

— Какая там роскошь? — отозвалась Августа. — Это настоятельная насущная необходимость! Самые обычные пирожки… Прохор Михайлович, это — вам…

— Ну что вы… голубушка, да Господь с вами! Я уж и не упомню, когда в последний раз…

— А вам и не надо ничего помнить! Берите и кушайте. Пирожки с мясом… вы же говорили, что вам мясо нужно! Вот и угощайтесь…

— Да помилуйте… — Прохор почувствовал, как дрожат его колени. — Право, я не могу принять от вас такое…

— Вы хотите, чтобы я обиделась? Садитесь к столу и ешьте. Они еще теплые.

— А как же вы?..

— А что я? — сказала Августа. — У меня еще есть. Кроме того, я сегодня уже кушала. А вам просто необходимо поесть… простите за откровенность, но вид у вас тот еще: краше в гроб кладут.

Прохор Михайлович не мог более сдерживать себя. Его ведь угощали от чистого сердца! Он подвинул стул, присел к столу и взял пирожок. Надломил его, с наслаждением вдыхая аромат свежей выпечки. Потом с жадностью принялся за еду…

Августа стояла над ним, словно заботливая мать над больным ребенком, который за время долгой болезни наконец-то проявил аппетит.

А Прохор Михайлович с завидной готовностью съел один пирожок, а затем сразу же за ним и второй. Хотел было взяться за третий, но… смущенно отвел руку.

— Ну что же вы? — спросила Августа с милой усмешкой. — Кушайте на здоровье! Или не нравится?

— Не нравится? — он поднял на нее глаза. — Вы смеетесь, что ли? Да я, кажется, в жизни не едал ничего более вкусного! Это просто невероятно… Но я так не могу — я тут пироги трескаю, а вы стоите и не кушаете ничего.

— Уверяю вас, я уже поела и совсем не голодна! Вам поклясться, что ли? Ешьте…

— Но помилуйте, откуда такое лакомство? В городе повальный голод, а тут такое…

— Вы серьезно заблуждаетесь, если думаете, что в вашем городе голодают решительно все, — серьезно заметила Августа. — Такого просто не бывает! Может случиться все, что угодно: революция, мор, эпидемия, война, землетрясение… Да, многие будут умирать с голоду, но всегда найдутся люди, которые не то что голодать не станут, но и будут по-прежнему есть сытно и вкусно.

И ваш Краснооктябрьск вовсе не исключение. Если вы этого не осознаете, значит, вы крайне наивный человек.

— Ну… я понимаю, конечно… есть такие должности, которые обеспечивают своих обладателей всем необходимым. Но ведь вы… беженка! Как же так получилось, что вам удалось…

— Вот именно — удалось! — улыбнулась Августа. — Мне действительно удалось удачно устроиться на работу. Наверное, сыграла роль моя внешность, чего уж там! Опять же — обаяние… Ну и навыки обращения с оружием! Знаете ли, я неплохо стреляю. Вот и устроилась сторожем в продуктовом магазине! Да не в один, а сразу в два! Один от бывшей кооперации, а второй городской, под номером четырнадцать. Знаете, наверное, такой?

— Как не знать! — отозвался Прохор. — До войны в нем всегда продавалось чудесное печенье с корицей… Бывало, к чаю такое угощение! Прямо таяло во рту…

— Ну, печенье нынче неактуально, — усмехнулась Августа. — А вот мясо — очень даже! Мужиков сейчас почти нет, а тут работа чисто мужская! И вот баба пришла, которая ружьем хорошо владеет! Ну, меня и взяли. Хлопотно, конечно, но жить-то надо! Зарплату хорошую положили — сто двадцать рублей! Правда, деньги нынче не в особой цене, так часть зарплаты продуктами дают. Муки, крупы немного, ну и мясца, чтобы работник ноги-то таскал… Так что не забивайте себе голову, Прохор Михалыч, а лучше кушайте и поправляйтесь. Не то помрете ненароком, и некому будет в городе людей фотографировать…

- Но ведь не можете вы меня пирогами-то все время кормить! — воскликнул Прохор Михайлович. — В конце концов, паек ваш, а не мой. А мое ремесло сейчас вообще не востребовано…

- Бросьте вы чепуху-то нести, в самом деле, — небрежно бросила Августа, — или вы меня всерьез рассердить хотите? Доедайте лучше, пока не остыли совсем!

— Извините, голубушка… но это я себе лучше наутро оставлю. А то напрусь на ночь пирогами, и мне плохо станет.

— Ну как желаете, — Августа неторопливо свернула тряпицу и убрала ее. — Как говорится, чем богата, тем и рада…

Прохору Михайловичу показалось, что она обиделась. Он почувствовал себя настоящей свиньей.

— Августа… голубушка! — горячо воскликнул он. — Ну что вы, право…Спасибо вам огромное, поклон вам низкий! Может, вы сегодня от смерти меня спасли. Но… я их лучше понемножку есть буду, хорошо? А остынут — ну так я их разогрею.

Он говорил так искренне, что женщина, казалось, расчувствовалась.

Она улыбнулась ему, будто ребенку, на которого невозможно долго сердиться.

— Господи, какой вы, однако… впрочем, все мужчины таковы, — сказала она.

— И каковы же мужчины? — Прохор Михайлович даже попытался улыбнуться. И ему это даже удалось: ведь поевши, он сразу почувствовал себя чуть-чуть лучше. Правда, чтобы восстановиться хоть как-то, понадобится немало времени, и питание полноценное понадобится, но сейчас он старался не думать об этом.

— Беспечны, как малые дети! — сказала Августа. — У вас вода хотя бы есть?

— Вода?.. — Прохор Михайлович слегка растерялся. — Есть немного…

— Это то, что осталось от мытья тарелки? Вон в той плошке?

— К сожалению, да…

— К сожалению, — Августа только усмехнулась, потом вздохнула. — Ладно, на сегодня обойдетесь, а поутру Пелагея принесет вам ведро… Емкость приготовьте.

— А Пелагея… это кто? — ошеломленно спросил Прохор Михайлович.

— Компаньонка моя, — ответила Августа, — с которой мы вместе сюда приехали. Мы с нею вдвоем живем… Ну ладно, Прохор Михалыч. Пойду я, как говорится, пора и честь знать! Негоже молодой женщине у мужчины допоздна гоститься.

— У мужчины! — невольно вырвалось у фотографа. — Скажете тоже… Какой же я мужчина! Одно название…

— Вот тебе и на! Это как же прикажете вас понимать? — Августа была искренне удивлена. По крайней мере, так ему показалось.

— Да ведь я, голубушка, еще в первую империалистическую под Осовцем… — он вдруг осекся и махнул рукой. Потом сам удивился: с чего это его вдруг понесло? И только потом сообразил: Августа влияла на него таким образом, что хотелось рассказать ей о себе все, до самых личных подробностей. Она была из тех женщин, перед которыми мужчина неспособен корчить из себя ни героя, ни принца; эти женщины настолько выше подобных кривляний, что остается волей-неволей представать в их глазах таким, каков есть. Однако не стоило рассказывать Августе о своих многолетних, изматывающих тело и душу недугах — едва ли это было ей интересно.

К счастью, она не стала развивать эту тему и приняла везапное молчание Прохора вполне естественно, не проявляя неуместного любопытства.

— Ну до свидания, Прохор Михайлович, — ободряюще улыбнулась она, снимая с вешалки полушубок и платок. Прохор был так слаб, что не мог даже поухаживать за нею. Он только стоял и беспомощно смотрел на эту высокую и великолепную женщину, предоставляя ей самой надевать полушубок. Проводить он ее тоже не мог…

— Будьте умницей, — сказала она назидательно. — Хорошо питайтесь, и все у вас наладится. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи… — прошептал он в ответ.

Она ушла, а Прохор Михайлович еще долго неподвижно стоял перед закрытой дверью, вслушиваясь в завывание декабрьской снежной метели…

А наутро Прохора Михайловича ожидало волнующее открытие: оказалось, что Августа со своей так называемой компаньонкой не просто живут в подвале, а занимают то самое помещение, что располагалось непосредственно под фотоателье! То есть получалось, что дверь, находившаяся в фотографической комнате, вела на лестницу, ведущую прямиком в их комнату… И не было необходимости обходить дом и пересекать внутренний двор, чтобы попасть в жилище Прохора Михайловича: куда проще оказывалось воспользоваться лестницей и дверью. Этот проход был опробован в тот же день. Августа сдержала слово, и Пелагея принесла ведро воды фотографу, поднявшись по лестнице прямо в его мастерскую. Быстро и удобно…

Странно, но сам этот факт подействовал на Вакулина весьма благотворным образом. Получалось, что от Августы его отделяла всего лишь одна-единственная дверь. Это было так необычно, так волнующе…

Через неделю примерно Августа снова навестила его: на сей раз она принесла ему не пирожки, а пять хороших, поджаристых котлет. Прохор Михайлович только ахнул от изумления.

— Послушайте, Августа, голубушка… — взволнованно пробормотал он. — Но так же нельзя. Меня не оставляет мысль, что я вас объедаю, если использовать ваше собственное выражение.

— Прохор Михайлович… — она смущенно улыбнулась. — Пожалуйста, перестаньте! Лучше кушайте на здоровье. Вот сегодня вы смотритесь значительно лучше, должна вам сказать! А то в прошлый раз я даже испугалась, подумала — уж не помирать ли вы собрались! Прямо будто прозрачным становились, еле-еле ноги таскали!

И вот — совсем другое дело! Ешьте и поправляйтесь.

- Да я и чувствую себя сегодня намного лучше, — бодро отозвался Прохор. — Даже легкость в ногах появилась. Кстати, пироги ваши были просто отменны, настоящее объедение, честно признаюсь: в жизни таких вкусных пирогов не едал!

- Спасибо на добром слове, Прохор Михалыч, только раньше бывали у меня пироги и повкуснее! — скромно ответила Августа. — Но ничего не поделаешь: война! Муки мало, дрожжей мало, специй вообще нет, как тут добрые пироги справишь! Но, как говорится, что Бог послал…

— И все же мне неловко очень, голубушка! Вы меня, можно сказать, к жизни возвращаете, на ноги вот поднимаете, а я? Ну что я для вас могу сделать? Ровно ничего! А мне, знаете ли, неприятно перед вами в долгу оставаться…

- Ой, да не заморачивайтесь вы! — Августа беззаботно махнула рукой. — Ерунда все это! Жизнь долгая, сочтемся еще с вами…

Прохор внимательно посмотрел на нее — серьезно и печально.

- Как вы сказали… жизнь долгая? — заметил он задумчиво. — У вас, наверное, да… И дай вам Бог долгих лет, голубушка! Знаете, вот когда вы появились в моей жизни, у меня словно перевернулось все — вы озарили мое убогое существование, как солнце! Да, да, так оно и есть — не смейтесь, пожалуйста. А впрочем, смейтесь, если хотите: у вас такая дивная, лучистая улыбка! И как светятся ваши лучезарные, такие прекрасные, темно-карие глаза… Посмотришь на вашу улыбку, и так жить хочется! Вот жаль только, осталось мне, наверное, немного… Я, к моему величайшему сожалению, больной и старый человек.

— А вот так о себе говорить не надо, — мягко заметила Августа. — Знаете ли: давно известно — человек представляет из себя то, что он сам о себе думает.

Вы сами себе задаете программу, понимаете?

— Если честно, не очень, — сдержанно улыбнулся Прохор Михайлович. — Какую еще программу?

— Жизненную! — охотно пояснила молодая женщина. — Если убедите себя, что вы старый и больной, то таким и будете по жизни: старым и больным. А если станете себя представлять сильным, здоровым, позитивным, то сами увидите, как болезни ваши исчезать начнут… Попробуйте! Я знаю, что говорю.

— Эх, милая Августа… К сожалению, далеко не все так просто. В вашем возрасте легко убеждать себя, что ты здоров и силен. У меня несколько иная ситуация… Но все равно, спасибо за участие, за доброту вашу…

— Ну ладно, пойду я… а то гляжу, утомила я вас! — сказала Августа.

— Что вы, что вы, голубушка! — запротестовал Прохор. — Вы утомили? Господь с вами! Если б вы только знали, как мне с вами хорошо…

Августа благодарно улыбнулась, и было вполне очевидно, что ей приятно такое услышать.

— Ну ладно, — вздохнула она, — все-таки не буду вам мешать. Вам поесть нужно… Кушайте, и постарайтесь думать о хорошем. До свидания…

— До свидания… Августа…

Она скрылась за дверью, ведущей в подвал, а Прохор Михайлович все никак не мог отойти от этой двери.

Здесь так явственно ощущалось ее незримое присутствие, некое невидимое поле, оставленное ею и действующее на него так благотворно. Когда же чуть заметная дрожь в коленях напомнила, что он еще очень слаб, Прохор Михайлович взял со стола тарелку с котлетами и присел к кухонному столику.

Он с огромным аппетитом съел сразу две котлеты — тепленькие, толстенькие, покрытые вкусной поджаристой корочкой… Он хотел съесть и третью, но решил все же повременить. Неизвестно, когда же еще выпадет случай поесть также добротно.

Он убрал котлеты в маленький ледничок, отложив до завтра. Сам собрался и улегся в постель. На сытый желудок заснул быстро, и сон его впервые за долгое время оказался ровным и глубоким.

Незадолго до Нового года Августа появилась снова и принесла Прохору Михайловичу тарелку с тремя пирожками и двумя котлетами. Фотограф уже чувствовал себя почти что хорошо! При этом вполне отдавал себе отчет, что если бы сердобольная соседка его не подкармливала — вкусно и регулярно — неизвестно, был бы он теперь жив вообще! В мирное время на сколько-нибудь сносное восстановление после долгого отсутствия белковой пищи его организму требовалось примерно четыре месяца. А сейчас, во время голода? Об этом фотомастер даже и задумываться не хотел. Становилось попросту страшно.

Прохор принял Августу радушно, усадил ее на единственный у него имевшийся мягкий стул, на котором сиживал когда-то Иван Яковлевич.

— Августа… голубушка, пожалуйста, скажите — чем я мог бы ответить на вашу доброту? Я не могу ведь так: вы кормите меня выпечкой и котлетами, а я — просто не знаю, что мне для вас сделать… Ну хотите, я стану для вас регулярно ходить за хлебом? Вам тогда не придется вставать в три часа ночи и тащиться в пекарню, чтобы отстаивать несколько часов кряду на морозе… Для такой красивой женщины, как вы, даже один лишний час сна имеет немалое значение.

— Ну что вы, Прохор Михалыч! — благосклонно улыбнулась ему Августа. — Мне неудобно принимать от вас подобные жертвы…

— Неудобно? — Прохор посмотрел на нее с нежной укоризной. — Боже мой… ей неудобно! Жертвы, видите ли… Августа, милая вы моя… Да ведь тем, что я сейчас ногами хожу, я целиком и полностью обязан вам и только вам! Это вы меня к жизни вернули! Если бы не вы, лежал бы я сейчас пластом совершенно без сил! При смерти. Так что с моей стороны ходить для вас за хлебом — никакая не жертва, а всего лишь выражение признательности…

— Но помилуйте, Прохор… У меня Пелагея за хлебом ходит. Она и в очереди стоит.

— Ну… Пелагея ваша еще чем-нибудь займется! Мало дел по дому разве?

— Прохор Михалыч… Вам в вашем состоянии необходим и сон, и спокойный режим. Если вы, конечно, поправиться хотите. А вы мне предлагаете гонять вас по морозу в три часа ночи… Что ж на мне, креста нет, что ли?

- Какая вы, однако… — Прохор Михайлович сокрушенно покачал головой. — Кстати, хотел вас спросить… На днях слышал, как у вас в подвале вроде как детский голос раздавался. Я еще подумал, откуда у вас там дети? Вы же с вашей компаньонкой прибыли без детей сюда, верно? Или к вам еще кто-то приехал из родных — ваших или Пелагеи?

Августа как-то странно поглядела на него, затем бросила подозрительный взгляд на подвальную дверь, через которую вошла сюда; этим взглядом она будто бы оценивала эту дверь на звуконепроницаемость…

— Нет… никто к нам не приезжал, — ответила она с неожиданной холодностью. — А детский голос… это соседский ребенок к нам забегал, и я его цветным леденцом угостила.

— Вы очень добрая, милая Августа… Ведь теперь этот голодный ребенок возьмет за правило к вам забегать, — Прохор Михайлович мягко улыбнулся. — Вы при вашей доброте, вероятно, об этом не подумали…

— Да, не подумала… Ну и пусть забегает, — сказала Августа. — В другой раз пирожком его угощу.

— Простите, конечно, но в следующий раз он приведет к вам целую ватагу голодных ребятишек. А всех вы не прокормите… Я все прекрасно понимаю, преклоняюсь перед вашей добротой и вашим большим сердцем, но подумайте сами, чем это все обернется для вас и вашей компаньонки. Я говорю жесткие вещи, но такова суровая правда жизни… особенно актуальная сейчас.

— Хорошо, Прохор Михалыч, я подумаю… — смущенно пообещала Августа. — Обещаю вам. Вы вот скажите лучше… Можно спросить?

— Конечно, можно, голубушка! — улыбнулся в ответ Прохор. — Вам все можно…

— Откуда у вас такая странная болезнь… как только нет полноценной еды, вы сразу прямо-таки угасать начинаете, и очень быстро?

Прохор Михайлович помолчал немного, обдумывая свой ответ.

- Видите ли… есть люди со слабым врожденным иммунитетом, — сказал он мрачно. — Чуть подул сквозняк — и все, они уже заболели! Такой человек может помереть от простуды! Ну, а у меня нечто похожее: я заболеваю при отсутствии белковой пищи, и если мой организм хоть немного не поддерживать, я тоже могу умереть — только не от простуды, а от недоедания. Организм начинает забирать белок у самого себя и попросту саморазрушается. Так мне объяснил один доктор еще в 20-е годы. Или, если точнее — так я его понял. Крайне неприятная штука, я вам доложу…

- Так это у вас… врожденное? — пытливо спросила женщина.

- Нет… приобретенное. Был у меня такой случай еще до революции. Я отравился.

Августа смотрела на него пристально и бесстрастно, будто изучала.

- Ядовитых газов надышались?.. — неожиданно спросила она.

Прохор Михайлович даже вздрогнул от такой ошеломляющей проницательности.

- С чего это вы взяли? — спросил он. — Но… в некотором роде… можно и так сказать. Была производственная авария… ну, я и попал. К сожалению, такие вещи не вылечиваются.

- Авария… — повторила Августа задумчиво. — Ну ладно, можете не рассказывать. Вам это неприятно, да это и естественно. И не мое это дело, надо заметить, вы уж меня простите! Сами знаете: бабы — народ любопытный.

Прохору Михайловичу сделалось неловко: Августа была ему спасительницей, а он даже признаться ей не хочет в таких вещах, туман на себя напускает. Однако ему совершенно не хотелось признаваться, что он — бывший офицер царской армии, да еще нынче, в военную пору! Это абсолютно излишне, просто безрассудно! Пусть эта женщина сводит его с ума, пусть она для него как свет в окошке, но… мало ли что! Трагический пример Ивана Яковлевича был слишком свеж в его памяти.

При всем этом он видел, что Августа отлично поняла, что он чего-то не договаривает. Либо он врать толком не умеет, либо она и так видит его насквозь! Ну и ладно. Она вольна думать и предполагать все, что ей угодно. А о своем прошлом он никому рассказывать не обязан. Даже ей…

Августа поднялась со стула и сделала шаг к двери.

— Вы что же… так просто и уйдете? — робко спросил Прохор, чувствуя себя почему-то виноватым. Ему хотелось как-то загладить свою чисто воображаемую вину.

— А как я должна уйти? — улыбнулась Августа. — Вообще-то мне пора! Надеюсь, кипяток у вас есть… так что чайку как нибудь попьете.

— Знаете, что? — вдруг сказал доверительно Прохор Михайлович. — А давайте я вас сфотографирую!

Августа смутилась, однако было прекрасно видно, что предложение ей приятно.

— Бесплатно? — с трогательной наивностью спросила она.

— Боже мой, ну о чем вы говорите! Конечно же, бесплатно…

Он тут же засуетился, устанавливая аппаратуру. Весьма тщательно установил штатив-треногу, закрепил на ней фотоаппарат; самолично притащил стул и установил его в нужное положение перед объективом. Прохор Михайлович был еще очень слаб, и все эти действия давались ему не без труда, однако Августа прекрасно видела, насколько ему нравится стараться ради нее, а потому решила не лезть с предложениями помощи. Фотомастер все обустраивал сам, всем своим видом стараясь показать ей, что ему нисколько не тяжело… Ведь это для нее!

Он сделал несколько снимков Августы в разных ракурсах, с каждым разом вновь и вновь поражаясь необычайной красоте этой женщины.

Она с нескрываемым удовольствием позировала ему. Вдохновение у Прохора Михайловича било, что называется, через край. В заключение он сфотографировал ее во весь рост, с волнующим наслаждением запечатлев ее необычайно высокую и царственно-статную фигуру.

Когда Августа ушла к себе, Прохор Михайлович с удовольствием поужинал, ибо чувствовал, что испытываемое при работе напряжение забрало у него последние силы. Но при этом он ощущал себя необыкновенно счастливым…

Он очень надеялся, что Августа придет к нему на Новый год. Как было бы чудесно — посидеть с нею вдвоем за столом, пусть даже практически пустым… с каким волнением он вглядывался бы в ее чарующие темные глаза, любовался бы ее великолепными руками! Он предвкушал это непередаваемое ощущение счастья, которое испытывал всякий раз в ее присутствии. Это было незабываемо и чудесно. При этом Прохор боялся сделать ей такое предложение. И все-таки за несколько дней до конца декабря фотомастер решился. А случай представился, когда он случайно столкнулся с Августой на улице, когда она возвращалась откуда-то, направляясь в свой подвальный «дом».

— Здравствуйте, Августа… — смущенно пролепетал он.

- А… Прохор Михайлович! Добрый вечер! — ответила она весело.

Его всегда изумляла ее неиссякаемая приветливость. Она никогда не была ни мрачной, ни озлобленной…В отличие, например, от той же Пелагеи, которая всегда ходила с таким угрюмым видом, что от нее хотелось шарахаться. Это, впрочем, было понятно и естественно — трудно сохранять хорошее настроение, когда кругом царят голод, разруха и тягостное немое ожидание грядущей вражеской оккупации.

— Августа… Я хотел бы пригласить вас к себе на Новый год, — торопливо высказал свое заветное желание Прохор Михайлович. — Только, пожалуйста… не думайте, что я рассчитываю, что вы принесете что-нибудь вкусное. Нет, уверяю вас — нет… Мне было бы очень приятно встретить праздник вместе с вами… просто посмотреть на вас, послушать ваш голос… вы придете? Хоть на часок-другой?

— Прохор Михайлович! — проникновенно улыбнулась Августа. — Вы такой милый…

Я все прекрасно понимаю, разумеется, вы далеки от каких-то корыстных стремлений, и мне тоже приятно общение с вами! Однако не могу я принять ваше предложение, и причина весьма проста: у меня в новогоднюю ночь смена!

Я работаю…

— Ах, вот оно что… — упавшим голосом заметил Прохор Михайлович. — Понятно… смена… ну что ж — работа есть работа! Ничего не поделаешь… как говорится…

— Но вы не расстраивайтесь, Прохор Михайлович! — воскликнула Августа. — Пожалуйста… я вас очень прошу… хорошо?

— Хорошо… раз вы просите…

— В новом году мы опять увидимся! — улыбнулась ему чаровница. — Я к вам сама зайду еще.

- Правда? — Прохор Михайлович взглянул на нее с трогательной недоверчивостью.

- Я вам обещаю…

- Благодарю вас… И знаете что? Зовите меня просто — Прохор! Не надо по имени-отчеству, а то какой-то официоз получается.

— Ладно, Прохор… Я согласна. Давайте без официоза. Ну… до свидания?

— До свидания… Августа!

Они расстались, и Прохор Михайлович отправился по своим делам, совершенно счастливый, хотя и получил отказ в своей просьбе…

Новый год он встретил в одиночку, а впрочем, ему было не привыкать — так было всегда после трагедии с Иваном Яковлевичем. Но Августа сдержала слово: в первой декаде января она появилась у него… принесла расстегайчики. Прохор Михайлович отдал ей фотографии, в которые вложил всю свою душу. Августа на них вышла просто великолепно… Фотомастер с гордостью сделал ей этот подарок. Он пообещал ей фотографировать ее всегда, как только она пожелает, и естественно, совершенно бесплатно. Августа пришла в восторг и сердечно благодарила его…

Однако на этом его идиллии пришел конец. Следующий визит очаровательной соседки оказался для Прохора Михайловича поистине ужасающим…

В конце января Прохору Михайловичу снова сильно нездоровилось. Весь месяц он кое-как перебивался с хлеба на оладьи из картофельных отходов, с лепешек из мелко нарезанных книжных переплетов на жидкий суп, заправленный горстью перловой крупы… После Нового года Августа зашла к нему один только раз, принеся с собой пару аппетитных котлет, которые он съел в тот же вечер, однако их эффекта хватило очень не надолго.

В очередной раз получилось так, что в конце месяца Прохор Михайлович едва волочил ноги. Большую часть суток ему приходилось проводить лежа на кровати.

Холодным январским вечером, когда за окном уже царила глухая тьма (уличное освещение было давно отключено), едва только он прилег после утомительной возни в фотолаборатории, где печатал фотоснимки для нескольких залетных клиентов, в подвальную дверь настойчиво постучали.

«Господи… — подумал он со смешанным чувством радости и досады (ему было всегда мучительно стыдно, когда Августа видела его в беспомощном состоянии), — это же Августа!..»

— Сейчас, сейчас! — крикнул он слабым голосом.

Кряхтя, он с трудом слез с постели и подтащив свое изнуренное голодом и болезнью тело к двери, отпер и распахнул ее. На лестнице стояла Августа.

— Можно? — спросила она.

— Можно, голубушка, можно… — он попытался улыбнуться, но вышла лишь какая-то жалкая гримаса. — Проходите… пожалуйста.

Августа переступила порог и вошла в съемочную комнату.

Остановилась и огляделась, словно искала, где присесть. Она была как всегда, ошеломляюще великолепна. Прохора Михайловича охватил страх при мысли о том, каким же старым, жалким и беспомощным, должно быть, смотрится он рядом с этой высокорослой, царственно-великолепной женщиной. В доме было холодно, и Августа была одета в теплую кофту, неизменную длинную юбку и головной платок, плотно укрывающий шею и грудь. Еще Прохор заметил, что она принесла с собою холщовый мешок, в котором лежало что-то округлое вроде крупной свеклы или небольшого кочана капусты.

— Прохор… — сказала она как бы нехотя. — Надо поговорить.

— Ну так ради Бога! Августа… — Прохор обрадовался как обычно ее появлению. Однако его несколько смутил ее суровый и хмурый вид, полное отсутствие улыбки на устах, какой-то доселе незнакомый ему холод в ее бездонно-темных глазах.

Он поспешил в комнату, подвинул к столу стул, предлагая его гостье, а сам неловко засуетился, пытаясь застелить постель.

Августа присела к столу; принесенный с собою мешок она положила на пол возле своих ног. Сама поставила локти на стол и, сплетя свои необычайно длинные пальцы, опустила на них подбородок, наблюдая за суетившимся фотомастером.

— Хватит мельтешить перед глазами, сядь наконец! — резко сказала она.

Прохор застыл на месте, как громом пораженный. Подобное обращение он слышал от нее впервые.

— Я… я только хотел вот застелить… — растерянно пролепетал он, повернувшись к ней всем корпусом. — Неудобно же как-то…

— Неудобно? — хищно улыбнулась Августа, и Прохору показалось, что она готова его укусить. — Сядь, я сказала! Сядь к столу, чтобы стало удобно… Нам надо поговорить …или ты не понял?

Прохор послушно присел и заглянул ей в глаза. Его постепенно охватывало смятение: видимо, случилось нечто страшное и непредвиденное. Она так резко перешла на «ты», и этому можно было лишь порадоваться, если бы не этот леденящий холод в ее прекрасных глазах…

— Августа… — почти прошептал он. — У вас что-то случилось?

— Помолчи, Прохор, — хмуро сказала она. — Сейчас слушай меня, а говорить будешь, когда я тебя спрошу.

Он покорно замолчал. Перечить ей у него не было ни сил, ни воли.

- Ты вот все переживал, что я тебя подкармливаю, а тебе нечем меня отблагодарить, — заговорила Августа, — все мучился, что я тебя от голодной смерти спасаю, ну и все такое. Настало время избавить тебя от этих ненужных переживаний…

— Говорите, Августа! — воодушевленно ответил Прохор. — Для вас я все, что угодно, сделаю… Только прикажите!

— Заткнись! — Августа хлопнула ладонью по столу так, что фотограф вздрогнул и замигал часто-часто. Ее глаза, казалось, метнули молнию…

— Так вот, Прохор… — продолжала она. — Ты, наверное, не раз спрашивал себя, откуда у меня берутся пирожочки да котлетки… Да много, ведь я и тебя угощать могу периодически! И вообще, почему я так роскошно выгляжу, правда? Красивая, сильная, крепкая — будто и нет вокруг меня ни войны, ни голода… ведь спрашивал себя, правда, Прохор?

— Да… спрашивал, — пролепетал Прохор Михайлович. — Но я и тебя спрашивал, Августа… ты сказала, что часть твоей зарплаты тебе дают продуктами… ведь так?

— Ты, правда, такой легковерный, Прохор? Я всего лишь сторож — кто же мне такие пайки-то выдавать будет? Спустись на землю: сытно сейчас живут только партийные чиновники, да верхушка вашей городской администрации, это у них хорошие пайки, они себя не ограничивают ни в чем. А мы простые смертные, выживаем как можем! Вот и я живу охотой… понимаешь, Прохор?

— Прости… не очень. Какой еще охотой? На кого?

— На людей… Все, что ты кушал, Прохор, с таким аппетитом, благодаря чему ты худо-бедно дожил до сегодняшнего дня, все эти пирожки, котлетки, расстегайчики — все это мы с Пелагеей сделали из человеческого мяса…

Воцарилось долгое напряженное молчание. Прохор Михайлович сидел перед ней как пришибленный: похоже, до него никак не доходил страшный смысл ее слов.

— Постой, Августа… что это значит? — пролепетал он. — Это что… метафора у тебя такая?..

— Метафора? — Августа едко усмехнулась. — Ну что ж… чтобы до тебя лучше дошло, я вот принесла с собой одну такую метафору…

Августа наклонилась, подхватила с полу принесенный с собой мешок, положила его себе на колени и вытащила оттуда тот самый округлый предмет, который Прохор принял сначала за свеклу или капусту…

Августа подняла его рукой, удерживая своими длинными пальцами сверху, как держат очень крупное яблоко. Прохор даже не сообразил сперва — что это за предмет перед ним. И только потом заметил, что на «яблоке» имеются глаза, прикрытые веками, маленький носик, ротик, искаженный мукой и чуть приоткрытый. Разглядел даже маленькие уши с обеих сторон головы, с которой из-под пальцев Августы свисали спутанные белесые волосы… Это было нечто вроде оторванной головы куклы… и только когда Августа выразительно повертела предметом перед его глазами туда-сюда, Прохор Михайлович понял, что Августа держит в руке маленькую человеческую голову! Голову ребенка…

Прохор Михайлович отшатнулся, хрипло выдавил из себя что-то нечленораздельное. Он не мог ничего сказать, только тупо смотрел на Августу выпученными глазами…

— Уразумел? — насмешливо спросила Августа и поставила голову прямо на стол.

Прохор шарахнулся, сидя на стуле, будучи не в силах смотреть на застывшее обескровленное лицо маленькой незнакомой девочки.

— Эту девочку звали Поля, — невозмутимо сообщила ему Августа, — я поймала ее на улице вскоре после Нового года. Ей было семь лет… ее мать стояла в очереди за хлебом, а Полечка каталась на горке с другими детьми. Я увидела ее, подошла, приманила… она оказалась такой доверчивой, так трогательно наивной! Один леденец, обещание подарить куклу якобы умершей дочки — и все! Этого оказалось достаточно… Между прочим, пара котлет, что я тебе приносила после Нового года, была вот из этой самой Полечки! Помнится, они пришлись тебе весьма кстати…

Прохор Михайлович наконец-то обрел дар речи.

— Господи… — пролепетал он сдавленным голосом. — Убери это… немедленно!

Августа со снисходительной улыбкой подхватила бледную головку и засунула ее обратно в мешок.

— Августа… ты ненормальная? И зачем ты мне показываешь, рассказываешь…

— Зачем? — Августа улыбнулась, как улыбаются явной детской нелепице. — Чтобы ты не витал в облаках, Прохор… Чтобы знал, какой ценой мне приходится поддерживать в тебе твою жалкую жизнь… И наконец, чтобы ты уяснил себе, раз и навсегда: отныне ты мой, Прохор, понимаешь? Ты — мой весь, с потрохами, и с этой минуты ты будешь делать все, что я тебе прикажу… Абсолютно все!

— Неужели? — Прохор Михайлович ощутил в себе поднимающуюся волну протеста против столь безапелляционной претензии на него как на собственность. — И откуда же такая наглая уверенность, точнее — самоуверенность, что я стану тебя слушаться? А ты не подумала, что я прямо сейчас вот соберусь и пойду куда следует?

На прекрасном лице Августы отобразилась невероятная скука. Похоже, она была вполне готова к подобным заявлениям.

— Да ну? — она даже всплеснула длиннопалыми кистями, словно в испуге. — Уж не в милицию ли?

— Да… в милицию! — напористо отозвался Прохор.

— Ой, как страшно… Вот напугал-то! Ну, во-первых, ты вряд ли доползешь до милиции, Прохор… мясца давненько не едал, силенок у тебя мало, свалишься по дороге в какую-нибудь канаву, да замерзнешь. А во-вторых… позволь спросить тебя, а что ты скажешь там, в милиции?

- Да просто расскажу о том, что тут произошло сейчас, и что ты тут мне показывала.

Августа прыснула в кулак.

- Прохор, до чего же ты глуп… как малое дитя! Ты в зеркало на себя давно смотрел? Глаза у тебя, как у окуня, сам — тощий и обрюзгший, руки трясутся… Ужас, да и только! А как пасть свою раззявишь, да начнешь про головы детские трепать, да про соседку-людоедку, ну — точно за сумасшедшего примут! Знаешь ли, от голода люди не только как мухи дохнут, но бывает, что и с ума сходят! Вот за такого спятившего с ума враз и сойдешь! Но допустим, и тут тебе повезет: до милиции добрался, встретил там следователя — вдумчивого, добросовестного… они, между прочим, тоже голодные там, как волки! Расскажешь ему про меня. Придут они ко мне… и что? Запасов у меня нету, головку Поленькину я сегодня же уничтожу, никаких следов не останется, будь уверен, и они увидят, что нет на меня ничего, кроме твоего бессвязного бреда! А я скажу, что ты меня домогался — грязно, да напористо… а когда я послала тебя куда подальше, ты на меня и наговорил! Как думаешь, кому они поверят: мне, женщине молодой и красивой, да одинокой, или тебе, сморчку старому да моченому? И еще, мой милый Прохор: следователь непременно тебя спросит — сам ты мясо-то человеческое жрал? Ты, конечно, скажешь, мол, что вы, как можно? Я вообще этой бабы знать не знаю… А у меня отличные фото мои есть, тобою сработанные! Вот и откроется, Прохор, что врешь ты, как сивый мерин, и отлично меня знаешь, и слюни на меня, горемычную, распускал! И вот тогда они не мной, а тобой заниматься станут! Ну, а если признаешь, что питался человечиной, мол, по своему неведению… надо мне тебе рассказывать, что с тобою дальше будет?

Прохор Михайлович угрюмо молчал: самое страшное состояло в том, что Августа была права! Он замаран в крови невинных жертв с головы до ног, сам того не ведая. Только — кто станет разбираться в таких тонкостях?

Он — людоед; к стенке его, и все! Или в лагерь — это в лучшем случае, где он и пары дней не проживет…

- Так что забудь ты о милиции, Прохор: они для тебя теперь страшнее фашистов! А если станешь артачиться, Прохор, — доверительно продолжала вещать Августа, — да вздумаешь передо мной права свои качать, да не слушаться… я тебя в тот же час и убью! А впрочем, мне и рук своих об тебя марать не придется, тебе хватит, если я тебя не покормлю этак с недельку… сам лапти враз и сплетешь! На меня никто даже не подумает — я беженка бездомная, что с такой взять? А ты… эка невидаль, с голоду фотограф помер! Нынче с голодухи да по болезни мрут целыми пачками.

Прохор продолжал молчать. Возразить на такое было нечего. К тому же шок, который он испытал, так внезапно обнаружив — кем обернулась боготворимая им женщина, оказался столь силен, что напрочь лишил его способности вообще что-либо соображать.

— Ну… и что ты от меня-то хочешь? — прохрипел он с явным усилием.

— Ну вот… наконец заговорил дело! — удовлетворенно заметила Августа. — А то, вишь, пошел тут передо мной хрень какую-то пороть! В общем так: мне твоя помощь нужна, Прохор. Видишь ли, трудно мне с детьми-то приходится: каморка маленькая, тесная. Надо жертву-то привесть, да так, чтобы соседи по подвалу не видели, а у них глаза-то завидущие! А потом в комнатке добычу завалить надо, разделать, по подполу рассовать, в общем — заготовку сделать. Попадаются мне все больше подростки — сироты, беглые всякие… а они народ шустрый, умирать, знаешь ли, никто не хочет, и такого сорванца зарезать, как гуся, бывает не так-то просто! Они всегда сопротивляются, и порой очень отчаянно.

Сам понимаешь, поднимается шум, а не дай Бог, закричит во всю глотку, тут и конец всему может настать. Вот чтобы этого не было — что я придумала. От меня к тебе чудненькая лестница ведет. И за дверью — твоя фотографическая комната. Я буду знак тебе подавать, что я веду кого-то, а ты после этого начинаешь готовиться — будут гости! Я там с Пелагеей пока покормлю его, помою, чтобы чистенький был, ну и все такое — а ты ждешь. Потом я ему предлагаю фотоснимок сделать — мол, на память! Ну какой же малый не захочет. Приодеваю его, веду к тебе по лестнице, в дверь стучу. Ты впускаешь нас, и я тебе паренька-то на руки и сдаю. Сама обратно за дверь… Тебе же надо его усадить спиной к двери, и все внимание его на свой аппарат отвлечь. А когда он про что другое уже и не думает — знак мне подавать станешь. Например, голосом: крикнешь два слова — «Внимание, снимаю!» В такой момент парень ни о чем другом и думать не будет! А я-то уже за дверью… Ну, а дальше мое дело!

Прохор Михайлович едва не задохнулся от негодования.

Августа придумала поистине дьявольский алгоритм своих действий! И у нее все должно пойти как по маслу! Никто из соседей и не заподозрит, что за стенкой творится кровавое душегубство. Но он ведь фотограф! Человек искусства! И эта с позволения сказать, женщина, отвела ему в своем плане детоубийств роль столь гнусного пособника, да еще с помощью святого для него дела?! Ну и гадина…

Да как же ее вообще земля-то носит?!

— Я никогда этого делать не буду, — резко заявил он.

Августа даже не обратила внимания на его слова.

— Таким образом и получится, что я и дальше смогу тебя подкармливать, а ты не будешь переживать, что даром мой хлеб ешь, ибо станешь его зарабатывать… то есть, не хлеб, конечно, а…

- Ты что, не слышишь? — оборвал ее разглагольствования Прохор. — Я же сказал: я никогда не буду этого делать — что еще непонятно?

Августа посмотрела на него с искренним удивлением.

— Послушай, Прохор… не родился еще на свет Божий мужик, который не стал бы делать то, что я ему прикажу. Сколько бы ни артачился, все равно по-моему будет!

Я ведь не таких, как ты, ломала! Ты ж для меня так — мелочь, которая и доброго слова не стоит! Повыкобениваться захотел! Ну что ж, давай… Повыкобенивайся. Но я ведь тебя и не спрашиваю: я так решила, и все! Будешь делать, как я говорю, и не сомневайся!

— Ты меня не заставишь, — твердо сказал Прохор Михайлович. — Я лучше умру с голоду, но помогать тебе убивать детей никогда не буду! Слышишь — никогда!

— Очень красивые слова, Прохор, — спокойно заметила Августа. — Тебе на сцене бы впору выступать! Только пустое все это… Я ведь правду сказала — запасов у меня нет, а Поленька уж больно маленькой оказалась — очень быстро мы ее оприходовали, да еще и ты помог… Так что время не трать на свое пустобрехство и театральщину, а давай-ка заниматься делом…

- Уходи, Августа, — выдохнул Прохор, которому неожиданно сделалось невыносимо ее присутствие. — Немедленно уходи! Давай считать, что этого разговора не было. Нашего знакомства — не было! Никогда больше не приходи сюда… Никогда!

- Сильно сказано, Прохор! — с деланным уважением отозвалась Августа. — Очень сильно. Я это запомню. Значит, не хочешь со мной вместе охотиться. Ладно. Гонишь меня прочь. Стерплю… Но посмотрим, что дальше с тобою будет. Посмотрим…

Она поднялась, забрала с полу свой мешок с его страшным содержимым и направилась к подвальной двери. Прохор глядел ей вслед… Августа остановилась перед дверью и обернулась. Взгляд ее чудных глаз был таков, что Прохор едва не разрыдался. У него в душе возник бурный порыв — броситься за ней, пасть к ее ногам, целовать подол ее юбки, умолять о прощении… Сказать ей — да, он сделает все, что она прика жет… только не уходи! Останься со мной, Августа!

Он лишь невероятным усилием воли сдержал себя. Остался сидеть, угрюмо и сосредоточенно глядя перед собой.

— Счастливо оставаться, Прохор! — насмешливо сказала Августа. — Что у тебя на ужин сегодня? небось баланда из горсти старой крупы вперемешку с червями? Какое-никакое, а все-таки мясо…

— Уходи, Августа… Я не желаю знать тебя больше… и не буду!

— Ну и черт с тобой! Оставайся! Может, крысами питаться начнешь? У нас тут уже многие крыс едят… кошек и собак-то больше не осталось! Только крысу, милый мой Прохор, еще поймать надо! Ну, ладно, зла не держу… удачи тебе!

И она вышла, хлопнув дверью. Прохор Михайлович остался один…

Влад, как обычно, засиделся до глубокой ночи, и утром встал довольно поздно. Сегодня он не планировал куда-либо ехать: он собирался провести день в номере за изучением записок городского фотомастера. Ну — разве что выйти прогуляться вечерком, когда спадет удушающая дневная жара. А ехать или идти было решительно некуда.

За чтением, рассматриванием фотоснимков, размышлением над прочитанным день проскочил на удивление быстро. И только к вечеру Влад вспомнил, что сегодня к нему должны были прийти заменить лопнувшее зеркало.

«Интересно, — подумал он, — обещали вроде как сегодня поменять, а уже вечер подходит, а они даже и не чешутся. У них есть хоть какое-то представление о времени? Придется сходить к дежурной и напомнить.»

Он направился к столу дежурной, но там сидела уже совершенно другая женщина. На заданный Владом вопрос по поводу замены зеркала он недоуменно вытаращила глаза — оказалось, что ей об этом ничего неизвестно. По настоянию гостя она принялась звонить завхозу, и по их содержательному разговору Влад понял, что и та ничего не помнит о лопнувшем зеркале. Он попросил дежурную передать ему трубку и спросил напрямик, почему к нему в номер до сих пор не пришли.

— Уж вы извините, — сказала ему завхоз, — но я задергалась с утра и совсем забыла про вашу проблему…

— Да нет, собственно, никакой проблемы, — ответил ей Влад, — Просто мы договорились вчера, что зеркало будет заменено сегодня. День почти прошел, однако никто и не рыпнулся! Если бы я сам не стал беспокоиться, ваш персонал так и забросил бы все это дело…

— Вы знаете… у нас скопилось так много работы, а людей мало, и плотник нынче один всего…

— Это прекрасно, что ваши люди не сидят без дела, — холодно отозвался молодой человек, — но, согласитесь, меня все это не касается. И я, кажется, говорил вам, что меня вполне устроит, если я не получу новое зеркало, но пусть хотя бы унесут треснувшее: меня беспокоит, что эта его рама напичкана битым стеклом, которое может посыпаться на меня в любую секунду! Поэтому пусть его унесут из моего номера — это все, о чем я прошу…

— Да-да, я вас понимаю… — извиняющимся тоном пролепетала трубка.

— А если понимаете, будьте добры — пришлите любого рабочего, совсем не обязательно плотника, и пусть он заберет расколовшееся зеркало. А новое могут повесить и позже, когда у вас будет на то возможность и желание.

— Давайте мы завтра… — неуверенно начала было трубка, но Влад сразу же перебил ее:

— Нет, сегодня! Завтра у нас с вами уже было — вчера! Я имею такую привычку — работать за столом допоздна, и сидеть, имея у себя перед лицом скопище острейших осколков, держащихся лишь на честном слове, мне совсем не хочется. Так что пусть зеркало забирают сегодня…

После некоторой паузы трубка неуверенно сказала:

— Ну хорошо… Подождите еще немного, плотник подойдет к вам… вечером.

— Вот и отлично, — ответил Влад. — Я жду.

Он положил трубку на рожки аппарата и отправился обратно в номер.

Ему не хотелось возвращаться к запискам Прохора Михайловича в то время, когда к нему должны были прийти. Почему-то хорошо запомнилось наставление Самсонихи — принести коробку с бумагами в номер и спрятать, чтобы никто их у него не видел. Как будто для людей они представляли какую-то неведомую опасность…

Влад отметил про себя, что некоторые запреты Самсонихи он нарушал с каким-то даже ощущением удовлетворения, а иным ее указаниям следовал неукоснительно. Странно, конечно…

Он включил телевизор и принялся смотреть в мерцающий экран, совершенно не понимая, а что он вообще смотрит. Мыслями и чувствами он неизменно возвращался в далекий и страшный сорок второй год, в фотомастерскую на пересечении улиц Свободы и Коммуны, в самую пучину ужасающих воспоминаний старого фотомастера. Владу подумалось о том, насколько тяжело было старику писать эти воспоминания — чувствовалось, что он вновь и вновь переживает все эти ужасные события. Для кого он оставил свои записи? Для потомков? или просто изложил вроде исповеди, как немой крик исстрадавшейся души, и закопал в подвале, чтобы никто не нашел? А возможно, у старого фотографа была какая-то иная цель, ему, Владу, доселе непонятная и недоступная? Он ведь пока не добрался до последней страницы… Самсониха велела ему их сжечь; но вот имеет ли он право поступить с ними таким образом? Может, их необходимо предать гласности, чтобы потомки тех, кто пережил военное лихолетье, знали и помнили — какие страшные дела творились тогда в их таком милом и уютном небольшом городе? Этого Влад пока не знал. Необходимо было прочесть бумаги полностью.

Между тем, плотник или кто там еще из рабочих, упорно не появлялся. Когда за окном оконча тельно стемнело, Влад уже перестал ждать. В самом деле, в такое позднее время никаких рабочих в гостинице уже нет — все они разошлись по домам. Да и завхоз, лихо надувшая его во второй раз, небось тоже давно ушла! Хорошая гостиница.

А впрочем, это неудивительно — не зря же говорят о советском сервисе, самом ненавязчивом в мире! Этого вполне следовало ожидать.

Он подумал было о втором звонке завхозу, или какому-нибудь старшему дежурному (если есть дежурные по этажам, наверняка есть и старший над ними), но, поразмыслив, отказался от этой мысли: если сильно давить, могут вернуться к вопросу — а по какой все-таки причине разбилось зеркало! То есть — от обороны перейти к наступлению… «Молодой человек, а потрудитесь-ка объяснить, как это вы умудрились расколоть зеркало? Дорогое, между прочим! Говорите, само по себе оно лопнуло, да? Весьма сомнительно, ведь чудес-то не бывает! А кроме вас в номере никого и не было! Пожалуй, выставим мы вам счет на возмещение стоимости гостиничного имущества… Если не согласны, обращайтесь в суд, а пока — извольте расплатиться за причиненный вами ущерб…»

И так далее и тому подобное! Влад представил себе такой диалог с каким-нибудь здешним чиновником, куда более дотошным и вредным, нежели вполне доброжелательная и простоватая завхоз, и ему сразу же расхотелось куда-то звонить, о себе напоминать… Да черт с ними, в конце концов! Ничего не случится, если лопнувшее зеркало повисит над столом еще ночь. Он его раньше не трогал, а сейчас и подавно не станет. А утром, если будет надо, позвонит снова этой забывчивой не в меру завхознице…

Но — едва только Влад принял это разумное и компромиссное решение, как кто-то вежливо постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул постоялец.

— Можно? — в номер вошел молодой человек лет тридцати с простодушной круглой физиономией и белобрысой челкой. Он был крепкого телосложения и румянощекий, что явно указывало на хорошее физическое здоровье. Парень был одет в рабочую куртку с нашитым на рукаве гостиничным логотипом «Вымпел» и темные рабочие штаны, заправленные в массивные, видавшие виды башмаки. В руке он держал черный чемоданчик с инструментом.

— А-а, вы, наверное, плотник? — Влад поднялся ему навстречу. — Признаться, не ожидал вас сегодня увидеть! Поздно ведь уже…

Парень замер на пороге.

— А что? — насторожился он. — Вы уже спать ложитесь? Ну тогда я завтра приду…

— Нет-нет, заходите, коли пришли уже! — воскликнул Влад. — Я ложусь поздно. Ничего страшного.

— Вот и Тимофеевна мне говорит: «Сходи, Гриш, в триста восьмой номер, там зеркало у постояльца лопнуло, надо заменить… Обязательно сходи! Я еще вчера обещала.» Вот я и пришел…

— А домой-то когда попадете? — вежливо спросил Влад.

— А чего мне? Мой дом в деревне, а я в общежитии при гостинице живу. Потому и прийти могу когда угодно… Так что тут у вас случилось?

— Да вот… — Влад показал на стену. — Сами видите.

Григорий остановился посреди комнаты и уставился на испорченное зеркало.

— Вот это да! — с изумлением заметил он. — Нормально…

— Понимаете, — пояснил Влад, — мне лично это зеркало вообще не нужно, я не барышня, чтобы перед зеркалом вертеться. Мне достаточно и того зеркала, что в умывальнике висит. Но это вот стекло треснуло, и представляет опасность: видите, какие в нем осколки? Как ножи и ятаганы! Того и гляди, посыплются…Если целое зеркало само собой лопнуло, то треснувшее вообще неизвестно, как себя поведет. Вот я и просил, чтобы его убрали, а то страшно к столу подойти.

— Да уж… действительно, — заметил озадаченно плотник. — Ладно, сейчас все сделаем. А то ведь и впрямь — негоже возле разбитого зеркала сидеть! далеко ли до беды…

Гриша поставил на пол свой чемоданчик и, раскрыв его, извлек наружу свернутую полиэтиленовую пленку. Он расстелил ее на столе непосредственно под зеркальной рамой. Затем вынул из чемоданчика рабочие перчатки и натянул их на руки. Владу понравилось, как деловито и сноровисто плотник готовился к работе. Было очевидно: перед ним профессионал.

Влад вспомнил, что профессионалы не любят, когда во время работы у них стоят над душой, а между тем, номер был настолько скромного размера, что ему и деваться-то особо было некуда. Находиться же здесь сразу двум людям, из которых один работает, а второй наблюдает, было явно некомфортно. Поэтому Влад предупредительно спросил:

— Может быть, мне выйти пока в коридор, чтобы не мешать? Закончите — позовете…

— А? — с легкой рассеянностью отозвался плотник. — Да вы, собственно, мне не мешаете…

Гриша аккуратно принялся вынимать из деревянной рамы острые и кривые, как восточные кинжалы, осколки и осторожно складывать их на расстеленную пленку.

— А впрочем… — добавил он, не оборачиваясь, — может, и впрямь вышли бы, погуляли немного в коридоре. А то ведь комната маленькая, тесновато здесь, а тут — битые стекла.

Влад охотно вышел в коридор и принялся расхаживать по ковровой дорожке.

Здесь царили уют и покой. Дежурная сидела за столом и читала книжку.

Сам коридор был практически пуст, лишь изредка попадался кто-нибудь из постояльцев, направлявшихся либо в свой номер, либо из него, да еще в холле на диванчиках расположилась компания пенсионеров, увлеченно смотревших по телевизору какой-то старый добрый фильм.

Влад дошел до холла, повернулся и направился обратно ровным прогулочным шагом. Вдруг до него донесся отчетливый стеклянный звон, и сердце его дрогнуло от дурного предчувствия: звук был явно ненормальный! А вслед звону тут же раздался сдавленный, но пронзительный крик, а точнее, даже — вопль!

Влад со всех ног кинулся к своему номеру, дверь которого была им оставлена приоткрытой.

Заскочив в свою комнату, Влад так и застыл на пороге: Гриша стоял перед висящей на стене рамой, которую успел на две трети освободить от стекла, и вынутые осколки лежали сложенными на расстеленной по столу пленке. Сам же плотник, согнувшись в три погибели, судорожно зажимал правую руку, по которой ручьями струилась кровь. Кровь была везде: на пленке, на стеклянных осколках, на столе… несколькими тонкими прерывистыми ручейками она стекала со столешницы вниз, скапливаясь на полу в быстро разрастающиеся лужицы.

— Ч-черт! — выдохнул Григорий, тщетно зажимая поврежденную руку, из которой обильно изливалась кровь. Он обратил покрытое испариной лицо к Владу, в оцепенении замершему на пороге. — Я сильно порезался… Крикните дежурной по этажу, пусть позвонит вниз, врача позовет! Только скорее…

Влад наконец оправился от шока и выскочил обратно в коридор.

- Дежурная! — пронзительно крикнул он. — Вызовите врача…

Перепуганная тетка уронила на пол книгу, вскочила на ноги, порываясь бежать к распахнутой двери комнаты Влада. Но молодой человек криком остановил ее.

— Да не бегите вы сюда! Звоните по телефону, зовите врача! Плотник сильно поранился стеклом, пусть врач захватит бинты, что там еще… перевязочный материал, в общем…

— Господи! — дежурная заметалась вокруг стола, — вот несчастье-то… Так нет врача, поздно уже!

— Дежурная медсестра в медпункте должна быть? — выкрикнул Влад.

— Должна вроде… Видела я ее сегодня. Ее разве что позвать?

— Парень истекает кровью! Не теряйте времени, быстрее звоните! — почти приказал Влад.

Трясущимися руками дежурная ухватилась за телефон, с трудом накручивая диск прыгающим пальцем, кое-как набрала внутренний номер. Ждала ответа несколько секунд, которые показались Владу веками…

— Валя? Валя! — истошно заорала в трубку дежурная. — Слава Богу, ты на месте… Валюша, у нас тут беда случилась! Гриша поранился битым стеклом… Да… Беги сюда, ради Бога, скорее! Кровищи море уже натекло! Ужас просто! Давай, давай… поторопись, Валечка!..

Она положила трубку.

— Сейчас придет… — с облегчением доложила она Владу.

Влад вернулся к распахнутой двери своего номера.

— Сейчас будет медсестра, — сообщил он Григорию.

Между тем крови становилось все больше и больше. Лицо плотника сделалось неестественно бледным, он с трудом держался на ногах. Влад совершенно растерялся и не знал, что ему делать. Ужасающий смрад наполнял комнату, и Влад ощутил легкое головокружение, а к горлу подступил комок. Одновременно с этим возникла какая-то омерзительная слабость в коленях. Вообще, Влад с детства очень тяжело воспринимал вид крови, особенно — чужой…

«Ну вот, — подумал он смятенно, — не хватает только в обморок опрокинуться! тогда еще и со мной придется возиться…»

По коридору катился приглушенно-тревожный гул голосов, и Влад вышел из номера. Навстречу ему по ковровой дорожке спешила женщина в белом халате и с белой косынкой на голове — она почти бежала, держа в руке сумку с медикаментами. Постояльцы, потревоженные непривычной для вечера суетой, гурьбой повысыпали из номеров, однако предупредительно уступали дорогу бегущей медсестре, провожая ее тревожными взглядами и хмуро переговариваясь между собой.

- Это здесь! — крикнул Влад, став спиной к раскрытой двери. — Сюда, пожалуйста!

Подбежавшая медсестра ничего ему не ответила. Женщина рослая и внушительного телосложения, она едва не впечатала его в дверное полотно своим могучим плечом, когда затормозила перед входом в номер. Влад едва-едва устоял на ногах под ее сокрушительным напором.

Медсестра ворвалась в комнату, совершенно заслонив плотника от взора Влада своей широкой спиной, при этом помещение, и без того маленькое, показалось Владу вообще похожим на мышиную норку.

— Ну что же вы? — воскликнула Валя, поворачивая истекающего кровью Григория так, чтобы он оказался спиной к кровати. Она подняла пораненную руку плотника так, чтобы рука оказалась выше уровня сердца. — Даже посадить на что-нибудь человека не догадались? Он ведь того гляди — на пол грянется!

Влад не сразу понял, что негодование грозной медсестры, оказывается, направлено на него! Об этом он догадался, когда ощутил на себе гневный и обжигающий взор ее суровых серо-стальных глаз.

— Простите… — растерянно пробормотал он, — но я вообще-то не медик…

— Какая разница! — отрубила сходу Валя. — Такие вещи любой человек понимать должен! не медик он, тоже мне…

Она усадила бледного, как смерть, Гришу на Владову кровать (к счастью, неразобранную) и решительно занялась его рукой. Сумку она поставила рядом на пол.

Влад растерянно и недоуменно наблюдал, как Валя, зажала вытянутую руку плотника у себя под мышкой(при этом она своим мощным локтем едва не своротила ему с плеч голову), и крепко сдавила рану длинными могучими пальцами. Влад увидел на руке Григория порез, источающий ручьи крови и напоминающий собой чей-то уродливый широкий рот, приоткрывшийся в гадкой ухмылке. Продолжая удерживать руку пациента своей мощной дланью, Валя свободной рукой вынула из медсумки плотную тканевую прокладку(она, похоже, была заготовлена загодя!) и положила ее на рану; затем извлекла рулон бинта и принялась сноровисто прикручивать прокладку к руке бинтом. Влад ошеломленно наблюдал за ее сноровистыми и четкими движениями.

— Что столбом стоите? — снова обратилась к нему Валя, сверкнув глазами. — Помогайте лучше!

— А что мне… — начал было Влад, но сестра перебила его:

— Держите вот здесь! Пальцами зажмите! Вот так…

Рука пострадавшего быстро превращалась в плотно забинтованную конечность. Влад украдкой глянул на медсестру, чье широкое лицо со вздернутым носом находилось в опасной близости от его губ. Валя была молодой девушкой возрастом не более 22-23-ех лет; от ее могучего налитого тела исходила теплая сила этаким густым незримым потоком; в общем, она явно была из тех женщин, которые коня на скаку… Владу вдруг страстно захотелось поцеловать ее в тугую щечку, до которой так легко можно было дотянуться вытянутыми губами!..

— Крепче держите! — резко крикнула Валя. — У-у… руки-то как крюки!..

И Влад мгновенно понял, что именно последует за его невинным возможным поцелуем, причем последует незамедлительно.

— Смотрите, прокладка, что вы положили ему, насквозь пропиталась кровью, — заметил он предупредительно. — Надо поменять, наверное…

— Не надо ничего менять, — Валин тон не допускал возражений, — просто сейчас же положим еще одну…

Она достала вторую прокладку, пристроила ее к уже закрытой ране и точно также начала прикручивать бинтом. Влад убрал свои руки, его помощь больше была не нужна. Прямо на глазах у него рука плотника приобрела вид белоснежного муляжа, пусть неуклюжего с виду, но явно непробиваемого. Теперь Валя взглянула наконец на Гришино лицо.

— Ну как ты, Гриш? — заботливо спросила она. — Все, кровь остановили…

— Ой, Валюша, спасибо… — отвечал плотник, едва ворочая языком.- Как я?.. да бывало и получше…

— Я уж вижу! — сурово отозвалась медсестра. — Натворил делов… так и помереть можно! Смотри вон, крови-то сколько! Или нет, не смотри лучше, а то дурно станет. Не пойму только, и как тебя угораздило? Первый раз, что ли, стекла меняешь?

— Да не менял я ничего! — с досадой отозвался Гриша. — Всего-то и делал, что осколки собирал. И вообще — не пойму, как такое случилось: никуда не спешил, в перчатках работал! И вдруг — рраз стеклом, да по руке! как будто кто-то взял осколок, да как маханул мне! словно бритвой…

Валя покачала головой с горькой улыбкой.

— Ох, и выдумщик ты, Гриша! — сказала она. — Ладно, пошли ко мне! Скорую вызвать надо…

Она поднялась и посмотрела на пострадавшего:

— Идти-то сможешь?

— Смогу, конечно, что ж я — совсем инвалид, что ли…

Он встал на ноги и слегка пошатнулся. Валя немедленно подставила ему свое литое плечо, а сама обхватила его рукой за талию.

— Ну пойдем, пойдем, — сказала она ласково, — страдалец ты мой…

Выводя пострадавшего в дверь, она обернулась и с улыбкой бросила Владу:

— Спасибо вам… за помощь!

Улыбка у нее была такова, что враз согревала душу. Смущенный Влад лишь смог прошептать:

— Пожалуйста… впрочем, не за что…

Он еще слышал, как уже за дверью Гриша робко спросил:

— Валюш… а может, не надо скорую?

— Надо, Гриша, надо! — строго отвечала Валя. — Тебя в больницу надо — рану обследовать, продезинфицировать, швы наложить…руку-то почти до кости распорол! Увалень несчастный… А у меня здесь кроме бинтов, йоду да зеленки и нет ничего, сам знаешь…

Влад остался один.

Он беспомощно огляделся: в номере царил настоящий разгром. На столе грудой лежали вынутые стеклянные осколки, из-под них выбивалась прозрачная пленка, на полу — раскрытый чемоданчик с инструментом. Кровать была смята и даже сдвинута с места. Рама от зеркала была почти освобождена от битого стекла — только над нижней планкой оставался большой кусок с зазубринами, но он сидел в раме достаточно крепко, и выпасть самопроизвольно явно не мог.

В комнате стоял ужасный запах пролитой крови. Ее зловещие пятна темнели повсюду — на осколках, на столе, а на полу зловеще поблескивали целые лужицы. Даже покрывало на кровати оказалось забрызгано кровью…

«До чего же скверно все обернулось, — с горечью подумал Влад. — Знал бы, что будет такое, молчал бы уж: висело бы себе это колотое зеркало, да и висело — ни черта бы с ним не случилось. А теперь вот — беда стряслась какая! Да и в номере черт те что творится: будто бы свинью зарезали…»

Он чувствовал себя виноватым в том, что случилось. Пусть и косвенно, но виноватым, и от этого настроение его еще больше ухудшилось.

«Надо инструмент собрать, что ли, — рассеянно подумал он. — Нашему Грише сегодня он явно не понадобится…»

Он наклонился и принялся подбирать инструменты, часть которых лежала на пленке, а часть на полу. Когда он сложил их в чемоданчик и поставил его к входной двери, чтобы удобно было забрать, в комнату заглянула дежурная.

- Я позвонила… сейчас техничка придет, — доложила она предупредительно. — Она приберет здесь все: не будете же вы спать посреди кровавых луж, в самом деле!

- Спасибо вам большое, — тепло ответил Влад. — Да, это было бы весьма кстати…

А то мне и так неловко, а тут еще такое!

— А что вам-то неловко? Вы здесь ни при чем — мало ли, какие неприятности случаются! Гришеньку жаль, конечно, но он сам виноват: надо быть аккуратнее, когда работаешь со стеклом. В общем, подождите немного, техничка уже сейчас подойдет.

И дежурная удалилась. Влад прикрыл за нею дверь и подошел к окну. На улице давно стемнело, дул сильный ветер, раскачивающий старые деревья, ветки которых время от времени задевали оконное стекло. Похоже, их давно пора было обрезать, но эта идея просто никому не приходила в голову.

Он постоял немного, прислушиваясь к стонам ветра и шуршанию листьев — эти звуки производили на него неожиданно зловещее впечатление. Так как много листьев посохли от непрекращающейся жары, то при порывах ветра сотни пожухлых листьев слетали с ветвей и разносились во все стороны, устилая землю грязно-желтым ковром.

«Ну и где же наша техничка? — спросил себя Влад. — Здесь, как всегда, никуда не торопятся, а между тем — уже без пяти одиннадцать! Самое время убрать все это…»

Он повернулся лицом к столу, сложенной на нем груде осколков и кровавым лужам на столе и на полу. Вдруг произошло нечто совершенно неожиданное и пугающее.

Влад обратил внимание на лужицы крови, разбросанные на столе. Ему показалось, что их поверхность как-то странно подрагивает. Сначала он решил, что это всего лишь обман зрения, возможно, вызванный отражением электрического света в их маслянистой поверхности, но далее начало твориться нечто невообразимое: лужа крови на столе прямо у него на глазах начала делиться на более мелкие лужицы, которых становилось все больше и больше! В течение нескольких секунд обширная лужа превратилась в дюжину маленьких, различных по очертаниям лужиц! А затем эти лужицы принялись постепенно исчезать одна за другой, словно растворяясь в воздухе!

«Черт побери, что происходит? — в недоумении подумал Влад. — У меня начались галлюцинации или я попросту спятил?!»

Такая же совершенно необъяснимая чертовщина происходила с другой кровавой лужей, растекшейся по лакированному паркету. Эта лужа была больше, но и она тоже непонятно как разделилась на множество мелких лужиц и больших набрызгов, после чего также принялась стремительно исчезать, оставляя после себя чистый, совершенно не замаранный пол…

«Господи, да что ж такое творится»? — чуть не закричал Влад в голос.

Его охватил такой ужас, что он едва удержался от того, чтобы не выскочить в коридор и не кинуться опрометью бежать по коридору куда глаза глядят — только подальше от этой чертовой комнаты. К тому времени, как пришедшая техничка заглянула в его номер, кровавые лужи на полированной поверхности стола и на паркете исчезли полностью, не оставив и следа. Забрызганными кровью оставались стеклянные осколки, да еще несколько маленьких лужиц темнели на пленке.

В кровавых пятнах, впитавшихся в ткань, оставалось также и кроватное покрывало.

— Вот тебе и на! — воскликнула уборщица, в растерянности останавливаясь посреди комнаты с ведром и мешками в руках. — А где же кровь-то? Мне Клава сказала, что тут кровищи натекло, как после Мамаева побоища!

Она вопросительно взглянула на постояльца, который был бледен, как полотно, и никак не мог прийти в себя после увиденного.

— Какая еще Клава? — процедил он непонимающе.

- Дежурная по этажу ваша! — отвечала техничка. — Я вот ее послушалась, теплую воду притащила, порошки чистящие, щетки… А тут — всего ничего…

- Вам что, крови мало? — нелюбезно отозвался ошеломленный Влад, — вон смотрите, осколки кровью залиты, на пленке кровь… потом, покрывало видите? Наверное, его заменить надо — вы как полагаете?

Техничка с опаской взглянула на молодого человека, который был возбужден явно сверх всякой меры.

— Да нет, конечно, — растерянно пробормотала она, — сколько есть, столько и есть. Просто сказали мне, что Гришка тут весь номер кровищей залил…

— Значит, не весь! — отрезал Влад. — И будьте любезны — приберите то, что есть, а то поздно уже, знаете ли…

— А я сейчас, сейчас, — засуетилась тетка, — быстренько все приберу! И вы отдыхать ляжете… понятное дело, натерпелись страху такого… ничего, сейчас отдыхать будете. А вот с покрывалом не ко мне, молодой человек, покрывало вам горничная завтра заменит. А я только сверну его аккуратно и в уголок ванной комнаты положу. Вы бы вышли в коридорчик-то, погуляли бы немного, пока я здесь приберусь…

Это пожелание Влад выполнил незамедлительно: оставаться в номере ему хотелось все меньше и меньше. Женщина взялась убирать битое стекло в плотный мусорный мешок. Влад задержался на пороге и сказал ей:

— Вы меня извините, я немного не в себе, потому и не слишком вежлив…

— Да будет вам, миленький, ну что вы? Понятное дело, расстроены — вишь, какая неприятность случилась! Ничего, ничего, все у нас в порядке…

— А вам хочу сказать — будьте очень аккуратны с этим проклятым стеклом! — добавил Влад. — Возможно, с ним что-то неладное…

— А что тут неладного? — улыбнулась техничка. — Стекло оно и есть стекло! Что ж я, битых стекол не видела?..Но все равно, спасибо за заботу, милок: нечасто таких добрых постояльцев встретишь…

Влад вышел в коридор, а техничка продолжила уборку. Через полчаса она вышла из номера, волоча за собой мешок с мусором и стеклянными осколками.

-Ну, все там у вас, милок! — весело доложила она. — Можете отдыхать… спокойной вам ночи!

- Спасибо вам большое… — произнес Влад с рассеянной улыбкой. — И вам спокойной ночи.

Он вошел в номер и прикрыл за собой дверь. Кругом царил идеальный порядок, все вокруг прямо-таки блестело! О произошедшем свидетельствовала только зеркальная рама, по-прежнему висевшая на стене и на две трети освобожденная от стекла. В оставшемся внутри рамы обломанном куске зеркала Влад частично увидел свое отражение.

Влад прошелся по комнате, огляделся по сторонам. Он так и не оправился от шока, вызванного совершенно необъяснимым происшествием с пролитой на столе и на полу кровью. Что это было? Во всяком случае никакой галлюцинацией такое не объяснишь…

Какой-то странный городишко этот Краснооктябрьск, малая родина Гали!

И происходят здесь вещи страшные и необъяснимые. Почему именно здесь? А может, здесь зона какая-то особенная, нечто вроде невидимой грани, разделяющей миры — наш, материальный, для нас вполне привычный, и — тот, иной мир, который люди веками называли потусторонним или загробным? Вообще Влад никогда в подобные вещи не верил, считая их древними суевериями или в лучшем случае — ненаучной фантастикой… Однако, можно верить или не верить, а как относиться к тому, если встреча с этим «потусторонним» происходит у тебя на глазах, и не просто происходит, а прямо оказывает воздействие на твою жизнь, причем воздействие явно не позитивное…

Ему было не по себе. Кругом царила тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем будильника, которое показалось ему сейчас излишне громким и даже агрессивным. Влад включил было телевизор, пощелкал по всем имевшимся четырем каналам; смотреть и слушать ничего не хотелось, и он выключил его.

Мерцающий серебристо-серый экран погас.

Влад пошел в санузел, умылся, разобрал постель и лег отдыхать.

Комната погрузилась во тьму.

Какой сегодня был тяжелый, невероятно утомительный день! Влад ощущал себя опустошенным и вымотанным. За окном в ночи все также выл ветер. По небу проносились черные рваные тучи, но долгожданного дождя они так и не приносили. На улице горел фонарь наружного освещения, свет его проникал в номер, падая на постель Влада. Колеблющиеся под порывами ветра ветви деревьев огромными тенями порой заслоняли этот свет, и потому вся комната то озарялась на короткие мгновения, то вновь погружалась во тьму.

Влад смежил веки и постарался заснуть. Перед закрытыми глазами мелькали темные и слабые световые полосы. Он подумал было встать и занавесить окно, однако решил, что так будет лучше: ему не хотелось оставаться в кромешном мраке.

Он не помнил, сколько времени он так лежал, пытаясь забыться тревожной полудремой, как вдруг ощутил, что очередная темная полоса, накрывшая его постель, слишком долго не сменяется световым бликом. Как будто кто-то бесшумно задвинул оконную занавеску. Далеко не сразу, но Влад все же внезапно и четко сообразил: между ним и окном кто-то стоит!

Он растаращил глаза и увидел на фоне оконного проема высокий черный силуэт женщины, неподвижно стоящей в двух-трех шагах от его постели и смотревшей через окно на улицу. Она словно прислушивалась к вою ветра за стеной.

Влад успел разглядеть, что женщина была облачена в какое-то длинное покрывало или большой платок, спадавший с головы; также на ней было надето нечто вроде длинной юбки.

— Эй!..Вы кто? Что вы здесь делаете?.. — в смятении вскричал молодой человек.

Женщина не ответила, даже не шелохнулась. Она лишь медленно повернула голову, и хотя Влад не увидел ее лица, так как оно оказалось погружено во мрак, но он явственно ощутил на себе ее взгляд — холодный, страшный, преисполненный лютой злобы… Влад почувствовал, как от ужаса волосы на его голове встают дыбом.

Он стремительно вскочил, одним рывком сбросив с себя одеяло, и с размаху хлопнул по выключателю. Комната засияла ярким светом, казалось, проникавшим во все, самые темные уголки. Влад окинул свой номер безумными глазами. Естественно, кроме него, в помещении никого не было.

Он кинулся к окну, заглянул за темные шторы… никого.

Влад растерянно огляделся по сторонам: гостиничный номер был слишком мал, чтобы в нем можно было спрятаться, да еще за одну-две секунды. И все же он еще некоторое время постоял неподвижно, пока окончательно не убедился, что в комнате он действительно один.

Тем не менее Влад был так напуган, что ни за что не согласился бы остаться в номере на ночь. Он решительно оделся, еще раз оглядел комнату и, погасив свет, вышел в коридор, заперев за собой дверь.

Пройдя мимо дремлющей дежурной, Влад по лестнице спустился на первый этаж и вышел на крыльцо гостиницы. Перед входом был разбит небольшой уютный сквер, где вдоль посыпанных каменной крошкой прогулочных дорожек были установлены изящные резные скамеечки с вполне удобными спинками. Влад выбрал ближайшую и присел, откинувшись на спинку и вытянув ноги.

Ветер постепенно утих, черные ночные тучи рассеялись, на черном небе ярко светила луна… Влад сидел довольно долго, охваченный смятением, недоумением и страхом. Несколько раз он проваливался в тревожную дремоту, но всякий раз вновь и вновь приходил в себя. Когда тело уставало от неудобного и долгого сидения, Влад поднимался на ноги, совершал один-два обхода вокруг гостиницы и снова садился на скамейку, чтобы немного подремать. В номер он вернулся около четырех утра, когда солнце еще не встало над горизонтом, однако ночная тьма уже отступила.

Вскоре Прохор Михайлович вполне смог оценить по достоинству слова этой страшной женщины по имени Августа… Слова, сказанные ею на прощание, о крысах.

Раньше, до войны, Прохор Михайлович крыс в доме вообще не встречал. Разве что иногда, когда они с Иваном Яковлевичем в подвале лазали, разыскивая в сваленном там хламе что-нибудь полезное для работы. Высунется грызун из какой-нибудь щели и тут же — шмыг! И пропадет. Прохор Михайлович о них даже никогда и не думал. Чего о них думать-то! Мерзкие хвостатые твари…

А теперь все изменилось. Первой военной зимой крыс в городе развелось очень много. Они были дерзкие, наглые и совершенно не боялись людей, словно четко понимаали, что голодные истощенные двуногие опасности не представляют, и с ними можно успешно конкурировать в борьбе за выживание.

Первую крысу у себя в доме Прохор Михайлович увидел еще в декабре поздним вечером, когда в своей каморке печатал фотоснимки. Увидел краем глаза, так как смотрел в ванночку с раствором, где лежали карточки. Внезапно в поле его зрения что-то беззвучно мелькнуло в углу и в ту же секунду исчезло, будто и не было. В первый момент он даже подумал, что у него просто рябит в глазах от перенапряжения. Однако уже в следующую секунду фотограф вспомнил, что ведь он успел увидеть, как в темном углу исчезал массивный круп, покрытый серо-бурыми волосами, а за ним следом во тьму втянулся длинный голый хвост.

«Господи, да ведь это же крыса! — в ужасе сообразил он. — И преогромная…»

Тогда он облазил все углы (электричество в этот час было) в поисках норы или проделанной в стене щели, но ничего не нашел. А отодвигать от стен старую тяжелую мебель у него просто не было сил.

А в течение января крысы стали все чаще и чаще навещать жилище одинокого фотомастера. Сначала по одной, а позже по две и по три… Прохор швырял в них чем-нибудь тяжелым, и они мгновенно исчезали, и казалось, что все в порядке, что ничего не происходит… Однако теперь Прохор Михайлович знал, что это было обманчивое ощущение. Помимо голода пришла еще одна беда — страшная, темная и омерзительная…

Поначалу он переживал за сохранность фотоснимков и пленок — боялся, что крысы их погрызут. А ведь их клиентам отдавать надо! А без пленки и фотобумаги — какой он фотограф? Так, одно только название.

Потом Прохор Михайлович стал бояться за свои жалкие продуктовые запасы. Он тщательно убирал их в металлические коробки, хотя понимал, что крысиным зубам прогрызть тонкую жестянку ничего не стоит. Рассовывал по тайникам, устроенным еще в свое время Иваном Яковлевичем, закладывал коробки всяким старым хламом, надеясь, что крысам туда не добраться или они не смогут учуять запах его продовольственных «складов». Одновременно вел «борьбу» с грызунами заочно: запихивал в подозрительные щели куски битого стекла, обломки кирпичей, по углам рассыпАл крысиный яд, который за давностью лет давным-давно утратил свои отравляющие свойства. Больше фотомастер сделать ничего не мог. Действительно, а что тут поделаешь?

Самое страшное началось, когда наступил тот момент, в который крысы тоже поняли это. Они сообразили, что этот одинокий стареющий двуногий, чью нору они постепенно осваивают, серьезно болен, помощи ему ждать неоткуда, а потому опасаться его вовсе не стоит. Наоборот, это он вполне сгодится им самим в качестве добычи. Надо только немного подождать, пока он совершенно ослабеет. Поэтому они особенно на глаза ему не лезли, лишь время от времени напоминая о себе, будто бы желая дать ему понять: мол, смотри, мы здесь, мы никуда не делись, и мы терпеливо ждем… Ведь все равно ты наш… Наш!

Расчет наглых грызунов с течением времени оправдывался с самой неумолимой неотвратимостью. В начале февраля Прохор Михайлович настолько ослаб от вечного недоедания и постоянных попыток обмануть свой организм, что почти сутками не покидал постели. И тогда крысы стали вытворять совершенно дикие, невероятные вещи. Они вели себя так, что невольно стоило задуматься — а не разумны ли эти зловещие хвостатые твари?

Днем еще было ничего… самое жуткое происходило по ночам. Прохор Михайлович боялся оставаться в полной темноте. А так как электричество после часу ночи отключали, то он зажигал несколько лучин и расставлял их по комнате в разных местах, благодаря чему спальня озарялась тусклым, мерцающим сиянием.

Так еще можно как-то было скоротать ночь, время от времени забываясь тяжелым, тревожным, то и дело прерывающимся сном. Теперь уже Прохор Михайлович опасался не за пленки и фотобумагу и даже не за свои запасы, которые еще как-то поддерживали едва теплящуюся в нем жизнь; теперь он боялся, что заснет или потеряет сознание, а крысы нападут на него ночью — спящего и совершенно беспомощного…

Впрочем, сами же крысы и не давали ему возможности ночью крепко заснуть. Они устраивали какие-то сугубо свои, крысиные пляски, жутко напоминающие некие вполне разумные ритуалы.

В комнате Прохора Михайловича, служившей и гостиной и спальней, на круглом столе всегда стояла высокая вазочка, бывшая еше при Иване Яковлевиче. Из ее узкого горла всегда торчал искусственный цветок весьма тонкой работы: с первого взгляда его легко можно было принять за настоящий. Когда-то и Прохор так «купился», когда Иван Яковлевич впервые пригласил его в комнату за стол.

В дальнейшем он был к этому цветку совершенно равнодушен — ну стоит он себе на столе, и пусть стоит. Однако после ареста Семенова Прохор стал относиться к цветку и вазочке по-другому: теперь это была память об ушедшем друге…

Казалось невероятным, однако с января 1942 года этот цветок облюбовали крысы. Выражалась эта крысиная привязанность самым невероятным и зловещим образом. Когда фотомастер ложился отдыхать, страшные грызуны бесшумно вылезали из всех углов и рассаживались на полу вокруг стола. Их собиралось не менее полутора дюжин, они не проявляли ни агрессии, ни беспокойства, просто располагались на полу и ждали — ну, прямо как зрители в зале оперы перед началом представления. Все это время Прохор Михайлович, естественно, бывал весьма далек от сонного состояния и с ужасом наблюдал за ними с кровати, боясь пошевелиться, чтобы не привлечь внимание настоящей стаи хищников. Но это все была только прелюдия.

Далее начиналось собственно представление: пять-шесть самых крупных крыс лихо взбирались на стол по свисающим с него краям скатерти, некоторое время беспорядочно шныряли по белой поверхности, словно бы примериваясь и принюхиваясь, после чего выстраивались друг за другом подле вазочки с цветком, образуя круг: нос последующего грызуна «смотрел» в хвост предыдущего. А затем жуткие твари начинали бегать по этому кругу, имеющем в центре пресловутый искусственный цветок в вазочке. Их бег все убыстрялся, темп движения нарастал, но при этом образуемый ими круг всегда имел почти правильную форму, а скорость грызунов вырастала до того, что их тела и хвосты порой сливались в сплошную линию окружности, как будто вазочка с цветком оказывалась в центре темного бешено вращающегося колеса. При этом стол содрогался от этих крысиных скачек, а топот стоял такой, что можно было подумать, что где-то неподалеку слоны бегут.

Первое время Прохор Михайлович попросту цепенел от ужаса при виде этих крысиных забегов и совершенно не знал, что ему делать. Конечно, ни о каком сне не могло быть и речи. Но со временем он научился хоть как-то унимать пугающую ретивость хвостатых тварей. На этот случай у него возле кровати стоял теперь обломок водопроводной трубы, подобранный на улице для этих целей. Когда крысиная беготня вокруг вазочки становилась невыносимой, фотомастер хватался за трубу и начинал что было сил колотить ею по металлической ножке кровати. Грохот поднимался неимоверный, но на грызунов он действовал магически: замерев неподвижно на секунду-две, все они разом бросались врассыпную. Разбегались все: и те, которые бегали по столу, и те, что исполняли роль зрителей, сидя на полу на задних лапах, подобно сусликам, и задравши кверху свои остренькие морды. Наступала тишина, которая длилась часа полтора-два, но затем крысы собирались вновь, и вновь возобновлялись ритуальные пляски вокруг цветка, прерываемые тяжкими ударами трубы по металлической ножке… И так за ночь повторялось несколько раз.

Естественно, что спать в таких условиях Прохор Михайлович никак не мог. Он попробовал убрать эту вазочку к чертям собачьим вместе с цветком. Но крысы все равно приходили и рассаживались на полу и вокруг стола. И хотя по столу они не бегали, однако тихо сидели на полу, поглядывая на него красными бусинками хищных глаз. Прохору в такие минуты хотелось кричать от ужаса. Это было невыносимо, и он вернул вазочку на стол. Пусть лучше бегают вокруг цветка, нежели начнут осаждать его кровать…

Ну, и конечно, добром этот крысиный цирк кончиться не мог, что и сам Прохор Михайлович прекрасно понимал. Но думать об этом не хотелось, тем более, что ничего с этим поделать он не мог. С каждым днем он слабел все больше и больше, а грызуны становились все смелее и наглее. Рано или поздно должен был наступить неминуемый и страшный конец.

К концу февраля Прохор Михайлович слег и практически не вставал с постели. И крысы несомненно это почувствовали. Они приходили уже средь бела дня, рассаживались по полу и ждали. Они ждали! И Прохор отлично понимал, чего именно они ждут. Недаром, как вспомнилось однажды ему, в средние века, когда во время чумы невиданно размножались крысы, жители городов называли их не иначе, как собачками самого Дьявола…

Ночами крысиные бега по столу вокруг вазочки регулярно продолжались.

И однажды Прохор, взявшись колотить трубой по ножке кровати, выпустил свое орудие из ослабевших разжавшихся пальцев после первых же двух ударов. Труба отлетела прочь, и фотограф мог только беспомощно помахивать свесившейся с кровати рукой. Однако и эти два удара сделали свое дело — грызуны разбежались: металлический грохот по-прежнему распугивал их. Прохор забылся на какое-то время в мутной тревожной полудреме…

Пробудился он почти в полной темноте: тускло горела лишь одна лучина, что стояла на тумбочке в изголовье кровати. Остальные давно погасли. Изнуренный голодом и бессонными ночами организм все же взял свое — Прохор Михайлович заснул, и надолго. Но пробуждение было поистине ужасным — он проснулся от лютой, страшной, ошеломляющей боли. Ощущение — будто к пальцу на ноге вдруг резко приложили раскаленный стальной прут! Прохор закричал — хрипло, протяжно, дико…

Он судорожно дрыгнул ногой, всовывая ее под одеяло и одновременно вскинул голову. Тлеющая лучина давала достаточно света, чтобы он смог различить темную массу, сидевшую у него в ногах на краю кровати.

Прямо на него смотрели маленькие, красные, невероятно злобные и… разумные глазки! Прохор Михайлович содрогнулся от ужаса, омерзения и нестерпимой боли: это была огромная, толстая крыса! Его за палец на ноге укусила крыса…

Первобытный ужас и жуткая боль словно на какой-то момент придали ему сил.

Он лягнул тварь в бок другой, неповрежденной ногой, но удар оказался слишком слабым — крыса лишь злобно пискнула, однако и не подумала убираться с кровати! Прохор Михайлович дернулся всем телом, кое-как приподнялся на матрасе и попытался встать, опираясь на согнутый локоть; это ему в какой-то мере удалось. Ухватившись за спинку кровати, он резко поднялся, однако в то же мгновение у него закружилась голова, колени подогнулись, и он мешком рухнул на пол. Оглушенный падением, фотомастер неподвижно лежал несколько мгновений, и в эти мгновения вокруг него происходило какое-то суетливое, суматошное движение.

Мягкий топот множества лапок надвигался со всех сторон. Прохор Михайлович поднял голову и… ужаснулся: вокруг него было полно крыс! Своим внезапным падением он испугал их, и они разбежались по всей комнате, словно освобождая ему место на полу, рядом с ними. А теперь они окружали его со всех сторон и не сводили с него глаз. Их было множество — их мордочки, усы, их бусинки-глаза смотрели на него отовсюду… Даже на столе, где возвышалась вазочка с цветком, Прохор Михайлович заметил нескольких крупных грызунов: расположившись по самому краю столешницы, они свесили вниз усатые морды и наблюдали за его беспомощными движениями, словно дозорные со смотровой площадки сторожевой башни. Каким-то чутьем Прохор Михайлович вдруг осознал, что это и есть самые настоящие дозорные: стоит им подать некий знак своим сородичам, и вся стая в то же мгновение набросится на него со всех сторон…

При одной этой мысли Прохор Михайлович оцепенел. Лучше сто раз сдохнуть от голода, чем один раз оказаться пищей для этих омерзительных тварей, истинных собачек Дьявола!

«Надо двигаться… надо ползти!» — мысленно приказал он самому себе. — И звать на помощь…»

Он попытался встать на четвереньки — занять вертикальное положение сил не было. А затем пополз к подвальной двери, волоча за собой пораненную ногу и оставляя на полу прерывистый кровавый след. Грызуны копошились вокруг него, приглушенно пищали, толкали друг друга, некоторые подбегали к умирающему человеку совсем близко и заглядывали в глаза… Они явно проявляли нетерпение — словно спрашивали: ну где же условленный знак? Разве еще не пора?

— Помогите!.. — во все горло закричал Прохор Михайлович. — Эй, люди!..

Но кругом стояла непроницаемая тишина. Он полз и полз вперед, волоча по полу свое непослушное, цепенеющее тело, а смертельное кольцо вокруг него становилось все более узким… Если он не доползет до двери в подвал, ему конец. И если эти твари вообще позволят ему туда доползти!

— Помогите!!! — из последних сил снова закричал умирающий.

К счастью, под руку ему попалась труба, отлетевшая сюда, когда он выпустил ее из руки, стуча по кровати; Прохор Михайлович судорожно схватил ее и попытался колотить ею по полу. И хотя удары оказывались очень слабыми, однако крысиная стая попятилась: хвостатые твари сообразили — этот двуногий крайне слаб, но он вооружен и не намерен сдаваться без боя.

Этих выигранных минут Прохору хватило, чтобы доползти до двери… Из последних сил он приподнялся на руках и ухватился за дверную ручку.

— Помогите… — прохрипел он. — Господи, помоги…Августа! Августа… — исступленно начал звать он. — Спаси меня! Они… нападают… Спаси меня, Август…

Он почувствовал, как крысы принялись напрыгивать на него. Одна пробежала по спине. Другая по ногам, сразу две забрались ему на лопатки, а оттуда на плечи…

— А-а-а!! — в ужасе заорал Прохор Михайлович, переворачиваясь на спину. — Господи, помилуй… Помогите!! Спасите!! Августа-а-а!!!

Еще секунда-другая, и крысиные зубы вопьются в его тело сразу и везде.

Он еще раз приподнялся, стряхивая с себя нескольких крыс и с размаху ударив в дверь обломком стальной трубы. Дверь заходила ходуном, и крысы сразу невольно замешкались.

И тут — Она пришла…

Прохор очнулся и с трудом попытался приподнять голову.

— Лежи и не двигайся, — раздался над ним в темноте строгий женский голос.

Он разлепил непослушные, будто налитые свинцом, веки. Прямо над собой он увидел прекрасное бледное лицо, темные волны длинных волос, спадающие вниз по обе стороны его…увидел огромные, темные, с глубинной чернотой глаза под дугами черных бровей — как на древней византийской иконе. Она… Августа…

Он лежал на кровати, а она сидела на ней же, рядом с его грудью и смотрела на него сверху вниз. На ней была только ночная рубашка — белая и длинная; сквозь тонкую ткань он ощущал волнующее и живительное тепло ее сильного, гибкого и упругого тела. Это тело было так близко к нему! Так близко…

— Ты пришла… — прошептал он чуть слышно. — Ты пришла… Августа! А где они?

— Кто? — Августа показалась слегка удивленной.

— Как «кто»? Крысы!

— Ах, крысы… Да, здесь действительно было полно крыс. Я подоспела вовремя… Они уже ползали и бегали по тебе, как по своей добыче.

— Но где же они? Они… здесь?

И Прохор попробовал повернуть голову, чтобы оглядеться, но Августа не дала ему сделать этого. Она положила свои длинные пальцы ему на лицо.

— Я же сказала: не двигайся! Ты на волоске от смерти, Прохор… Довел себя до полного истощения. И сам едва не пошел на обед крысам… Вот до чего тебя довело твое идиотское геройство.

— Прости меня, Августа… Пожалуйста, прости!

Августа убрала ладонь с его лица и отвернулась. Ее сильные роскошные плечи едва серебрились в полумраке в тусклом свете лучины.

— Как твой палец на ноге? — спросила Августа. — Сильно болит?

Прохор только сейчас вспомнил о нем. Боль, конечно, осталась, однако сделалась тупой и во много раз слабее — настолько, что он мог о ней забыть хоть на время.

— Болит, но не очень… — тихо ответил он.

— Я обработала укус, — сообщила Августа, — Наложила мазь… сделала повязку. Завтра ее надо будет поменять.

— Спасибо тебе… — прошептал Прохор со слезами на глазах. — Августа… Ты…

Ты волшебница… моя спасительница… моя богиня…

Августа снова повернулась к нему и наклонилась над ним. Ее спадающие волосы приятно защекотали его подбородок и губы.

— Неужели? — спросила она насмешливо. — Но если так, почему же ты меня не слушаешься, Прохор?

— Я… буду слушаться. Только ты не уходи, ладно? Пожалуйста, побудь со мной… Ведь они вернутся!

— Они не вернутся, Прохор, — уверенно заявила Августа. — Они ушли.

— Как? — опешил Прохор Михайлович. — Как не вернутся? Ведь это же… хищники! Они знают уже, где добыча… Они страшные, умные, прожорливые…

Августа, склонившись над ним, загадочно улыбнулась, заглядывая ему в глаза.

- Они боятся меня, Прохор, — спокойно сказала она. — И потому не вернутся.

Прохор ошеломленно молчал, обдумывая ее странные слова.

Августа выдержала паузу и продолжила:

- Но я все равно побуду с тобой, Прохор! Я посижу здесь… мне приятно с тобой.

- Неужели правда?..

Она не ответила, только улыбнулась ему еще раз.

Он смотрел в ее бездонные, отливающие тьмой глаза, и было такое ощущение, будто он заглядывает в бездну. Возникло даже чувство стремительного полета — вниз, все время вниз… Он прикрыл глаза, но ощущение не исчезло. Он словно летел во мраке, и бездна властно и неумолимо притягивала его, забирала его, поглощала, растворяла в себе… Но ему при этом было удивительно хорошо. Пусть же никогда не кончается эта ночь… пусть она длится вечно!

А крысы и вправду больше не вернулись. Каким-то непостижимым образом они все исчезли — не сразу, конечно, однако уже с конца марта и впредь Прохор Михайлович не увидел больше ни одной! То ли их всех переловили и съели голодающие жители, то ли сами они сбились в стаи и организованно покинули погибающий город…