Месма

Глава 10. Безмолвие Смерти

С января месяца в городские дома начали подавать электроэнергию по новому графику. Помимо трех часов, охватывающих поздний вечер и начало ночи, теперь ввели еще и утреннюю подачу: свет включали от 8 до 10 часов утра. И хотя новшество вносило в сумрачную и тяжкую жизнь горожан не ахти какие ощутимые изменения, все же это было знаковым событием: ведь пять часов в сутки с электричеством лучше, нежели три часа! С этим никто не спорил. Но главное состояло все же в другом: это не слишком серьезное улучшение явилось для людей робким предвестником лучших времен, напоминанием о том, что война постепенно уходит на запад, и настанет день, когда она закончится и наконец-то наступит долгожданный мир! Вот тогда начнется совершенно другая, по-настоящему счастливая жизнь: и электричество будет доступно сутками напролет, и снова заработает центральное отопление, появится вода в водопроводных трубах, и не будет больше никто умирать от голода, ведь в магазинах и на рынках появится всё! Конечно, это будет не сразу, но ведь непременно будет! И вот эти лишние два часа послужили всем 6лагим напоминанием о том, что счастливые времена уже приближаются, так же, как неминуемо приближается и неизбежный конец проклятой войне!

А у Прохора Михайловича неожиданно прибавилось клиентов! Появились люди, желавшие запечатлеть себя на фотоснимках, и хотя делали они это для различных своих нужд, но тем не менее — делали! И этот факт служил еще одним свидетельством приближения мирной жизни…

Однажды около девяти утра, когда за окном выла посленовогодняя метель, швыряя в окна целые тучи жесткого колючего снега, Прохор Михайлович вдруг услышал нерешительный стук в дверь, прозвучавший столь робко, что он решил сперва, что ему послышалось. Однако стук повторился, и фотомастер пошел открывать.

«И кого же это Бог принес в такую метель?» — с недоумением подумал он, отодвигая засов.

На крыльце стояла молодая девушка, закутанная в теплый платок до самых глаз; даже лица ее не было видно, и то, что перед ним именно молодая девушка, фотограф определил по широко распахнутым, почти еще детским глазам. Они смотрели так доверчиво и так трогательно, что Прохор Михайлович невольно умилился.

— Здравствуйте! — приглушенно прозвучал юный и робкий голосок. — А к вам можно?..

— Здравствуйте, — в тон ей отвечал Прохор Михайлович, — здравствуйте, голубушка… ну конечно можно, даже нужно! Вон какая метель, того и гляди занесет вас снегом, как девушку из сказки про Морозко! Входите, входите скорее: я с утра печку топил, холоду в дом не напускайте…

Девушка переступила порог, и фотограф поспешно закрыл дверь. Он снова невольно улыбнулся: впечатление было таково, будто в его прихожей неожиданно появился очаровательный снеговичок.

— Ну что, сударыня, — спросил он с теплом в голосе. — Раздеваться будем?

Гостья кивнула, и Прохор Михайлович начал помогать ей снимать платок и старенькую, но теплую шубку. Он брал одежду из ее рук, стряхивал снег прямо на пол в прихожей и тут же вешал вещи на крючки, заделанные в стену. Вскоре перед ним предстала стройненькая девушка с прекрасными темно-русыми косами и чудесными светло-карими глазами. Ее можно было бы смело назвать красавицей, если бы не бледность, из-за которой кожа ее казалась слегка отливающей синевой, и не худоба, являвшаяся отнюдь не особенностью ее конституции, а банальным следствием хронического недоедания.

— И что же привело в мою нору такую симпатичную барышню? — спросил Прохор Михайлович.

— А вы не могли бы меня сфотографировать? — спросила девушка.

— Голубушка, вы ведь пришли в фотомастерскую! — бодро заметил фотограф. — Стало быть, попробуем вас сфотографировать… И непременно! Только нам надо поторопиться, а то меньше чем через час должны отключить электричество. А без него фотографироваться неудобно, да и просто нежелательно. Свет при фотографировании имеет, знаете ли, немалое значение.

— Да я быстро! — девушка махнула тоненькой ручкой. — Мне всего-то один снимок сделать…

— Ну, барышня… Один снимок я никогда не делаю, это просто неприлично. Снимков подобает делать несколько, как минимум — три! видите ли, человек — он ведь живой, он постоянно во власти своих мыслей, эмоций, внутренних переживаний — и все это неминуемо отражается на его лице! Задача фотографа — тонко передать эти чувства или же наоборот — скрыть! Зачастую фотопортреты получаются таковы, будто на них запечатлены разные люди… внешне очень похожие, но — разные! Вы никогда таких вещей не замечали?

— Нет, — девушка в ответ мотнула головой. — Вернее, я просто об этом не думала… Но ведь три снимка куда дороже стоят, а у меня денег немного…

— Ох, барышня, — вздохнул фотомастер, — разберемся мы с деньгами! Да и много ли они сейчас стоят, наши с вами деньги… печку, что ли, топить этими бумажками? Идемте, голубушка, идемте! Давайте займемся делом, время у нас ограничено. Дайте-ка, я на вас посмотрю…

Девушка встала посреди фотографической комнаты, повернулась вокруг своей оси. На ней было простенькое клетчатое платье светло-серого цвета с отложным белоснежным воротом. Сама она была стройненькая, тоненькая, с круглым очаровательным личиком и забавно вздернутым носиком. Она носила великолепные косы, в которые заботливо вплетались голубые банты. Было совершенно очевидно, что, отправляясь в фотоателье, девушка тщательно подготовилась и, вероятно, надела свое любимое платье, да и с плетением кос потратила немало времени…

— Прекрасно, барышня, просто прекрасно! — вдохновенно воскликнул Прохор Михайлович, — вы у нас по-настоящему очаровательны! Ну что ж… мне теперь остается максимально полно передать на снимке все ваше юное и неповторимое очарование. Будем стараться… Прошу вас сюда!

Он провел ее к запертой подвальной двери, сам задернул занавес, заботливо разгладил тканевые складки. Снова повернулся к девушке.

— Вот видите, стульчик! — сказал фотограф. — Присаживайтесь поудобнее, а я пойду стану за аппарат и буду вам оттуда говорить, что и как надо делать. Договорились?

— Договорились! — улыбнулась девушка.

— Вот и хорошо… Зеркальце у вас, конечно, есть?

— Да… только я его в кармане пальто оставила…

— Так возьмите! Посмотрите на себя перед фотографированием — мало ли что! Вдруг что-то потом не понравится — ну, там прядка не так на лбу лежит или коса уложена не должным образом… Идите и возьмите зеркало. А впрочем, и мое, возможно, подойдет — вон оно лежит на столе, прямо перед вами!

— Спасибо… — робко ответила девушка, — я вашим воспользуюсь, если можно.

— Ну конечно, можно! Это зеркало всегда там лежит, оно предназначено для посетителей. Среди них, знаете ли, нередко встречаются очень забывчивые товарищи! Придут, словно и не знают, за чем пришли, а волосы не в порядке, или ворот у рубашки сбит… Вот для таких забывчивых и лежит у меня зеркало. Вы, конечно, не из их числа, однако, почему бы и вам не воспользоваться, нежели шарить по карманам своего пальто на вешалке… Прошу вас, прошу!

Девушка взяла со стола довольно большое зеркало, критически и внимательно оглядела свое лицо, немного поправила волосы надо лбом.

— Все в порядке? — озабоченно спросил Прохор Михайлович.

— Пожалуй, да… — отвечала она, откладывая зеркало.

— Ну, тогда присаживайтесь, голубушка, на стул, и начнем…

Девушка присела на стул, предназначенный для клиентов, а фотомастер принялся поправлять свою треногу и настраивать фотоаппарат на ней.

— Аппаратец у нас, конечно, старенький, но еще ни разу не подводил… не подведет и на этот раз. Ну-с, начнем! — торжественно объявил Прохор Михайлович. — Какую фотографию будем делать, милая барышня? На документ? В семейный альбом? Кому-то на память?

— Понимаете… — девушка несколько смутилась, и на ее бледных щечках появился слабый румянец. — Я хочу сделать фото для своего жениха. Хочу послать ему свою карточку, чтобы носил в нагрудном кармане, чтобы не забывал меня…

— Так… это же замечательно, голубушка! — одобрительно заметил фотограф. — Я вас очень хорошо понимаю. Дело весьма ответственное, никакие проколы в нем недопустимы, так что придется нам с вами поработать. Сядьте, пожалуйста, прямо… Так… смотрите вот сюда, на мою поднятую руку… вот так, умница!

А теперь чуть-чуть подбородок вперед… отлично! Внимание!..Снимаю…

Раздался характерный щелчок, и девушка даже слегка вздрогнула.

— Готово! — воскликнул Прохор Михайлович.

— Ой, — сказала барышня, — а я, кажется, мигнула!..

— Вы действительно мигнули, голубушка, только я успел весьма удачно сделать снимок до того, как вы произвели это крайне нежелательное действие. Знаете, у меня бывало раньше много клиентов, и многие моргали и мигали в самый неподходящий момент! Так что я давно уже навострился ловко избегать таких недоразумений… особенно, когда фотографирую молодых девушек. Они самые большие любительницы моргать и мигать во время съемки! Пугливы, понимаете ли, как лесные газели из восточных сказок…

Девушка задорно рассмеялась — похоже, шутка фотомастера пришлась ей по душе.

— Значит, я не выйду на снимке с закрытыми глазами? — поинтересовалась она.

— Нет, не выйдете… — сказал фотограф, осматривая аппарат и явно готовясь продолжать съемку.

— Уже все? можно вставать? — спросила девушка.

— Голубушка, я ведь вам сказал — снимков должно быть несколько! Тем более, если речь идет о подарке для вашего жениха! Отправите ему сразу три фотоснимка, ну… если есть причины ограничиться только одним, выберете для него самый лучший! По крайней мере, будет из чего выбрать! А о деньгах не думайте: я не ростовщик, а фотомастер… Так что — прошу: садитесь, мы еще с вами не закончили.

Девушка снова опустилась на стул, сложив ладошки на коленях — совсем, как примерная школьница. Прохор Михайлович увлеченно давал указания — как держать голову, как ее повернуть, куда направлять взгляд; молодая клиентка постепенно втянулась в процесс, увлеклась им, и когда Прохор Михайлович сказал наконец «Ну, теперь все!», на ее милом личике появилась даже некоторая тень сожаления по поводу окончания столь интересного действа…

— Спасибо вам огромное! — воскликнула она. — А карточки когда можно забрать?

— Карточки? — Прохор Михайлович задумчиво погладил свой старенький фотоаппарат. — К сожалению, голубушка, быстро не смогу… Электроэнергию дают крайне дозированно, а без электричества, сами понимаете, фотоснимков не напечатаешь. Зайдите денька через четыре…

— Хорошо! — бодро отвечала девушка. — А сколько я вам должна?

Прохор Михайлович накинул мешок на свой аппарат, чтобы он не пылился попусту.

— Вот придете за снимками, тогда и сочтемся, — сухо ответил он. — Сожалею, голубушка, но ваших фотопортретов вашему жениху придется подождать. Уж не обессудьте… как говорится — все, что могу.

— Ой, да что вы! Я все прекрасно понимаю… все война проклятая, куда от нее денешься? — веселые глаза девушки сразу затуманились, а на симпатичное, очень милое лицо набежала скорбная тень. — Конечно, ему придется подождать. Я-то от него все жду его фотографии, жду… а ее нет и нет. И не только фотографии, а как уехал на фронт, так с тех пор ни одного письма не прислал…

— Ну что же вы хотите, голубушка, — отозвался Прохор Михайлович, — война есть война… Бывает, с фронта письма месяцами идут… Но не теряйте надежды: отсутствие письма — это еще не трагедия, вот когда похоронка приходит — вот тогда беда! А если же только письма нет, всегда остается надежда. Надо ждать!

— Это, конечно, правильно, — отвечала девушка, — однако тревога-то не отпускает! Все гложет и гложет: где он, да что с ним? Жив ли? Извелась прямо вся…

Прохор Михайлович почувствовал, что девушка не торопится уходить — ей хочется сочувствия, поддержки, вероятно, дома ей поговорить просто не с кем, или же там ей самой приходится кого-то поддерживать. Как раз в эту минуту снаружи в окно ударил мощный порыв ветра, по стеклу дробно застучали жесткие снежные крупинки. Фотомастер тактично заметил:

— Гляньте-ка, метель как разыгралась! Так метет, того и гляди — стекла высадит! И куда же вы в такое ненастье пойдете? Посидите лучше у меня полчасика-часик, поутихнет хоть немного, а не то занесет вас, голубушка, снегом…

— Да что вы, — смутилась девушка, — неудобно как-то…

— Что неудобно-то? — спросил фотограф. — Вам куда идти?

— Да на Песчаную…

— Господи! Да ведь это на другой конец города! — всплеснул руками Прохор Михайлович. — Ну как же вас отпустить! Такая вьюга лютует, транспорт не ходит… да что вы, барышня! Посидите в тепле, ну — относительном, конечно, однако не улица все же! У меня вот кипяточек есть… сейчас, пока электричество не отключили, подогреем его… Электроплитка-то у нас на что?

Он засуетился возле кухонного стола, а девушка растерянно стояла в сторонке, беспомощно наблюдая за его хлопотами. Ей было ужасно неловко. Прохор Михайлович повернулся к ней.

— Ну что ж вы стоите? — укоризненно спросил он. — Проходите в комнату, за стол садитесь… Вот вам свеженький кипяток…

Девушка подошла к столу, робко присела. Прохор Михайлович поставил перед ней стакан с кипятком в мощном металлическом подстаканнике, плетение которого изображало серп и молот на фоне скрещенных налитых колосьев — символику, которую терпеть не мог незабвенный мастер Семенов Иван Яковлевич…

— Подождите немного, он быстро поостынет, — напутствовал хозяин, — а пока ладошки-то на подстаканник положите, пусть они у вас погреются! Не бойтесь, о подстаканник не обожжетесь!

Девушка послушалась и обняла подстаканник своими небольшими округлыми ладошками. На ее щечках появился слабый румянец. Прохор Михайлович невольно умилился.

«А ведь у меня вполне могла быть вот такая милая дочка! — подумал он неожиданно. — Вот было бы хорошо! Однако не судил Господь: стало быть, не судьба…»

— А хотите сахару? — вдруг вскинулся он. — У меня знаете ли, немножко сахару есть…

— Да что вы… Сахар вам самому нужен! Не надо, не надо…

Прохор Михайлович только рукой махнул.

— Ой, да прекратите! Считайте, что вы у меня в гостях…

Он поднялся, подошел к полке над кухонным столом и вернулся с двумя кусочками сахара и с металлической ложечкой.

— Вот вам, — он положил перед девушкой сахар. — Можете в кипяток бросить, а желаете — так вприкуску…

— Я вприкуску… можно? — совсем по-детски спросила девушка.

— О, господи! — фотограф едва не рассмеялся. — Ну конечно, можно! Как хотите, так и ешьте.

Девушка аккуратно откусила белый кусочек. У Прохора Михайловича на глаза навернулись слезы умиления. Он почувствовал испуг, что может не совладать с нахлынувшими эмоциями и расплачется. Чтобы как-то уйти от столь зыбкого внутреннего состояния и вновь обрести душевное равновесие, он как мог бодрее спросил:

— А жених-то ваш на каком фронте воюет? Я, между прочим, все фронтовые сводки внимательно слушаю…

— Да видите ли, — отвечала девушка, отхлебывая кипяток, — я сейчас и сама не знаю, где он может быть. До отпуска воевал на Северо-Западном фронте… А после отпуска я от него никаких известий так и не имела…

Девушка положила на скатерть ложечку и уставилась в одну точку неподвижным взглядом. Ее глаза стали медленно наполняться слезами.

— Голубушка, вы не расстраивайтесь! — поспешно сказал фотомастер, — тяжело вам говорить, так не говорите! Я ведь вас спросил интереса для… Только об одном вас прошу: не отчаивайтесь! не теряйте надежды никогда! знаете, мне вот случаи известны, когда человек с фронта после похоронки на себя домой возвращался! Вот так… Так что вам надо ждать! Ждать, и надеяться!

Девушка благодарно улыбнулась ему сквозь слезы.

— Вы такой добрый… — прошептала она. — Спасибо вам большое. Нет, мне не трудно говорить… лучше рассказать кому-то, чем в душе-то одной носить. Был у него отпуск — несколько денечков всего-то! А потом уехал… Обещал мне фотографию свою прислать, чтоб я ее хранила, с собой всюду носила и о нем вспоминала… «С первым же письмом, — сказал, — фото свое пришлю!» Уехал он, а я стала ждать письма… с фотографией. Месяц прошел, другой… от него — ни слуху ни духу. А потом к нам из военкомата пришли — спрашивают, где тут у вас такой-то? Оказывается, они из его войсковой части запрос на Федю получили! Мы с мамой до смерти перепугались… «Как где? — говорим. — Отбыл свой отпуск и уехал обратно на фронт!» А военкоматчики мне: «Так вот сообщают — не дождались еще там, в полку, вашего Федю!» Представляете, как я растревожилась? И так душа не на месте, а тут еще военкомат приходит узнавать — где он! Я в слезы, так они меня утешать начали даже: «Не плачьте, — говорят, — разберемся: убыл из города — значит убыл! С временного учета снялся, кстати, как положено!» «Конечно, снялся! — говорю им. — Федя всегда очень обязательный и добросовестный был…» Ну, ушли они, обещав мне сообщить, если что им известно станет. Это все еще осенью было, в сентябре где-то…

И вот с тех пор — ничего! Ни Федя не пишет, ни военкомат никаких вестей не подает. Я к ним ходила — нет сведений, говорят, не знаем ничего…

Вот и я ничего не знаю — где он, что с ним, доехал ли вообще до части-то своей? Ничего так и не известно… До сих пор! Вот и живу все это время, как на угольях. Решила сама фото свое загодя сделать — а ну, как от Феди письмо придет, так я сразу ему ответ напишу, да и свою фотку в конверт вложу! Ведь должна когда-нибудь весточка от него прийти, правда?..

Прохор Михайлович молча слушал ее сбивчивый, не очень связный рассказ, становясь при этом все бледнее и бледнее. Она еще не успела закончить, как он вдруг обмяк на своем стуле, руки его задрожали, голова бессильно свесилась на грудь.

— Что с вами? — перепугалась девушка, привстав из-за стола. — Вам плохо?..

— Ничего, голубушка… ничего! — произнес Прохор Михайлович, огромным усилием воли пытаясь прийти в себя. — Ничего, все… все в порядке! Просто я не совсем здоров, знаете ли. Вот… Уже прошло…

— Так давайте я за врачом сбегаю! у вас тут поблизости живет какой-нибудь врач?

— Да что вы, голубушка! Господь с вами… не надо врача. Ерунда это все, мне уже лучше.

Девушка продолжала тревожно смотреть на него. Прохор Михайлович попробовал ободряюще улыбнуться, однако вышла только жалкая, словно бы извиняющаяся гримаса.

— Вы скажите… — Прохор Михайлович говорил тяжело и хрипло. — А вас случайно не… Варя зовут?

Глаза девушки широко округлились, в них отразилось глубокое изумление.

— Варя… — пролепетала она. — А простите… вы откуда знаете?

Фотомастер не ответил. Он с натугой поднялся и, с трудом волоча отяжелевшие ноги, подошел к кухонному столу. Здесь, прямо под стенкой находилась тяжелая старинная чернильница, из-под которой торчал уголок белой бумажки. Фотограф приподнял чернильницу и вынул листок.

— Варвара Петровна… Тупицына, — скрипуче произнес Прохор Михайлович, повертев листок в узловатых пальцах. Он повернул голову, глядя на девушку через плечо тяжким, пронизывающим взглядом. — Это… вы?

— Да, да, я это! — вскричала юная посетительница, в тревоге и недоумении стискивая свои руки. — Но ради Бога… откуда вы знаете мое имя, фамилию…

— Подождите… — Прохор Михайлович резко повернулся к ней лицом. От слабости его слегка качнуло, и он привалился к столешнице. — Подождите, Варя! Я вас знаю… ваш жених говорил мне о вас, и я записал ваши данные…

— Федя?! — вскричала девушка не то в крайнем недоумении, не то в порыве бурной радости. — Федя рассказывал вам обо мне? Так вы и Федю знаете?!

— Да нет… ну откуда мне его знать? — Прохор Михайлович изобразил на лице нечто вроде улыбки — виноватой и жалкой. — Все куда проще… Варенька. Ваш жених… он заходил ко мне. В конце лета это было. Время стояло позднее, часов одиннадцать, наверное. Зашел такой высокий, красивый лейтенант… с чубом почти что казацким… попросил его срочно сфотографировать.

— Господи… это он! — воскликнула Варя. — Это был он! Мой Феденька…

— Ну, сфотографировал я его… — хмуро продолжал Прохор Михайлович, — а он мне сказал, что невесте своей отпишет, и она ко мне за снимками готовыми зайдет… Я спросил, как мне ее узнать, вот тогда он и оставил мне ваше имя, отчество, фамилию… а я записал себе на листочке. Вот и всё, собственно…

— А дальше? Ради Бога, скажите: дальше что было? — Варя смотрела на него умоляюще, словно от его ответа зависела вся ее жизнь!

Прохор Михайлович опустил голову и отвел в сторону глаза…

— Ну… что дальше… — глухо сказал он с трудом выдавливая из себя слова. — Сфотографировал я его… как обычно, несколько кадров сделал.

- А потом?

- Потом?.. — Прохор Михайлович судорожно сглотнул, будто бы в горле у него образовался колючий комок. — А потом он на станцию пошел. Помнится, сказал, что в час ночи его эшелон должен через станцию проследовать… вот на него он и отправился…

Варя смотрела куда-то вдаль своими затуманенными от подступивших слез глазами.

- Значит, вы видели моего Федю… — грустно сказала она. — Сфотографировали его… Милый Феденька, он хотел быстрее выполнить данное мне обещание! Но вот письма я от него так и не получила. И я даже не знаю, где он сейчас, что с ним…

Прохор Михайлович угрюмо и подавленно молчал. Порой ему казалось, что он чувствует, как его живьем поджаривают на раскаленной сковороде. Оставалось только чертей вокруг себя узреть! С вилами да ухватами…

— А скажите! — встрепенулась Варя. — Фотоснимки Федины… они тогда ведь у вас так и должны были остаться?

— Должны… — как эхо, отозвался Прохор Михайлович.

— Так отдайте их мне! — порывисто воскликнула девушка. — Они же не просто так у вас лежат, они меня ждут… Пожалуйста…

— А? — Прохор Михайлович словно очнулся, осознав Варину просьбу. — Да, да… ну конечно, они у меня! Ваши фотоснимки. Я их в свое время напечатал и положил в ящичек для хранения невостребованных фотографий. Знаете… некоторые клиенты иногда месяцами не заходят за своими снимками. Время нынче такое, не до фотографий сейчас. Вы подождите пару минут, я ваши фотографии сейчас поищу…

Фотомастер прошел в свою лабораторию и открыл там ящик стенного шкафа с литерой «А». Порывшись в нем, Прохор Михайлович извлек черный пакет, на котором имелась наклейка с надписью «Август 42 год». Задвинув ящик обратно, он немного постоял посреди тесной каморки, держа пакет в руках и ощущая противную дрожь в пальцах.

Вернувшись в комнату, фотограф положил перед своей гостьей пакет с несколькими снимками, а сам молча присел рядом. Варя судорожно схватила черный пакетик, вытряхнула из него на стол несколько фотокарточек и принялась их жадно рассматривать. Прохор Михайлович в напряженном молчании наблюдал за ее реакцией. Лицо девушки словно озарилось мягким сиянием, оно прямо-таки засветилось от счастья — как будто ее любимый вдруг неожиданно вошел в комнату и предстал перед ней: высокий, красивый, здоровый…

— Мой Феденька! — воскликнула она, держа фотоснимок перед собой и, видимо, забыв на мгновение — где она вообще находится. Потом вспомнила и как-то странно покосилась на фотографа.

— А скажите, пожалуйста… как вас зовут? — спросила Варя.

— Меня?.. — слегка опешил тот. — Прохор Михайлович…

— Огромное вам спасибо, Прохор Михайлович! — горячо воскликнула девушка. — Вы даже не представляете, какую радость вы мне подарили! Отличные снимки, просто дивные… Как же я вам благодарна… Если б вы только знали!

— Да полно, голубушка… ну что вы, право… Я всего лишь сделал свою работу!

— Нет, нет, Прохор Михайлович… не отрицайте! — Варя возбужденно вскочила на ноги. — Да если б вы знали, что для меня значат эти Федины снимки! Простите… а можно, я вас поцелую?

— Да что вы… Варенька… — пролепетал ошеломленный фотомастер, но обрадованная девушка не стала дожидаться его разрешения и порывисто обняв его за шею, быстро поцеловала его в сморщенную, плохо выбритую щеку.

— Ну как же это… — беспомощно пробормотал он.

Варя с улыбкой отпрянула от него, вышла в прихожую и бережно спрятала заветный пакетик в карман своего пальто. Прохор Михайлович оставался сидеть возле стола, будучи не в состоянии по шевелиться.

— А смотрите, метель вроде как поутихла! — бодро сообщила Варя, бросив взгляд за окно. — Посветлело даже. Вполне можно домой идти…

— Да… пожалуй, — рассеянно отозвался Прохор Михайлович.

— Ну… я пойду! — Варя снова широко улыбнулась, будто сообщала некий секрет.

— Идите, Варенька… — пробормотал в ответ фотограф чуть слышно. — Идите, голубушка… храни вас Господь!

Варя поспешно сорвала с вешалки свой теплый платок, накинула его на голову, начала закутывать шею и грудь…

— А вы знаете, Прохор Михайлович? — доверительно заметила она. — У меня сейчас такое возникло чувство, что все теперь с Федей будет хорошо! И письмо от него вот-вот должно прийти… и вообще война скоро кончится! Ведь правда? А как Феденька ко мне вернется, то мы с ним вместе к вам придем, хорошо? Просто зайдем в гости… хоть на несколько минут, от всей души поблагодарить вас! А вы нас тогда со скорой свадьбой поздравите… ладно?

Прохор Михайлович смотрел на нее исподлобья — этаким мутным, как будто невидящим взглядом. Похоже, ему было сильно не по себе…

— Прохор Михайлович, милый… — Варя, уже одетая, бросила на фотомастера озабоченный взгляд. — Вы точно уверены, что вам сейчас не нужен врач?..

— Точно, — твердо отвечал фотограф. — Врач мне не нужен…

— Ну тогда я пойду, — сказала девушка, словно спрашивая дозволения.

— Да… идите, Варенька… счастливо вам.

Варя уже была на пороге, как вдруг фотомастер воскликнул:

- Постойте, Варя! Одну минутку… я совсем забыл!

Варя повернулась на его оклик. Прохор Михайлович поднялся со стула, суетливо подошел к кухонному столу и, наклонившись, извлек из ящика небольшую баночку, завернутую в пожелтевшую газету. Фотомастер протянул баночку девушке:

— Вот… пожалуйста, возьмите!

— Что это, Прохор Михайлович? — спросила Варя.

— Понимаете… дело в том, что ваш… э-э… Федя оставил мне баночку тушенки! Ну, вы понимаете… Как благодарность за услугу! он приходил ведь почти ночью, а я его принял, обслужил… так она и лежала у меня в тумбочке, будто бы вас ждала! Возьмите, прошу вас… меньше голодать будете.

Варя с грустной улыбкой отвела его руку.

— Ну что вы… Прохор Михайлович! Федя вам ее оставил — вы и кушайте себе на здоровье!

Фотомастер решительно замотал головой.

— Нет, нет, голубушка… возьмите вы, умоляю вас! Вам она нужнее, вы молодая, вам еще жить и жить! А у меня — видите: аж с августа месяца лежит…

— Нет, — твердо ответила Варя. — Если Федя вам ее подарил, то какое же я имею право ее у вас забирать? Феденька ругать меня станет! Он вас от души поблагодарил — так что оставьте ее себе! Это вам от Феди подарок за доброту вашу и участие… Считайте, что и от меня тоже, хорошо?

И Варя — радостная, веселая, словно весенняя птичка, выпорхнула на крыльцо. Тяжелая входная дверь, впустив в прихожую маленькое снежное облачко, плотно закрылась. Прохор Михайлович остался один.

Он еще некоторое время стоял, тупо уставившись на закрытую дверь и машинально вертя в пальцах маленькую баночку тушенки. Затем медленно повернулся и, шаркая ногами, направился в комнату. Тяжело и неуклюже опустился на старенький заскрипевший стул.

Громко тикали часы на стене. В окно метель резко швырнула пригорошню снежной крупы с такой силой, что оконное стекло тоненько затренькало под внезапным ударом вьюги. Стоявший на тумбочке старенький репродуктор внезапно ожил и начал хрипло говорить:

— От советского Информбюро… Передаем сообщение ТАСС о положении на Сталинградском фронте. В течение 17-го, 18-го и 19-го января наши войска вели тяжелые наступательные бои в направлении позиций 6-ой армии немецко-фашистской группировки… После многочисленных атак, предпринятых силами 65-ой ударной армии, советским командованием было принято решение о временном приостановлении наступления. Наши войска понесли большие потери…

Репродуктор говорил что-то еще, голос диктора с трудом пробивался сквозь многочисленные трескучие помехи, но Прохор Михайлович ничего не слышал, хотя с самого утра ожидал этой передачи. Он продолжал неподвижно сидеть, неловко навалившись грудью на стол и уставившись застывшим взглядом в окно, за которым продолжала бушевать лютая январская метель…

После происшествия с разбившимся гостиничным зеркалом и последовавшим за ним странным и страшным явлением Влад так и не смог окончательно прийти в себя. Несколько последующих дней он провел словно во сне. Он никуда не ездил и не ходил, проводя время в гостинице, либо в зеленом скверике вблизи нее; все попытки его самому себе как-то объяснить происшедшее успехов не имели. Влад чувствовал лишь одно — случилось нечто такое, что переворачивало все его представления об окружающем мире с ног на голову. Все эти чудеса с зеркалом, в котором он порой видел совсем не то, что должен был видеть; непонятное и кровавое травмирование плотника; исчезновение на его глазах следов пролитой крови; наконец, явление ему зловещего, по виду совершенно реального призрака — весь этот набор чудовищных, страшных, не поддающихся здравому осмыслению явлений наполнял его сердце недоумением и абсолютно животным страхом. И хоть последующие ночи Влад проводил все-таки не на улице, а в номере, в гостиничной постели, он не рисковал засыпать в полной темноте, и на ночь оставлял гореть настольную лампу.

Каким-то особым чутьем Влад осознавал, что образ женщины, представшей его взору после жуткого случая с плотником, совершенно реален! Всякая мысль о возможной галлюцинации (с чего бы это? не пил, и галлюциногенных грибов не пробовал) или о каком-либо еще притянутым за уши объяснении случившегося представлялась ему жалкой и беспомощной.

Вечером третьего дня Влад решил-таки продолжить дальнейшее изучение попавших в его руки записок краснооктябрьского фотомастера. Но когда он взял в руки все ту же заветную фотографию Августы — притягательную и отталкивающую одновременно, то едва не выпустил снимок из рук: ее глаза показались ему настолько живыми, и столько было в них ненависти и злобного презрения, что Владу сделалось по-настоящему страшно…

Он положил фото на стол и попытался смотреть прямо в эти темные, бездонные глаза, что взирали на него со старой фотографии. Влад собрал в кулак всю свою волю…

Августа смотрела на него осмысленно и пронизывающе. Ее левая рука, властно лежащая на мертвой голове несчастной жертвы, с нарочито элегантной небрежностью придавливала ее к маленькой столешнице и при этом казалась совершенно живой. Эта рука, своей узкой длиннопалой ладонью закрывавшая бОльшую часть бледно-неподвижного лица убитого, выглядела непринужденно и вольготно, тогда как на ее правой руке, сжимающей нож, был напряжен каждый мускул… Владу чудилось, что он видит даже тоненькие жилки, проступившие под белой гладкой кожей на ее запястье! Острие стального ножа рассекало на мертвой голове висок, пронизывало податливую сероватую щеку и останавливалось, уперевшись в выступающий подбородок. На скулах, щеках и на лбу четко виднелись черные порезы, чем-то напомнившие Владу ломаные трещины, образовавшиеся на расколовшемся гостиничном зеркале.

В какой-то миг Владу почудилось, что смотрящие прямо ему в душу глаза Августы злорадно и ликующе искрятся, а на губах проявляется презрительная усмешка…

«С тобой, жалкий и дерзкий щенок, будет то же самое!..» — как будто предвещал ее страшный, пронзающий и такой странно знакомый взгляд.

Резким движением дрожащей руки Влад отбросил в сторону невероятно «живую» фотографию, но уже в следующую секунду ощутил мучительно-томительное и страстно-непреодолимое желание вновь и вновь смотреть на нее.

Влад взял фотографию, порывисто засунул ее в коробку и накрыл сверху стопой исписанных листов. Коробку закрыл крышкой и убрал в стол. Только сейчас ощутил, как трепетно и тревожно стучит его сердце. Ему даже показалось, что он слышит, как кровь ударяет ему в виски, издавая звуки, похожие на отдаленный шум волнующегося моря.

Нет, сегодня он читать эти записи дальше не сможет!

Надо сделать перерыв, отвлечься, поразмыслить о чем-нибудь другом — легком и приятном…

Завтра он пойдет и просто погуляет по городу. Сходит к пристани, пройдется по большому мосту, перекинутому через реку в 60-ых годах, полюбуется величественной панорамой реки и одетых в зелень берегов… Успокоится, все обдумает на свежую голову… Но это все будет завтра. А сейчас он ляжет спать.

Однако спал Влад неважно: неопределенное беспокойство не давало ему расслабиться и отойти к спасительному сну. Ему постоянно чудилось, словно кто-то незримо присутствует в комнате: то как-то слишком уж явно колыхнулась оконная штора; то он чувствовал вроде как чье-то постороннее дыхание, то ему казалось, что он слышал приглушенный смешок, причем явно женский…

Он вздрагивал всем телом, вскидывал голову и тщательно прислушивался и приглядывался. Не обнаружив ничего подозрительного, опускал голову на подушку и вроде как засыпал, но только до следующего своего пробуждения — внезапного и тревожного.

Все-таки усталость взяла свое, и ближе к утру Влад заснул беспробудным сном, похожим скорее на беспамятство.

Проведя ночь без происшествий, поздним утром Влад, как и собирался, отправился совершать прогулку по этому небольшому и такому странному городу, полному зловещих тайн.

Он действительно пошел на пристань, полюбовался на чаек, реющих над речной гладью, подивился на величественный мост, по которому с легким шуршанием проносились машины. Затем прогулялся по мосту — здесь было не так жарко: дул свежий ветерок и хорошо ощущалось могучее дыхание реки… Получив хороший заряд бодрости, Влад направился обратно в город. Он не пошел улицей Коммуны (ему не хотелось проходить внеочередной раз мимо зловещего дома), а свернул с пристани на улицу Профсоюзов и пошел по ней.

На углу, где эта улица пересекалась с улицей Свободы, внимание молодого человека привлекло старое здание с фасадом, украшенным затейливой лепниной в стиле позапрошлого столетия. Вход в него, спрятанный под вычурным козырьком, располагался точно на углу пересекающихся улиц. На козырьке красовалась вывеска, набранная из букв, стилизованных под славянское письмо: «Краеведческий музей».

«О! — подумал Влад с интересом. — Вот куда, пожалуй, стоит зайти! Если он открыт, конечно.»

Музей оказался открыт. Влад прочитал расписание его работы, вывешенное возле входа, и вступил под сень массивного козырька, откуда через тамбур попал в уютный и сумрачный холл. Здесь было прохладно и тихо. В кассу в очереди стояли три человека, и Влад пристроился четвертым. Получив за тридцать пять копеек маленькую бумажку, похожую на трамвайный билет, он отдал ее аккуратной старушке возле остекленной двери, выводящей из холла, и переступил порог довольно внушительного зала, с которого начинался обход экспозиции.

С первых залов Влад оказался в царстве местной природы. На стенах были развешаны картины с изображениями зверей и птиц, обитающих в местных лесах; в середине помещений были установлены чудеса таксодермистского искусства: чучела косуль, лисиц, волков, зайцев, куниц и белок, искусно размещенные среди настоящих древесных ветвей, взирали на посетителя искусственными стеклянными глазами. Особенное впечатление произвело на молодого человека чучело рыси: крупная пятнистая кошка была запечатлена в позе, как будто она готовилась к прыжку. Это застывшее движение казалось таким естественным, глаза смотрели с такой яростью, а звериный оскал выглядел столь натуральным, что неискушенному зрителю могло стать не по себе. Влад с уважением обошел вокруг чучела, и даже потом, когда отошел от него, все оглядывался через плечо. Далее Влад имел возможность созерцать безукоризненно выглядевшие макеты, в которых на переднем плане были представлены панорамы окрестностей реки, а на заднем — картины, служившие как бы продолжением этих панорам. Стоило отдать должное настоящему мастерству неизвестных макетчиков, создавших такие замечательные изделия, точно передающие истинную картину окружающей местности.

Здесь же Влад увидел лежащие под стеклом документы, рассказывающие о работе местных лесничеств, о том, как строго по плану вырубаются леса, а вместо них высаживаются (пренепременно!) новые лесопосадки… Молодой человек узнал, сколько площадей лесных болот осушили в прошлом году краснооктябрьские мелиораторы, какой урожай с полей ежегодно собирают сельские хлеборобы… Насчет осушения болот тема показалась ему странно неуместной: нынешним летом дождей нет уже второй месяц и, похоже на то, что в обозримом будущем их ожидать не стоит. Странно, что в таких условиях местные власти осушают лесные болота — зачем? Чтобы леса горели лучше? Чтобы огонь распространялся быстрее? Может быть, напротив, стоило принять меры к расширению площади болот, чтобы было хоть, откуда брать воду для тушения лесных пожаров?

Чтобы существовал естественный заслон их распространению?

Экспозиция, посвященная особенностям природы и производственно-хозяйственной деятельности жителей родного края, занимала весь первый этаж. Закончив осмотр, Влад поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Здесь его вниманию была предложена экспозиция, рассказывающая об истории Краснооктябрьского района.

Сначала Влад ощутил некоторое разочарование — подумаешь, невидаль: под витринными стеклами лежали какие-то древние осколки глиняной посуды, иголки, смастеренные из рыбьих костей, рубила, каменные наконечники стрел и копий… Возле каждого экспоната лежала аккуратная табличка с надписью — что за экспонат, его возраст, кем найден… Порядок здесь царил настолько идеальный, что навевал смертную скуку, и Владу захотелось уйти. Ведь он забрел в музей развеять тоску, а здесь наоборот, тоску на него нагоняли. Однако Владу сразу стало интересно, когда он набрел на макет древнего захоронения юноши и девушки: почти половину комнаты занимал застекленный макет, представлявший раскопанную археологами двойную могилу. Влад увидел кости двух скелетов среди песка и камней, разную утварь, заботливо уложенную вместе с теми, кого провожали в царство умерших, а возле макета также под стеклом были выставлены скульптурные портреты усопших, восстановленные по черепам. Влад обомлел: если девушка имела вполне славянские черты лица, то парень явно обнаруживал все характерные особенности негроида! При жизни этот юноша был темнокожим! И это в центральных областях России? Влад взглянул на дату захоронения — могильник относился к ХХ тысячелетию до н. э. Какая бездна времен! Царство мамонтов, шерстистых носорогов, саблезубых тигров… И в те времена здесь бок о бок жили европеоидные и негроидные племена? Он был поражен этим открытием. Оставалось только гадать — каким образом эти юноша и девушка оказались в одном захоронении? Или, может быть, подлинная история Ромео и Джульетты на самом деле неизмеримо древнее ее классической версии, воспетой великим Шекспиром?..

Отправившись далее, Влад узнал еще немало интересного об истории города, давшего ему приют в последний месяц и не устававшего грузить его тайнами и загадками. Оказалось, что до революции Краснооктябрьск именовался Ясногорском. Название было дано древнему городищу по наименованию горы, где находилось языческое капище, верховного волхва которого звали Ясноок. Так это место и называли — гора Ясноока, а с течением веков и город стал прозываться — Ясногорск. Пришедшие сюда княжеские дружинники сожгли языческий храм и привели мастеров, которые срубили на священной горе церковь Иоанна Предтечи. Эта церковь позже многажды разорялась и сжигалась степными врагами Руси — ее жгли печенеги, половцы, потом — татаро-монголы; горела она и в ходе межрусских феодальных войн, погибала от княжеских междоусобиц… Но всякий раз народ воссоздавал ее вновь и вновь. Окончательное разорение Иоанн Предтеча претерпел в 30-ые годы ХХ века: храм взорвали, а в его руинах устроили склады и конюшню. Так христианская церковь в точности повторила судьбу языческого храма — своего давнего предшественника.

С немалым интересом Влад узнал о том, что город принимал у себя таких известных устроителей земли Русской, как Андрей Боголюбский и Александр Невский; здесь бывал проездом великий князь Московский Василий Дмитриевич; приезжал поохотиться в здешних лесах сам Иван III, освободитель России от ордынского ига… В годы польско-литовской интервенции отсюда в Москву отправилось местное ополчение под командой храброго воеводы Ивана Никитича Полесского… Поистине — этот провинциальный городок обладал богатейшей и славной историей, о которой можно было бы написать потрясающую книгу! А впрочем, у других русских городов история была не менее героической, только далеко не во всех городах чтили, берегли и свято помнили эту самую историю…

Очарованный сделанными открытиями, Влад поднялся на третий этаж, экспозиция которого была целиком посвящена Великой Отечественной войне. Она так и называлась — «Наши земляки в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.» Влад поразился тому, с какой тщательностью были оформлены парадные стенды, с какой любовью и аккуратностью были выставлены на них военные фотографии… Каждый из фотодокументов был снабжен подробным комментарием.

Было очевидно, сколько старания, кропотливого труда и любви вложили создатели военной экспозиции в свое детище. Оружие, награды, письма с фронта, военная форма и другие реликвии — все это было тщательным образом подобрано, рассортировано, прокомментировано и выставлено на обозрение в назидание потомкам.

Но и это было еще не все! Едва Влад переступил порог зала, посвященного начальному периоду войны, как невольно вздрогнул от раздавшихся как бы со всех сторон звуков музыки и слов знаменитой и общеизвестной песни:

От этой суровой и грозной мелодии Влад ощутил, как на глаза сами собой наворачиваются слезы, а по спине бегут мурашки! Он не сразу сообразил, что это прокручивается магнитофонная запись, источник которой располагается в каком-то помещении под самой кровлей (возможно, на чердаке!), и она включалась автоматически, едва в первый зал экспозиции вступал посетитель. Выходило, что если даже в залах был всего один человек, на всем протяжении обхода его сопровождала магнитофонная запись песен военных лет. Задумка была поразительной, не виданной Владом никогда и нигде!

Экспозиция, представленная в следующем зале, называлась «Дорогами войны». Из представленных здесь экспонатов и документов Влад узнал, что бОльшая часть мужского населения Краснооктябрьска ушла на фронт, что воины-краснооктябрьцы участвовали в битве за Москву, в Сталинградском сражении, в танковом сражении под Прохоровкой. Они были также в составе армий, форсировавших Днепр, принимали участие в Ясско-Кишиневской операции, многие из них входили в состав частей, прошедших походом по Европе и штурмовавших Берлин — «логово фашистского зверя», как именовалась в экспозиции столица гитлеровской Германии.

Влад также мог прочитать очерки, посвященные наиболее известным в городе участникам войны. Все они были составлены с трепетной любовью и безмерной признательностью к каждому краснооктябрьскому солдату и офицеру, о которых шла речь, подробно рассказывалось об их подвигах, за которые эти люди были удостоены воинских званий и наград.

«Иван Афанасьевич Рыжухин 18-летним юношей пришел в районный военкомат днем 22 июня 1941 года. Молодой солдат участвовал в боевых действиях при обороне Смоленска, воевал на Северо-Западном фронте, на Карельском фронте, участвовал в битве за Днепр. Трижды был ранен, но всякий раз возвращался в строй. Войну прошел от звонка до звонка, а Победу встретил в поверженном Берлине! После 9-го мая вернулся на родину в наш Краснооктябрьск, и снова пошел работать на авторемонтный завод, стал к своему станку!

Вот какие славные люди живут и работают сегодня нами, дорогие наши земляки-краснооктябрьцы…»

Или вот небольшой очерк об отважной краснооктябрьской женщине-воине, действительно поразивший Влада до глубины души! В нем рассказывалось следующее:

«В ее наградном листе написано:

«В схватке с врагом уничтожила из автомата пятнадцать солдат и одного офицера, четырех солдат убила прикладом, отбила у немцев раненых командира и восемь бойцов…»

В каждой краснооктябрьской семье знают почетного гражданина города Марию Климовну Байдину. Ее имя связывают и с самыми счастливыми событиями в жизни! Долгие годы она заведует городским ЗАГСом, с ее напутствия начинают свою жизнь молодожены. А потом они приходят регистрировать своих детей. И снова их встречает высокая, статная женщина с золотой звездой Героя на груди!»

«Вот уж действительно! — подумалось Владу. — Поистине женщина-легенда! И можно вот просто так зайти в ЗАГС и… увидеть ее? Невероятно…»

И таких подробных и ярких экскурсов в историю войны Влад перечитал немало, совершенно позабыв о времени. Все этот было удивительно и интересно, вселяло в сердце настоящую гордость за своих земляков и безграничную благодарность им за совершенный ими великий подвиг. Весь обход этой экспозиции Влада сопровождала уже другая военная песня — задушевная и лиричная…

На стене зала висел большой экран, на котором Влад мог наблюдать кадры военной кинохроники, сменявшие друг друга без всяких комментариев: танковая колонна на марше; фашистские бомбардировщики, сбрасывающие бомбы на городские кварталы; советский комбат, поднимающий в атаку своих бойцов; штыковая атака и ожесточенная схватка во вражеских окопах…Увидел Влад и многое другое, и от кадров этих то замирало сердце, то кровь застывала в жилах, то вновь и вновь на глазах выступали непрошенные слезы… и снова подробный показ сопровождался незабываемой песней военных лет:

Последние залы военной экспозиции были посвящены самоотверженному труду тех, кто в войну оставался в городе, чтобы обеспечивать фронт всем необходимым; кто стоял у станка дни и ночи, сеял и убирал хлеб; кто выпускал снаряды, патроны, отправлял на фронт новенькие танки и боевые самолеты. Здесь рассказывалось о тех, кто самозабвенно и вдохновенно дни и ночи ковал победу в тылу…

Эта экспозиция называлась «Все для фронта, все для победы!»

Здесь Влад узнал многое о краснооктябрьских женщинах, что шили одежду, рукавицы, тачали валенки для бойцов; о мальчишках и девчонках, вставших к станкам вместо ушедших на фронт отцов и братьев — о том, как многим приходилось подставлять ящики под ноги, чтобы доставать до рукоятей и кнопок… И много чего узнал Влад о тружениках краснооктябрьского тыла — невероятного, самоотверженного, истинно героического…

В конце экспозиции организаторы любовно разместили материалы о ветеранах, проживающих и ныне в родном городе и щедро передающих свой бесценный опыт молодому поколению. Здесь Влад узнал, что среди «ныне здравствующих» ветеранов (он с трудом понимал — как может быть здравствующим человек, прошедший страшную мясорубку войны?) Краснооктябрьска имеется три Героя Советского Союза, четверо кавалеров ордена Суворова трех степеней, трое кавалеров ордена Богдана Хмельницкого — тоже трех степеней; и пятеро кавалеров ордена Александра Невского… число же обладателей боевых медалей было обозначено как просто «много». Вызывало некоторое недоумение, почему Краснооктябрьску до сих пор не присвоено звание «город-герой»…

Покидая последний зал, Влад слышал за спиной песню о ветеранах…

Влад вышел на улицу и остановился. После прохлады в залах музейной экспозиции особенно остро ощущалась городская духота.

Несмотря на спустившийся на город вечер, дышать было почти невозможно. Влад медленно направился в сторону гостиницы.

Впечатление, вынесенное им с музейной экспозиции, было поистине ошеломляющим. Интересно было все — люди, организовывающие такой показ, не просто обладали истинным талантом, но и крайне ответственно отнеслись к своему делу! Военная экспозиция поразила его до глубины души, однако при этом Влад не мог отделаться от чувства подспутного разочарования.

Казалось, экспозиция была устроена так, что сделать лучше невозможно.

И экспонаты, и фотоматериалы, и кинохроника, и — конечно же, музыкально-песенное сопровождение. Но… сначала Влад никак не мог понять — чего же не хватает экспозиции, почему он испытывает ощущение смутной неудовлетворенности, что в ней было не так? И вдруг понял: этой безупречной экспозиции не хватало, пожалуй, самого главного — жизненной правды.

Во время обхода он прочел много очерков о краснооктябрьских героях — о тех, кто прошел дорогами войны отсюда и до самого Берлина; о тех, кто поднимался в атаку и насмерть дрался с врагом в окопах; о тех, кто денно и нощно «ковал победу» в тылу… Читал и искренне поражался всеобщему мужеству, самоотверженности, героизму. Но — его не покидало ощущение, что он читал и смотрел не подлинную повесть о войне, а просмотрел всего лишь сборник победных реляций.

Влад шел по улице и мрачно размышлял о том, как, в сущности, однобоко представлена война в этой замечательной экспозиции — представлена как гимн массовому героизму, представлена с таким пафосом, что возникало чувство сожаления от того, что самому ему вот не довелось жить в то героическое время и не пришлось принимать участие в делах тех славных дней. Он просто родился на свет позже этих событий, и только от этого простейшего факта в душе его тлело ощущение некой ущербности.

Войну экспозиция представляла как славное и героическое событие эпохального масштаба, но отнюдь не как всенародное бедствие.

Ознакомившись с записками городского фотографа, простого обывателя, совсем не героя, а больного и надломленного человека, по трагическому неведению ставшего людоедом, Влад особенно остро почувствовал это вопиющее несоответствие между истинным лицом войны и ее парадным портретом, предлагаемым зрителю прекрасной музейной экспозицией.

В этих записях война представала совершенно иной.

Безмерные страдания людей, повальный голод, километровые очереди за хлебом, полчища голодных крыс, нападавших на обессиленных, изнуренных голодом людей, безысходное отчаяние и жестокая борьба за выживание, выливавшаяся в такие чудовищные формы, как охота на детей и людоедство — обо всем этом в парадной экспозиции Влад не прочел ни единого слова.

А что участники боевых действий? Те самые люди, которым страна обязана своим существованием, те «наши славные герои-земляки», — что конкретно узнавал посетитель о них? Он узнавал об их подвигах, наградах, послужном списке… И всё. На этом человек как бы заканчивался. Как он живет сегодня, чем занимается, в чем нуждается, каково состояние его здоровья, — об этом экспозиция, как правило, умалчивала.

И не нашлось на парадных стендах места ни для краснооктябрьского парня Леонида, вернувшегося домой без ног, преданного любимой женой и погибшего под колесами поезда; ни для Макара Петровича, который после возвращения с фронта успел еще побывать в Ашхабаде, где спасал людей и восстанавливал город после страшного землетрясения, а ныне работает сторожем на заурядной стройке; ни для его напарника Андреича, храбро освобождавшего от фашистов Прагу, но боявшегося призраков в подвале… Всем этим участникам войны не было уделено ни строчки! Почему? Неужели этим людям нечего было предложить из своего военного опыта музею? Конечно, обо всех не расскажешь… Но не такой уж большой город Краснооктябрьск, чтобы в музее нельзя было разместить полный список его жителей-фронтовиков, как погибших, так и ныне «здравствующих»! И не просто список — а нечто вроде мемориала! Он грел бы душу каждому ветерану, напоминал бы каждому из них о причастности и его тоже к всенародному подвигу, говорил бы ему о том, что его знают и помнят персонально в родном городе.

Но даже и не в мемориале дело. Как живут «ныне здравствующие» фронтовики, Влад уже составил себе представление на примере того же Макара Петровича. Старик ведь не от хорошей жизни сторожил стройку за грошовую зарплату.

Влад вспомнил, в какой ужас пришел Петрович, когда увидел предложенную ему пятерку — да за что ж такие деньги? Но трояк все же взял, хоть и скрепя сердце: не себе же, а «старухе на лекарства»! Такую ли старость заслужил бывший фронтовик и спасатель-восстановитель Ашхабада?

От острого ощущения столь вопиющей несправедливости Влад едва не заплакал! Он даже остановился и промокнул платком вдруг увлажнившиеся глаза — не хватало еще, чтобы люди увидели плачущего на улице здорового парня… Срам какой! Надо взять себя в руки — ишь, как расчувствовался! Не дело…

Нет, что-то здесь было не так.

Ведь экспозицию явно делали под присмотром городских и районных партийных чиновников, которые давали свои «рекомендации», высказывали «пожелания». Их, эти пожелания должны были делать участники войны, но их вряд ли спрашивали, а если и спрашивали — то скорее приличия для… Но сделали все равно не так, как хотели ветераны, а так, как надо! По-чиновничьи. Вот и получилась экспозиция парадной, пышной, броской, впечатляющей и при этом — мертвой. Несмотря на сопровождение кадрами кинохроники и прекрасными, незабываемыми песнями военных лет.

Она была такой же мертвой, как были мертвы звери и птицы с первого этажа музея, чучела которых смотрели на Влада неподвижными стеклянными глазами; как были мертвы мастерски сделанные на панорамных макетах деревья и реки…

Все эти пейзажи и просторы с лесами и озерами, с реками и холмами были безнадежно мертвы. Застывшее безмолвие Смерти…

Нет, все же неправа была ведунья Самсониха! Документы, попавшие ему в руки — записки и фотографии — нельзя уничтожать! Надо, чтобы люди знали не только о людском подвиге; они должны знать и помнить еще и людское горе! Должны помнить и уважать.

И Влад принял решение — отнести записи умершего фотомастера в городской музей. Это — достояние города! Вот пусть город и решает, как с этим достоянием следует поступить.

Прохор Михайлович увидел сквозь оконное стекло, как Августа вела по улице мимо его окна паренька лет тринадцати — четырнадцати; подойдя вместе с ним ко входу в подвал, она даже оглядываться по сторонам не стала: просто пустила мальчишку впереди себя, а сама стала спускаться за ним следом. Вытянув шею, фотомастер проследил, как Августа спустилась ко входной двери, задержалась на секунду, а потом исчезла в дверном проеме. Дверь плотно закрылась.

Прохор отошел от окна и посмотрел на часы, висящие на стене. Господи, опять…

С тех пор, как электричество стали подавать еще и по утрам, Августа начала приводить своих потенциальных жертв не только вечерами, но и рано утром.

От Прохора она требовала, чтобы фотоустановка была готова не позднее десяти… хорошо еще, что все это происходило не каждый день и даже не каждую неделю! Однако Прохору Михайловичу и одного-двух раз в месяц такого кошмара хватало за глаза.

Он со вздохом отошел к столу и оперся на него рукой.

Постоял, в скорбной задумчивости опустив голову. С каждым разом вся эта адская церемония, в которую он был вовлечен, давалась ему все труднее.

И выхода никакого Прохор для себя не видел. Много раз он задавал себе один и тот же мучительный вопрос — что ему делать? Как остановить это жуткое колесо, которое в своем безумно-кровавом вращении неумолимо перемалывало одну за другой детские жизни? И оборотной стороной этой дьявольской разменной монеты служило не что-нибудь, а его собственная жизнь. Он мог пойти в городской отдел милиции и донести на свою соседку, увлеченно практиковавшую людоедство. Но это неминуемо означало — подписать и себе смертный приговор.

Однажды Прохор Михайлович случайно в хлебной очереди подслушал разговор двух женщин. Одна из них приехала из блокадного Ленинграда. Она вполголоса рассказывала своей родственнице, что в Ленинграде процветает повальное людоедство, и человечину можно без особых проблем купить на рынках под видом колбасы или сосисок, или пельменей с соответствующей начинкой. Часто похищают детей с целью их поедания, поэтому горожане, отправляясь куда-либо со своим ребенком, не спускают с него глаз! Создаются целые отряды из милиционеров и добровольцев, которые выявляют затаившихся людоедов. Обнаруженных каннибалов расстреливают на месте без суда и следствия. Прохору Михайловичу нетрудно было догадаться, чтО именно последует за его обращением в милицию или в органы. После такого обращения он и дня не проживет.

К такому варианту событий Прохор был не готов. Зачем же он выживал все эти долгие мучительные месяцы и годы до сих пор? Чтобы потом в один прекрасный день в одночасье стать к стенке?

А с другой стороны Прохору Михайловичу было невыносимо участвовать в этой нескончаемой, поистине дьявольской трагедии, конца которой не предвиделось так же, как не предвиделось конца войне. Подчас он искренне желал самому себе смерти. Для него смерть явилась бы настоящим избавлением.

Накануне Августа жестко предупредила его, что завтра отправляется на охоту — именно так она называла ЭТО! А значит, чудовищный алгоритм вновь запущен, и Прохор должен быть готов к исполнению отведенной ему роли…

Перечить Августе у него не было ни сил, ни воли. И не только потому, что Прохор Михайлович осознавал, что своей жизнью (если можно было это так назвать; скорее — существованием!) он обязан исключительно ей! И еще — тем несчастным подросткам и детишкам, которых Августа жестоко убила, и счет которым шел уже на десятки. Он не мог ей ни перечить, ни возражать еще из-за некоего воздействия, которое она оказывала на него. Если бы Прохор Михайлович верил в магию, он сказал бы, что это магическое воздействие. Но в магию и в потустороннее он не верил, а потому относил этот феномен исключительно на счет ее воли… Хотя объяснить, а что такое эта самая воля, Прохор тоже не смог бы. Но стоило Августе посмотреть ему в глаза, как Прохор Михайлович неминуемо терялся, становился как будто меньше ростом, у него начинали трястись руки, потеть ладони… и вот он уже готов был исполнять любое ее повеление, даже самое чудовищное!

Даже когда Прохор Михайлович не видел ее, когда он находился явно вне зоны ее наблюдения, он все равно ощущал на себе ее пристальный, чарующе-страшный, затягивающий взгляд. Было стойкое впечатление, что Августа незримо сопровождает его повсюду и всегда. И он нередко чувствовал себя не самостоятельной личностью, а всего лишь ходячим подобием человека, созданным и приспособленным исключительно для исполнения каких-то ее ужасающих замыслов. Порой в его душе и мыслях начинался бунт против такого положения вещей, но длился он лишь до следующей встречи с Августой с глазу на глаз, после чего всё снова становилось на свои места, и Августа легко могла вить из него веревки.

Тяжко вздыхая, Прохор Михайлович начал готовиться. Установил треногу, протер объектив фотоаппарата. Он заметил, как дрожат его пальцы. И вдруг ему подумалось: этому кошмару должен рано или поздно настать конец.

Видимо, Августа не боится Бога, либо попросту не верит в Него; однако Прохор Михайлович, несмотря на житье в сугубо атеистической стране, где считалось нормой устроить в порушенном Божьем доме склад или общественный сортир, все же подсознательно был убежден в существовании некой Высшей силы, перед которой придется держать ответ после окончания земного пути. И чем ближе становилось это окончание, тем чаще Прохор задумывался об этом. Считая россказни об аде и рае всего лишь людскими суевериями, в могущество этой Высшей силы он все-таки верил, и ему казалось, что гнев этой силы многократно страшнее всех этих баек о чертях с вилами и адских смоляных котлах…

Неспешно готовя аппаратуру и помещение под предстоящее действо, он вспомнил, с какого именно момента вдруг осознал, что необходимо покончить с этим ужасом, причем любой ценой! Этот момент наступил зимой с приходом к нему девушки Вари, невесты убитого Августой лейтенанта Федора Гущина.

Тогда, после ее ухода, Прохор Михайлович несколько суток кряду не мог опомниться. И когда Августа пришла к нему и поинтересовалась причиной его необычно угрюмого вида, Прохор без обиняков спросил ее, а куда, собственно, дела она останки убитого и съеденного ею офицера.

— А тебе это зачем знать? — сурово спросила его убийца-людоедка.

— Пожалуйста, скажи… — робко попросил Прохор Михайлович. — Мне так будет спокойнее…

— Ишь, какой беспокойный стал, — мрачно усмехнулась Августа. — А знаешь такую поговорку: меньше знаешь, лучше спишь?

— Поговорки-то я всякие знаю, — сухо заметил Прохор, — вот только тошно мне, и предчувствия нехорошие одолевают! Тебе надо быть осторожнее, Августа…

— Нам, Прохор! — мягко улыбнулась в ответ Августа. — Это нам надо быть осторожнее! Осторожность и вправду никогда не помешает. А с чего ты вдруг вспомнил об осторожности? У нас с Пелагеей все четко отлажено, работает, как швейцарский хронометр, можешь быть уверен. И шел бы ты к черту со своими предчувствиями — засунь их лучше себе в задницу.

Прохор Михайлович безропотно проглотил оскорбительное пожелание — в последнее время Августа была с ним откровенно груба, порой орала на него, как на нерасторопного раба, и он покорно терпел, будучи даже не в силах ей что-либо возразить. Слишком хорошо понимал он, что Августа поддерживает его существование, но она же легко может это существование прервать, стОит лишь ей этого пожелать. Для него Августа была вроде богини Мойры, которая, согласно верованием древних греков, обладала властью в любую секунду перерезать нить человеческой жизни; именно так воспринимал он эту страшную и демонически прекрасную женщину, отдавая себе отчет в том, что живет он до тех пор на этом свете, покуда позволит ему Она…

— Можешь не волноваться, — все же ответила ему Августа снисходительно, — никаких останков или объедков этого горе-лейтенанта не существует. У Пелагеи это все хорошо отработано. На железнодорожной станции есть отстойник… когда она на работу ходит, то по необходимости и относит туда кости, ну и то, что не пошло в пищу. Там все исчезает навечно, потому как попросту растворяется. Так что, Прохор, нет давным-давно ни твоего лейтенанта, ни формы его, ни документов, ни костей… Даже могилы нет! Сгинул лейтенант, как будто и не было его никогда.

Прохора всегда поражал тот откровенный цинизм, с которым она говорила о своих жертвах. Ведь Августа не просто убила Гущина; она расчленила его труп, отрезала ему голову, над которой потом жестоко глумилась (и заставила Прохора в этом участвовать!), употребила в пищу его мясо, угостив им же своих подельников: Пелагею и его, Прохора. Но даже после этого всего говорила о своей жертве со снисходительной усмешкой, даже с этакой веселостью!

Прохор невольно содрогнулся, но посчитал за благо воздержаться от каких-либо замечаний.

— А почему ты спрашиваешь? — спросила его Августа. — Чего-то удумал или же случилось что?

В ее вопросе Прохор явно уловил настороженность и угрозу. Ему сразу сделалось страшно.

— Да нет… ничего вроде не случилось. Вот только… ну, в общем, невеста этого несчастного лейтенанта ко мне тут на днях приходила.

Темно-бездонные глаза Августы смотрели настороженно и вопросительно.

— Зачем? — тихо и жестко спросила она, вперив в Прохора свой пристальный, змеиный взгляд.

— Да вот… сфотографироваться хотела… чтобы свой фотоснимок жениху на фронт послать. Все жаловалась, что Федя как уехал, так и вестей никаких от него нет…

— И это всё? — спросила Августа.

— Всё, — ответил Прохор Михайлович.

— Ну, и чего ты встревожился? — усмехнулась она. — Эка невидаль — невеста за жениха, ушедшего на войну, беспокоится! Испокон веку так было… Пусть себе и дальше ждет, покуда терпения у нее хватит! Ты-то здесь причем?

Прохор Михайлович взглянул на свою собеседницу с неподдельным ужасом.

— Августа… — почти шепотом произнес он. — Ну как же ты можешь… Ведь это же люди, как ты не понимаешь… Живые люди! И ничего плохого тебе они не сделали…

— Заткнись… — прошипела людоедка. — Уши вянут слушать твой жалкий лепет. Говорено уже об этом сто раз!

— Но я не могу так больше, понимаешь! — воскликнул Прохор. — Я не могу! Если даже нас не раскроют и не поймают… как дальше-то жить с ЭТИМ? Ты об этом никогда не думала? Хотя бы однажды?

Августа смотрела на него своим ужасным и неподвижным взглядом.

Прохор Михайлович ощутил, как замирает в груди сердце, как слабеет под ее взглядом его дыхание… словно защищаясь, он отвел в сторону глаза.

Его начинала бить мелкая дрожь.

— Не твое собачье дело знать, о чем и когда я думала, — сказала она почти ласково. — Твое дело — исполнять то, что я тебе говорю. Не больше и не меньше. А вообще… в последнее время ты все меньше и меньше устраиваешь меня, Прохор… Вот уж о чем я все чаще подумываю — а не убить ли мне тебя?

Прохор Михайлович вскинул на нее глаза, полные ужаса.

— Да полно… Августа… ну что ты… я что? Я ничего…

— Вот это ты верно заметил, Прохор: ты — ничего! Проще сказать, ничто!

Мой тебе настоятельный совет: гони ты такие мысли от себя — как дальше жить, это живые люди… Напрочь гони! Лучше о себе самом подумай. Я ведь без тебя легко обойдусь. Ну, что-то придется, конечно, поменять, изменить… но в целом обойдусь! А тебе без меня обойтись будет куда как сложнее. А главное…

Ты смотри, Прохор! Я с тебя глаз не спущу. А коли замечу, что ты и дальше раскисать будешь, да задумываться о чем не надо… тогда берегись, Прохор!

Прохор Михайлович подавленно молчал. Августа смотрела на него своими темно-лучистыми глазами и улыбалась. Голос ее звучал ровно и даже с нежностью, от которой у Прохора кровь застывала в жилах.

— Я тебя самого на отбивные пущу, — доверительно сообщила Августа, — а из черепушки твоей ночной горшок для себя сделаю… Потому как голова у тебя все равно без мозгов, и ни на что другое не годная.

Разговор этот имел место быть еще в январе, вскоре после знакомства Прохора Михайловича с Варей, но фотограф помнил каждое слово своей спасительницы-мучительницы, каждый ее жест, каждую интонацию в мягком и вкрадчивом голосе. После этого он действительно старался ни о чем другом и не помышлять, ибо прекрасно знал — Августа не шутит. Она, кажется, вообще никогда не шутила. А сейчас — тем более.

После этого разговора с Августой Прохор Михайлович помог ей совершить еще несколько убийств, действуя по раз и навсегда придуманной ею схеме; и в награду исправно получал от нее ту самую снедь, которая помогала ему выживать посреди все общего голода. Но чем дальше, тем чаще вспоминалась ему простая и непосредственная девушка Варя, так трогательно ожидавшая своего пропавшего жениха. Когда Прохор вспоминал ее радостную улыбку при виде дорогих ей фотографий Федора, когда он вновь и вновь переживал то теплое и мучительное чувство, охватившее его в момент ее неловкого и благодарного поцелуя, на глаза его наворачивались слезы, а при этом хотелось кричать…

Как же мудро устроил Творец, что не дал человеку возможности угадывать мысли своего ближнего! Что стряслось бы с Варей, если бы ей в тот самый момент вдруг открылось — о чем он думал и что вспоминал, когда она так искренне и бурно выражала ему свою признательность…

И вот миновала еще одна голодная и мучительная весна. За окном шумел зеленый и солнечный май. Открылась давно навигация на реке… Распустились молодые листики на деревьях… Дни стояли теплые и солнечные… Невольно хотелось думать, что все-таки близок конец проклятой войне! И сообщения с фронтов приходили все более оптимистичные — после Сталинградской-то победы, о которой с восторгом говорил весь мир! Закончится война — ну пусть не в этом году, так в следующем обязательно! И не будет ни голода, ни повальных смертей, ни лишений… и так хотелось жить! Так хотелось дождаться той счастливой и радостной жизни, что непременно наступит после войны!

А что Августа? Она никак не желала останавливаться. И вот — опять. Сейчас, когда он размышляет о грядущей жизни, мечтает о скорой победе над врагом, в которую всегда верил, несмотря ни на что, там, в подвале, готовилась к закланию очередная юная жертва.

А что он? Неужели и сейчас он ничего, абсолютно ничего не предпримет, чтобы этому помешать, чтобы остановить этот чудовищный маховик детских смертей, что бы как-то пресечь этот кошмар? Неужели Августа была права, когда прямо в глаза сказала ему, что он — ничто? А ведь когда-то он, теперь больной, слабый, надломленный человек, был храбрым офицером и доблестно сражался с куда более страшным врагом! Тем самым, что сейчас топчет его многострадальную родину…

Так что же ты можешь сделать сейчас, бедный и несчастный Прохор Михайлович?

Фотомастер поднял глаза на настенные часы: четверть одиннадцатого!

С минуты на минуту они придут… И он откроет! И весь ужас повторится, как это уже бывало много раз.

У него всё готово. Прохор представил себе, как вновь посмотрит в наивные и восторженные детские глаза, как вымученно улыбнется подростку тринадцати-четырнадцати лет, которому остаётся жить на этом свете всего несколько минут. Как затем скажет ему фальшиво-приветливо:

— Здравствуй, мальчик! Хочешь сфотографироваться? Ну так садись вот на этот стул… Сейчас мы тебя сфотографируем…

А потом крикнет так, чтобы его было слышно там, на лестнице, что находилась за дверью:

— Внимание!..Снимаю…

…Прохор Михайлович с напрягом подтащил к штативу табуретку и присел на нее — у него мелко дрожали колени и стоять на ногах не было сил. Он сидел и молча смотрел на роковую дверь, что была перед его глазами — смотрел так, как будто из-за нее должны были вырваться демоны Ада, а ему необходимо их остановить.

Мучительно медленно тянулись бесконечные секунды.

Прохор Михайлович прислушался: вроде бы за дверью раздались какие-то звуки… Он замер, боясь шевельнуться. Точно, поднимаются по лестнице! Вот, уже прямо за дверью! Пришли…

Раздался громкий стук в дверь. Стучали так, как обычно стучит вернувшийся домой хозяин, когда его ждут нерадивые слуги, — настойчиво и напористо. Вслед за стуком послышался мелодичный голос:

— Прохор Михалыч, откройте!..Мы к вам…

Фотомастер не шелохнулся. Он только крепко стиснул зубы и молчал.

Августа выдержала паузу и постучала снова — на этот раз куда настойчивее и нетерпеливее. Прохор не двинулся с места.

— Откройте, Прохор Михалыч!..

Фотограф не отвечал. Он пристально смотрел на дверь, словно надеялся наглухо запечатать ее своим пламенеющим взглядом. Снова пауза…

— Открывай, Прохор, ты там оглох, что ли?! — с яростью закричала Августа.

В дверь ударили с такой силой, что она сотряслась и заходила ходуном. Прохор Михайлович нервно вздрогнул, но по-прежнему не двинулся с места, хотя у него разом пересохло во рту, а на лбу выступили мелкие капли пота.

— Не надо ломать дверь, Августа! — крикнул он как мог спокойнее. — Я все равно не открою тебе…

— Ах ты… слизняк! Чтоб тебе… — злобно прошипели за дверью.

Голос приумолк, и Прохор даже не понял толком, к кому было обращено это не вырвавшееся до конца проклятие — к нему или к будущей жертве.

За дверью послышалась какая-то приглушенная возня.

— Я не открою! — нарочито дерзко крикнул фотограф, чувствуя, что дерзость прибавляет ему отчаянной решимости. — Не открою ни за что… Хватит, Августа!

— Прохор, тебе конец! — голос Августы напоминал рев раненой пантеры.

— Мальчик… беги! — как можно громче закричал Прохор Михайлович.

За дверью снова завозились, потом последовал удар, как будто в дверь ударили чем-то тяжелым, далее раздался мальчишеский вскрик — голос боли и отчаяния. За дверью явно завязалась упорная и жесткая борьба.

Наконец до слуха фотографа донесся голос парнишки:

— Тётя, пусти… Мне больно!

— Скоро будет куда больнее, щенок, — угрожающе прошипела в ответ Августа.

Затем Прохор услышал приглушенные стоны, тяжкие удары в стены, злобные выкрики. Возня и голоса борющихся начали отдаляться от двери, скатываясь вниз.

«Я должен ему помочь», — подумал Прохор Михайлович.

Он поднялся с табуретки и прянул к двери со всей стремительностью, какую позволяли ему оставшиеся силы. Судорожно трясущимися руками отперев дверь, Прохор Михайлович рывком распахнул ее…

— Тётя, не трогай! — отчаянно закричал паренек. — Тётя, не надо ножика…

Глазам фотографа открылась ужасающая картина. На лестнице паренек отчаянно боролся с озверевшей от ярости людоедкой. Она прижала его спиной к кирпичной стене одной рукой, а в другой руке у нее был все тот же огромный нож, которым она отсекала головы своим жертвам. Теперь Августа пыталась острием этого ножа дотянуться до лица парнишки, чтобы проткнуть ему голову, пригвоздив ее к стене…

Как раз в тот момент, когда Прохор распахнул дверь, отчаянно сопротивлявшийся мальчишка ухитрился выбить нож из руки Августы, и страшное орудие убийств со звоном упало на каменные ступеньки. Блеснув в полумраке серебристо-стальным лезвием, клинок стремительно заскользил вниз подобно уплывающей рыбе.

— Пелагея! — страшным голосом закричала Августа. — Нож!

Она продолжала прижимать паренька к стене, запрокинув ему голову, а тот отчаянно вырывался. Прохор Михайлович бросился было вниз по лестнице, но в этот самый миг увидел, как Августа вонзила два своих длиннейших пальца в глаза мальчишке. Тот лишь сдавленно захрипел, так как его рот был намертво зажат ее ладонью.

Августа выдернула из глазниц паренька свои пальцы, покрытые кровью и сероватым мозговым веществом. Прохор так и замер на лестнице, остолбенев от ужаса. Он ощущал себя жалким и совершенно беспомощным.

Тем временем внизу Пелагея подобрала с полу нож и вернула его Августе.

Та еще крепче придавила запрокинутую голову подростка к стене и в одну секунду рассекла ему горло длинным стальным лезвием. Подросток мешком сполз по стене и тяжело завалился на ступени, беспомощно свесившись с лестницы вниз головой.

Августа повернулась к Прохору, стоявшему на верхних ступенях.

Взглянув в ее глаза, словно бы извергающие пламя, Прохор однозначно понял, что сейчас он будет неминуемо и жестоко убит…

Однако поднявшийся шум привлек внимание соседей по подвалу: до слуха фотомастера донеслись тяжкие удары в дверь комнаты Августы и Пелагеи, а также приглушенный гул взволнованной толпы. Услышал Прохор и отдельные возгласы:

— Откройте! Откройте! Чем вы там занимаетесь?..

Потом поднялась суетливая беготня, дверь комнаты под напором многих людей распахнулась, шум голосов резко приблизился. Кто-то отчаянно воскликнул:

— Тут парнишку убили!..

А затем раздался чей-то заполошный крик:

— Милиция!..

Августа бросила окровавленный нож себе под ноги и стремительно рванулась наверх, в помещение фотоателье. Прохор Михайлович инстинктивно попятился от нее, тем самым давая ей дорогу. Августа оттолкнула его с такой невероятной силой, что Прохор отлетел прочь, наткнулся на штатив и повалился на пол, увлекая его за собой.

Августа бросилась в комнату, служившую хозяину спальней, где над кроватью находилось окно; одним прыжком вскочив на кровать, она мгновенно подняла оконный шпингалет и, распахнув оконную раму, выпрыгнула на улицу, тотчас пропав из виду.

Тем временем Прохор, кряхтя и охая, с трудом поднялся на ноги.

Снизу, из подвала доносился гул многих голосов — было очевидно, что в комнату Августы и Пелагеи набилась целая толпа. Прохор Михайлович не успел опомниться, как через распахнутую подвальную дверь к нему ввалился угрюмый мужик с горящими лихорадочно глазами, в милицейской форме и с пистолетом в руке.

— Где убийца?! — с порога закричал он.

Прохор Михайлович знал его: это был местный оперуполномоченный капитан Василий Шатохин. Не говоря ни слова, фотограф мотнул головой, показывая на кровать и распахнутое настежь окно.

Милиционер в два прыжка добежал до кровати, вскочил на нее с разбегу, оставив на покрывале грязные следы своих сапожищ, оттуда вспрыгнул на подоконник и соскочил на улицу. Створка окна сиротливо болталась над кроватью, прохладный весенний ветер надувал пузырем легкую светло-зеленую занавеску…

Прохор Михайлович подошел к дверному проему и заглянул вниз. Подросток лежал на ступенях в неестественно-скорченной позе; его голова, свесившаяся почти до полу, была практически отрублена и держалась на нескольких позвонках и еще уцелевших мышечных волокнах.

Вместо глаз его Прохор увидел две зиявшие кроваво-черные дыры и невольно отвернулся в немом ужасе.

- Помогите кто-нибудь! — нетерпеливо воскликнул милиционер, находившийся в комнате среди толпы соседей.

С помощью двух женщин он приподнял тело паренька и положил его на ровное место. Соседи с ужасом и смятением взирали на то, что осталось от несчастного подростка.

Прохор Михайлович не стал спускаться по лестнице в комнату. Оттуда донесся нестройный хор яростных и возмущенных криков. Затем раздался испуганный и взволнованный голос Пелагеи:

— Это не я! Не трогайте меня! Я ничего не знаю…

Люди закричали, завозмущались, из подвала неслись проклятия и ругань.

Наконец старший из милиционеров потребовал от всех покинуть помещение, оставив лишь двух или трех человек в качестве понятых. Прохор Михайлович понял, что в комнате Августы и Пелагеи начался обыск.

Фотомастер устало отошел от входного проема и прикрыл за собой дверь, не запирая ее, так как знал, что сейчас из подвала к нему наверняка придут.

Он постоял немного посреди фотографической комнаты, с нежностью и душевной болью оглядывая все вокруг, как будто прощаясь.

Сколько же здесь было прожито дней — светлых и темных, горьких и радостных! Здесь когда-то он обрел настоящего друга, который не только положил конец его скитаниям, но и подарил ему радость обретения любимого дела; здесь он встретил невероятную женщину-демоницу, которую полюбил совершенно безумной, абсолютно безнадежной и сладостно-мучительной любовью… эта женщина, будучи убийцей и людоедкой, неоднократно спасала ему жизнь, жертвуя при этом другими жизнями; и при всем том ужасе, который Прохор испытывал при одной только мысли о ней, он был ей благодарен всем сердцем за те мгновения блаженства, которые он переживал всякий раз в минуты общения с нею…

И вот всему этому теперь настал конец, ибо Прохор не мог далее продолжать так жить, и он совершил поступок, на который она изначально считала его неспособным, а совершив поступок, он неминуемо погубил и Августу и самого себя… Никогда он уже не вернется к своему ремеслу, никогда больше не увидит ни своей старенькой, но такой милой аппаратуры, ни этих тесных каморок-комнатушек, в которых провел самую главную часть своей неприглядной и суровой жизни.

Догнать беглую преступницу по горячим следам Шатохину так и не удалось.

Выпрыгнув из окна фотоателье, он кинулся бежать в сторону улицы Свободы, и тут ему показалось даже, что он увидел высокую фигуру в черном, скрывшуюся за углом ближайшего дома. Капитан бросился вдогонку со всех ног, однако вскоре убедился, что это — не она. На улице людей было немного, поэтому сама улица хорошо просматривалась вдаль и в обе стороны; никого похожего на преследуемую видно не было, и разочарованный оперуполномоченный повернул назад. Нет, так гоняться по улицам не годится. Он просто погорячился, решив, что злобная тётка не сможет убежать от него далеко… Но она смогла. А потому гоняться за нею придется основательно.

Шатохин заспешил обратно в подвал дома на углу улиц Коммуны и Свободы.

Пройдя полутемным коридором, где на него из полуоткрытых дверей комнат смотрели испуганные глаза жильцов, Шатохин вошел в комнату, где произошло убийство. Здесь находились задержанная Пелагея под охраной двух милиционеров, а также производивший обыск старший лейтенант милиции Павел Коростылев.

В комнате пребывали еще трое понятых из числа соседей.

При виде начальника Коростылев сразу понял, что погоня не удалась.

Он деликатно отвел глаза. Шатохин бросил угрюмый взгляд на тело парнишки, лежавшее у подножия лестницы, накрытое потертой рогожкой. Шатохин поймал взгляд своего напарника.

— Парень мёртв? — хмуро спросил он.

— Мёртв, Вася, мёртв, — вздохнул в ответ старший лейтенант. — Мертвее не бывает…

— Что-нибудь нашли? — снова спросил оперуполномоченный.

Коростылев отозвался не сразу. Шатохин заметил, как мгновенно напряглись и словно бы сгорбились понятые.

— Говорите, ну? — резко вскричал он.

— Да нашли, Василий, нашли… — явно нехотя ответил старший лейтенант. — Мало не покажется… Волосы дыбом встают!

— Может, толком скажешь? — рассердился начальник. — Времени нет на твои дурацкие прибаутки!

- Да не шуми ты, Вася, не шуми… — вздохнул Коростылев примирительно. — Лучше сам вон туда загляни… А то скажу я тебе, а ты и не поверишь.

Старлей кивнул на распахнутый люк подпола. Шатохин покосился на задержанную Пелагею, которую охраняли двое милиционеров, затем на понятых, испуганно смотревших на него, после чего шагнул вперед и заглянул в подпол.

Там стояло несколько больших кастрюль, с которых были сняты крышки.

Шатохин наклонился и посмотрел: в ближайшей к нему кастрюле лежали две отрубленные скальпированные головы, а в эмалированном баке, что стоял рядом, капитан узрел отрезанные кисти рук и ступни ног. Милиционер застыл от ужаса, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. Жесткий спазм намертво сдавил ему горло.

— Людоеды, — буднично пояснил Коростылев. — Все остальное сожрали, а вот это добро, похоже, прибрать за собой не успели. А свежего мясца, видать, — ой, как хочется! Потому-то нового мальца и привели, да он шибко бойкий оказался, вырывался сильно, вот и осечка вышла! Шум слишком большой подняли…

Шатохин провел ладонью по лицу, приходя в себя. Потом резко повернулся к задержанной Пелагее.

- Ну, и сколько же таких мальцов вы с твоей соседкой загубили? — с угрожающим спокойствием спросил он. — Отвечай… мразь!

Пелагея волком глянула на милиционера.

- Да что же я, считала их, что ли? — усмехнулась она презрительно, будто бы речь шла о мышах или лягушках. — Не мастерица я считать. Вот готовить я хорошо умею.

— Готовить умеешь? Ладно! Будешь теперь и дальше готовить… Только не здесь!

В приоткрытую дверь заглянул еще один офицер — молодой парень в милицейской фуражке и с кобурой у пояса.

— Разрешите, товарищ капитан? — спросил он.

— Черт побери, ну где же тебя носит, Панкратов? — раздраженно обратился к нему Шатохин. — Сколько можно ждать?

— Так Василий Петрович, как мне сказали про убийство на улице Коммуны, я сразу бегом сюда! Ни секунды не мешкал! Ну так ведь пешком же…

— А тебе что — виллис подать надо было? Сколько людей с собой привел?

— Двоих: сержант Бондаренко и рядовой Иванов…

— Двоих?! — вскричал Шатохин. — Ты к теще на блины приехал, мать твою?..

— Так товарищ капитан! — воскликнул, оправдываясь, Панкратов. — Нет людей же! Где людей-то взять? Кто попался под руку, тех и прихватил…

Шатохин злобно выругался себе под нос.

— Тут сбежала опасная преступница, — сказал он сурово. — Ну и как мы ее ловить будем? Нас всего-то раз, два и обчелся! А она может спрятаться где угодно — в любом подъезде, в любом доме! Относительно точно могу сказать лишь то, что на улице Свободы ее не было…

— Я извиняюсь, — вмешался в разговор один из понятых, пожилой мужчина с седой шевелюрой и в старой форменной фуражке инженера-железнодорожника, — но хочу сказать, что женщину… ну, которая сбежала, я немножко знал. Она магазин тут неподалеку охраняла. Так вот она обмолвилась мне как-то, будто иногда ездит по реке в Серебряные Ключи! То ли есть у нее там кто-то, то ли еще чего… но думается мне, что в такой ситуации ей прямая дорога в Ключи! Так что…

— А ведь и правда, — отозвался Шатохин, — как же я сразу не сообразил, что она скорее всего попытается рвануть из города! Черт меня носил на эту улицу Свободы…

— А я всегда говорил, Вася, что ты сначала делаешь, а потом думаешь! — с добродушным ехидством заметил Коростылев. — А обычно добрые люди как раз наоборот поступают…

— Ох, помолчал бы ты, Паша! — бросил ему в ответ Шатохин. Коростылев был старше своего начальника лет на десять, и в милицию пришел после фронтового ранения, и хоть слыл мужиком едким и языкастым, его слушали все, и позволялось ему многое, в том числе и дружеская критика. — И без тебя тошно…

— Да не медли ты, Вася! — сказал Коростылев. — Бери ребят, и давай на пристань! А я тут все, что нужно, доделаю…

— И эту… эту тварь в отдел к нам доставишь? — спросил Шатохин.

— А то как же!..Только жизни ей не гарантирую, вишь, какая здоровенная! Отожралась, упыриха, на человечине, а ребятки-то наши поди уж третий день ничего и не едали, кроме супа, в котором крупина за крупиной гоняется с дубиной! Они на ногах с трудом держатся, а эта людоедка, небось, и бегает, как лошадь! Так что, если она от нас удрать надумает, то мы оружие применим. Лучше грохнуть ее на месте, нежели дать ей скрыться. Но мы постараемся, Василий Петрович… такие экземпляры обычно живьем нужны. Их впору изучать, как диковину! Так что — давай, лови ту, что удрала, она и есть главная, а эта — так, на подхвате! А мы тут закончим, все обыщем, опечатаем, соседей опросим…

— Ну спасибо, Паша! — сказал Шатохин. — Иванова с Бондаренко я тебе оставлю в помощь — неизвестно, что эта гадина выкинет, а упускать ее нельзя: вишь, глазищами так и зыркает по сторонам! Вчетвером-то оно у вас вернее будет…

— Ну так я ведь еще тоже с руками! — возразил старший лейтенант.

— Руки — это они, — хмуро улыбнулся Шатохин, кивая на милиционеров, — а ты у нас голова, Паша! Ты голову свою светлую береги.

— Ладно, ладно, нечего тут! — отозвался Коростылев. — Только как вы вдвоем с Панкратовым по пристани бегать за нею будете? Там народу полно, поди ее найди!

— Там у нас пост еще на пристани, и дежурят сегодня Денисенко с Королевым, — сказал оперуполномоченный. — Ребята верные, помогут… Ну, я пошел! Панкратов, за мной!..

- Ты погодь, Вася, секунду… — приостановил его Коростылев. — Возьми-ка с собой вот это…

И он протянул Шатохину небольшого формата карточку.

Капитан взглянул и обомлел: это была фотография Августы — настоящий фотопортрет! Она была заснята во весь рост — высокая, статная… с элегантной небрежностью она опиралась рукой на тумбочку и, чуть игриво наклонив голову, чарующе и с некоторой лукавинкой в темных очах улыбалась прямо в объектив…

— Где взял? — отрывисто спросил Шатохин.

— Василий Петрович! Так ведь я обыск производил на месте преступления, пока ты улицу Свободы ногами-то мерил! Вот и нашел…

— Павел Иваныч… да тебе цены нет! — воскликнул начальник, не обращая даже внимания на обычное ехидство Коростылева. — Отличное фото! Работа мастера…

— Ну, так ведь здесь наверху фотоателье имеется, — заметил старший лейтенант. — А в нем фотомастер. Вот он-то наверняка фотку эту и смастерил! Баба-то уж больно хороша, красавица писаная — как такую не сфотографировать!

— Знаю я этого мастера, — отозвался Шатохин, — Вакулин его зовут! Прохор Михайлович… Действительно, настоящий мастер: другого такого во всем городе и в области не сыщешь! С ним тоже поговорить надо… Ладно, Паша: побежал я!

— Давай, Вася, с Богом! Удачи тебе…

Шатохин с Панкратовым выбежали из подвала и почти бегом направились по улице Коммуны к реке. И чем ближе продвигались они к пристани, тем плотнее становился встречный людской поток.

— Что это народу так много, товарищ капитан? — спросил Панкратов.

— Это плохо, Леша! — озабоченно отвечал Шатохин. — Это очень плохо!

— Почему?

— Не соображаешь? Мозгами-то пораскинь — раз народ навстречу нам толпой валит, стало быть, паром к пристани причалил, причем довольно давно! А это значит, преступница, возможно, уже на пароме… И он скоро уйдет.

— Она так же точно может и не на пароме быть, а где-нибудь на пристани, или еще куда-то податься — вдоль берега, и в лес, например… не зима ведь!

— Может, лейтенант, может… Но железнодорожник был прав: ей сейчас самое время удрать из города! Она понимает, что в городе ее так или иначе найдут!

С ее-то приметами — сам по фото видишь, какова она! И скорее всего, она там, на пристани… Хватит языки чесать, пошли быстрее!

Милиционеры перешли на бег. Наконец оба добрались до широкой площади, за которой начинался причал. На площади толпился народ — здесь были те, кто прибыл в город и еще не успел покинуть пристань, и те, кто опаздывал к посадке, что бы отправиться в путь по реке… Обстановка была напряженной и нервной: повсюду мелькали женские платки, мужские кепки и пиджаки, орали и плакали дети, толклись тут и там чемоданы, сумки, узлы… Большой неуклюжий паром стоял у причала, едва заметно покачиваясь на волнах, уже готовый к отплытию.

— Мать честная! — воскликнул Панкратов. — Да тут не протолкнуться!

— Помолчи, — одернул его Шатохин. — Лучше смотри внимательней: если она в толпе отъезжающих, то ее трудно не заметить — в ней росту сто восемьдесят пять сантиметров!

— Да ну? — поразился лейтенант. — Вот уж и правда, такую сыскать будет нетрудно, если только она вообще находится где-то здесь!

— Вот и разыскивай, а не языком болтай!

Оба милиционера вклинились в толпу и тут же смешались с нею. Один людской поток медленно перемещался от причала к улице, другой так же медленно полз ему навстречу. Милиционеров толкали, теснили; кое-кто пытался уступать им дорогу, что мгновенно создавало заторы. Шатохин все яснее понимал, что к причалу им долго еще не пробиться. Между тем, никакой женщины высокого роста, хоть отдаленно подходящую по имеющимся приметам, в обозримом пространстве не наблюдалось. Шатохин с тоской подумал, что они снова попусту теряют время: преступницы здесь нет и, возможно, не было никогда.

— Василий Петрович! — вдруг тревожно крикнул Панкратов.

— Ну?.. — раздраженно отозвался оперуполномоченный.

— Смотрите! Паром…

Шатохин глянул поверх толпы, вытягивая шею.

Паром уже находился в нескольких метрах от причала и продолжал медленно, но неумолимо удаляться. Судно отдало швартовы и теперь постепенно выходило на рейд. На палубе, снабженной ограждением, толпился народ; многие из счастливчиков, кому удалось попасть на судно, прощально махали руками тем, кто остался на берегу.

— Проклятье! — в сердцах воскликнул Шатохин.

Словно издеваясь над ним, паром дал хриплый, прерывистый гудок, из трубы интенсивно повалил черный дым. Посудина прямо на глазах набирала скорость.

— Все-таки опоздали… — злобно выдохнул он. — Черт бы побрал этот паром…

С досадой крутя головой по сторонам, Шатохин увидел на краю причальной площади небольшое кирпичное строение с оконцем на фасаде. Над оконцем висела вывеска с надписью: «Билетная касса».

— Панкратов! — крикнул Шатохин напарнику. — Давай туда!

Оба милиционера начали пробиваться к кирпичному домику. Толпа между тем скопилась вдоль края причала, над людскими головами стоял приглушенный многоголосый гул. Людям теперь предстояло ждать не менее трех часов, пока паром снова вернется с того берега. Естественно, никому это не нравилось.

Изрядно помятые и потрепанные, милиционеры выбрались из толпы и поспешили к домику. Оконце было плотно закрыто, однако народ уже создавал перед кассой новую очередь. Продажа билетов должна была возобновиться примерно за час до следующего отплытия.

Шатохин с Панкратовым подошли к служебной двери, и она тут же открылась им навстречу, выпустив на порог седенького старичка в черном пиджаке и ветхих брюках, годных разве что на ветошь. Прямо на ходу билетер надевал на голову форменную фуражку речного флота.

— А ну, стоп! — резко бросил Шатохин. — Давай-ка назад, в будку.

Увидав перед собой двух милиционеров, чуть ли не вталкивающих его обратно в помещение, старик обомлел. В его мутно-белесых глазах отразился явный испуг.

— А в чем дело, товарищи? — опешил он. — У меня сейчас перерыв…

— Погоди ты с перерывом, отец, — примирительно сказал Шатохин. — Нам с тобой потолковать надо…

— Господи, да что случилось-то?..

Он суетливо заспешил обратно в свою тесную каморку, растерянно оглядывая ее бегающим взглядом.

- Проверка какая, что ли? У меня все тут в порядке, сами видите…

- Видим, старина, видим, — заметил Шатохин успокаивающе. — Мы не с проверкой к тебе. У нас куда более важное дело…

Оперуполномоченный вытащил из кармана фотографию Августы и положил ее на стол.

— Посмотри внимательно, отец, — сказал Шатохин требовательно. — Не видал ли ты вот эту женщину? Только внимательно смотри!

Старик растерянно бросил взгляд на снимок, нерешительно взял его в руки.

В комнатушке повисло напряженное молчание.

— Погодите-ка, — сказал билетер. — Погодите… Эта самая женщина покупала у меня сегодня билет! Вот недавно совсем, в последней очереди!

— Ты уверен? — сурово спросил Шатохин.

— Уверен, уверен! — поспешно заверил билетер. — Понимаете, — заметно волнуясь, стал он объяснять. — У меня окошко когда открыто, я могу видеть только лицо того, кто покупает билет. Каждый из очереди подходит и сует мне в окошко свою физиономию. Ну, а потом руку еще, когда денежку кладет и билет забирает. Так что я вижу лицо каждого, кто по очереди подходит! Вот и ее лицо я точно видел! Разве такое лицо можно забыть… Я хоть и старый, но… — он виновато улыбнулся и опустил голову. — Уж больно хороша! Как волшебница из сказки. Глаза такие большие, темно-карие, и голос такой чудный! Как музыка… «Будьте добры, один билет… до Серебряных Ключей». Так она сказала… Чудо, а не женщина! У меня прямо, знаете, сердце словно остановилось! Я еще пожалел, что мне нельзя вот скинуть годков этак тридцать… М-да-а…

— А тебе очень повезло, отец, что ты не можешь скинуть годков тридцать! — едко усмехнулся Шатохин. — А не то эта волшебница из сказки сердце твое навечно бы остановила! И валялось бы сейчас оно у нее в подполе, в добротной эмалированной посудине…

Старик непонимающе вытаращил глаза на оперуполномоченного.

— Что?… Боюсь, я не очень понял…

— Не понял — ну и ладно! — беспечно заметил в ответ Шатохин. — Спасибо, отец, ты нам здорово помог! Родина тебя не забудет… пошли, Леша!

— Рад стараться, — растерянно пробормотал старый работник пристани.

Оба милиционера вышли на улицу. Паром уже почти добрался до середины реки. Народ на пристани угрюмо собирался в кучки, люди негромко переговаривались, обменивались последними новостями. Многие складывали чемоданы и сумки в нечто вроде штабелей и рассаживались на них, готовясь к долгому ожиданию. День стоял теплый, солнечный и светлый: по голубому благостному небу над рекой неспешно проплывали редкие белые облака… Весна была в самом разгаре.

Молодой лейтенант Панкратов с наслаждением вдохнул полной грудью свежий майский воздух. Солнышко припекало уже почти по-летнему, а с речного простора тянуло приятной прохладой.

— Как думаете, Василий Петрович: войне в этом году настанет конец? Я вот так мыслю, что все-таки нет… А вы?

Оперуполномоченный пропустил вопрос мимо ушей. Взглянув на своего начальника, Алексей понял, что тот вовсе не склонен ни задумываться о конце войны, ни тем более любоваться красотами майского дня: Шатохин провожал удаляющийся паром угрюмым и недобрым взором.

— Ушла-таки, ведьма проклятая, — озлобленно пробормотал он себе под нос. — Но ничего: мы теперь знаем, где ты есть. Далеко не уйдешь… Пошли, Панкратов!

— Куда?.. — слегка растерянно спросил тот.

— К начальнику пристани!

Шатохин решительно зашагал в сторону одноэтажного приземистого здания, что тянулось вдоль дороги, пролегающей между участком хозяйственных построек и речным берегом. Панкратов еле поспевал за ним.

Они вошли в ближайшую дверь и, пройдя несколько шагов по коридору, остановились перед кабинетом с табличкой: «Начальник пристани». Шатохин без стука распахнул дверь и вошел в помещение. Посреди кабинета стоял стол, за которым сидел седой мужик лет шестидесяти с ясными голубыми глазами, одетый в черную кожаную куртку. Перед ним были разложены какие-то бумаги, чуть поодаль находился телефонный аппарат. Тут же лежала белая фуражка с кокардой в виде якоря.

— Здорово, Михаил Денисыч! — с порога крикнул Шатохин.

Начальник пристани взглянул на вошедших с непоколебимым спокойствием, как будто милиционеры врывались к нему в кабинет по нескольку раз на дню.

— Здравы будьте, хлопцы! — отозвался он приветливо. — Чем обязан?

— Дело срочное, — ответил Шатохин. — У тебя есть связь с Серебряными Ключами?

— С утра была, — сказал начальник, бросив взгляд на телефонный аппарат. — А в чем дело-то?

— Сейчас отчалил паром, на котором уплыла опаснейшая преступница, — сказал Шатохин, кладя перед ним фотографию. — Ее надо задержать во что бы то ни стало.

Михаил Денисович взглянул на фотоснимок. Его седые брови удивленно дернулись вверх.

— Преступница? — сказал он. — Такая роскошная женщина, и — преступница? Политическая, что ли?

— Нет, Денисыч, ничего политического, — криво улыбнулся Шатохин.

— Неужто воровка? Но с такой внешностью воров не бывает: вор должен быть неприметным и незапоминающимся, а эта… я и не знал, что у нас в городе встречаются такие красавицы! И что же она натворила?

— Убийца… людоедка, — просто ответил милиционер. — Этого достаточно?

Начальник пристани поднял на него хмуро-недоверчивый взгляд.

— Ничего себе… — пробурчал он в свои седые усы. — Это ж надо же… Ну и ну!

Он взял трубку, приложил ее к уху, сосредоточенно набрал номер. Подождал с угрюмым видом, пока ему кто-то ответил.

— Петр Сергеич! Здравствуй, дорогой, это Сизов… Да… У нас тут че-пэ. Помощь твоя нужна! Примерно через полчаса к тебе подойдет рейсовый паром… набит до отказа! Давно столько народу не плавало… Так вот: там на борту — опасная преступница! Трубку передаю нашему милиционеру, он все лучше объяснит…

Начальник протянул трубку Шатохину, заметив вполголоса:

— Начальник пристани в Серебряных Ключах…

Шатохин приложил трубку к уху.

— Капитан Шатохин… да… Послушайте меня внимательно. К вам направляется паром, на борту которого находится опасная преступница… ее необходимо срочно задержать и доставить в Краснооктябрьск. Значит, вы ее задержите, а мы за нею приедем позже! Да… убийца и людоедка… Да, вы правильно поняли — людоедка! Ее приметы…

Пока Шатохин вел телефонные переговоры, Панкратов сосредоточенно смотрел в окно. Из кабинета хорошо просматривалась площадка перед пристанью, край причала и болтающийся по площадке народ. Некоторые расположились даже спать под теплым весенним солнышком.

— …может быть вооружена! — продолжал передавать по телефону Шатохин. — Сотрудникам оперотдела напомните, чтобы соблюдали крайнюю осторожность — она способна на самые решительные действия и отлично понимает, что терять ей нечего. Всё, конец связи…

Шатохин положил трубку.

- Сейчас тамошний начальник пристани вызовет местный наряд, — доложил хмуро капитан. — Времени для сбора им хватит. Дождутся парома, задержат высадку… Так что, когда наша красавица доберется до Серебряных Ключей, ее там будут встречать! С распростертыми объятиями… Спасибо тебе, Михаил Денисович! А я уж грешным делом подумал, что все — упустили… Ан, не тут-то было! Не уйдет…

— Всегда пожалуйста, ребята, — отозвался Сизов. — Как не помочь в таком деле! Время нынче суровое — без взаимопомощи никак и никуда…

— Там, на улице, что-то случилось, — вдруг заметил Панкратов встревоженно, напряженно глядя в окно. — Шум какой-то нехороший поднялся, народ по пристани чего-то забегал… Не пойму, в чем дело?

— Что там еще стряслось? — Сизов привстал из-за стола. — Побудьте-ка здесь, хлопцы, а я выйду посмотрю…

Он надел фуражку и вышел в дверь. Милиционеры остались в кабинете, стоя у окна и встревоженно глядя через стекло на улицу.

Там царило нездоровое оживление: по площадке бегали люди, многие побросали даже сложенные на пристани вещи, доносились беспорядочные испуганные крики…

— Черт, что там происходит? — спросил Шатохин. — А ну-ка пойдем…

— А как же Сизов? — возразил Панкратов. — Он просил побыть…

Однако не успел лейтенант закончить фразу, как начальник пристани уже ворвался обратно в кабинет с улицы.

— Быстрее в укрытие! — с порога закричал он. — Сейчас здесь все разнесут! Налёт!

— Что? — Шатохин не поверил своим ушам. — Как налёт… Какой еще налёт?!

— Петрович, очнись! — крикнул Сизов взволнованно. — Война на дворе, ты, часом, не забыл? Не понимаешь, что ли? Немцы!

Начальник пристани бросился к столу, поспешно стал хватать какие-то документы, папки, бумаги… Оба милиционера ошалело следили за его сборами.

— Какого черта стоите?! — закричал на них Сизов. — Я же по-русски сказал: в укрытие! Прямо с нашего крыльца сворачивайте направо, бегите вдоль здания, дальше увидите подземное хранилище, у нас там оборудовано укрытие…Бегом туда!

— А как же ты, Денисыч? — выдавил из себя Шатохин.

— А что я? — отозвался начальник. — Я сейчас за вами…

Оба милиционера опрометью бросились на выход…

Они выбежали на крыльцо и замешкались, недоуменно и встревоженно оглядываясь по сторонам. По площади в беспорядке бегали люди, с пристани доносились истошные крики женщин, зовущих своих детей. Шатохин вскинул голову и увидел прямо над ними, на фоне голубого майского неба уродливый черный силуэт пикирующего бомбардировщика с крестами на борту и на крыле. В ту же секунду его слух резанул пронзительный, ужасающий рев воздушной сирены…

— "Юнкерс"! — в ужасе и недоумении вскричал Панкратов. — Василий Петрович, видите: это же настоящий «ревун»!

Так в тылу именовали фашистские «юнкерсы» за их наводящую ужас сирену.

- Откуда здесь «юнкерс»?.. — воскликнул лейтенант. — Откуда немцы? Их не должно здесь быть, товарищ капитан… ну никак не должно!

Парень был явно растерян и не на шутку испуган.

- И что теперь? — озлобленно оборвал его Шатохин. — Не должно его здесь быть? Так может, подпрыгнешь повыше и скажешь ему об этом?..

С площади понеслись беспорядочные крики: «Бегите!..» и «Воздух!..» Толпа беззащитных людей на пристани качнулась, заволновалась и разом бросилась врассыпную. А еще через секунду Шатохин увидел в воздухе второй «юнкерс», стремительно приближающийся к пристани со стороны реки…

Он метнулся было в ту сторону вдоль здания, которую указывал Сизов. Задрав голову, Шатохин поймал в поле зрения самолет, который входил в полубочку на фоне небесной синевы непосредственно над зданием администрации пристани. В ту же секунду капитан заметил, как из-под корпуса «юнкерса» отделилась черная точка, на бесконечно долгий миг как бы повисла в воздухе, а затем стремглав устремилась вниз…

— Панкратов! — во все горло заорал Шатохин. — Ложись!..

Длинное, облезлое здание администрации с черепичной двускатной крышей внезапно содрогнулось всем своим бревенчато-дощатым телом; раздался ужасающий рев, перешедший в оглушительный грохот и треск ломающихся конструкций.

Капитан сбил Панкратова с ног и вместе с ним ничком упал на землю…

Весь дом как-то вздыбился, словно некий чудовищный зверь пытался выбраться наружу из-под земли, выгибая горбатую спину. Взметнулись клубы пыли и черного дыма, нестерпимым жаром обдало лица… Прямо над Шатохиным с гудением пролетела охваченная пламенем часть обломанной деревянной балки.

Когда он снова поднял голову, то увидел прямо перед собой сплошную стену полыхающего огня. Оглушительный треск горящих балок, перекрытий и деревянных стен служил жутким, звуковым фоном всепожирающему пожару.

— Денисы-ы-ч!!! — исступленно закричал Шатохин.

Ему все еще казалось, он все еще тешил себя безумной надеждой, что начальник пристани все-таки выйдет ему навстречу из этой сплошной огненной бури, выйдет — пусть израненный, пусть обгорелый, но… живой! Но, конечно же, из этого огненного ада никто не вышел и никогда уже не выйдет…

Капитан повернул голову назад, в сторону пристани. Оттуда, одержимо крича, беспорядочно бежали перепуганные люди.

— Вставай, Панкратов, — сказал Шатохин. — Надо идти в укрытие…

Народ и валил толпами в это самое укрытие — теперь Шатохин видел это блочное здание, по самую кровлю вросшее в землю. Сквозь пелену дыма и серовато-бурой пыли он видел, как люди, толкаясь и сбивая друг друга, ломились в распахнутые ворота. Ужасающий шум катился оттуда — жуткая смесь криков, матерщины, плача, заполошных воплей и настоящего звериного воя…

— Леха, ты цел? — спросил Шатохин, поднимаясь на ноги.

— Целый я, товарищ капитан! — отвечал Панкратов.

— Пошли к укрытию, — сказал Шатохин. — Видишь, что там творится? Надо порядок какой-то навести, пока они там друг друга не передавили…

Оба милиционера побежали к убежищу. Тем временем большая толпа народа продолжала оставаться на пристани. Один из «юнкерсов» сделал в сияющем голубом небе мертвую петлю, и с оглушительным воем понесся вниз, пикируя прямо на площадь перед пристанью. Толпа людей, воя от ужаса, бросилась врассыпную во все стороны. Сверху это повальное бегство выглядело, наверное, подобно тому, как если бы некий гигант вздумал мощным дыханием сдуть песок с плоской каменной поверхности, только роль песчинок в этой картине исполняли люди… Когда черная тень от крыльев самолета пала на быстро пустеющую площадь, началась яростная, неистовая пальба с воздуха.

Оглянувшийся Шатохин увидел сначала ослепительные вспышки на крыльях «юнкерса» (именно на крыльях у фашиста располагались пулеметы), и только спустя несколько секунд до слуха его донесся зловещий сухой треск. Свинцовый град щедро поливал площадку и саму пристань, вздымая множество пылевых фонтанчиков. Нестройный многоголосый вопль расстреливаемых с воздуха людей мог свести с ума кого угодно; в ту же секунду на земле запестрели быстро возникающие черные лужи крови, следом за ними стали образовываться целые кучи мертвых, изрешеченных пулями тел…

«Юнкерс» спикировал над пристанью и, пролетев над нею, стремительно и молниеносно взмыл вверх. Однако навстречу ему уже шел второй «юнкерс». Разминувшись с первым, он повторил маневр своего напарника, только в обратном направлении. Теперь толпы людей, убегавших от первого самолета, сбиваясь в кучи, оказались под прицельным огнем второго. Нависнув над пристанью, второй «юнкерс» открыл ураганный огонь из всех бортовых пулеметов по беззащитной, лишенной всякого укрытия толпе.

Шатохин и Панкратов в ужасе и недоумении наблюдали всю эту кровавую страшную бойню, остро и беспощадно чувствуя всю глубину своей беспомощности и бессилия хоть чем-то помешать убийцам с воздуха. Леша Панкратов только время от времени повторял как в забытьи:

— Господи… ну зачем? Зачем это все?..Что ж вы творите… Господи!

Оба стервятника не жалели патронов, расстреливая безоружных, никак не могущих защитить себя людей методично, расчетливо и хладнокровно. От пристани до убежища добежать успели немногие. Однако все равно перед воротами образовалась страшная давка. Шатохин встал у входа и, размахивая пистолетом, громогласно объявил:

— Первыми в укрытие проходят женщины и дети! Все слышали: женщины и дети! Остальные — после!

Но обезумевшие от ужаса люди плохо понимали происходящее. Они были охвачены паникой — каждый думал лишь об одном: как бы спастись. На Шатохина напирали со всех сторон: здоровые мужики, тесня и толкая плачущих детей и исступленно орущих женщин, упорно и неудержимо лезли вперед. Капитан выбрал наиболее ретивого мужика, яростно расталкивающего и пихающего всех, и выстрелил почти в упор. Кепка, насквозь пробитая пулей, слетела с головы и упала на землю под ноги напирающих отовсюду людей. Мужик побледнел, как полотно, и невольно осадил назад; на какое-то время возникло замешательство.

— Охренел, что ли?.. — растерянно пробормотал мужик в наступившей тишине.

— Следующая пуля ляжет тебе аккурат промеж глаз, — сурово и твердо произнес среди окружающего безмолвия Шатохин. — Кому еще неясно? Первыми идут женщины и дети! Остальные — назад!

— Пушку взял и доволен! — озлобленно выкрикнули из толпы. — А мы что — не такие же люди?..

— Вот и пропустите вперед себя детишек, если вы еще люди! — резко отвечал капитан. — А коли добрых слов не понимаете — буду стрелять! Всем ясно?!

— А сдюжишь против всех? — едко заметил кто-то. — Как бы кишка не лопнула…

— Против всех не сдюжу, — хладнокровно отвечал Шатохин. — Но если кто хочет попасть в первую десятку тех, кто получит свинцовый гостинец в морду, таких милости прошу за угощением! Охотники есть?..

Охотников не было.

Недовольно переругиваясь, большинство мужиков пропустили женщин с детьми вперед; некоторые даже помогали им, поддерживая и закрывая своими телами от толчков и напора толпы. Создалась некая видимость порядка, позволившая значительной части женщин и детей благополучно миновать ворота, не способные одновременно пропустить всех.

Неожиданно трескотня пулеметов и вой сирен обоих «юнкерсов» как бы отдалились, и Шатохин подумал даже, что немцы покидают пристань. Однако, бросив беглый взгляд на реку, капитан понял, что ошибся. Теперь мишенью обоих стервятников сделался уплывающий по речной глади паром, битком набитый людьми…

— Панкратов! — крикнул капитан. — Посмотри, кто тут еще остался! Некоторые попрятались по щелям, а их надобно в укрытие! Пока немцы над рекой летают, оставшихся людей надо до убежища довести…

— Есть, товарищ капитан…

Лейтенант побежал по направлению к пристани, по пути заглядывая под перевернутые лодки и оставшиеся после бомбежки стены. Там, в развалинах, оказалось немало людей — в основном женщин и детей, которых страх парализовал настолько, что они были просто не в состоянии вообще идти куда-либо. Панкратов обращался к ним со словами поддержки и одобрения; на многих это сразу действовало благотворно, и они выходили сами и выводили перепуганных, почерневших от ужаса и лишений детишек… Другие же, сжимались, словно их собирались бить, и, упорно мотая головами, отказывались покидать свои сомнительные убежища. Таких приходилось еще и уговаривать.

Тем временем оба «юнкерса» продолжали кружить над паромом, как два хищника, примеривающихся к добыче. Шатохин, пропустивший в укрытие всех, кто на сей момент оказался поблизости, отошел наконец от ворот и направился вслед за Панкратовым, чтобы помочь ему собрать отставших и прячущихся.

При виде пристани сердце капитана сжалось от ужаса и отчаяния — весь причал и площадь перед ним были завалены трупами… а он еще переживал, что места в убежище не хватит! На самом-то деле прятать в укрытии приходилось лишь тех, кто каким-то чудом уцелел при обстреле, а таких было не так уж и много в сравнении с тем количеством людей, какое милиционеры застали по прибытии на речную пристань.

Между тем, паром на реке дал длинный, тревожный гудок — то ли попытка отпугнуть воздушных пиратов, то ли последний отчаянный призыв о помощи… Шатохин даже с берега видел, какая на судне царит паника. Толпа людей, разместившаяся на палубе в ужасающей тесноте, видимо, судорожно искала хоть какое-то укрытие; однако паром, имевший лишь вполне обычный навес, защищавший от дождя, да несколько хозяйственных надпалубных сооружений, предоставить сколько-нибудь серьезное убежище попросту не мог. Густая масса пассажиров волновалась и билась на палубе, а над рекой разносился неумолкающий многоголосый вой, похожий на мучительный стон… Вероятно, те, кто был на пароме, понимали свою обреченность, но никак не могли и не желали с нею мириться, до последней секунды уповая на чудо, которое принесет им спасение…

Однако чуда так и не произошло.

Один из «юнкерсов» сделал над паромом круг, а затем, зайдя с разворота, стремительным бреющим полетом пронесся низко над палубой, донельзя заполненной людьми. С берега Шатохин смог увидеть огненные вспышки на изломах его распростертых крыльев, и только позже до слуха его донесся зловещий сухой треск пулеметов! И в туже секунду глухой вой толпы преобразился в ужасающий, раздирающий уши, многоголосый вопль. Толпа раздалась во все стороны, на палубе запестрели тела убитых… «Юнкерс» с оглушительным воем взмыл высоко вверх и ушел в поднебесье, но его место уже занимал второй стервятник, заходивший с другой стороны. Он тоже низко спикировал над паромом, пронесшись прямо над головами людей и осыпая обезумевшую толпу свинцовым градом… На этот раз под напором охваченной смятением толпы палубные ограждения проломились, и люди посыпались с борта, как горох. Над поверхностью реки замелькало множество черных точек — головы тех, кто пытался теперь добираться до берега вплавь.

— Сволочи! — услышал Шатохин рядом с собой чей-то надломленный голос.

Обернувшись, он увидел старика с седой бородой, мятой кепке и в поношенном пиджаке. — Ироды проклятые… да что ж они делают! Товарищ капитан… что ж они такое делают!

— Здесь опасно находиться, отец, — сурово отозвался Шатохин. — Иди скорее в укрытие, немцы сейчас сюда вернутся…

- Да на что мне укрытие, сынок! На кой ляд мне укрытие, ведь там, на пароме этом — дочка моя с двумя внуками!..Я их только что провожал, в Серебряные Ключи поплыли… Выходит, я их сам на верную смерть отправил, да? Как же так, скажи мне, капитан? Зачем же они людей-то безоружных с воздуха, как полевых мышей, расстреливают? Война войной, я понимаю, сам воевал с немцами в первую империалистическую, но в ту войну так не поступали! Слышишь, не делали такого! На войне тоже свои законы есть! Как же можно…

- Нет для них никаких законов, дед, — угрюмо отозвался Шатохин. — Понимаешь, нету! Ни законов, ни правил… Сами себя они поставили вне всякого закона…

- Но ведь там дочка моя… внуки мои! Двое… Павлик и Мишутка… Что ж с ними-то будет?

- Ты им ничем не поможешь, дед, — мрачно заметил Шатохин. — Ступай в укрытие лучше, не то сам ни за что пропадешь…

Однако дед уже не слышал его. Не отрывая взгляда от гибнущего парома, он сорвался с места и неуклюже побежал к причалу, чуть покачиваясь на слабых старческих ногах…

— Старик, ты куда?.. — крикнул Шатохин, но тотчас замолк.

Слишком было очевидно, что здесь, на пристани — только телесная оболочка этого деда и отца, а душа его и сердце его сейчас там, на пароме. И слишком ясно понял Шатохин, что взывать к этой телесной оболочке бессмысленно… Она не услышит.

Между тем один "юнкерс" оставался летать вокруг парома, осыпая его пулеметными очередями, а второй сделал широкий круг и полетел обратно к пристани. Увидев этот маневр, Шатохин невольно попятился.

— Товарищи! — обернулся он к уже немногочисленным людям, что находились вокруг него, повылазившим из случайных укрытий и подобравшимся на площадку. — Он возвращается! Вон там, сразу за зданием администрации — он показал на дымящиеся руины, оставшиеся от здания, — есть убежище. Хорошее, надежное убежище! Бегите туда — там есть еще место…

Окружающие с ужасом смотрели на приближающуюся с воздуха смерть. Они не двигались, оцепенев в ожидании нового кошмара. Шатохин выхватил пистолет и пальнул в воздух.

— Все меня слышали? Я сказал — в укрытие!

Грохот выстрела привел обезумевших людей в чувство. Они бросились бежать в том направлении, куда показывал капитан.

Шатохин проследил, чтобы на площадке никого не осталось, и вновь глянул на паром. Оставшийся там "юнкерс" как раз пролетал над речной поверхностью, где вода бурлила от скопления людей, оказавшихся за бортом и теперь беспомощно барахтающихся на стремнине. Стервятник застрочил из всех пулеметов с такой бешеной яростью, что Шатохин невольно прищурился от огненных вспышек. Когда немец взмыл вверх и пошел на разворот, на поверхности реки оставалось всего несколько людских голов, чудом уцелевших от шквального воздушного огня. Пока еще уцелевших!

Самолет развернулся и снова перешел в пикирование.

Фашист утюжил беззащитную плавучую платформу с поистине немецкой тщательностью и усердием…

На краю причала виднелась одинокая фигурка несчастного старика. Он стоял во весь рост и махал руками. До слуха капитана донесся его далекий крик:

— Анафема на вас!..Будьте вы навеки прокляты…

Он и не попытался даже уклониться от нависшей над ним громады фашистского самолета, накрывшего его своей тенью… "Юнкерс" открыл огонь по пристани, едва только долетев до причала. Старик, пронзенный пулеметными очередями, нелепо взмахнул руками и упал с пристани прямо в воду.

— Ложись! — исступленно закричал Шатохин, обращаясь ко всем, кто еще находился поблизости от него.

Черная тень от крыльев закрыла солнце, и Шатохин бросился на развороченную от взрыва землю. Сверху застрочили пулеметы, и капитан увидел, как вокруг него градом посыпались пули, взметая множество фонтанчиков…

Когда он поднял голову, то увидел впереди себя лишь несколько фигур, поднимающихся с земли. Остальные, кто минуту назад бежал вмести с ними, продолжали теперь лежать неподвижно.

— В укрытие… — хрипло приказал Шатохин. — Все… в укрытие…

Самолет, смертоносной химерой пронесясь над пристанью и площадкой, уже брал новую высоту, чтобы сделать разворот.

— Быстрее, пока он не вернулся! — закричал вслед бегущим Шатохин.

Его крик потонул в оглушительном взрыве. Капитан повернулся в сторону реки: там над паромом высоко вверх взметнулся столб огня, а сама платформа вздыбилась над водой и тотчас разломилась пополам. В воздух повалил густой черный дым, образовавший клубящееся облако, которое поползло в голубое поднебесье, закрывая веселое майское солнце. На месте парома возник столб воды и пены, с грохотом обрушившийся обратно в реку и поднявший большую волну, устремившуюся к обоим берегам. Громадный водоворот возник на месте погибшего судна, затягивая в свою гигантскую воронку обгоревшие остатки парома и последних уцелевших его пассажиров.

— Выблядки фашистские… — угрюмо выругался Шатохин.

С каким бы наслаждением он сейчас расстрелял бы этих нелюдей, этих упырей, что летали сейчас над пристанью на своих смертоносных машинах! Как упивался бы он их агонией, наблюдая, как корчатся они в предсмертных судорогах! Почему они живут на свете — кто дозволил такое? Капитан даже зубами заскрежетал от собственного бессилия и удушающей ярости…

— Дяденька! — вдруг донесся до него тоненький голосок.

Шатохин встрепенулся и начал озираться по сторонам. Кто кричал? Все вокруг было застлано пеленой дыма и пыли, только местами кое-где мелькали неясные тени. Но Шатохин чувствовал, что звали именно его.

— Дяденька милиционер… — снова раздался голос ребенка откуда-то снизу и сбоку.

Шатохин бросился на голос.

Сверху уже приближался рев немецкой сирены, который все нарастал и ширился, неся с собой очередную порцию свинцовой погибели.

Тем временем Шатохин увидел маленькую девочку, стоявшую среди тлеющих балок и беспомощно моргающую большими глазами. На голове ее был цветастый платочек, она была одета в летнее платьице с передником и легкую вязаную кофточку.

За руку девочка держала куклу.

Казалось невероятно нелепым само присутствие этого маленького создания здесь, среди разгула и полного торжества всеобщего смертоубийства. Обезумевшая от страха малышка только плакала и, видимо, потеряв мать, звала теперь на помощь любого, кто мог оказаться поблизости.

Задыхаясь и надрывно кашляя от проникающего в легкие дыма, Шатохин бросился к девочке. Но до нее оставалось еще с два десятка шагов, а проклятый «юнкерс» уже нависал своей черной массой над разрушенной пристанью…

Состязаться в скорости передвижения с самолетом капитан никак не мог…

— Девочка! Ложись! — изо всех сил закричал он. — Падай!..

Малышка непонимающе смотрела на него, обратившись спиной к приближающемуся самолету.

— Девочка… — снова крикнул было Шатохин, но тут внезапно из пелены дыма и пыли возник Леша Панкратов.

— Товарищ капитан! — крикнул он бодро, — я возьму, мне ближе!

Лейтенант и впрямь находился всего в нескольких шагах от малышки.

Он молниеносно схватил девочку за подмышки, прижал ее к груди и вместе с ней бросился ничком на землю. Упал на землю и Шатохин.

В ту же секунду сверху обрушился свинцовый ураган. Тяжелая волна горячего воздуха ударила, обжигая спину сквозь гимнастерку, прошлась по земле, вздымая волны рыжеватой пыли. С оглушительным ревом черная тень пронеслась над Шатохиным, пули звонко щелкали по камням и вздыбленным обломкам. Пронесясь над площадкой, самолет начал взмывать к небу… Шатохин поднял голову.

— Панкратов!.. — позвал он. — Ты цел?

— Цел, товарищ капитан, — отозвался Панкратов. — А вы?..

— И я цел… — отвечал капитан. — А девочка?..

— В порядке…

— Ну… бегом в укрытие! — приказал Шатохин. — Бегом!

Панкратов вскочил на ноги и, прижимая девочку к груди, большими прыжками побежал в сторону убежища. Шатохин с трудом поспевал за ним, хоть лейтенант и был отягощен ношей, но вот ноги у молодого резвого парня явно были длиннее.

А ноша смотрела поверх лейтенантского плеча на Шатохина своими вытаращенными перепуганными глазенками…

На какой-то миг Шатохин словно забыл обо всем… Он даже смог улыбнуться.

— Товарищ капитан! — вдруг отчаянно закричал Панкратов. — Воздух!..

В ту же секунду Шатохин услышал над головой оглушающий, невероятно мощный рев. Он не успел даже понять, что происходит; он бросился на землю ничком, и в тот же миг раздался страшный треск пулеметов. Капитан не сразу сообразил, что их настиг второй «юнкерс» — тот самый, что разделался с паромом, а теперь возвращался с реки вслед за своим напарником.

Шатохин выждал несколько секунд после того, как самолет пролетел над ними и пули перестали звенеть и щелкать вокруг него. Затем он поднял голову.

И увидел впереди себя лежащего недвижимо Панкратова, своим телом накрывшего спасенную им девочку. На спине лейтенанта виднелось такое, что капитан сразу понял всё.

— Лё-ё-ха! — неистово закричал Шатохин.

Он вскочил на ноги, не помня себя и не видя ничего вокруг, бросился к лежавшему лейтенанту. Парень лежал ничком, уткнувшись в развороченную пулями землю остановившимся и остекленевшим взглядом.

— Ну… как же так… Леха… — только и смог выдавить из себя Шатохин.

Капитан наклонился и помог девочке-малышке выбраться из-под враз ставшего неподъемным тела убитого Лехи. Взял ее на руки. Постояв секунду-другую, он направился в сторону укрытия, передвигаясь словно во сне.

Навстречу ему бежали люди, но он остановил их криком:

— Все назад! В укрытие…

— Они улетели! Слышите? Они улетели… Ушли… немцы! Их больше нет!

Кто это сказал? Ему что-то кричали, прыгали вокруг него даже, а он ничего не воспринимал. Улетели? Как — улетели? А как же тогда Леха? Почему… Леха?

Молодая женщина бросилась к нему, выхватила из его рук девочку, неистово закричала:

— Катя! Катенька… Господи, ты жива!

Потом повернулась к Шатохину, бросилась ему на грудь, осыпая поцелуями его покрытое копотью и размалеванное грязевыми разводами лицо…

— Спасибо вам, огромное спасибо! Боже мой, да хранит вас Господь… Как вас зовут, скажите! Имя ваше назовите! Я до конца своей жизни молиться за вас буду.

- Леха его звали, — с бесконечной усталостью отвечал Шатохин. — Вашу девочку спас Леха… Алексей… Вон там он лежит. За него и молитесь…

Оглушенный, вконец изнуренный, капитан опустился на вывороченный из земли обломок стены и уставился недвижным взором на реку и на пристань, которая показалась ему сейчас намного обширней, нежели была раньше. Группа оставшихся в живых людей куда-то отдалилась от него, пропала из поля зрения. Их голоса словно бы пропали, растворились в плотном воздухе.

Шатохин огляделся. Все вокруг было разрушено.

От здания администрации пристани остались одни руины.

С глухим потрескиванием продолжали гореть деревянные балки и обрушившиеся стропила. От домика с надписью «Билетная касса» не осталось вообще ничего. По-над пристанью стелился серый удушливый дым. Сама пристань была сплошь завалена мертвыми телами. По реке плавали десятки и сотни трупов, медленно разносимые течением. Кое-где на речной глади можно было увидеть плавающие обломки парома, над которыми еще стелился дым от пожара. Высоко над рекою и лесом майский ветер развеивал остатки дымовой тучи, но яркое солнце светило сквозь белесую пелену, отчего речная вода, с утра еще отливающая яркой бирюзой, теперь была свинцово-серой.

Его поразила окружающая тишина. Она была оглушающей, какой-то совершенно неправдоподобной, как будто остановилось время, замерло всякое движение.

Всё вокруг окутывала эта тишина, и не тишина даже, а самое настоящее безмолвие. Страшное безмолвие царства Смерти. Фашист пролетел…

Ужасающая трагедия, так внезапно разыгравшаяся на речной пристани, разом всколыхнула весь город. Люди были ошеломлены, потрясены, раздавлены. После великой Сталинградской победы, одержанной всего три месяца назад, в народе стали распространяться слухи о скором конце войны; потихоньку говорили о том, что фашистская армия выдохлась, что после Сталинграда она будет все время отступать, а вот наши войска ждут теперь сплошные победы… Людям всегда было свойственно принимать желаемое за действительное. И так хотелось мира!

Так хотелось дождаться наконец возвращения с фронта отцов, сыновей, братьев…

И вдруг — такое…

Этот кошмарный случай красноречиво свидетельствовал — война никуда не делась, она по-прежнему продолжается, она везде и всюду, и все так же несет людям горе и смерть как на фронтах, так и здесь, в глубоком тылу.

А это значило, что мечтать о скором конце войны — значить тешить себя пустыми иллюзиями; это значило, что до победы еще далеко, скорее всего — целые годы; что впереди ждут новые страдания, новые лишения и новое горе…

Счет погибших шел на многие сотни. Точное количество, естественно, подсчитать было невозможно. В тот же день городскими властями были организованы работы по сбору и опознанию убитых и утонувших. Тела раскладывали рядами на пристани так, чтобы родным и знакомым было удобнее их опознавать, и люди медленно передвигались между этими рядами, вглядываясь в мертвые лица, разыскивая своих. По всей пристани и прилегающей к ней площадке стоял сплошной стон и горестный плач.

С теми, кто погиб на пароме, было еще сложнее. Река разнесла трупы по всей близлежащей округе — их вылавливали еще два дня. Некоторых из погибших принесло даже к противоположному берегу, и там их подбирали жители ближайшей прибрежной деревеньки.

Шатохин не покидал пристань ни на час. Он и здесь был одним из первых, кто занимался вылавливанием мертвых тел и организацией их опознания.

Его оперативно назначили старшим над всеми милицейскими подразделениями, брошенными на выполнение этой трудной и горестной миссии.

На фоне всеобщего горя, охватившего весь город, совершенно потерялась еще одна трагедия с сопутствующим ей поистине ужасающим открытием — убийство 14-летнего паренька в доме на пересечении улиц Коммуны и Свободы и обнаружение в подвале этого же дома тайного логова местных людоедов. Это страшное событие обсуждали лишь те, кто жил по соседству с двумя людоедками, кто более менее знал их лично или же работал вместе с ними. В городской же газете этой трагедии уделялось несколько строк, где сухо сообщалось, что одна из людоедок задержана прямо в доме, а второй удалось бежать, и ведутся ее поиски. Естественно, тут же возникали и слухи: по одним выходило, что вторую людоедку всё же поймали и она находится в местном отделе милиции; по другим — что она погибла во время бомбежки на пристани, и милиционеры ищут ее труп; по третьим — что она жива, и скрывается в городе, представляя собой страшную опасность для всех, ибо способна питаться исключительно человеческим мясом. Людей призывали к особой бдительности, предлагая им не доверять всякого рода нищенкам и якобы беженкам, вызывающим сочувствие и просящимся на ночлег. Среди них могла легко оказаться та самая людоедка… О подобного рода незнакомках, появившихся незнамо откуда, предписывалось незамедлительно заявлять в милицию.

…Вдоль берега рядком были уложены мертвые люди — последняя партия тех, кого удалось выловить из реки. Они лежали все сплошной, кажущейся бесконечной чередой — старики, женщины, подростки, малые дети.

Были здесь и мужчины средних лет, только их было заметно меньше, так как основная часть мужского населения как города, так и ближних деревень воевала на фронтах.

Шатохин ходил вдоль этой мрачной череды трупов взад и вперед, сопровождая тех, кто приходил сюда на опознание. Поддерживал, утешал, успокаивал как мог. От всего пережитого, от вечного недоедания и бесконечной, хронической усталости капитан едва ли не валился с ног.

Вдруг капитан заметил пожилого человека, одетого в старый потертый плащ песочного цвета и видавшую виды шляпу. Он медленно перемещался вдоль череды мертвых тел и, слегка сутулясь, вглядывался в лица погибших.

Иногда останавливался и, распрямляя спину, смотрел в голубое майское небо — подолгу и сосредоточенно, будто там, в поднебесье, пытался найти ответ на какой-то мучивший его вопрос. Затем вновь продолжал свой путь вдоль скорбного ряда усопших.

Когда он приблизился, Шатохин узнал в нем известного городского фотомастера Прохора Вакулина. Капитан изумился — с чего это фотограф заявился сюда. Может быть, собирался запечатлеть весь скорбный ритуал на фотопленку? Возможно, кто-то из городских партработников пригласил его сюда? Однако при фотомастере почему-то не было фотоаппарата. Что же тогда ему здесь нужно?

Когда Вакулин поравнялся с милиционером, Шатохин тотчас обратился к нему сдержанно и уважительно:

- Здравствуйте, Прохор Михайлович… Вы здесь кого-то разыскиваете?

- А? — Вакулин вздрогнул, как будто вопрос вывел его из состояния тревожного полусна. — Ах, простите… я задумался. Здравствуйте, Василий Петрович…

— Разрешите узнать — что вы здесь делаете? — спросил Шатохин. — Насколько я знаю, вы живете один и у вас тут не может быть близких. Может, ищете кого-то из своих знакомых? Назовите фамилию — у нас составляются списки опознанных…

— Да я, собственно… — фотограф замялся. — Видите ли… я ищу свою соседку.

— Это вы о ком? — после некоторой паузы угрюмо спросил Шатохин.

— Ну… о той самой… за которой вы гнались.

— Вы ищете… людоедку? — спросил капитан в искреннем изумлении.

— Выходит, что так! — отвечал Вакулин твердо.

Шатохин помолчал в недоумении и некоторой растерянности.

— А с чего вы решили, что она может быть здесь? — спросил он наконец.

— В доме говорят, что она побежала к пристани, — отвечал фотограф, — ну а тут случилась бомбежка, расстрел… Да и вы, кажется, именно здесь ее пытались поймать, правда?

— Послушайте, Прохор Михайлович, — сказал капитан, пропустив мимо ушей его вопрос, — вы напрасно это делаете. Вам лучше не привлекать внимания к своей персоне. Чем меньше будут вспоминать о том, что вы проживали в соседстве с людоедкой, да еще фотографировали ее в своей мастерской, тем для вас лучше.

— Фотографировать людей — это моя работа, — сухо заметил Вакулин, — но тут дело не в этом. Дело в том, что эта самая людоедка спасла мне жизнь… Понимаете? Я обязан ей жизнью.

— Вот как? И как же она спасла вам жизнь?

— Прошлой зимой на меня напали крысы. Целая стая голодных крыс…

Это случилось ночью, когда я был болен и лежал беспомощный в своей постели.

Я звал на помощь, но никто не услышал моих криков. Услышала только она… Августа! Она единственная пришла мне на помощь и прогнала крыс, а также залечила укусы, которые я успел получить. Если бы не она, крысы просто сожрали бы меня. Заживо.

Шатохин молча выслушал его. Потом также молча достал из кармана пачку папирос, вынул одну, размял ее в пальцах. Чиркнув спичкой, угрюмо закурил.

— Думаю, что я понимаю вас, Прохор Михайлович, — сказал он, пуская облачко сизого дыма. — По крайней мере, хотел бы понять. Но и вы поймите меня.

Женщина, спасшая вам жизнь — преступница. И ее преступление таково, что ему не может быть никаких смягчающих обстоятельств. Если мы найдем ее, то вашу спасительницу ждет неминуемый расстрел. Неминуемый и немедленный. Это если она, конечно, каким-то образом осталась жива…

— Так скажите мне… — взволнованно заговорил Вакулин, — вы поймали ее или все-таки нет? Действительно ли она жива, или… Пожалуйста, Василий Петрович! Обещаю вам, я никому ничего не скажу… Никому!

Шатохин подозрительно взглянул на него из-под козырька своей милицейской фуражки. Ему вдруг показалось, что фотограф взволнован куда более, чем можно было ожидать, если бы его вдохновляло одно лишь чувство благодарности за свое спасение…

— Есть такое понятие — тайна следствия, — сказал Шатохин сурово. — Вы о нем не слышали?

— Конечно, я слышал, — отвечал Прохор Михайлович упавшим голосом. — И вы ничего мне не скажете… Очень жаль.

Капитан докурил папиросу и выбросил окурок.

— Знаете… — сказал он, сумрачно глядя вдоль реки. — У меня тут во время бомбежки напарник погиб. Лейтенант Панкратов. Парню было всего девятнадцать лет… Он был моим подчиненным, и я теперь ругаю себя — мне все время кажется, что я был с ним излишне суров, резок. А он… ведь он был совсем еще мальчик! Всё на фронт просился. Героем хотел стать. А вышло вот так… Лешка девочку спасал, понимаете? Сначала вытащил ее из руин, а потом закрыл своим телом от фашистского пулемета. И не стало теперь Лешки…

Шатохин взглянул на фотографа исподлобья и осуждающе, как будто тот имел отношение к трагической гибели его напарника. Вакулин подавленно молчал.

— Вот видите, как оно в жизни случается? — горько усмехнулся Шатохин. — И люди-то какие все разные. Одни детей ценою своей жизни спасают, а другие — их с аппетитом едят! Лешка погиб, и это несправедливо. Так неужели было бы справедливо, если бы эта ваша… как вы ее назвали? Августа? Если бы она осталась жива?

Вакулин окинул капитана долгим, словно бы изучающим взглядом.

— Скажите, — вдруг сказал он, — а вы в Бога верите?

— Я член партии.

— А-а… понятно. И в загробную жизнь не верите?

— Нет. Поповские сказки все это — черти, котлы, вилы и все такое. Людей пугать — вот для чего все россказни эти созданы.

— Василий Петрович, — заметил Вакулин, — я вот, знаете ли, тоже не могу считать себя верующим. Я даже в церковь почти не хожу… Но вот вы! После того, что вы пережили здесь, на пристани, неужто вас можно напугать сказками про чертей с вилами и котлами?

Шатохин одарил его недобрым взглядом и достал вторую папиросу.

— А вы это к чему? — хмуро спросил он.

— А к тому, что не следует путать понятие настоящего Ада с теми убогими представлениями о нем, которые бытуют в головах несведущих людей — это раз.

И не нам с вами, уважаемый капитан Василий Петрович, судить о высшей справедливости — это два. А жизнь бывает порой куда страшнее смерти, которая несет с собой настоящее избавление от мучений — это три. Вы никогда об этом не задумывались?

— Не задумывался, — признался Шатохин. — Недосуг, знаете ли, было.

— Доживете до моего возраста, голубчик, задумаетесь, — сказал Вакулин. — Но чем раньше вы задумаетесь, тем для вас лучше.

— Я смотрю, вас на философию потянуло? С чего бы это?

— Да никакой философии, — ответил Прохор Михайлович. — Просто жизнь…

Тяжелая, изнуряющая, страшная. Вам никогда не казалось, что вот эта наша жизнь на земле, это наше бренное, порой невыносимое существование, — это вот и есть настоящий ад? Такой ад способен изобрести только изощренный ум самого Дьявола! А всякий вздор о поджаривании на сковородах грешников есть убогие фантазии вполне обычных людей, созданные по принципу — слышим звон, да не знаем, где он. Вот и подумайте: ваш напарник погиб, спасая ребенка… для него это адское существование закончилось, и где он теперь? Не знаете… Может, он рядом с вами сейчас и старается вас утешить, но вы его просто не слышите, не воспринимаете. А людоедка, если она жива, осталась здесь, в аду. И ей предстоит дальше мучиться. Ну, и как тут расценить: что справедливо, а что несправедливо?

— Ерунда все это, — небрежно заметил Шатохин, затягиваясь папиросой. — Мелкобуржуазный бред. Жизнь — это жизнь, даже если она порой невыносима. Смерть — это смерть, провал в небытие. После смерти ничего нет. И там, наверху, — он показал глазами в небо, — там тоже никого нет. Если бы Он там был, то не допускал бы такого.

— Если всё так просто, почему же люди творят все это? — с горечью возразил фотомастер. — Разве человек рождается не для того, чтобы быть счастливым и радоваться жизни? Почему люди сами создают себе ад на земле? Что или кто ими движет?

- Я не знаю, — хмуро отозвался Шатохин. — И давайте на этом закончим, Прохор Михайлович… мне, видите ли, некогда. А вы ступайте себе домой.

- Хорошо, — сказал Вакулин примирительно, — конечно, я пойду. Но вы, Василий Петрович, все же скажите мне, пожалуйста, одну вещь…

— Ну? — спросил капитан недружелюбно.

— Вы тут сами обмолвились: «Если мы найдем ее, то вашу спасительницу ждет неминуемый расстрел.» Из чего я все же делаю вывод: на сей момент вы ее так и не нашли? И не поймали?

— А от вас ничего не скроешь! — криво усмехнулся Шатохин. — Схватили-таки меня за язык. Да, пока мы ее не нашли. Но мы знаем, где она была. Она успела купить билет на паром и попыталась удрать из города. Ну, а что произошло дальше с этим паромом, вы и так прекрасно знаете.

Вакулин медленно опустил голову. Глаза его наполнились слезами.

— А как вы думаете, — спросил он дрогнувшим голосом. — Есть хоть какая-то надежда, что из тех, кто плыл на пароме, хоть кто-то мог уцелеть?

— Нет такой надежды, гражданин Вакулин, — сурово ответил капитан. — Нет ни малейшей надежды. Если только ваша соседка-людоедка не умела превращаться в птицу, чтобы улететь в небеса. Но я подобного явления не наблюдал и никаких птиц над паромом не видел. Так что ступайте домой, Прохор Михайлович, и не терзайте себе душу понапрасну. Примите всё, как есть. Это мой вам добрый совет.

Фотограф сразу весь как-то скрючился, обмяк и как будто стал выглядеть много старше своего возраста. Не говоря больше ни слова, он медленно повернулся и неспешно потащился прочь. Шатохину вдруг сделалось его по-настоящему жалко.

— Прохор Михайлович! — позвал капитан.

Вакулин обернулся.

— Да?.. — неопределенно отозвался он.

— Если будет все-таки найдено ее тело, я дам вам знать. Я обещаю.

Вакулин пристально и хмуро посмотрел на него, а потом медленно произнес:

— Благодарю вас, Василий Петрович… Спасибо вам.

Он отвернулся и направился дальше своей шаткой и неуверенной походкой.

Ему следовало собрать самые необходимые вещи. Ведь не сегодня, так завтра за ним непременно придут…