Месма

Глава 8. Страсть людоедки

Прохор Михайлович сидел в жилой комнатушке фотомастерской и уныло смотрел в окно на серую и грязную улицу. Настроение было подавленное, да и самочувствие неважное — как всегда бывало по весне, старые болячки давали себя знать. Отвратительному его состоянию способствовала к тому же и погода — сырая, пасмурная, промозглая…

В дверь, ведущую из подвального помещения, резко и требовательно постучали. Прохор Михайлович невольно содрогнулся — его всегда охватывала дрожь, когда он слышал стук в ЭТУ дверь. Впрочем, стук в дверь наружную вызывал у него приступ настоящего ужаса, ибо он постоянно жил в тягостном ожидании, что за ним вот-вот придут.

— Войдите… — вяло откликнулся он, хотя прекрасно знал, кто именно к нему пожаловал. В эту дверь всегда входила исключительно одна женщина… Вот только женщина ли она или какое-то иное создание, чуждое человеческой природе и обладающее лишь обличьем человека, Прохор Михайлович нередко определить с достаточной точностью не мог.

Дверь приоткрылась, и в комнату шагнула Августа. Прохор Михайлович отвернулся от окна и поднял на нее глаза. И как это бывало почти всегда, невольно замер при взгляде на нее — Августа всякий раз вызывала у него шок!

Ну не было на свете женщины столь же великолепной, как она!

По крайней мере, он не встречал… Она встала, выпрямившись во весь свой высоченный рост, посреди комнаты и бросила на сидевшего перед нею и собравшегося в комок соседа снисходительно-полупрезрительный взгляд. Под этим ее взглядом из-под полуопущенных век Прохор Михайлович показался самому себе каким-то жалким, слабым и ничтожным.

- Здравствуй, Прохор, — сказала Августа мягким и немного вкрадчивым голосом.

Для него этот ее голос всегда звучал прекраснее любой музыки.

— Здравствуй, Августа… — пролепетал он в ответ чуть слышно.

— Что-то выглядишь ты неважно, — заметила женщина с легкой озабоченностью. — Заболел, что ли?

— Заболел? — Прохор посмотрел на соседку со злобой, но взор его тотчас потух. — Да я уж и не упомню, когда здоровым был.

— Сам виноват, — с насмешкой сказала Августа. — Крепкий еще мужик, а разложил себя совершенно, как старая баба! Стыдно ведь должно быть… бывший царский офицер, как-никак …

Последнее слово Августа произнесла, чуть подавшись вперед, наклоняясь над сидящим Прохором. Голос ее при этом звучал зловеще и приглушенно, словно не человек говорил, а змея прошипела. Прохор поднял на нее глаза, мгновенно расширившиеся от ужаса.

— Господи… откуда тебе это известно?

— Известно что? — Августа игриво склонила голову. — Что ты бывший царский офицер? Ну так мне много чего про тебя известно, Прохор. Да и ты про меня много чего знаешь, разве нет?

— Что именно? — Прохор взглянул на соседку очень недружелюбно.

— Ну например, что я потомственная дворянка, ты ведь знаешь?..Из бывших, по большевистской революционной терминологии…

Прохор угрюмо заметил:

— Ну, это можно и так заметить, стоит только приглядеться к тебе. Просто людям нынче не до такого рода наблюдений, они заняты вопросами собственного выживания. Но я все же немножко отличаюсь от обычных обывателей. Как-никак, а фотомастер профессия творческая, требует особой наблюдательности.

— Давай-ка не будем об этом, — сказала Августа, ласково проведя кончиками своих длинных пальцев по его редеющим волосам. — Наблюдательный ты наш… Мы с тобой очень крепко повязаны, Прохор. Так повязаны, что крепче не бывает…

И она поставила перед ним тарелку, которую принесла с собой. На тарелке лежали два печеных пирожка и две продолговатые мясные котлеты. При виде их Прохор Михайлович сморщился, будто от приступа зубной боли.

— Господи… — прошептал он.

— Что «Господи»? — вкрадчиво заметила Августа, покровительственно взирая на него с высоты своего роста. — Именем Господним сыт не будешь. Так что кушай вот… пока и впрямь не заболел.

Прохор Михайлович с ужасом смотрел на принесенные ему "изделия". Августа перехватила его взгляд и ехидно усмехнулась.

— Батюшки, переживаем-то как… — мелодично пропела она.

— Как… — хрипло выдохнул фотомастер и тут же замолк, так как ему перехватило горло.

— Что «как»? — бросила Августа небрежно.

— Как его… звали? — выдавил из себя Прохор Михайлович.

— Ну… Тимкой его звали! — с улыбкой отвечала Августа. — Вырос бы до мужика, стал бы Тимофей. Да хватит сопли-то распускать, мужик ты или нет? Сирота был, никому не нужен, по городам и весям скитался, как голь перекатная! Все равно где-нибудь бы сгинул! А так хоть польза от него будет, да немалая…

— Польза? — поднял на нее глаза Прохор. — Это ж кому польза?

— Ну как кому? Мне польза. Пелагее польза. Тебе, дураку, польза — с голоду не подохнешь! Я уж про недуги твои давно знаю… На вот, ешь, сказала! Ты мне еще живой пригодишься, а дохлый ты мне совсем не нужен.

Она резко придвинула тарелку ближе к фотомастеру. В этот самый момент вдруг ожил маленький черный репродуктор, что стоял на тумбочке возле кровати. Хриплый дикторский голос откуда-то издалека сурово и звучно заговорил, четко выговаривая каждое слово:

— Внимание!..Говорит Москва… От советского Информбюро… Передаем последнюю сводку о положении на фронтах…

— Надо же! — не то уважительно, не то насмешливо заметила Августа. — Ты еще радио слушаешь, Прохор! Впору тебе политинформации проводить…

— А как же не слушать? — укоризненно взглянул на нее Прохор Михайлович. — Не в чужой стране ведь живем…

— Это твоя страна, Прохор? — ледяным тоном спросила Августа.

— Моя! — озлобленно отвечал фотомастер. — И твоя, между прочим, тоже…

Августа ничего не ответила на такое замечание. Между тем металлический дикторский голос продолжал трагически вещать из репродуктора:

— В соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего с конца марта наши войска вели наступательные бои по фронту от Ленинграда в районе Демянска, на льговско-курском направлении, на смоленском направлении, в районе Харькова, а также в Крыму. В результате героических действий наших войск планы германского наступления на южном участке фронта в направлении Воронежа были сорваны и отложены на неопределенный срок. Немецкие дивизии несут большие потери в ходе наступления наших войск…

— Несут большие потери! — саркастически заметил Прохор Михайлович. — А о наших потерях ни слова! болтуны… трепачи…

— Переживаешь, да? — сочувственно спросила Августа, склоняясь над фотографом и заглядывая ему прямо в глаза. Но Прохор Михайлович был целиком погружен в передаваемую фронтовую сводку и только нетерпеливо сделал ей знак, призывающий к тишине.

— В течение 5-го, 6-го и 7-го апреля войска Крымского фронта вели упорные и ожесточенные бои на западном направлении, — продолжал информировать диктор. Сделав паузу, он скорбно добавил: — Несмотря на самоотверженность и героизм наших воинов, наступательная операция, проводимая советским командованием, существенных результатов не принесла…

— Говоря проще, наше наступление было отбито немцами, — прокомментировал Прохор Михайлович. — Захлебнулось наступление. А сколько при этом положили этих наших самоотверженных воинов, никто, разумеется, посчитать не удосужился…

— У тебя там сын воюет, что ли… или брат? — усмехнулась Августа.

— Как ты не поймешь… — Прохор Михайлович даже задохнулся от негодования. — Там люди русские воюют! И дела у них плохи, Августа! Очень плохи! Похоже на то, что Крым не удержать…

— И что? — отозвалась Августа. В ее кратком вопросе содержалось столько презрения и цинизма, что Прохор Михайлович не на шутку вскипел.

— И что? — вскинулся он. — А я тебе скажу — что! Если Крымский фронт падет, немцам откроется прямая дорога на Воронеж, а далее — на Сталинград. А коли возьмет фашист Сталинград, нам конец — это ты понимаешь? И придется нам бросать все это, — он обвел глазами комнату, — и драпать на восток, за Урал, в тайгу… Возьмут немцы Сталинград, и все — не бывать больше России…

— Значит, Россия такую участь заслужила, — равнодушно заметила Августа.

Прохор Михайлович взглянул на нее с неподдельным ужасом.

— Господи, Августа… что ты несешь? — пролепетал он.

— Что слышал! — грубо ответила женщина. — Крыма не удержать? И правильно! Сталинград немцы возьмут? И пусть возьмут! Зато ни одной большевистской гадины на земле не останется!

— Ты ненормальная! Что ж, по-твоему, немецкие фашисты лучше советских большевиков?!

— Не знаю, Прохор… — неожиданно мягко ответила Августа. — Этого я не знаю. Фашистов в действии я не видела. А вот большевиков — видела! Они мне такой цирк устроили, что на десять жизней вперед впечатлений хватит! Так-то, Прохор…

— Какой еще цирк? — с досадой спросил Прохор Михайлович. — Где? О чем ты?..

— Где? да в Крыму, о котором ты так сокрушаешься! — ответила Августа. — Сама ведь я родом оттуда. Моя семья в Ялте тогда жила…

— Ты никогда не говорила… — глухо пробормотал Прохор Михайлович.

— Стало быть, повода не было! — резко отвечала женщина. — А нынче смотрю — разохался, да расстонался — Крыма ему не удержать!..

Фотомастер мрачно молчал, глядя на нее выжидающе. Затем растерянно заметил:

— Я ничего плохого не хотел сказать, Августа… Прости, если что не так.

Она не ответила, молча отошла к кровати, стала между окном и сидящим у стола Прохором высокой узкой тенью. Задумчиво глядя сквозь немытое стекло на серую промозглую улицу, негромко, но отчетливо заговорила:

— В двадцатом году это было. Врангель из Крыма уходил… Мой отец был капитаном в Белой армии. Он не захотел родину покидать, вместе с соратниками в горы подался. Мы с мамой и сестренкой в Ялте оставались. Нас в заложники захватили вместе с тысячами других офицерских семей. А потом большевистский ревком Крыма объявил амнистию всем офицерам, воевавшим против большевиков. Объявили, что все, кто добровольно прибудет в распоряжение новой власти, получит прощение, сохранит звание, выслугу; ну и все такое. Надо было только явиться в один из сборных пунктов и зарегестрироваться. Сообщить имя, фамилию, звание… ну и адрес семьи.

Те офицеры, кто не хотел покидать родину, попались на этот дьявольский крючок. Мой отец оказался среди них. А впрочем, выбора все равно не было: за уклонение от регистрации полагался расстрел! Вот он и явился в такой пункт! Зарегистрировался вместе с прочими…

Августа замолчала и долго смотрела в окно. Прохор Михайлович осторожно спросил:

— И что было потом?..

— Что потом? — резко повернулась к нему Августа. — А потом все было просто… Ночью папу арестовали. Сверили фамилию, звание, адрес по регистрационному списку и увели. Утром мы узнали, что его вместе с сотнями других офицеров заперли в какой-то казарме. Помню, сестренка тогда еще спросила: «А когда папа к нам вернется?» А мама ответила: «Папы у нас больше нет…» После этого мать отчаянно пыталась уехать с Крыма. Но ей это не удалось. Ей удалось только договориться с какими-то знакомыми англичанами, которые покидали этот кромешный ад, где шли повальные аресты, расстрелы и расправы надо всеми, кто бы ни попался, без разбору… В чем была виновата моя мать? Только в своем дворянском происхождении. Она едва успела передать меня на руки иностранцам, которые садились на корабль, отплывающий в Европу. После этого ее сразу схватили. Промедли она хоть десять минут еще, то вместе с ней схватили бы и меня. Мне повезло, Прохор…

Эти слова Августа произнесла таким ледяным тоном, что Прохор Михайлович содрогнулся. Между тем, Августа продолжала говорить так, будто и забыла о его присутствии:

— Меня повели на пристань, и оттуда я видела, как маму схватили. Она ни на что не обращала внимания, словно не чувствовала, что ее бьют, срывают с нее пальто, одежду: она смотрела только на меня, желая убедиться, что я уезжаю, что я избежала рук этих нелюдей… Потом ее раздели донага и повели к уличному фонарному столбу. Эти мрази — полупьяные матросы и красногвардейцы — накинули ей на шею петлю и повесили на столбе вместе с прочими женщинами, стариками, детьми… знаешь, Прохор: тогда на каждом столбе висели трупы. Висели гроздьями! К ним присоединили и мою мать. Я все видела! Мне еще восьми лет тогда не было.

Стоял ноябрь месяц, дул резкий холодный ветер. И я подумала: маме должно быть очень холодно. Как же ей холодно, ведь ее оставили совсем без одежды, без белья даже! я хотела бежать к ней, закутать ей хотя бы ноги своим пальтишком. Но люди, которые взяли меня с собой, меня, конечно, не пустили туда…

Прохор Михайлович поражался, с каким леденящим душу спокойствием Августа рассказывала ему о страшных впечатлениях своего детства. О том, что она назвала «цирком». Она не плакала, не прерывалась в горестном молчании; ее голос звучал холодно и ровно. Он подрагивал лишь изредка, когда она заговаривала о своем детском восприятии той страшной трагедии.

— А на корабле я услышала от других людей еще новость. Говорили, что вчера здесь, в заливе, затопили баржу с офицерами, арестованными на днях. Кто-то рассказывал, а кто-то не верил, переспрашивали, задавали вопросы… Я помню, как они восклицали: «Как затопили?! Не может такого быть! Что вы говорите… это же средневековье какое-то! И позвольте: офицеров обычно расстреливают!» А потом какой-то господин сказал: «Военно-Революционный Комитет постановил — патроны надо беречь — а потому арестованных утопить в море!» На него зашикали: «Что вы несете? Да как вы можете…» А я тогда поняла совершенно отчетливо: там, на той барже, был и мой отец. Мой любимый папа, русский офицер, на которого большевистские палачи пожалели даже пули!

Все еще долго ругались, сомневались, ужасались… А потом с кормы кто-то закричал: «Смотрите, смотрите!» И люди толпой кинулись к бортам. Я тоже протиснулась к борту, хотя чувствовала, что сейчас увижу нечто страшное. И я действительно увидела…

Выглянуло солнце, оно разогнало тучи, и его лучи стали пронизывать толщу морской воды. Вода была холодная, зеленоватая и прозрачная-прозрачная! Как слеза. И тогда я увидела на морском дне сотни и тысячи мертвецов! Только они не лежали и не всплывали, как подобает утопленникам. Они стояли! Я сразу поняла, что среди них были в основном офицеры: поняла по их прическам, по усам, а еще по белому офицерскому белью. Все они были раздеты, Прохор… до белья! Когда их топили, то к ногам каждому привязывали либо камень, либо железную болванку. Груз тянул утопленника вниз, залегал на дно, а человек, привязанный за ноги к нему, оставался как бы в стоячем положении, и только подводные течения слегка шевелили его, поворачивали легонько… туда и сюда…Этих стоячих в воде утопленников было так много, что всех увидеть было невозможно — они просто исчезали в подводной синеве, как бы растворяясь в тумане. Я стояла на борту и смотрела… ведь там, среди этих стоячих мертвецов был и мой отец! Я это твердо знала…

Августа отвернулась от окна, медленно обошла сидящего за столом Прохора Михайловича и остановилась перед ним. Обвела взглядом маленькую, но вполне уютную комнатенку. Ей как будто внезапно стало нестерпимо тесно здесь. Потом снова опустила глаза…

— А знаешь, Прохор, о чем я тогда подумала? — продолжала она все так же спокойно. Фотомастеру почудилось даже, что на ее устах мелькнуло нечто вроде слабой улыбки. — Я подумала вот о чем. В детстве, когда я еще не умела читать, папа иногда читал вслух мне книжку, в которой излагались греческие мифы для ребятишек. Мне безумно нравились эти чарующие истории — героические, поэтические, познавательные… Но почему-то особенно меня завораживали те легенды, в которых описывалось мрачное Аидово царство… Страна Мертвых! Я так живо представляла себе, как души умерших людей неприкаянно блуждают по асфоделовым лугам подземного мира, среди ползучих туманов и вечного сумрака. Царство мрачного Аида и прекрасной Персефоны… И вот тогда, в тот самый день, когда корабль увозил меня за границу, я и увидела с его борта это самое Аидово царство! И населяющих его мертвецов!

Эта картина была так похожа на то видение, что посещало меня в детстве! Но тогда я об этом, конечно, не думала. Я смотрела с борта на толпы стоящих на дне людей, я наблюдала, как они слегка шевелятся, как неспешно поворачиваются туда и обратно вокруг собственной оси… Я могла даже различать их лица! И я смотрела, как завороженная, мне казалось, что я вот-вот увижу своего папу… Ведь он тоже был там, в этой толпе стоячих мертвецов! Я смотрела, и мне порой чудилось, что вот он, и сейчас я увижу его! но очередной мертвец медленно поворачивался ко мне лицом, и я видела, что это не папа… это другой человек…

А потом на палубе кто-то закричал: «Уведите ребенка от борта! Девочке нельзя на это смотреть! Чей это ребенок?!» И меня быстро увели… Но я уже и так все увидела.

Августа снова устремила неподвижный взгляд в окно. Потом сдавленным и приглушенным голосом сказала жестко:

— И тогда я отчетливо поняла: я непременно вернусь в эту страну! Обязательно вернусь. Я понимала уже тогда, что конкретных убийц моих родителей найти невозможно. Понимала также, что до тех, кто организовал этот ад на земле, никогда не добраться… И я приговорила их всех! Их самих, и все их отродье… И не надо говорить мне, что справедливо, а что несправедливо! У меня свой суд! И пока я хожу по этой земле, которая была когда-то моей родиной, я буду их убивать… поедать… пить их кровь… А ходить я буду долго, Прохор! Очень долго! И даже сама смерть меня не остановит! Не остановит меня смерть! Понял?..

Прохор Михайлович содрогнулся, услышав ее слова. Некоторое время он подавленно молчал, будто ожидая возможного продолжения ее монолога… но Августа молчала. Да и что еще могла она сказать? само по себе было удивительно, что она вообще заговорила об этом с Прохором, человеком, который был ей по сути никем.

— Мне очень жаль, Августа… — наконец с трудом вымолвил Прохор Михайлович. — Все это крайне прискорбно, однако… сейчас идет война. Наша Родина истекает кровью! А я русский человек…

Прохору Михайловичу вдруг почудилось, что его с размаху хлестнули по физиономии плеткой-пятихвосткой: это Августа внезапно ударила его по лицу! Ударила наотмашь одними только пальцами — такими длинными, гибкими, словно хвосты плети! Прохор вскинулся, сидя на стуле, затрепетал всем телом; его лицо пылало, будто охваченное пламенем. Он осекся на полуслове — резкая, жестокая, жгучая боль пресекла способность говорить, прервала дыхание…

— Заткнись! — вскричала Августа, склоняясь над ним и пронзая его страшным взглядом своих пылающих глаз. — Чтобы я не слышала этого! Наша Родина… русский человек… Никакой ты не русский человек! И нечего тут корчить из себя патриота передо мной! Ты — обыкновенный людоед, понял? Каннибал! И когда твои дела раскроются, никто не спросит тебя ни о Родине, ни о национальности. Тебя поставят к стенке… ясно? Пуля в затылок — этим и закончится твой патриотизм!

Она отступила на шаг, глядя на него с нескрываемым презрением, словно он был и не человеком даже, а слизняком. Прохор Михайлович весь как-то сник, голова его втянулась в плечи, и он стал похож на старый мешок, кем-то небрежно брошенный на стул.

— Людоедом я стал поневоле… — процедил он, мрачно блеснув глазами. — По твоей милости… Это ты меня сделала людоедом. И нечего тыкать мне этим в глаза…

Августа оперлась одной рукой на спинку его стула, а другую руку положила себе на бедро, выставив согнутый локоть. Сейчас она напоминала учительницу, издевательски вразумляющую бестолкового ученика.

— Ах, как мило! — воскликнула она. — Послушайте только: я его сделала!

Она низко наклонилась к нему, приблизив свое идеально гладкое лицо к его лицу — хмурому и попорченному складками. Едко и насмешливо сказала почти шепотом:

— Ну конечно, Прохор. Это я тебя сделала. Для себя… Только ты не забудь сказать там, на следствии, если таковое вообще будет, что ты не виноват, что это я тебя сделала таким! А они, конечно же, разберутся! как я могла об этом не подумать? Разберутся, и поймут, что ты ни при чем! Что ты ни в чем не виноват! Ну, и отпустят тебя на покаяние… естественно…

Она засмеялась, а Прохор Михайлович готов был расплакаться. Августа резко выпрямилась.

— Ну хватит уже… — произнесла она совсем другим тоном. — Распустил тут нюни! Не бойся, Прохор: пока ты меня по-настоящему не разозлишь, ничего с тобой не случится. Это я тебе обещаю. Пойду я к себе… А ты ешь давай, ешь, пока теплые! Сил набирайся… Здоровье восстанавливай! оно тебе еще пригодится.

И Августа пошла к подвальной лестнице, оставив на столе у Прохора принесенную ею тарелку. Хлопнула дверь, и Прохор Михайлович оказался в полном одиночестве. Наступила мертвая тишина, как на заброшенном кладбище.

Стареющий фотомастер погрузился в свои мрачные думы. В голове возникали, сменяя друг друга, давние и терзающие сердце воспоминания…

Когда-то давно, еще в царское время, он был храбрым офицером. Когда началась империалистическая война, подпоручик Петр Михайлович Вакулевский был в действующей армии и командовал взводом. В пятнадцатом году он оказался в самом пекле мировой бойни: ему довелось принимать участие в героической обороне крепости Осовец. Там была действительно настоящая бойня. Взвод Вакулевского стоял насмерть, будучи в составе гарнизона крепости, ставшей поистине камнем преткновения для германских войск. Но в августе произошло событие, которое повернуло жизнь храброго боевого офицера, что называется, вспять…

В начале августа немцы впервые применили газовую атаку, используя химические снаряды. Ядовитые облака стремительно распространились на русские окопы. Оружие было совершенно новым, поистине варварским, и у русских не было никаких средств для противодействия ему. Только позже, уже в госпитале, Вакулевский смог узнать, что газы эти представляли собой адскую смесь хлора, брома и вроде бы еще какой-то дряни… впрочем, это было уже не столь важно! Важно было то, что ему еще повезло: он, конечно же, отравился, однако остался при этом живым. Те же солдаты и офицеры, которых накрыло, как говорится, с головой, погибли если не мгновенно, то лишь немногим позже. Петру Михайловичу довелось самому увидеть, как его однополчане погибали в страшных мучениях, как они корчились в судорогах, как заходились рвущим нутро кашлем, выплевывая из горла куски собственных легких… по сравнению с этими смертниками он оказался просто счастливчиком! Его не накрыло, а лишь задело… совсем немного! Можно сказать, чуть-чуть.

Отвалявшись в полевом госпитале, Петр Михайлович вернулся в полк. К тому времени оборона крепости Осовец давно закончилась, и подпоручик Вакулевский попал на другой участок фронта. А вскоре выяснилось, что рано он радовался по поводу своего чудесного спасения от германской газовой атаки. Последствия отравления долго ждать себя не заставили. Для начала крепкий здоровый боевой офицер вскоре осознал, что практически полностью утратил мужскую силу. Раньше он планировал после войны женитьбу; была на примете и невеста, но теперь о семейной жизни следовало забыть. Не успел подпоручик пережить этот поистине чудовищный удар судьбы, как подоспел и следующий — весьма ощутимо пошатнулось здоровье. Выражалось это в том, что Вакулевский почувствовал, как резко упала выносливость, как постепенно уходила физическая сила; стала появляться одышка; нередко наваливалась такая слабость, что подпоручик еле передвигал ноги! Естественно, что все эти «подарочки», полученные от нового немецкого оружия, очень скоро создали ему массу проблем на службе, результатом чего и явилось его увольнение из действующей армии по состоянию здоровья. Случилось это знаменательное в его жизни событие в конце 1916 года…

Вернувшись домой, подпоручик замкнулся в себе, поселился в отцовском имении и начал было вести жизнь затворника. Погрузился в хозяйские дела, занялся чтением книг, а также принялся осваивать ремесло художника, к которому тяготел с детства, но был вынужден забросить художественные занятия ради военной службы, к которой его обязывало происхождение и боевые традиции семьи — все предки Вакулевского служили в русской армии со времен аж Первого Самозванца! Но теперь, когда армейская служба осталась в прошлом, отставной подпоручик, казалось, мог отдаться своему давнему пристрастию — ну, прямо по пословице: не было бы счастья, да несчастье помог ло! Однако не тут-то было! все планы Петра Михайловича в пух и прах разнесли ветры революций — сначала февральские, за ними — октябрьские…

Это оказалось пострашнее Осовецкого пекла и германских химических снарядов! В стране после февраля воцарился невиданный хаос: солдаты толпами дезертировали с фронтов, превращаясь на ходу в банды грабителей и убийц; взбунтовавшиеся мужики громили помещичьи усадьбы, не щадя ни старого, ни малого, и все предавая огню; города были охвачены забастовками, бунтами, повальной митинговой чумой… Никто не работал — пока одни занимались говорильней и демагогией, другие — мародерством и грабежом. Начались перебои с продовольствием, за ними — голод, за ним — всеобщее неповиновение властям, повсюду шли стихийные расправы, царили внесудебный произвол и тотальное беззаконие. Имение Петра Михайловича было разграблено и сожжено, в огне погибли, помимо всего прочего, отцовская библиотека и прекрасная коллекция картин… Сам Вакулевский спасся от погромщиков просто чудом.

Спасая свою жизнь (повсюду шла повальная охота на царских офицеров — как настоящих, так и бывших), Петр Михайлович был вынужден удариться в бега. Кочуя из города в город, из села в село, он нигде не задерживался более, чем на двое-трое суток. Но тут удача все же улыбнулась ему: он встретил бывшего однополчанина, который не только сумел войти в доверие у революционных властей, но и занял даже административный пост в местном ревкоме! Однополчанин не только приютил беглеца у себя, но и сделал для него бесценное благодеяние: выправил бывшему царскому подпоручику новые документы. В результате этой операции Петр превратился в Прохора (было решено, что Прохор все-таки более "народное" имя, нежели царское — Петр!), а бывший подпоручик царской армии Вакулевский сделался простым городским обывателем Вакулиным.

После этого Петр (теперь уже Прохор) Михайлович почувствовал себя более уверенно, однако не надолго. Наведение революционного порядка достало его и здесь. Личностью Вакулина заинтересовалось местное ОГПУ, и бывший однополчанин посоветовал ему бежать дальше на восток. Упрашивать новоиспеченного гражданина Вакулина не пришлось, и Прохор Михайлович отбыл в восточном направлении. Несколько лет он мотался по европейской части Красной России, исколесив ее с севера на юг и, с юга на север, и негде ему было преклонить свою неприкаянную голову; пока наконец, в начале уже 30-х годов судьба не забросила Прохора Михайловича в небольшой провинциальный городок, стоявший среди густых лесов на берегу большой русской реки. Этот ничем не примечательный городишко, каких по просторам разрушенной империи насчитывались сотни, если не тысячи, носил с некоторых пор гордое и тенденциозное имя — Краснооктябрьск.

Здесь изгнанник и вечный беглец наконец-то осел на месте. Ему повезло даже с работой и жильем! Первоначально бывший герой обороны Осовца снимал жалкую конуру у какой-то доброй старушки, с которой расплачивался частью своих случайных заработков. Такое уродское и ужасающее существование он влачил около года, а потом все изменилось. Как-то в поисках работы Прохор Михайлович забрел в фотомастерскую на пересечении улиц Коммуны и Свободы; всем заправлял здесь шустрый и бодрый старичок по имени Иван Яковлевич Семенов. Он работал один. Прохор понаблюдал, как он вертится, точно белка в колесе, и попросился к нему в помощники.

— А вы имеете опыт обращения с фотоаппаратурой? — спросил Иван Яковлевич.

— Нет, — смущенно признался Вакулин.

— Тогда чем же вы мне будете помогать? — удивился хозяин. — Полы, что ли, мыть станете? Так у меня на то приходящая техничка имеется…

— Видите ли, — сказал на это Прохор, — фотографировать я не умею, однако, как мне представляется, хороший фотограф сродни художнику… Наверное, вы согласитесь с этим? Ну, а опыт по художественной части у меня имеется, хоть я и не заканчивал никаких училищ…

— Вот как? — хозяин фотомастерской был явно заинтересован. Вероятно, ему пришлась по душе логика и речь незнакомца, выдававшая в нем человека образованного.

— И что же вы можете изобразить? — спросил он. — Какие-нибудь ваши работы — рисунки, наброски, эскизы вы не потрудились с собой захватить? Или вы изображаете в основном символику новой власти: молоты там всякие с серпами, снопы колосьев, которые бывают только в бредовом сне на голодный желудок, и прочие финтифлюшки, не имеющие ничего общего с жизнью?

— Да Бог с вами, Иван Яковлевич, — смутился Прохор, — какие эскизы… я уже много лет живу как кочевник, и все, что у меня было, давно порастерял! Ну, а что до финтифлюшек… то знаете ли, никогда не испытывал тяги к подобного рода псевдоискусству. Мастер по агитплакатам из меня никакой.

— Я вас понял, — отозвался фотомастер. — Ну хорошо… А что вы изобразить можете? Вот графин, например, можете нарисовать?

— Ну зачем же графин… могу вот хотя бы вас нарисовать… а графин неинтересно.

— Меня? — старичок опешил. — Это было бы крайне занимательно, молодой человек, только мне, к сожалению, позировать вам недосуг. Мне вот работать надо — клиентов много! Так что извините, но придется мне вам отказать…

— А вам не надо позировать, — невозмутимо заметил Прохор Михайлович. — Пожалуйста, занимайтесь своим делом, а про меня просто забудьте. А я сяду вон там в уголке и сделаю с вас несколько набросков. Бумага, карандаши у вас найдутся?

— Найдутся, конечно, — сказал Иван Яковлевич. — Ну что же, попробуйте! Только ради Бога, не делайте с меня шаржей! Я их терпеть не могу…

— Понял, — сухо ответил Прохор и, взяв карандаши и несколько листов бумаги, отправился занимать местечко в углу помещения.

Через три часа Прохор Михайлович подошел к фотомастеру и протянул ему изрисованные листки. Иван Яковлевич придирчиво посмотрел на представленные наброски, задумчиво поскреб седую бородку, после чего изрек:

— Сносные рисунки, весьма сносные… Не берусь судить о вашем мастерстве рисовальщика, голубчик, но вот глаз у вас действительно хороший! Я бы даже сказал — цепкий глаз! А для фотографа это очень важно. Ну, а с технической стороной, я думаю, вы совладаете… Так что — как вас, простите?

— Прохор… Прохор Михайлович.

— Оставайтесь, Прохор Михайлович! Попробуем работать с вами вместе…

И бывший царский офицер остался работать помощником хозяина фотомастерской, в скором времени приобретшей вполне советское название — фотоателье. Такое определение жутко бесило Ивана Яковлевича, и он упорно отказывался менять вывеску. Однако приходившие инспекторы предупредили: не смените вывеску, уважаемый фотограф, вообще прикроем ваше заведение! И не по глядим на ваш почтенный возраст — пригласим на станцию уголь с вагонов выгружать! Так что думайте, пока вы еще при деле.

Упрямому старику пришлось подчиниться. Однако ненавистное слово «фотоателье» он все равно не употребил ни разу, упорно именуя свое заведение мастерской, а себя фотомастером. Само определение «мастер» имело для него глубокий, пожалуй, даже — сакральный смысл.

А мастером старик был и вправду отменным. От клиентов не было отбоя. Это было самое известное фотоателье в городе: сюда шли все, люди всех сословий и любого достатка, как взрослые, так и дети… Иван Яковлевич делал фотографии любого предназначения — и на документы, и семейные, и памятные(как он их называл — лирические), и прочие, но всех их объединяло одно — они были всегда превосходного качества и высокого мастерства. Прохор Михайлович наблюдал, как Иван Яковлевич обращается с людьми, как он их рассаживает, что им говорит — это была целая методика, если не наука! В свою очередь Иван Яковлевич щедро передавал своему пытливому и старательному помощнику свой богатейший опыт и знания в области фотодела. И скоро уже Прохор Михайлович мог и подменять старика, если это бывало необходимо.

Одно огорчало Прохора: фотомастер был весьма невоздержан на язык, и нередко высказывался очень резко по всякого рода неудобным вопросам. Свое резко отрицательное отношение к советской власти он никогда не скрывал, и порой делал едкие замечания и выпады в отношении властей в присутствии клиентов, ожидающих своей очереди. Прохор Михайлович, которого жизнь давно научила держать язык за зубами, приходил в ужас от такой беспечности. Он делал своему учителю замечания, убеждал, предупреждал… Но Иван Яковлевич как будто и не слышал его. Терпеливо внимая наставлениям своего помощника, Семенов благодарил его за заботу, а затем изрекал нечто вроде этого:

— Я вас понял, коллега… а теперь пойдемте в нашу каморку! Пора печатать карточки…

Порой Прохору казалось, что старик сознательно нарывается на неприятности. Только не мог понять — зачем? Вместе с тем Иван Яковлевич так поспешно обучал его фотографическому искусству, как будто предчувствовал, что скоро его не будет рядом со своим учеником. А иногда в его речи проскакивали весьма примечательные обороты:

«Вот когда вы станете работать самостоятельно, голубчик, вам надо будет помнить, что…» или «Ну что же вы наделали? Соображать надо, батенька! Работать не только руками, но и головой иногда! А вот когда меня уберут от вас, кто вам станет подсказывать?»

Прохору Михайловичу от подобных разговоров становилось не по себе.

Как-то раз в мастерской перед годовщиной революции собралась немалая очередь, и оба фотографа крутились, как могли. Среди присутствующих вдруг зашел разговор о недавнем голоде на Украине и в Казахстане, прокатившимся по этим республикам смертоносной волной, и о том, насколько меры, принимаемые партийным руководством этих республик для спасения населения, оказались эффективны.

— Да что вы говорите! — горячился пожилой человек интеллигентного вида, обращаясь к своим случайным собеседникам. — Вы здесь в те годы сидели, ели-пили, а вот я сам в Казахстане жил в начале тридцатых… сам видел: люди как мухи мерли! Ведь последнее забирали подчистую, понимаете, последнее! Ничего не оставляли людям! казахи бедные толпами валили через китайскую границу! Так их догоняли верхом — представляете? Как волков, догоняли и расстреливали!

— Ну и правильно делали! — отозвался мрачный детина, видимо, из рабочих. — Нечего за границу драпать — вот с ними и поступали, как с предателями!

— Так ведь казахи люди кочевые — они от своего скота кормятся! А у них все отобрали — лошадей, баранов, овец… Они от голодной смерти спасались! Вам тут легко судить — вы там не были.

— Ну не был! А у меня родители на Украине живут, так там даже людоедство процветало… вы об этом слышали? Не лучше, чем в Казахстане было! Однако за границу никто не удирал! Все вытерпели…

— Не удирали, потому что сил не осталось… Когда люди с голоду мрут, им не до заграницы.

Прохор Михайлович слушал весь этот спор крайне настороженно. Будучи весь в делах, он и не заметил, а кто, собственно, начал этот провокационный разговор. Возможно, отнюдь не случайно.

— Уважаемые товарищи, — заметил он спорщикам вежливо, но при этом строго. — Не могли бы вы сменить тему? Видите ли, у нас тут фотомастерская, а не площадь для митингов.

— А мы не митингуем, мы просто высказываемся, — возразил рабочий, исподлобья глядя на Прохора. — У нас, между прочим, свобода слова и собраний…

— Вот и собирайтесь свободно на улице или в зале заседаний! — жестко парировал Прохор Михайлович. — Высказывайтесь там сколько угодно, хоть до хрипоты! А здесь вы нам мешаете! Это вам, надеюсь, понятно?

В глубине души Прохор Михайлович оставался офицером, а потому при случае мог и командный голос применить. Спорщики сразу стихли, как по команде. Так бы, глядишь, все и закончилось, но здесь встрял Иван Яковлевич — не иначе, как сам черт дернул его за язык.

— Зря спорите, граждане! — заявил он. — Не о чем тут спорить… Все эти безобразия исключительно от наших властей, которые совести отродясь не знали. Недаром в народе пословица сложена: «Серп и молот — смерть и голод!» Вот и ответ на все ваши вопросы… Так кто сейчас следующий?

От этих слов Семенова Прохора Михайловича кинуло в жар. Разговор на этом завершился, а вернее, как-то незаметно перешел на другие, менее острые темы. Но Прохор Михайлович никак не мог успокоиться. Когда они в процессе работы пересеклись наедине, он шепнул своему учителю:

— Господи, что ж вы такое несете? Вы хоть чуть-чуть соображаете? Людям куда за более безобидные высказывания реальные сроки наматывали! Молчите уж лучше!

Семенов в ответ лишь рукой махнул:

— Голубчик, это не я говорю — это народ говорит!

Однако дальнейшие события показали, что старик отмахивался зря. Беда ждать себя не заставила.

К тому времени Прохор Михайлович давно уже переехал в фотомастерскую к Семенову, и они вместе делили маленькую жилую комнатушку, которая была и спальней, и гостиной. Прошли всего сутки с того неприятного разговора, как посреди ночи обоих фотомастеров поднял на ноги оглушительный стук в дверь.

Открыв дрожащими руками входную дверь, Прохор увидел на пороге нескольких сотрудников местного отдела НКВД в шинелях и фуражках с синим верхом.

Он невольно попятился от них.

Незваные гости вошли в тесную прихожую, по-хозяйски огляделись.

Прохор Михайлович подавленно молчал, исподлобья глядя на ночных визитеров.

— Кого там принесло в такой час? — недовольно крикнул из комнаты Семенов. — Поздние клиенты?

Он вышел в прихожую, сонно прищуриваясь, и вдруг остановился как вкопанный. Последовала долгая пауза. Старший лейтенант смерил старика взглядом с головы до ног и спросил:

— Гражданин Семенов? Иван Яковлевич?

— Да… Я Семенов, — проговорил фотомастер. — Чем обязан?

— Это не наше дело, гражданин Семенов. Наше дело — доставить вас по назначению в целости и сохранности. А потому — собирайтесь! Даю вам десять минут.

— Как, простите… — пролепетал Иван Яковлевич. — Так ведь ночь на дворе…

Он беспомощно огляделся, словно ожидая, что все происходящее — всего лишь шутка, что сейчас все рассмеются, будут хлопать друг друга по плечу и перемигиваться: «Вот как мы вас разыграли, дражайший вы наш фотомастер! Что, испугались?..» Он пытался вглядеться в лица пришедших, надеясь узнать в них кого-либо из постоянных клиентов, со многими из которых у него сложились дружеские отношения… но эти каменные лица были ему незнакомы, и они хмуро и выжидающе смотрели на него пустыми холодными глазами.

— Выходит… я арестован, — упавшим голосом произнес старик.

— Точно так, гражданин Семенов! — отозвался молодой офицер. — Вот у меня и ордер на ваш арест имеется. Повторяю еще раз: собирайтесь! У вас остается уже только семь минут.

Иван Яковлевич машинально взял документы, кое-какие вещи… Прохору показалось, что у него уже заранее все было припасено. Направляясь к двери, фотомастер сказал ему:

— Послушайте, голубчик… ну, вы тут сами постарайтесь, хорошо? По-моему, вы уже многому научились. Дальше валяйте сами… как-нибудь…

Прохор Михайлович сорвался с места.

— Послушайте… это какое-то недоразумение! — взволнованно воскликнул он. — Иван Яковлевич ни в чем не виноват! Это ошибка… нелепая, вопиющая ошибка!

Старший лейтенант благодушно взглянул на него.

— Да не волнуйтесь вы так! — сказал он. — Если тут ошибка, то его немедленно отпустят. Вы что, маленький? без подельника не проживете? Отойдите в сторону и не мешайте.

Он так и сказал — подельника! Это слово как ножом резануло слух, но Прохору было не до слов.

— Я поеду с ним! Слышите? Возьмите и меня… пожалуйста! Я хочу ехать с ним… прошу вас! По-человечески прошу…

— Экий вы… — усмехнулся офицер. — Обычно к нам не просятся! Да и взять мы вас не можем, гражданин! Не имею на то указаний! ждите своей очереди… вдруг и вам повезет?

Он гадко хихикнул и пошел прочь с крыльца. Прохор Михайлович тупо наблюдал, как старика запихнули в черную машину, как хлопнули двери кабины, и как машина поехала прочь со двора. Вскоре она нырнула в мрачную арку, что вела на улицу Коммуны, и сразу наступила замогильная ночная тишина.

Прошел день, второй, третий. Семенов не возвращался. Прохор Михайлович работал один.

Кто-то из клиентов посоветовал ему обратиться в местную приемную НКВД. Там он застал длиннющую очередь, не уместившуюся в здании и выползшую наружу.

В ней томились мужчины, женщины, старики, старухи… некоторые были с детьми, которые капризничали и хныкали. Лица у всех были скорбные и сосредоточенные.

Очередь двигалась довольно быстро. Она вела к раскрытому окошку, за которым сидел некий сотрудник, выдававший информацию. После краткой беседы с ним люди отходили от окошка с такими красноречивыми выражениями на лицах, что на них было больно смотреть. Некоторым прямо здесь, в приемной, становилось дурно.

Когда пришел черед Прохора Михайловича, он сунул голову в квадратное окно и увидел бледного человека в форме. Прохору он запомнился своими какими-то бесцветными волосами и неподвижным, будто оловянным взглядом. Не успел Прохор и рот открыть, как человек этот лениво бросил:

— Фамилия…

— Вакулин, — ошарашенно ответил Прохор Михайлович.

Человек принялся листать лежащий перед ним на столе журнал. Пробежав глазами открытую страницу, он безразлично заметил:

— Нет такого… Следующий!

— Ой, простите! — смутился Прохор Михайлович. — Я же вам свою фамилию назвал! А фамилия человека, который меня интересует, — Семенов! Иван Яковлевич Семенов.

- Так что ж вы мне голову морочите? — сразу же взъелся сотрудник комиссариата. — Вы что, в поликлинику пришли?! Видите, сколько у меня народу, а вы тут еще время отнимаете!

- Извините… — пробормотал Прохор Михайлович, ощущая себя полным ничтожеством, посмевшим отвлекать важного чиновника от государственных дел. — Пожалуйста… извините.

Человек принялся листать списки в обратном направлении с таким видом, словно делал посетителю неслыханное одолжение.

— Семенов… их тут целых четверо, Семеновых! Как вы говорите? Иван?..

— Яковлевич, — подсказал Прохор Михайлович.

— Да… есть такой, — сказал сотрудник, даже не глядя на посетителя. — Вернее, был! Дело его закрыто.

— То есть как — закрыто? А где он? Что с ним?

— А он вам кто? — человек поднял на Прохора Михайловича свой оловянный взгляд.

— Простите? — фотограф не сразу понял суть вопроса.

— Ну кто вам этот Семенов — брат, сват, в общем, родственник?

- Да нет… Он мой друг, учитель… а несколько лет назад он спас меня от голода, дал приют и работу. Он мне больше, чем родственник!

— Очень трогательно, — хмыкнул субъект за столом. — Ваш учитель или там — спаситель, осужден на пять лет лагерей. Приговор вынесен и вступил в силу.

— Как пять лет? — Прохор Михайлович был шокирован. — Господи… да за что?!

— За антисоветскую агитацию! — с нажимом отвечал чиновник. — Все, больше не занимайте время!

— Но это… это чудовищно! О какой антисоветской агитации может идти речь? Это же бред! Семенов — фотограф! Вы понимаете — обыкновенный фотограф! Он не занимался политикой! Он делал прекрасные фотоснимки людей! К нему полгорода ходило, понимаете?..

— Не ко мне вопрос! Приговор вынесен. Читайте Уголовный Кодекс, статья пятьдесят восьмая… Там все написано! Все, свободны! Пока… — криво улыбнулся этот бездушный и непробиваемый тип. — Следующий!

Прохора Михайловича оттеснили от окошка. Совершенно ошеломленный и раздавленный, он некоторое время подпирал стену в приемной, а потом побрел домой. С некоторых пор он стал считать эту фотомастерскую своим домом! Другого дома у него не было. И он всегда чувствовал себя в этом доме не просто спокойно и уютно; он испытывал ощущение надежной защищенности всякий раз, когда приходил туда с той самой поры, когда Семенов оставил его у себя. И вот теперь оказалось, что все это не более, чем самообман: никакой защищенности нет и в помине. И в любой момент, хоть средь бела дня, хоть среди ночи могут прийти в этот дом и забрать человека — прямо из-за стола или из нагретой постели…

Это памятное и печальное событие случилось в 36-ом году. Прохор Михайлович прикинул тогда дату возвращения Ивана Яковлевича: получался октябрь 41-го… Это теоретически. А практически выходило, что Семенов уже никогда не вернется — на момент ареста ему было 69 лет, крепким здоровьем он не отличался, и такой срок в лагерях где-нибудь на Колыме, или в Магадане, или в Сиблаге выдержать едва ли мог. И Прохору Михайловичу оставалось практически одно: достойно продолжать дело своего учителя. А там — вдруг случится чудо, и Ивана Яковлевича отпустят? Но годы шли, и чуда не происходило… Прохор так и работал в одиночку.

Его организм, отравленный в годы первой империалистической войны, все чаще давал сбои, здоровье стремительно ухудшалось. Жизнь в состоянии вечной тревоги и страха также не способствовала доброму самочувствию, медленно и постоянно подтачивая его. Прохор Михайлович стремительно старел, и в 50 лет выглядел лет на десять старше своего возраста. При этом работал он крайне добросовестно, себя не жалел, и нередко принимал клиентов даже и во внеурочное время.

Не из-за денег, а потому что искренне хотел принести пользу людям. Его работы неизменно отличались высоким качеством, художественным вкусом, и его фотомастерская приобрела заслуженную известность не только в самом городе, но и за его пределами…

Так бежали дни, складываясь в недели и месяцы, проходили годы… И вот грянула война. Начались невзгоды уже военного времени. К осени Краснооктябрьск наполнился беженцами. Их селили по подвалам, по заброшенным и пустующим домам… Между тем все хуже и хуже становилось снабжение, начались постоянные перебои с хлебом, с водой, с электроэнергией, а с наступлением холодов — и с теплом. Реально надвигалась, становясь все ощутимее, угроза всеобщего и повального голода. Медленно и неуклонно, исподволь ползли слухи, что фронт все ближе и ближе, что Красная Армия терпит поражение за поражением, и что немцы вообще скоро сюда придут! За ведение подобных разговоров полагалось 10 лет лагерей или расстрел — по законам военного времени. Однако зловещие слухи, несмотря ни на что, не пресекались, не исчезали, а все ползли и ползли из дома в дом, из кухни в кухню, как невидимые змеи…

И вот в это тяжелейшее, муторное, голодное и страшное время в жизни Прохора Михайловича появилась Августа… Ангел и демон в одном лице! Только это была уже совершенно отдельная история.

Влад опять лег спать уже глубокой ночью, когда глаза стали слипаться, и он с трудом держался на стуле. Заснув, как убитый, он в этот раз спал аж до часу дня, и проснулся раздосадованный. Будильник он заводил с установкой его на 10 часов утра, однако благополучно проспал звонок, и пробудился лишь, когда организм его сам того пожелал. Влад заметил, что никогда и нигде он не спал так крепко и беспробудно, как здесь, причем после такого полуобморочного сна он вовсе не чувствовал себя отдохнувшим.

Тем не менее надо было вставать и заниматься делом. Он аккуратно собрал листки тонкой бумаги с записями фотографа, уложил их в коробку… Постоял немного, раздумывая. Уже не впервые поймал себя на мысли, что начавши читать эти воспоминания, он уже не в силах бросить это чтение, не добравшись до последней страницы. Он уже давал себе слово: все, больше читать не будет! Необходимо разыскать на кладбище нужную могилу, запомнить к ней дорогу, и ближайшей ночью отправиться туда и сделать то, что изначально велела Самсониха. Только и всего! Но наступал вечер, и он не мог совладать с тягой к этим запискам… Ему было мучительно интересно, что же будет дальше? Ведь старый фотомастер писал свои воспоминания вплоть до своего смертного часа! Они включали в себя не только войну, но и послевоенное время. Как и когда завершились кровавые злодеяния Августы? При каких обстоятельствах настигла ее смерть? Что стоит за этой ее фразой, брошенной в лицо фотомастеру: «Смерть меня не остановит?» Это просто слова, высказанные в запальчивости и гневе, или же в них сокрыт некий зловещий смысл? сказала ведь Самсониха вскользь, что Августа имеет над Галей некую власть! сперва Влад отмахнулся от этого предупреждения ведуньи, но отмахнуться ведь легко… а что дальше? Может, эти записки содержат ответ? Так разве не должен он этот ответ узнать, прежде чем уничтожит и записи, и фотографии?

Накануне он проспал чуть ли не до вечера, но тем не менее сумел раздобыть необходимую молитву. Сегодня он встал много раньше, чем вчера, а потому у него хватит времени, чтобы засветло доехать до городского кладбища и разыскать нужную ему могилу…

После обеда Влад наконец-то собрался на кладбище. Он был преисполнен решимости сегодня же разыскать захоронение Августы. Непременно сегодня!

Путь предстоял неблизкий: как он выяснил, надо было сначала на городском автобусе доехать до автостанции, а уже оттуда ходил другой автобус, конечной остановкой которого было Краснооктябрьское городское кладбище. Поэтому дорога заняла немало времени: сначала до автовокзала, там — почти час ожидания, ибо нужный автобус имел весьма щадящее расписание своего движения… ну и потом Владу пришлось долго трястись на стареньком ПАЗике по крутой и неровной проселочной дороге, которая долго и муторно вилась сначала через пару довольно больших деревень, потом шла бескрайним полем, затем по берегу величественной и широкой реки… панорама открывалась поистине незабываемая, по-настоящему великолепная, однако сердце Влада она ничуть не радовала. Автобус тащился медленно, движок гудел и рычал надрывно и переутомлено, угрожая в любой момент заглохнуть. Окна салона были открыты, и вся пыль, поднимаемая из-под колес, летела прямиком на колени и плечи сидящим пассажирам; закрыть же окна не позволяла изнурительная, уже целый месяц не ослабевающая жара — это обстоятельство бодрости также не прибавляло.

«Черт побери! — с досадой думал Влад, тоскливо наблюдая, как неумолимо ползут вперед стрелки его наручных часов. — Неужели же не было возможности устроить кладбище поближе? Ведь это же городское кладбище, в конце концов!»

Однако всему, как известно, рано или поздно приходит конец. Пришел конец и долгому, выматывающему все нервы пути. Влад испытал огромное облегчение, когда автобус наконец-то сделал почетный круг на асфальтовом пятачке, и в окна стали видны капитальная кладбищенская ограда и торчащие за ней кресты… Наконец-то! Чтобы добраться сюда, Владу на все про все понадобилось без малого три часа! Если положить столько же на обратный путь, то даже если он сравнительно быстро найдет могилу, в гостиницу он приедет не раньше одиннадцати вечера! Это в лучшем случае. По-хорошему сюда надо было приезжать не позднее десяти утра! кто же может знать, сколько времени продлятся его поиски!

Выгрузившись из автобуса, Влад достал из дорожной сумки бутылку с водой и отпил немного. Вода оказалась перегретой и жажду практически не утоляла. Тем не менее, даже теплая и потому невкусная вода все же принесла облегчение, ибо заметно смягчила резь в горле, вызванную проглоченной Владом дорожной пылью.

Кладбище показалось ему необъятным. Это впечатление усиливалось еще и тем, что располагалось оно на вершине гигантского покатого холма, поросшего сосновыми массивами. Захоронения размещались в виде своеобразных «островов», этаких скоплений могил, соединенных между собой извилистыми тропами, по которым, будто муравьи, перемещались посетители. Само кладбище было расположено в очень живописном месте, а могилы — сплошь среди вековых сосен. Влад сразу же оценил ситуацию: такое кладбище, разбросанное на гигантской площади, даже за день просто обойти было вряд ли возможно.

К счастью, у Влада имелось вполне конкретное указание: могилу надо искать среди захоронений 50-х годов. Без этого ориентира найти ее среди такого количества погребений было просто немыслимо. Определить же, когда именно захоронены люди в том или ином месте, было возможно исключительно по датам на их надгробиях.

Влад узнал у встретившихся ему на одной из тропинок людей, где размещаются места погребения людей, усопших в 50-ые годы, и отправился в указанном направлении. После продолжительного блуждания в сосновом бору, среди высоких деревьев и старинных крестов, он добрался наконец до захоронений 40-х, а затем и 50-х годов. Последних оказалось очень и очень много — Влад даже удивился. Впрочем, потом он понял причину — ведь в годы войны умирали куда больше и чаще.

Смерть была массовым явлением… и могилы этого времени бросались в глаза своей неухоженностью. Причина этого тоже была вполне очевидна: присматривать за могилами было элементарно некому. Большинство из тех, чьи родные были здесь похоронены в войну, сами уже давно переселились в лучший мир; иные же просто уехали в другие края навсегда. Могильные холмики, оставшиеся без ухода, постепенно зарастали травой и бурьяном, проседали, кресты над их могилами чернели от дождей, снега, солнечных лучей… Влад медленно шел вдоль рядов могил военного времени, пока наконец не добрался до захоронений 50-ых годов. Здесь, согласно Самсонихе, и должна была упокоиться Августа!

Выходит, она благополучно пережила военное лихолетье и смерть настигла ее уже в мирное время? Интересно, с чего бы это? Может быть, ее злодеяния раскрыли, а саму людоедку расстреляли? Но тогда могила ее была бы явно не здесь! Ведь она — военная преступница, так, наверное? Если же Августа погребена где-то на этом кладбище, стало быть, ее похоронили как вполне законопослушную гражданку, и никто ничего не узнал бы, если бы не записки ее сообщника-фотографа…

Влад прошел один ряд могил, затем — уже в обратном направлении, второй, далее — третий… Его встревожило одно обстоятельство: некоторые могилы не имели никаких обозначений: просто над холмиком возвышался деревянный столбик, вбитый в землю лет этак 15–20 тому назад. Это означало, что здесь покоится неизвестный. Ни таблички с именем и фамилией, ни дат жизни и смерти… Просто кого-то закопали здесь, и случилось сие прискорбное событие в 50-ые годы. А что, если и Августу похоронили подобным образом? В безымянной могиле? И как же он ее узнает?

Владу сделалось нехорошо. А между тем, время неумолимо бежало вперед, солнышко стремительно спускалось к горизонту. Его косые лучи, словно бесконечные золотистые шпаги, пронизывали пространство между стволами вековых сосен, зажигали огненные сполохи на верхушках старых крестов, сверкали скоплениями огоньков на каменных надгробиях. Картина являла собой печальное и завораживающее зрелище, однако Владу было вовсе не до кладбищенских мрачных красот: он начал уже заметно нервничать. Все его блуждания среди могильных холмиков и крестов оставались безуспешными. Могила Августы никак не желала показываться ему.

Уже начало смеркаться, когда Влад вдруг обнаружил, что попал в сектор, где лежат мертвые, упокоившиеся в начале уже 60-ых годов. Он немедленно вернулся обратно. И снова последовало упорное хождение между могильными рядами. Многие из захоронений стали уже ему знакомы, и Влад с раздражением замечал, что проходит по одному и тому же месту в третий, а то и в четвертый раз! Как будто какая-то неведомая сила водила и водила его вокруг да около, причем совершенно впустую; его не оставляло ощущение, будто искомое захоронение находится где-то здесь, совсем рядом, и он проходил мимо него несколько раз, упорно не замечая… и хождениям этим не было конца.

Становилось темно, дневная жара давно исчезла, ее сменил какой-то жуткий, леденящий все члены холод. Влад начал элементарно зябнуть — и это нынешим знойным летом, когда днем плавился асфальт, а ночью рубашка прилипала к телу, промокая от пота! Но здесь оставаться дольше было невозможно… Владу пришлось смириться с неудачей, и он, выбравшись с территории сектора, уныло побрел к автобусной остановке.

В гостиницу он приехал в половине двенадцатого, пребывая в самом отвратительном настроении. Влад был твердо убежден, что обошел весь нужный ему сектор — пядь за пядью. Но могилы, обозначенной именем Августы, там не было и в помине! Что это значит? И как ему теперь быть? Он все больше и больше склонялся к мысли, что людоедка обрела свой покой под одним из холмиков, обозначенных скромным деревяннным столбиком. Возможно, кому-то было нужно, чтобы ее захоронение оставалось неизвестным. Кому? Разве только самому фотографу — этому самому Прохору Михайловичу. При одном, правда, маленьком условии — он должен был сам преставиться несколько позже Августы! Это условие как будто выполнялось: воспоминания писались еще в 1961 году, а Августа похоронена в 50—ых… Если только это не заблуждение Самсонихи. Из записей пока не очень понятно, какие между Августой и Прохором были отношения. Возможно, это станет яснее из дальнейшего изложения, возможно, оно прольет какой-то свет на вопрос о местоположении ее могилы? Иного источника и путеводителя, кроме записок старого фотографа, в распоряжении Влада нет…

Он принял горячий душ, смыв с себя весь пот, всю пыль и весь негатив минувшего дня. Затем присел к столу напротив настенного зеркала, зажег настольную лампу и вновь погрузился в чтение…

Часы на стене показывали начало одиннадцатого вечера, и Прохор Михайлович уже приготовил треногу, наладил фотоаппарат — в общем, сделал все необходимое для очередной встречи очередной юной жертвы. Около часа тому назад он наблюдал в окно, как Августа прошла по улице в сопровождении паренька лет двенадцати, как подвела его к площадке лестницы, ведущей в подвал… Прохор заметил также, как Августа пустила подростка впереди себя, а сама задержалась на верхней ступеньке входа и огляделась по сторонам — вероятно, убеждаясь, что не привлекла ничьего внимания, после чего поспешно спустилась к подвальной входной двери вслед за мальчиком.

И вот теперь Прохор Михайлович ожидал условного стука в дверь, ведущую в подвальное жилище своей сообщницы. Медленно-медленно ползло время. В комнатах фотоателье стояла зловещая тишина, нарушаемая только мерным тиканьем настенных часов. Прохор присел к столу, пытаясь успокоиться и унять сильное непрошенное сердцебиение. С чего это он так разволновался? Все идет так же, как и всегда. Да и по времени… он бросил взгляд на часы: до того, как Августа должна привести свою очередную жертву, остается примерно полчаса! А жертвы попадаются тоже разные — с одной возни надо больше, с другой меньше… Главное, чтобы электричество не отключили, однако до планового еженочного отключения времени еще вполне хватает, даже с солидным запасом. Беспокоиться не о чем…

Вдруг фотомастер нервно вздрогнул: в дверь внезапно резко и громко постучали. Августа стучала совсем не так! Прохор Михайлович и не сразу сообразил, что стук был произведен вовсе не в подвальную дверь, а во входную.

Он вскочил на ноги, будто подброшенный мощной пружиной. Несколько секунд стоял, прислушиваясь, словно надеялся, что незваные гости сами уйдут. Тишина длилась несколько секунд, а затем стук повторился — резко и настойчиво. Нетрудно было догадаться, КАКИЕ посетители стучат в дверь подобным образом. Фотограф ощутил на лбу выступившие капли холодной испарины.

«Кого же это черт принес в такое время? — с испугом подумал он. — Неужели это… конец?»

И снова раздался стук, на сей раз особенно нетерпеливо. Прохор Михайлович на негнущихся ногах направился к входному тамбуру. В дверь опять ударили, похоже — теперь ногой.

— Иду, иду! — раздраженно крикнул Прохор Михайлович. — Хватит барабанить…

Дрожащей рукой он отодвинул засов, отпер замок и приоткрыл дверь, выходившую на крыльцо. В сумраке ночи он увидел за порогом контур высокой плотной фигуры в военной форме — гимнастерка, фуражка, сапоги… От ужаса у фотомастера даже дыхание перехватило.

«Вот и пришли за мной,» — с неожиданным равнодушием мелькнула в голове страшная мысль, и Прохор вдруг с изумлением ощутил, что ему вроде стало как-то легче дышать, что ли…

Однако пришедший офицер не стал ему тыкать в нос документом, не стал также произносить обычной в таких случаях фразы: «Гражданин такой-то? Собирайтесь…» Вместо всего этого он вполне приветливо произнес:

— Добрый вечер…

Ошеломленный таким нетипичным для людей в форме обращением, Прохор Михайлович машинально нажал кнопку выключателя наружного света. Этой лампой он пользовался с начала войны крайне редко — за ненадобностью. Вспыхнуший фонарь над входной дверью осветил странного гостя с головы до ног.

Перед Прохором действительно стоял армейский офицер лет двадцати восьми — тридцати, опоясанный широким ремнем с висевшей на нем кобурой. Открытое волевое лицо, квадратный подбородок с ямочкой — как нередко бывает у мужественных людей, спокойные светло-карие глаза, довольно широкие крепкие скулы. Одним словом, красивый, мужественного вида офицер, настоящий военный. Прохор Михайлович разглядел также по два кубаря на обеих его петлицах, из чего сразу определил воинское звание позднего посетителя — лейтенант.

— Добрый вечер… — рассеянно ответил он на приветствие. — Чем обязан столь неурочному визиту?

Осознав, что офицер прибыл вовсе не за тем, чтобы его арестовывать, фотомастер сразу же почувствовал себя значительно увереннее.

— Лейтенант Гущин! — представился офицер, четко отдавая ему честь. — Прошу меня извинить за позднее вторжение, но… не могли бы вы меня сфотографировать? Понимаете, очень нужно…

А вот это было уже совсем неожиданно! Если бы лейтенант заявился хотя бы часа полтора-два назад, Прохор Михайлович сфотографировал бы его без вопросов. Однако сейчас, в одиннадцатом часу, когда с минуту на минуту… в общем, первая мысль, пришедшая в голову Прохору Михайловичу, была четкой, ясной и единственной — отказать! Под любым предлогом! И выпроводить бравого лейтенанта Гущина обратно в темноту наступающей ночи, откуда он так некстати появился…

— Това-а-рищ лейтенант… — с укоризной потянул фотомастер. — Ну как же…

— Я понимаю, что сейчас поздно, — предупредительно перебил Гущин. — Но видите ли… очень нужно! Уважьте фронтового офицера — у меня поезд в час ночи!

— Понимаете, дело в том, что у меня сейчас… — попытался возражать Прохор.

— Я все понимаю… — сказал лейтенант. Он вытащил из вещмешка банку тушенки и протянул ее фотомастеру. — Я расплачусь! — выразительно взглянул прямо в глаза Прохору Михайловичу. — Вот, возьмите… и сделайте снимок! Пожалуйста! Очень нужно.

Прохор Михайлович окинул неожиданный подарок тяжелым взглядом, затем перевел этот взгляд на лейтенанта. Мастер оказался в непростом положении: отказываться от такой платы среди царившего кругом голода было крайне рискованно — очень легко вызвать подозрение. А оно ему надо? А если принять тушенку — тогда надо делать снимок. Сказать, что аппаратура не в порядке? Можно, конечно, однако несомненно, что офицер наделен напористым характером и представляет собой человека, привыкшего идти напролом; он может затеять спор, может выразить стойкое желание самому убедиться в неисправности аппаратуры, начнется базар — а ведь Прохору Михайловичу это совершенно не нужно! Ему нужно поскорее выпроводить незваного посетителя — да так, чтобы он больше не возвращался! Мгновенно оценив ситуацию, мастер сделал шаг назад.

— Ну входите уж, коли пришли…

— Вот спасибо! — улыбнулся лейтенант, переступая порог и плотно прикрывая за собой дверь.

Прохор Михайлович заторопился к своему аппарату. В конце концов, у него ведь все готово к процессу фотосъемки! Ничего страшного. Сейчас он сфотографирует этого настойчивого офицера, выпроводит его, и пускай себе отправляется куда ему надо. А там и Августа придет… Наверное, минут пятнадцать у него в запасе точно есть.

Фотомастер подошел к своей треноге, лейтенант Гущин следовал за ним по пятам, на ходу рассказывая свою историю:

— Мне на фронт возвращаться, понимаете? Поезд в час ночи… Времени в обрез, я вас не задержу! Баночку-то… возьмите в качестве платы, пожалуйста!

— Поставьте на стол, — угрюмо сказал Прохор Михайлович. — А если времени у вас так мало, с чего это вам фотографироваться вдруг приспичило?

- Ну как же? — отозвался Гущин. — У меня в этом городе невеста, знаете ли…

А я на фронт еду! Кто знает, вернусь ли? Ну и попросила она меня непременно сфотографироваться… На память и на счастье! Я тут к ней всего на трое суток заехал! А сегодня она меня провожает и вдруг говорит:

«Знаешь, Федя: сфотографируйся для меня! Ты уедешь, а я на твое лицо смотреть буду и молиться за тебя! Может, от этого моего взгляда любящего тебя на фронте и пуля минует, и снаряд не достанет!» А я ей говорю: «Милая, да ведь мне прямиком на вокзал сейчас бежать! Где ж я сфотографируюсь-то?» Так верите ли, невестушка-то моя прямо лицом изменилась! Посмурнела вся…

Ну, и обещал я ей где-нибудь по дороге сняться при первой же возможности! И фотку свою по почте выслать… Так она обрадовалась — вы бы только видели! Прямо расцвела вся… Ну вот! А тут иду я на вокзал — немного раньше вышел, чтобы не опоздать — ведь эшелон ждать не будет, а на вокзале вашем он на пять минут останавливается всего! Иду мимо дома вашего — гляжу, написано «Фотография»! Стрелка-указатель во дворик ваш показывает… Вот, думаю, повезло так повезло! Ну, я сразу и к вам сюда…

Молодой офицер был радостно возбужден и говорил охотно и много.

Прохор Михайлович бесцеремонно прервал его излияния:

— Вон берите стул и садитесь перед занавеской…

Фотограф вдруг осекся: он только сейчас увидел, что занавес, создающий фон, был отодвинут, открывая взору неурочного гостя дверь, из которой должна была появиться Августа с приведенным ею подростком. В любую минуту! Ведь она была уверена, что Прохор Михайлович в такой поздний час пребывает в одиночестве и ждет лишь ее прихода. Из своего подвального окна она никак не могла видеть, что в фотоателье кто-то пришел, а подать ей какой-нибудь знак он не мог…

Буркнув себе под нос какое-то ругательство, Прохор Михайлович суетливо подскочил к занавеси и резко задернул ее, затем заботливо расправил вертикальные тканевые складки, чтобы фон был предельно ровным.

— О, я смотрю, у вас тут еще какая-то дверь? — с интересом заметил Гущин.

— Да, — весьма нехотя ответил фотомастер. — Это старая дверь, она осталась еще с тех времен, когда у дома были хозяева.

— И куда она ведет? — спросил офицер.

Прохор Михайлович взглянул на Гущина крайне недружелюбно.

— Во тьму она ведет, товарищ лейтенант, понимаете? — ответил он резко.

Прохор Михайлович и без того был в страшном напряжении, а этот офицер — мало того, что заявился так не вовремя, так еще начал задавать неудобные вопросы! И он совершенно не обязан на них отвечать…

- Извините, конечно, но я ведь просто спросил… — произнес Гущин с недоумением в голосе. — Вижу, вот за занавеской дверь…

— А я вам просто ответил! — нелюбезно воскликнул Прохор Михайлович. — Дверь как дверь, ею давно не пользуются, и она вообще заколочена, ясно? Так что умерьте ваше неуместное любопытство… будьте так добры!

— Ну хорошо, хорошо… — примирительно отозвался лейтенант, приподнимая обе ладони, будто собирался сдаваться. — Я больше ни о чем не спрашиваю… Говорите, что я должен делать!

— Я вам, кажется, уже сказал: берите стул и садитесь перед занавесом! Вам не мешает включить свое внимание, лейтенант, если хотите, чтобы снимок понравился вашей невесте. Это, надеюсь, понятно?

— Понятно! — по-военному четко отвечал Федор Гущин. — Уже сел…

Он подхватил стул одной рукой с такой легкостью, словно тот был сделан из бумаги, поставил его со стуком на пол перед задернутым занавесом, и присел, положив руки на колени и уставившись в черный объектив. Прохор Михайлович внимательно пригляделся к нему. По всему было видно, что офицер чувствует себя неловко: ему неудобно за свое позднее вторжение, и он понимает вполне естественное раздражение хозяина. Это было весьма на руку Прохору Михайловичу…

«Этот бугай так громыхнул стулом, что Августа не могла не услышать, — подумал он тревожно. — Возможно, это ее насторожит, и она повременит со своим приходом».

Он еще раз взглянул на Гущина. У лейтенанта были прекрасные, черные и густые волосы, волнисто лежавшие надо лбом наподобие казацкого чуба. В душе Прохора Михайловича неожиданно проснулся художник. Все-таки он был настоящим фотомастером, и свою работу всегда делал тщательно и добросовестно.

— Вон на столе справа от вас лежат зеркало и расческа, — сказал он уже намного спокойнее. — Возьмите их и причешитесь. Надо, чтобы волосы лежали поровнее.

Пока лейтенант приводил в порядок свой растрепавшийся чуб, Прохор Михайлович продолжал говорить:

— Если я вас правильно понял, вы уезжаете в течение ближайших двух часов. Но вот вопрос: ведь мало вас сфотографировать; мне необходимо еще проявить пленку, напечатать карточки… Это вовсе не так быстро, а учитывая то, что электричество включают всего лишь на три часа в сутки, все эти процедуры займут от двух до трех дней! Как же вы заберете фотографии? Или вы предлагаете мне их хранить до вашего возвращения с фронта?

— О, не беспокойтесь, пожалуйста! — быстро отвечал лейтенант. — Я напишу невесте с дороги, расскажу про ваше фотоателье! Она зайдет к вам и заберет мои снимки. Я напишу сегодня же ночью в поезде, и отправлю ей письмо с первой же станции! Так что долго лежать они у вас не будут — ну, неделю, максимум — две.

— Вот как… ну ладно, хорошо, — сказал Прохор Михайлович. — Вполне разумно… Только как я узнаю вашу невесту? Как ее зовут хотя бы?

- Ее зовут Варя… Варвара Петровна Тупицына, — сказал Федор Гущин.

Он бросил на фотографа несколько смущенный взгляд, видимо, чтобы посмотреть, какую реакцию вызовет не слишком благозвучная фамилия его невесты.

Однако Прохору Михайловичу было недосуг обращать внимание на подобные пустяки. Он шагнул к столу, взял листок бумаги и карандаш и быстро записал сообщенные ему сведения. Лейтенант смущенно добавил:

- Когда мы поженимся, она возьмет мою фамилию… Будет Варвара Петровна Гущина.

Прохор Михайлович положил листок под чернильницу, чтобы не забыть про него.

- Ну… это ваше сугубо личное дело, — пробормотал он рассеянно, возвращаясь к аппарату. — Так вы готовы?

— Готов! — бодро ответил Гущин. — Как мой чуб?

— Нормально… Так, внимание!..Не надо напрягаться! Вы не на строевом плацу… Смотреть в объектив! Снимаю!

Последовала секундная вспышка, и фотомастер удовлетворенно сказал:

— Готово!..

Гущин хотел было привстать, но Прохор Михайлович остановил его:

— Погодите! Надо сделать еще пару снимков… Теперь чуть-чуть повернитесь!

Совсем чуть-чуть! Подайтесь вперед… вот так. Взгляд немного в сторону… Смотрите на угол стола, не надо больше пялиться в объектив, мы вас не на личное дело снимаем! Вот! Очень хорошо… Не напрягаться! Так… Снимаю!

Снова последовала вспышка, потом еще одна.

Прохор Михайлович приподнял голову от фотоустановки.

— Ну вот, теперь все… Мы закончили.

— Ой, как хорошо! — радостно воскликнул офицер. — Спасибо вам огромное! Сколько я вам должен?

— Нисколько, — хмуро отвечал мастер. — Вы со мной уже расплатились…

— Ну, это так, подарок был! — весело сказал Гущин. — А вообще за снимок, за работу?

— Ничего вы не должны! — раздраженно ответил Прохор Михайлович. — Вы едете на войну, с вас я не возьму никаких денег… да и зачем мне ваши деньги?

— Ну спасибо! Офицерское вам спасибо… — Гущин поднялся уже со стула, как вдруг раздался громкий стук в дверь за его спиной.

— Прохор Михайлович! Откройте! — раздался из-за двери мелодичный женский голос. — Мы к вам…

— Я занят! — злобно рявкнул фотомастер, нервно поправляя фотоаппарат на своем штативе.

За дверью послышалась какая-то возня — видимо, такого ответа пришедшие не ожидали. Лейтенант метнул на фотомастера весьма подозрительный взгляд.

— Что это? — спросил он напряженно. — Кажется, вы сказали, что дверь эта заколочена, и ею не пользуются очень давно? Видимо, пока мы тут у вас фотографировались, дверью этой вновь вздумали воспользоваться?

— Лейтенант, вы опоздаете на поезд, — угрюмо ответил Прохор Михайлович. — Ваш эшелон стоит на станции всего пять минут — вы сами говорили.

— Погоди, погоди, фотограф! — воскликнул Гущин настороженно. — За мой эшелон беспокоиться не надо… Давай лучше поглядим, куда же все-таки ведет эта твоя таинственная дверь.

С этими словами Гущин резким рывком откинул занавес и, взявшись за дверную ручку, второй рукой повернул защелку. Дверь тотчас открылась, и Гущин толкнул ее. В тот же миг за распахнувшейся дверью возникли две фигуры, стоявшие на узкой каменной лестнице — впереди мальчик с испуганными глазами и с аккуратно причесанными волосами, а за ним — высокая красивая женщина, с недоумением глядевшая прямо в глаза невесть откуда взявшемуся чужаку. Голову женщины покрывал домашний цветастый платок, спадавший ей на плечи. Обе ладони она держала на плечах подростка, и было хорошо видны ее необычайно длинные, гибкие пальцы.

— Вот так неожиданность! — воскликнул Гущин. — Похоже, у тебя сегодня гости, а, фотограф? Я бы подумал, что барышня заявилась к тебе, однако на вечерние и ночные свидания мальчиков с собой обычно не берут — не так ли?

— Черт побери! — воскликнул Прохор Михайлович, уже оправившийся от шока. — Да что же вы себе позволяете? Кажется, вы не у себя дома! Вы получили что хотели — так пожалуйте к выходу! Кто ко мне приходит по вечерам — вас совершенно не касается. Дверь на улицу вон там — туда и прошу!..

— Минуточку, — зловеще произнес офицер. — К двери мы всегда успеем. А пока мне крайне интересно, зачем ты мне врал, фотограф…

— Вы что, ослепли, лейтенант? — отвечал Прохор Михайлович. — Видите, ко мне пришла женщина! Или я должен был вам доложить о ее приходе? Вы в своем уме? Немедленно уходите!

По тому, как прищурились холодные глаза офицера и как плотно сжались его тонкие губы, можно было легко предвидеть, что просто так он не уйдет.

— Да ты не торопись, фотограф! — едко заметил он. — С чего это ты так разнервничался? Вон даже испарина на лбу появилась! Не надо волноваться — ничего страшного не происходит. Просто надо выяснить кое-что… А ну, боец, иди-ка сюда!

И он, резко схватив мальчика за руку, буквально выдернул его с лестницы на порог фотографической комнаты. Стоявшая за ним женщина просто была вынуждена его выпустить из своих рук.

— Отвечай мне быстро: как тебя зовут? — резко спросил Гущин.

— Меня?..Миха! — растерянно ответил подросток. — Он был явно напуган грозным видом боевого офицера в полной военной форме и с кобурой на ремне.

— Очень хорошо, Миха, — сказал лейтенант. — Сколько лет?

— Десять.

— Так… А скажи, Миха: ты знаешь этих вот людей?

— Дяденьку не знаю… А тетю знаю! Это тетя Августа…

— Августа… — Гущин подозрительно взглянул на женщину. — Интересное имя! Явно не наше — буржуйское какое-то имя! И давно ты знаешь тетю Августу?

— Сегодня… — мальчик запнулся.

— Ты с ней познакомился только сегодня? — удивился Гущин. — Где и как?

— На улице… — мальчик стыдливо опустил глаза. — Мамка у меня заболела… на работу ходить не может…Дома больная лежит, а у меня еще две сестренки младшие! Голодные, есть просят… папку на фронте немцы убили! Мы в Боровцах живем — деревня такая тут неподалеку! Ну, я в город и пришел — думал, чего поесть найти, мамке и сестренкам принести! Стал на улицах просить — может, хлеба кто подаст. А на улице тетя Августа ко мне подошла, со мной поговорила… К себе позвала — обещала пирожков дать. Ну, я с ней и пошел…

— Пирожков, значит, обещала дать? — Гущин поднял свои пронизывающие глаза на женщину.

— Что же вы прицепились-то к ребенку? — негодующе воскликнула Августа. — Правду он вам говорит, все как на духу! Шла я по улице, смотрю — мальчик есть у прохожих просит! Все отворачиваются, отмахиваются, а иные и огрызаются, что твои собаки! Жалко мне его стало; подошла к нему, поговорила, к себе позвала. Помыла его, причесала, покормить хотела, а потом — гляжу, мальчик-то уж больно симпатичный! А у нас наверху фотоателье вот есть, да мастер знакомый, Прохор Михайлович, вот и решила я его сфотографировать! Потому и пришли… а тут вы! Налетели на ребенка коршуном, перепугали его до полусмерти… Чего вы от него хотите?

Гущин пристально и очень внимательно поглядел на женщину. Говорила она весьма складно да ладно, и все вроде бы правильно выходило. Да и глаза у нее были прямо волшебные — будто втягивали его в себя, завораживали… глядеть бы в них да не наглядеться! А сама-то — красавица каких поискать… В такой-то захолустной дыре, да такая дивная женщина! Эх, кабы не война!..Да не невеста… Впрочем, у нее, небось, тоже муж на фронте… Да неужто она с этим старым хмырем-фотографом путается?

И Гущин ощутил в глубине души даже нечто вроде зависти к этому пожилому фотомастеру! Зависть от того, что живет вот этот невзрачный фотограф под одной крышей с такой невероятной красавицей, даже пусть и просто по-соседски живет, однако — может видеть ее каждый день, голос ее чарующий слышать, да в эти глаза волшебные смотреть… Гущин невольно отвел взгляд от этих глаз, словно затягивающих его в глубокий черный омут. Усилием воли он прогнал от себя все эти неправедные и несвоевременные мысли. Не до того сейчас. Война…

— А ты на меня не напирай, краса ненаглядная, — сказал Гущин со зловещей усмешкой. — С тобой тоже разберемся, когда черед придет! Пока я вот с парнишкой разговариваю, не с тобой…

Лейтенант пребывал в настороженном ожидании: как будто все выглядело довольно логично и благопристойно; однако смутные сомнения не покидали его.

Что-то здесь было не так… От его опытного взора не ускользнуло то, что женщина и фотограф обменялись мимолетными понимающими взглядами во время его беседы с Михой. Всего на секунду… на долю секунды! Но он сразу этот мгновенный обмен взглядами заметил. Не зря ведь его, боевого офицера, всегда неустанно учили бдительности! И — ему стало ясно: эти двое не просто соседи. Между ними — сговор. И похоже на то, что Михе в их сговоре отведена едва ли не основная роль, и сам он, конечно, об этом не подозревает…

Он снова обратился к мальчику:

— А теперь внимание, боец… Одежда на тебе чья?

— Тетя Августа дала… после мытья, — отвечал Миха.

— Она тебе нравится, лучше, чем твоя была?

— Лучше…

— Вот и хорошо! Теперь слушай мою команду: вон видишь — дверь на улицу? Ноги в руки и — тикать отсюда! Быстро, понял? Бегом — к мамке, да сестренкам, и нигде не задерживаться! Мамка твоя места себе не находит, что сыночка нет, а он, вишь, по чужим людям шляется! Быстро — чтоб я тебя тут больше не видел!

Глаза Михи широко округлились от изумления, он готов был заплакать.

Мальчишка поднял на Гущина умоляющий взгляд.

— Ну как же так, дяденька офицер? — спросил он плаксиво. — Тетя Августа пирожков обещала дать… Что ж я мамке больной да сестренкам-то принесу?

Лейтенант сурово посмотрел на мальчика сверху вниз и хмуро заметил:

— Нет для тебя пирожков здесь, сынок! Обманули тебя, Миха…

— Как обманули? Почему обманули?..

— А вот так! А потому — к мамке бегом! Не выздоровеет твоя мамка, коли с тобой что случится. Беги, боец, птицей лети! Домой, только домой… ночь на дворе, и так лишь за полночь успеешь. И никогда больше добрых теть и дядь не слушай, понял? Среди них могут оказаться слишком уж добрые…

Что-то в голосе офицера показалось Михе очень серьезным — таким, к чему не прислушаться было никак нельзя. Да ведь — офицер все-таки, он знает, что говорит. Миха вытер выступившие было слезы и послушно направился к двери.

— Сопли не распускать, боец! — крикнул вслед ему Гущин. — Ты ведь мужик, солдат будущий… Быстро пошел! Одна нога здесь, другая дома! Понял?

— Понял, дяденька офицер! — как мог бодрее отвечал Миха и скрылся за дверью.

В комнате повисла напряженная, глухая тишина.

Прохор Михайлович первым нарушил тягостное молчание.

— Вы с ума сошли, лейтенант? — сказал он с затаенной угрозой в голосе. — Вы спятили? Кто вам дал право распоряжаться и командовать здесь? Командовать на фронте будете, в своем подразделении, а здесь…

— Тихо, — беззлобно перебил его Гущин. — А вот теперь я и с вами разберусь, голубки сизокрылые! Сейчас вы мне все расскажете и покажете — и что это у вас за пирожки здесь пекутся, когда люди в городе лебеду да очистки картофельные жрут; и откуда одежонка берется, которую вы на мальцов надеваете, прежде чем их сфотографировать… якобы! Все как на исповеди расскажете! Ну, так кто начинать будет?

— Нам нечего вам рассказать кроме того, что вы уже узнали, — сухо ответил Прохор Михайлович. — Вы уже выгнали мальчишку на улицу в ночь… Что с ним там случится — это останется на вашей совести, а теперь потрудитесь покинуть наш дом! Вы и так уже наломали дров изрядно!

— Молчать! — рявкнул Гущин, злобно сверкнув глазами.

И тут, к ужасу Прохора Михайловича, офицер выхватил из кобуры пистолет и направил его прямо в лоб фотомастеру. — Молчать, контра недобитая… Лицом к стене… Быстро!

— Боже мой… — пробормотал Прохор Михайлович, неловко приподнимая руки. — Да неужто вы станете стрелять?

— Я сказал: лицом к стене! Или ты плохо слышишь, фотограф?

По тому, как дико исказилось лицо Гущина, фотомастер понял, что лейтенант не шутит. Он повернулся к стене и уперся в нее лбом. И тотчас ощутил ствол пистолета, ткнувшийся ему в затылок.

— Послушайте, лейтенант, — спокойно заметил Прохор Михайлович. — Вы сейчас совершаете очень серьезную ошибку… Такую ошибку, исправить которую будет уже невозможно.

— Ты мне еще и угрожаешь, гнида? — прорычал Гущин. — Посмотрим, как ты запоешь, когда я погляжу, что у вас интересного там, внизу, откуда вы привели мальца сюда! А то знаешь ли, я в этом городишке пробыл всего-то трое суток, а уже слышал от добрых людей, будто бы в вашем милом городке с некоторых пор детишки невесть куда пропадать стали! Были вот детишки — а потом раз! и нет!

Ты не знаешь часом, где они — а, фотограф? А вдруг сидят у вас в подвале? Ждут своей очереди, чтобы сфотографироваться…

Прохор Михайлович подавленно молчал. Его начала бить мелкая нервная дрожь. К счастью для него, в этот момент Гущин отвернулся и обратил все свое внимание на Августу.

— А ты что столбом-то стоишь, лебедушка дивная? Не скромничай, красавица: веди-ка ты меня лучше в хоромы свои подземные, да похвастайся, что у тебя там за диковины запрятаны… Любопытно мне очень.

- Дурак ты, лейтенант, как есть набитый дурак! — сказала Августа бесстрастным и спокойным голосом. — Сам не ведаешь, что творишь…

Прохор Михайлович содрогнулся от ее слов. Крайне опрометчиво так себя вести, когда перед твоим носом размахивают пистолетом.

— Августа!.. — предостерегающе крикнул он. — Молчи лучше: видишь, человек не в себе, забыл, видать, что до фронта еще не доехал… С нами, грешными, воевать прямо тут вздумал!

— Хохмишь, фотограф? — криво улыбнулся Гущин. — Ну-ну… Ладно, некогда мне тут брехню вашу слушать. Пошли вниз, хозяева гостеприимные! Покажите, где и как детей, на улице подобранных, привечаете. Ты говорил вроде, будто дверь эта во тьму ведет, да? Ну, так мы сейчас тьму эту вашу рассеивать будем… Пошел вперед, живо! Или ноги уже не ходят?

Гущин отступил назад и в сторону, давая дорогу хозяину к означенной двери. Прохор Михайлович с приподнятыми руками неуклюже двинулся на негнущихся ногах в направлении подвального входа, пока не наткнулся на Августу. Та смотрела на него сверху вниз презрительно и даже брезгливо. Прохору показалось, что на устах ее появилась чуть заметная улыбка.

— Дверь открывай — быстро! — крикнул Гущин, обращаясь к Августе. — Пошли, пошли! Резвее ноги переставляйте, а то — ишь, обезножили разом оба! А ну, вперед!

И он снова взмахнул пистолетом прямо над головой фотомастера. Прохор Михайло вич нервно вздрогнул и качнулся вперед, едва не упавши на женщину. Он живо напоминал охваченного паникой солдата, сдающегося в плен — в иной ситуации это могло бы показаться даже смешным.

Августа хладнокровно открыла дверь и широко распахнула ее.

Взору Гущина открылся черный провал подвального входа.

— И впрямь темнотища… — буркнул он недовольно.

— А вы что ожидали увидеть? — озлобленно отозвался фотограф. — Праздничную иллюминацию?

— Заткнись, — сухо сказал Гущин. — Эй, хозяйка, свет зажигай!

— Электричество экономить велено, — хмуро заметила Августа. — А выключатель у нас возле двери. Я к двери пойду, а вдруг ты палить начнешь? Лучше уж я тут побуду, а то мужик ты шибко горячий, страху нагнать, видно, любишь… Сам-то, поди, со страху шум такой поднял?

— Августа!.. — предостерегающе вскричал Прохор.

— Ладно, ладно, языкастая ты моя, — с ласковой угрозой промолвил Гущин. — Вон смотрю, свет у вас из-под какой-то двери вроде как пробивается? Это что?

— Кухня у меня там! — ответила Августа вызывающе.

— Кухня? — изумился Гущин. — Хорошо устроились, коли у вас тут своя кухня есть. Ну что же… ведите на кухню.

Августа, шедшая впереди, подошла к узкой прикрытой двери и открыла ее. Гущин дулом пистолета пихнул в спину Прохора Михайловича, и тот тоже переступил порог. Лейтенант, пропустив на кухню хозяйку и ее соседа, сам остановился в дверях.

Помещение кухни было освещено тусклой лампочкой, свисавшей с закопченного потолка. Она давала достаточно света, чтобы можно было осмотреть помещение. Гущин внимательно оглядел стол, печь в углу, заготовленные дрова возле окна, лохань с мыльной водой, стоявшую на полу посередине комнатушки.

— А это что? — коротко спросил он.

— Наша ванна, — просто ответила Августа. — Мальчика я здесь мыла.

— Так… ясно. К стене, быстро! Оба!

Лейтенант повел в воздухе дулом пистолета. Августа с Прохором молча отошли к перегородке, отделяющей кухню от комнаты: Августа неспешно и величаво, Прохор Михайлович суетливо и по-шустрому. Августа встала в паре шагов от приоткрытой двери, ведущей в комнату.

Гущин внимательно посмотрел на них, убедился, что все в порядке, и негромко сказал:

— Стоять и не двигаться. Кто будет дергаться — застрелю! Поняли?

— Как не понять… — буркнул в ответ Прохор Михайлович.

Лейтенант принялся осматривать кухонный стол. Открывал ящики, придирчиво осматривал содержимое. Наклонился, открыл дверцу кухонной тумбочки, присел на корточки, осматривая внутреннюю полость. Потом переместился, открыл другую дверцу. Заглянул во внутрь…

Гущин не видел, как из темной комнаты бесшумно показалась еще одна тень, и чья-то рука в полумраке протянула Августе некий длинный и узкий предмет, который Августа ловко приняла и быстро спрятала в складках своей длинной черной юбки. Лейтенант резко повернул голову к женщине.

— Я сказал — не двигаться! Что непонятно?!

— Все понятно… понятно! — быстро сказал фотомастер.

Августа бросила на него уничтожающий и презрительный взгляд.

Гущин несколько секунд смотрел на обоих, потом опять отвернулся. Пошарил в тумбочке, потом поднялся с корточек, оглядел утварь, висящую над столом на стене. Шагнул к печке, резко открыл дверцу. Посмотрел на тлеющие обгорелые поленья. Дверцу закрыл, бросил взгляд на поленицу. Поверх поленьев валялись чьи-то порты, скомканная рубашка, потертая фуражка с треснувшим козырьком…

— Что за барахло? — спросил Гущин.

— Миху раздевала перед мытьем, от него осталось! Вы же его в другой одежке на улицу-то отправили! — ответила Августа.

— А одежка-то у тебя откуда взялась, красавица? — спросил офицер. — Откуда одежка для мальчиков? Или с тобой сынок живет, а ты его одежку раздаешь?

— Был у меня сынок, да помер, — глухо сказала Августа. — От него и одежка осталась, царствие ему небесное…

На угрюмом лице лейтенанта мелькнуло нечто вроде сочувствия, взгляд суровых глаз слегка потеплел. Он ничего не ответил.

Гущин еще раз оглядел поленицу, скользнул взглядом по стенам, по окну, выходящему в каменный колодец. На его лице появилось выражение откровенной скуки.

— Ну и долго вы будете издеваться над нами? — с негодованием спросил Прохор Михайлович. — Пушку-то хотя бы уберите! Неровен час — выстрелит!

Гущин внимательно посмотрел на фотографа.

— Уберу, когда сочту нужным, — жестко ответил он. — А где пирожки-то у тебя, а, хозяйка? Ты ведь обещала мальца пирожками угостить?

— Али проголодался, касатик? — игриво отозвалась Августа. — Не обессудь, не напекла еще! Только собиралась…

— Собиралась, значит… Что-то я у тебя припасов никаких не увидел. В комнате хранишь, что ли?

— А хоть бы и в комнате!

— Ну так пошли теперь в комнату… Хотя погоди… А ну, стоять!

Гущин вдруг обратил внимание на участок пола перед высоким окном.

Там лежал половик, но угол его топорщился как-то неестественно. Да и сам половик пребывал явно в сдвинутом положении…

Лейтенант шагнул к половику и носком сапога отбросил его.

Взорам присутствующих предстала квадратная крышка, собранная из половых досок и закрытая на навесной замок… Он-то и заставлял топорщиться накрывающую его часть половика.

— Ну вот и подпол — так ведь, хозяйка? — обратился Гущин к Августе. — А там и припасы для пирожков, видать! А может, кто и сидит у тебя там, под замком-то? Что молчишь, голубушка? Язык проглотила?

Августа молчала и смотрела на Гущина глазами, полными лютой, испепеляющей ненависти. Прохор Михайлович снова решил вмешаться.

— Нет, вы точно сумасшедший! — воскликнул он. — Вы что, никогда погребка не видели? Обычный погребок, в котором еду хранят, чтобы не испортилась… как же там может кто-нибудь сидеть? Да ведь в нем и кошку спрятать нельзя!

— Я тебя не спрашиваю… фотограф! — грубо оборвал его офицер. — Молчать! Я хозяйку спрашиваю.

Он вновь повернулся к Августе.

- Ну что… сама откроешь или как?

Августа отвернула свое прекрасное, бледное лицо к стене. Резко выдохнув, сказала прерывисто:

— Тебе надо… ты и открывай!

Суровое лицо Гущина исказилось как судорогой, тонкие губы плотно сжались. Он резко ткнул стволом пистолета прямо в горло женщине. Августе даже пришлось немного откинуть голову назад.

- Открывай свой погребок, красавица, — с леденящим спокойствием произнес Гущин, — а не то я тебе враз мозги вышибу! Прямо по стенке так и разлетятся…

- Мозги-то людям вышибать — на это вы мастера, — с горечью отозвалась Августа, — а вот как ты потом на суде объяснишь, за что бедную женщину порешил? Или если война, так вашему брату все можно?

Гущин грозно посмотрел в ее темные бездонные глаза, но пистолет все же убрал. Августа говорила ровным, бестрепетным голосом — не чувствовалось ни страха в ней, ни бабьей плаксивости!такая женщина, да еще с такой ошеломляющей внешностью не могла не восхищать!

— Ладно, — многообещающе сказал Гущин, сверля женщину огненным взором, — я открою сам. Только потом уж не обижайся.

Он отвернулся от пленников, присел над крышкой погреба и сильно ударил рукоятью пистолета по замку.

Замочек был довольно хлипкий — так, что называется, от мух. Со второго удара он сломался, и черная дужка раскрылась. Гущин вытащил замок из петель и небрежно отбросил его прочь.

— Ну и что тут у нас? — бодро спросил он, поднимая и отбрасывая крышку, закрепленную на скрипнувших петлях.

Его взору предстало несколько свертков, убранных в оранжевую клеенку. Чуть ниже стояли три большие кастрюли, накрытых крышками, которые в свою очередь, стояли под гнетом больших черных камней.

Гущин начал отбрасывать камни в сторону, чтобы освободить крышку…

— Богато живете, однако! — бросил он небрежно. — Явно наворованное…

Прохор Михайлович откинул голову так, что она затылком прижалась к стене. Он прикрыл глаза. Спазм тошноты скрутил все внутренности, пополз к горлу.

«А вот и конец, — в смятении подумал он. — У этого лейтенанта нюх как у собаки-ищейки. Все, Прохор, вот и закончил ты свою такую неудачную, никому не нужную жизнь! Впереди — ничего больше… только расстрел!»

Тем временем лейтенант добрался до кастрюль и, сняв крышку с первой же попавшейся, заглянул в нее.

Секунду-другую он пристально смотрел на ее содержимое, потом смог только сдавленно выдохнуть:

— Ч-черт! Это же… Да я вас прямо здесь расстреляю, людоеды проклятые!..

В ту же самую секунду Августа, стоявшая сбоку от него, с размаху вонзила нож лейтенанту в спину — точно между лопаток. Удар был столь силен, что длинное широкое лезвие пробило насквозь грудную клетку и вылезло спереди из нижней части шеи… Гущин страшно захрипел и тут же захлебнулся кровью, хлынувшей у него изо рта и полившейся ручьем прямиком в погреб. Он попытался приподняться, но Августа ударила его коленом в бок, опрокинув на пол. При падении лейтенант попал локтем в наполненную лохань, стоявшую на полу, и опрокинул ее; вылившаяся мыльная вода залила лежавшего офицера, смешиваясь с его кровью. Он попробовал приподнять руку с пистолетом, направив ствол на Августу, но нажать курок не успел: Августа решительно и жестко наступила ногой на его запястье, припечатав его к полу. Пистолет выпал из разжавшихся пальцев, и Августа отбросила его ударом ноги прочь. Склонившись над поверженным, она левой рукой запрокинула ему голову назад, полностью оголяя шею, а затем одним взмахом ножа, зажатого в правой руке, перерезала лейтенанту горло.

— Ну вот и все, — заметила Августа бесстрастным голосом, распрямляясь и стоя во весь свой рост над распростертым телом, утопающем в луже воды и льющейся крови.

Прохор Михайлович взирал глазами, широко раскрытыми от ужаса, на все происходящее. Его трясло с такой неодолимой силой, что в наступившей тишине было слышно, как легонько стучат его зубы.

— Боже мой… — прошептал он, не сводя глаз с Августы. — Ты убила его!

Женщина взглянула на него с уничтожающей усмешкой.

— А ты очень наблюдателен, Прохор! — сказала она. — Я рада, что ты это заметил.

— Это же офицер… Его станут искать! Нас накроют сегодня же, как сурков в норе, возьмут тепленькими…

— О, заткнись! — резко перебила его Августа, — как же я устала от твоих истерик! И перестань трястись, как хвост заячий… смотреть противно, когда мужик дрожит при виде крови. Никто нас не накроет, если правильно вести себя. Понял?

Прохор Михайлович сник, весь как-то обмяк, обвис… из глаз его внезапно полились слезы. Он ничего не ответил — попросту не смог.

— Не слышу! — грозно воскликнула Августа.

— Понял… — со всхлипом просипел Прохор Михайлович.

Августа внимательно посмотрела на него. Тяжелый взгляд ее бездонных, почти черных глаз, казалось, пронизывал Прохора насквозь, как лезвие ее ножа; она стояла, глядя на него сверху вниз, глядела как на убогого — скукоженного, жалкого… с лезвия ее ножа стекала кровь, капая на распростертый у ее ног труп лейтенанта, и Прохору с беспощадной ясностью открылось, что прямо сейчас наступит и его черед… Он слезно проговорил сдавленным тонким голосом:

— Понял! Господи… я все понял!

— Вот и хорошо, — спокойно заметила Августа. — Побыстрее приходи в себя…

Пожалуйста! Прохор…

В дверь из темной комнаты неслышно вошла Пелагея и молча стала у двери. Она как будто ожидала распоряжений.

— Пелагеюшка, — обратилась к ней Августа с тонкой улыбкой на устах, — ты меня уж прости… я недооценивала тебя! Ты оказалась далеко не так глупа, как я уже много лет думала. Куда умнее вот этого… — она кивнула в сторону Прохора Михайловича. — Вишь, никак в себя не придет, как будто мертвецов никогда не видел! Вон посмотри: зуб на зуб у него не попадает с перепугу!

Пелагея бросила на Прохора беглый взгляд.

— А он нас не выдаст? — вдруг спросила она. — Ишь как его колотит, видно, не в себе человек-то! Не опасно ли такого в живых оставлять? Ты только скажи, благодетельница: я его быстро приберу, без всякого шума и пыли! Голыми руками так и задавлю насмерть, что твово куренка. Обоих энтих на мясо-то и пустим! Запасу надолго будет…

Прохор Михайлович сделался бледен, как выбеленное полотно…

Он, как затравленный зверь, переводил безумный взгляд с Августы на Пелагею и с Пелагеи на Августу. Он словно беззвучно спрашивал себя: а в своем ли уме эти страшные тетки?

— Энтот тощеват, правда, — сказала между тем Пелагея, ткнув в сторону Прохора Михайловича своим могучим пальцем с обломанным ногтем. — Но ничего, холодец все равно добрый получится…

— Эй, да вы что… — пролепетал фотомастер ошалело. — Августа… что она несет?

Августа весело и задорно рассмеялась. Маленькая комната наполнилась жутким смрадом, от которого у Прохора шла кругом голова, но она будто не замечала этого.

— Вот видишь… мотай на ус, Прохор! — воскликнула она. — Вот Пелагея… женщина темная, безграмотная, но… невероятно сильная, из тех, что коня на скаку остановят! И мне предана, как собака! Лучше даже… Я была уверена, что она полная дура, ан нет! Пелагея, ведь ты нас всех из большой беды выручила! Кабы не ты… нам бы всем конец! А Прохор нас не выдаст, ты не беспокойся! Он у нас ручной, Прохор-то! И мне он пока нужен… А потому ты его не трожь даже пальцем, поняла?

— Поняла, матушка! — отвечала Пелагея. — Как же не понять! Твое слово закон для меня! Ты как пошла наверх с Михой-то… Я уж хотела клеенку расстелить на лестнице, и слышу вдруг, шум там у вас какой-то! Значит, думаю — не заладилось чего-то! Чую — чужой кто-то у вас там! Ногами топочет, кричит дурным голосом… Наверное, думаю, сюда сейчас придут! Взяла я на кухне нож-то энтот, а сама свет в комнате погасила, да за лестницей спряталась! А потом слышу — сюда спускаются! Да на кухню прямиком пошли… Эх, думаю, беда пришла неминучая! Стала я значит, слушать, да выглядывать помаленьку! Смотрю — батюшки! Офицер пришел, ругается, да пушкой размахивает. Подошла я к двери, момент улучила, да тебе-то, матушка, нож энтот и сунула в руку потихоньку. Ну, а дальше ты сама, кормилица, все как надо, и сделала! Стало быть, помог нам Господь, в который уж раз помог, всемилостивый…

— Да уж, помог Господь, — благодушно согласилась Августа. — Вот видишь, Прохор, у нас с Пелагеей все как налажено! А ты боишься, да дрожишь как листик осиновый! А у меня на юбке вот сбоку пришита петелька особая, специально для ножа — мало ли, нужда какая придет! Я в эту петлю нож и засунула! И в складках юбки, да в потемках не видно его совсем, и притом руки свободны! Ну, а дальше ты сам все видел…

Прохор Михайлович угрюмо и затравленно молчал.

Постепенно он начал успокаиваться.

— Ну ладно, — сурово молвила Августа. — Потрепались — хватит! Делом пора заниматься! Сбежал от нас Миха, да зато вот целый лейтенант к столу пожаловал! Нам с тобой, Пелагея, возни с ним, поди, до утра хватит — вон кабан какой здоровенный! Ты все сетовала — мол, худенькие одни попадаются! Этот уж точно не худенький. Сейчас мы с тобой разденем его для начала. Давай-ка, сюда подойди… Я пока с формы у него все эти побрякушки посрезаю, а ты бери клеенку и расстилай.

Прохор Михайлович тупо наблюдал, как две убийцы-людоедки на глазах у него деловито и сноровисто принялись готовить жертву к разделке. Ему казалось, что он видит жуткий, невероятно дурной сон, и никак не может проснуться.

— Ну, чего стоишь? — озлобленно сверкнула глазами на него Августа. — Наломал дров, так нечего теперь тут под ногами путаться…

— А что я? — пролепетал фотограф. — Я ничего…

— Прочь ступай! — брезгливо бросила ему Августа. — Все одно проку от тебя здесь никакого! Наверх иди! Дверь-то входная у тебя не заперта — неровен час, опять черти кого-нибудь принесут! Мальчишка убежал ведь, а дверь за ним открытая осталась! И ночь на дворе! Всю твою аппаратуру к черту вынесут…

«А ведь и правда…» — подумал Прохор Михайлович.

Кроме прочего, это был повод покинуть этот жуткий подвал, в котором он в любую секунду мог хлопнуться в обморок. Шатаясь, как пьяный, фотомастер направился к лестнице, поднялся наверх и наконец-то очутился в своей такой уютной и родной фотомастерской. Здесь было тихо и спокойно, совсем по-домашнему тикали ходики на стене. Господи, как же здесь хорошо!

Прохор Михайлович запер дверь в подвал, затем подошел к входной двери. Открыл ее, высунулся на улицу, жадно ловя ртом свежий ночной воздух… Было еще по-летнему тепло, однако уже ощущалось приближение осенних холодов: долго снаружи оставаться не хотелось — быстро становилось зябко. Фотограф закрыл дверь, запер ее на замок, задвинул засов.

Он умылся под рукомойником, тщательно вытер лицо и шею.

Двигаясь, как механический робот, машинально разделся и без сил рухнул в постель. Спать, скорее спать… Мысли одна ужасней другой роились у него в голове, то и дело возвращаясь к страшному подвалу; но о том, что сейчас происходило в этом подвале, Прохор Михайлович изо всех сил старался не думать…

Влад поднял голову от записей и взглянул на часы. Половина второго ночи! Давно пора бы спать, но вот что делать завтра? А если точно, то уже сегодня? Снова ехать на кладбище, искать могилу? Но где? Почему-то он постепенно начинал приходить к мысли, что надо заглянуть в сектор захоронений не 50-ых, а 40-ых годов. Скорее всего, ошиблась Самсониха… Владу представлялось, что не могла Августа пережить голодные военные годы. Не могла — и все тут! Не имела права их пережить. Ни Божьего права, ни человеческого.

Он посмотрел на свое отражение в зеркале.

Оттуда на него смотрел взъерошенный молодой и крепкий парень с выпученными глазами. Нет, все-таки надо лечь в постель… Надо выспаться, а днем на светлую голову принять решение. И если ходить искать могилу в секторе 40-ых годов, то сил понадобится — ой, как много! Потому что могил там немерено и, наверное, не только краснооктябрьские: наверняка и с ближайших деревень покойников туда возили…

Влад начал было складывать бумажные листки в коробку, и вдруг взгляд его снова упал на висящее перед ним зеркало. Странно, но почему-то сейчас он не увидел там своего отражения… Влад изумился: в зеркале отражался вовсе не интерьер его скромного гостиничного номера! Вместо него Влад увидел каменную лестницу, уводящую куда-то вниз. По обе стороны лестницы поднимались стены. Лестница была узка настолько, чтобы по ней мог пройти только один человек. Впрочем, могли бы пройти и двое, если следовать строго друг за другом…

На какой-то миг Влад почувствовал, будто он находится в том кошмарном доме, на пороге съемочной комнаты фотоателье и собирается спуститься в подвал, как он это уже сделал однажды. Вот только хоть и было в подвале очень темно, эта темнота разительно отличалась от той, которую он наблюдал, когда спускался в подвал за спрятанными там бумагами. То была темнота запустения и неподвижности. А здесь он смотрел в совсем иную темноту… В этой темноте явно кипела жизнь — очень страшная, неведомая, опасная! Владу показалось даже, будто он слышит какие-то звуки: чьи-то отдаленные голоса, женский смех, беготню по коридору, хлопанье дверей… Он словно бы уловил отзвук далекого и чуждого, давно ушедшего в небытие мира; и хотя мир этот много лет уже не существовал, Влад ощутил его присутствие необычайно отчетливо: даже воздух вокруг как будто изменился: сделался плотным, даже осязаемым. Владу сделалось так страшно, что он едва не закричал от нахлынувшей на него волны ужаса…

Влад резко вскочил на ноги и отпрянул от зеркала, словно боялся, что оттуда кто-то может высунуться и схватить его. Прошло какое-то время, пока он смог вновь поднять голову и посмотреть в так испугавшую его зеркальную поверхность. На сей раз все выглядело вполне обычно: Влад увидел самого себя, а у себя за плечами — внутреннюю обстановку номера. Вот платяной шкаф, вот кресло в углу комнаты, а вот, между прочим, угол кровати… Он напомнил Владу, что давно пора ложиться спать. Он остро нуждался в неотложном отдыхе.

«Господи… — подумалось ему. — Нервы совершенно вымотались… Нет, так нельзя! Сейчас будем ложиться спать… А то уже мерещится незнамо что!»

Он отошел от стола и приблизился к постели, чтобы разобрать ее и наконец-то улечься. Однако едва Влад наклонился, чтобы отбросить с постели покрывало, как вдруг его до полусмерти перепугал резкий и невероятно громкий звук, раздавшийся в помещении с внезапностью и жесткостью ружейного выстрела.

Влад содрогнулся всем телом и, оправившись от мгновенного шока, принялся озираться по сторонам в поисках источника непонятного и пугающего шума.

Все вокруг было как обычно, ни чего ненормального он не заметил… Он даже откинул штору и внимательно осмотрел окно — а не швырнул ли кто-нибудь с улицы камень в оконное стекло? Но и здесь было все в порядке: на улице царили тишь да гладь, никого не было видно, улица совершенно пустынна… по дороге промчался ночной грузовик, приглушенно урча работающим двигателем. И — все! А самое очевидное состояло в том, что оконное стекло было совершенно целым!

Влад в крайнем недоумении огляделся по сторонам. Ну не могло же такое ему попросту послышаться! Что же это было?

Но когда Влад взглянул на зеркало, по-прежнему висящее на стене над столом, он сразу понял, в чем дело. Словно гигантская паутина появилась на зеркальной глади: прямо в середине обозначилась сверкающая точка, из которой во все стороны ломаными лучами разбегались трещины… Потрясенный увиденным, Влад подошел к зеркалу почти вплотную и внимательно пригляделся к нему. Впечатление складывалось такое, будто зеркало треснуло от сильного и резкого удара чем-то тяжелым — только удар был нанесен не снаружи, а как бы изнутри, со стороны стены! Внешняя поверхность не несла никаких следов, на ней были только трещины. Но кто мог нанести удар с другой стороны? Из соседней комнаты? Однако за стеной царила мертвая тишина: тамошний постоялец наверняка давно и сладко спал и, конечно же, не помышлял о том, чтобы колотить в стены. Да и чем таким тяжелым надо было ударить в стену, чтобы лопнуло зеркало в соседней комнате? Стеновым тараном, что ли?

Влад еще довольно долго непонимающе взирал на совершенно непонятное ему явление. Как могло произойти такое? Вопрос без ответа… Вдруг он заметил, что его отражение в лопнувшем зеркале рассекается трещинами в разных направлениях и по разным частям тела — по плечам, груди, по рукам и шее… Как будто его отражение кто-то невидимый разрезал на куски… При виде столь зловещей картины Владу сделалось нехорошо, и он поспешно отошел от стола.

Теперь ему подумалось: а ведь за расколовшееся зеркало администрация гостиницы предъявит ему претензии, и придется платить! Причем зеркало было большим, и наверняка стоит немалых денег… А у него деньги вообще-то уже на исходе. Да и с какой стати он должен оплачивать это чертово зеркало, если он даже ни разу не прикасался к нему? Вот еще напасть… Вероятно, внутри зеркала давно имелись какие-то микротрещины, и оно могло лопнуть в любую секунду.

И по закону подлости оно выбрало именно то время, когда Влад занимал этот номер. Да еще ночью! Влад почувствовал себя настолько возмущенным этой вопиющей несправедливостью, что решил немедля подойти к дежурной по этажу и объяснить ей, что к случившейся неприятности он не имеет ни малейшего отношения…

Влад открыл дверь номера и высунулся в коридор. Мягкий ровный свет освещал бежевые стены и ровную, будто по линеечке, ковровую дорожку, тихо жужжали светильники, в коридоре не было заметно никакого движения. Гостиница спала крепким сном. Влад вышел из номера и направился к столику дежурной, который располагался в небольшом уютном холле посреди длинного коридора. Но придя в холл, он убедился, что там никого нет: место за столом дежурной пустовало. Влад потоптался в нерешительности, ожидая, что она просто куда-то отлучилась и должна вот-вот подойти. Но время шло, а дежурная не появлялась. Видимо, она просто где-нибудь отдыхает на диванчике — одном из тех, что стоят в гостевых холлах: ну не пойдет же он разыскивать ее, в самом деле! Пожилой женщине наверняка непросто высидеть целую ночь за столом, да и никакой нужды в этом нет: в конце концов, на столике стоит телефон специально для экстренных случаев…

Владу почему-то сделалось стыдно, и он направился обратно в номер, вполне резонно решив отложить решение этого неприятного вопроса до утра.

Однако желание лечь спать моментально как рукой сняло. И снова взор его обратился к запискам старого фотомастера. Так может, все-таки они подскажут, как ему разыскать могилу Августы? Он чувствовал, как трепещет и бьется его сердце, словно просясь наружу. И у него внезапно появилась странная мысль, что дальнейшее знакомство с воспоминаниями Прохора Михайловича должно подействовать на него умиротворяюще… Очень странная мысль, ничего общего с логикой не имеющая.

И он снова сел к столу, разместившись прямо перед лопнувшим настенным зеркалом. Достал и разложил на столе листки…

В дверь, ведущую из подвала, резко и нетерпеливо постучали.

— Войдите! — с досадой ответил Прохор Михайлович.

В комнату вступила Августа. А впрочем, кто же еще, кроме нее, мог вообще прийти — да оттуда? Разве что Пелагея? Только Пелагея к нему никогда не ходила. Даже при случайных встречах за пределами фотоателье она с ним не здоровалась. Первое время Прохор говорил ей «Здравствуйте», но Пелагея никогда не отвечала на его приветствие, словно он был пустым местом. Тогда и Прохор здороваться с нею перестал. А после вчерашнего происшествия, да еще жуткого разговора по поводу холодца, который можно было бы приготовить из Прохора Михайловича, ошеломленный фотомастер старался вообще не вспоминать об этой жуткой бабе, которую даже назвать женщиной у него язык не поворачивался.

Августа вошла в комнату, по-хозяйски огляделась по сторонам.

— Ну? — спросила она. — Как самочувствие? Оклемался?

— Самочувствие паршивое… — признался Прохор Михайлович. — Бывало куда лучше.

Ну да ладно… Чем обязан, Августа? Час-то поздний…

Часы на стене мастерской показывали без четверти одиннадцать ночи.

— Да вот, — усмехнулась Августа, — поддержать тебя пришла. Очень уж ты впечатлительный, Прохор. Прямо как барышня кисейная.

— Поддержать? — Прохор горько усмехнулся. — Премного благодарен. Ты меня вчера уже поддержала… вместе с товаркою своей.

Августа прыснула в кулак. Лицо же фотомастера оставалось непроницаемым.

— Да ты не обращай внимания! — сказала она благодушно. — Пелагея и есть Пелагея, у нее что на уме, то и на языке! Видать, подумывала она о том, как бы холодец из тебя справить… ну, что ж поделаешь! В душу-то к ней не влезешь! Не обращай внимания, Прохор, без моего ведома она ничего не сделает.

— Золотые слова, — едко заметил Прохор Михайлович. — Видимо, я должен тебя благодарить за столь твердые гарантии моей безопасности?

— Как хочешь, — небрежно ответила Августа. — Мне наплевать. А я к тебе по делу пришла.

С собой Августа принесла увесистый холщовый мешок и длинный узкий тряпичный сверток. И то и другое она положила на стол.

— Пироги, что ли, принесла? — спросил Прохор Михайлович.

— А ты пирогов захотел? Будут тебе пироги, только чуть позже… Больно ты быстрый, бабьими-то руками… Сначала кое-что сделаешь для меня.

— Господи… что же такого я могу для тебя сделать?

Августа оставила вопрос без внимания. Своими длинными, сильными пальцами она развернула тряпицу и вынула оттуда несколько тонких «корочек».

— Вот документы вчерашнего гостя нашего, — пояснила она. — Пришел как гость и ушел бы как гость — и все было бы нормально! Так нет же — ему понадобилось инспекцию у меня проводить! Вот и угодил прямиком ко мне на стол…

Августа развернула книжечку и прочла почти нараспев:

— Гущин Федор Иванович… лейтенант… третий пехотный батальон одиннадцатого особого мотострелкового полка… вот отпускное удостоверение… вишь, офицеры-то наши в отпуска даже ездят! Отпуск в город Краснооктябрьск на трое суток…

— Августа… — тихо спросил Прохор Михайлович. — Зачем ты это мне читаешь?

— Как зачем? — Августа подняла на него свои чарующие и глубокие, как осенние омуты, глаза. — Как зачем? Чтобы ты знал, Прохор, из чьего мяса пироги да котлеты будешь лопать! Чай, не беспризорник нынче попался, а целый лейтенант! Боевой офицер. Вот, кстати, и награды у него имеются… Имелись, то есть! Смотри-ка… медаль «За боевые заслуги»… орден Красной Звезды! Во как! Геройский лейтенант-то был! На фронт возвращался, за Родину хотел воевать. Да не доехал, вишь, он до фронта! Вместо окопов да полевых блиндажей придется теперь ему по моим кишкам круговороты совершать! Вот ведь какие выкрутасы-то судьба порой с людьми вытворяет — правда, Прохор?

Прохор Михайлович содрогнулся. Он даже не знал, что и ответить на такое… Фотомастер ощутил, как его снова начинает колотить нервная дрожь. Чтобы как-то успокоить себя, он спросил как мог непринужденнее:

— Ну и что ты собираешься делать с этим?..

— Документы в печь брошу вслед за формой и бельем! — сказала Августа просто. — А награды… награды сохраню! На память… а пока спрячу. Это трофеи мои будут…

Прохор Михайлович только головой покачал.

Между тем Августа продолжила разворачивать длинный сверток, и вытащила из него пистолет — тот самый, которым лейтенант угрожал им обоим вчера.

— А это… тоже твой трофей? — сдавленно спросил Прохор Михайлович.

— О, еще какой! — восхищенно воскликнула Августа. — Видишь, Прохор? Пистолет ТТ-33… Прекрасное оружие, между прочим! Тридцать восьмого года выпуска. И даже патроны к нему есть! Два магазина! Все себе заберу…

— Да ты обращаться-то с ним умеешь? — с некоторым негодованием спросил Прохор Михайлович. — Это же боевое офицерское оружие…

— Умею, Прохор, ты главное, не беспокойся, — ответила Августа, задумчиво глядя на него. — Я много чего умею из того даже, что тебе и не снилось! Понял?

— Будем считать, что понял, — сказал Прохор Михайлович, решив, что возражать будет по крайней мере неблагоразумно. — Но ты так и не сказала, по какому делу пришла…

Августа убрала пистолет обратно под тряпицу. Потом повернулась к Прохору Михайловичу.

— У тебя входная дверь надежно закрыта? — спросила она.

— Вполне… — отвечал фотомастер, не понимая еще, куда она клонит.

— Это хорошо, — сказала Августа. — Я хочу, чтобы ты меня сфотографировал. Сейчас, пока электричество еще не отключили…

— Ну так в чем проблема… давай я тебя сейчас и сфотографирую, — с легкой растерянностью отозвался фотомастер. — Прошу, мой аппарат готов…

— Ты не понял, — Августа улыбнулась такой улыбкой, от которой у Прохора Михайловича вмиг пересохло в горле. — Я хочу, чтобы ты сфотографировал меня… вот с этим!

Она запустила руку в принесенный ею холщовый мешок и вытащила оттуда за волосы отрубленную голову лейтенанта Гущина.

Прохор Михайлович невольно шарахнулся назад. От поразившего его шока он не мог вымолвить ни слова.

Августа небрежно помахала отрезанной головой своей жертвы прямо перед носом ошалевшего фотомастера. Прохор Михайлович едва перевел дыхание. Он не мог отвести взгляда от мертвенно-бледного, обескровленного лица, мотнувшегося перед его взором подобно маятнику. Оно было ужасно: зрачки остекленевших глаз были устремлены вверх и почти полностью закатились; черный провал рта зиял будто в предсмертном отчаянном крике…

— Ну? — зловеще спросила Августа. — Чего застыл? Быстро к аппарату!

— Погоди, погоди. Августа… — Прохор Михайлович успокаивающе приподнял руки, словно отстранялся от нее. — Давай лучше успокоимся…

— А чего мне успокаиваться? — слегка удивилась Августа. — Я и так спокойна.

— Ладно… допустим. Для начала давай с тобой уточним: зачем это тебе нужно?

Августа взглянула на него исподлобья, и сейчас взгляд ее был из тех довольно редких взглядов, которые неизменно вызывали у Прохора Михайловича оторопь.

— А вот это не твоего ума дело! — грубо ответила она. — Тебе достаточно знать, что мне это просто нужно. Для чего, как, зачем — тебе знать необязательно и ни к чему.

Прохор Михайлович лихорадочно соображал, пытаясь распознать хоть какое-то рациональное зерно в этой сумасшедшей затее своей соседки-сообщницы. Что она задумала? И не с этим ли связаны ее частые высказывания о том, что он ей для чего-то нужен? Для чего? И чем это может ему угрожать? А впрочем… какое это имеет значение! Для чего он ей нужен… Вчера им просто повезло, если можно так вообще сказать. В следующий раз, когда обнаружатся следы деяний этих двух дьяволиц, фортуна уже не будет так к ним благосклонна, их арестуют и поставят к стенке! И его вместе с ними. И никто разбираться даже не будет. Так что вопрос, для чего он нужен Августе, просто потеряет всякий смысл. Автоматически…

— Августа… но ты пойми, наконец, — все же попробовал Прохор Михайлович воззвать к ее благоразумию. — Такая фотография — это неопровержимая улика. Если ее найдут у меня или у тебя — нам всем конец! Это разве неясно?

— Прохор, — с обезоруживающей улыбкой отозвалась Августа. — Ты сам дурак или меня за полную дуру держишь? Ну конечно же — когда-нибудь нас раскроют!

Устроят обыск и найдут — не фотографии, так человеческие останки… Может быть, нам удастся удрать, если не всем, то кому-то из нас — мне, тебе или Пелагее, но это маловероятно. Мы могли бы дотянуть до той поры, когда кончатся война и голод и не надо будет больше жрать человечину, но — не знаю, как ты, но я уже не могу жить без человеческого мяса… без человеческой крови… Обыкновенная еда для меня уже просто непригодна. Но — я знаю, что делаю. Я спасаю себя, Прохор. Скажу честно — ты для меня пустышка. Ты ничто. Ты для меня и не человек даже; ты — мой раб в самом примитивном значении этого слова, ты лишь средство для достижения мною моей цели! Ты стал моим рабом с самой первой минуты, когда я тебя увидела… Моей цели тебе не понять — это за пределами твоего восприятия; и не только твоего — за пределами восприятия человека вообще. Но при этом — я могу тебя спасти, Прохор. Спасти от ответственности и даже от смерти… Спасти вместе с собой — попутно! А ведь ты… ты же хочешь спасти себя, Прохор?

- Честно сказать, не знаю, — отвечал Прохор Михайлович в полной растерянности. — Я как-то не думал об этом…

- Врешь, — усмехнулась Августа. — Не думал об этом! Ты думаешь об этом каждый день, каждый час… порой ночей не спишь от этих мыслей! Ты неустанно думаешь о спасении своей жалкой жизни и не видишь пути к этому спасению! Ты можешь его получить, Прохор, но только — через меня! Хотя мне это не нужно… но, если так получится, то я буду не против! А потому — не перечь мне и лучше не зли меня понапрасну! Становись к своему аппарату и делай, что я говорю.

Прохор Михайлович ошеломленно глядел вытаращенными глазами на женщину, рассуждавшую на какие-то малопонятные темы и при этом державшую в своей руке отрубленную человеческую голову… За свою бурную жизнь он повидал немало, но такого — никогда!

«Нет, — подумал он как-то отрешенно, — она все-таки явно сумасшедшая, а с сумасшедшими спорить бесполезно и опасно. Что же до этого несчастного горе-лейтенанта, то ему уже все равно…»

— Ну хорошо, — сказал он угрюмо. — Тогда сейчас и приступим… Садись на стул.

— Не нужен мне стул. Я стоять буду…

— Ну, как тебе угодно.

Прохор Михайлович подошел к своему аппарату, водруженному на штатив-треногу, внимательно осмотрел его, что-то потрогал, что-то подкрутил… Аппаратура была в полной готовности.

Между тем Августа пододвинула к себе тяжелую тумбочку — одним рывком, без видимого усилия (Прохор Михайлович передвигал эту тумбочку мелкими «шажками», чтобы не стрельнуло в спине), крышка которой была на уровне ее бедер. На эту крышку она водрузила голову Гущина, положила ей на темя свою левую руку, а в правую руку взяла длинный нож — тот самый, которым она убила лейтенанта и который принесла с собой в свертке.

— А это еще зачем? — насторожился фотомастер. — Нож для чего?

— Увидишь, — улыбнулась Августа мрачно.

Прохор Михайлович счел благоразумным промолчать. Он приступил к работе.

— Так… Августа, голову немного наклони! Чуть-чуть. Вот так! Плечи развернуть… Пожалуйста, смотри сейчас в объектив… Так… Снимаю!

Сделав снимок, Прохор Михайлович хотел было по своему обыкновению сказать «Хорошо!» или что-то в этом роде, однако язык у него не повернулся.

— Все… — буркнул он неопределенно. — Ты довольна?

— Погоди… Еще не все, — сказала людоедка. — Я хочу еще! Теперь сделаем вот так…

Августа занесла нож над мертвой головой жертвы и слегка погрузила кончик лезвия в бледный гладкий лоб. Из пореза показалась кровь, которая медленно начала выступать, выползая на лоб и потянувшись к глазной впадине. Это была мертвая кровь. Она выглядела почти черной и ее нехотя растягивающаяся по бледно-неподвижному лицу мертвой головы полоска все больше напоминала большого ползущего дождевого червя. Августа повернула свое безупречно правильное лицо к фотографу.

— Ну, чего застыл? — спросила она резко. — Снимай.

Прохор Михайлович послушно щелкнул фотоаппаратом.

На лбу у него обильно выступил холодный пот, и он, вынув из кармана платок, судорожно обтер лоб и виски.

Августа повернула голову Гущина лицом к объективу. Теперь она положила свои длинные пальцы на лоб мертвой головы, придавив ее к крышке тумбочки, а нож, зажатый в правой руке, воткнула голове в затылок. Стальное лезвие пронизало голову насквозь и вылезло изо рта, звякнув по зубам и раздвинув мертвые посиневшие губы. Нож торчал теперь изо рта убитого лейтенанта, будто блестящий острый язык.

— Снимай! — приказала Августа остолбеневшему от ужаса фотографу.

— Августа… — пролепетал Прохор Михайлович. — Что ты делаешь… Августа…

— Играюсь, Прохор! — весело воскликнула она. — Не видишь, что ли? Я играюсь со своей жертвой, и никто не сможет помешать моей забаве — правда, Прохор? Ты тоже не можешь…Снимай!

Прохор Михайлович снова безропотно выполнил ее команду. Августа еще немного побаловалась мертвой головой, вонзая в нее нож то с одной стороны, то с другой, то спереди, то сзади. В результате лицо лейтенанта оказалось истыканным и изрезанным ее ножом до полной неузнаваемости. Крови однако было очень мало, ибо принесенная Августой голова уже оказалась практически обескровленной. Когда же все эти жуткие манипуляции с куском мертвой плоти наконец-то наскучили Августе, Прохор Михайлович пребывал уже в предобморочном состоянии. И вообще к концу этой дьявольской фотосессии он был ни жив, ни мертв.

Наконец Августа засунула изуродованную голову лейтенанта в принесенный ею холщовый мешок и небрежно бросила его на пол возле подвальной двери.

— Ну довольно, — благодушно заметила она при этом. — Где тут у тебя рукомойник?

Прохор Михайлович только кивнул в сторону комнаты, служившей ему спальней.

Августа вошла туда, и вскоре послышался звук льющейся воды.

Она вышла из комнаты, вытирая свои длинные пальцы Прохоровым полотенцем как своим собственным. Но фотомастеру было не до таких пустяков. Он еле-еле держался на ногах. Августа остановилась и внимательно посмотрела на него.

— Ты что-то очень уж бледен, Прохор! — сказала она озабоченно. — Прямо как неживой! Тебе, видать, нехорошо?

— Ну что ты, Августа! — отозвался фотограф с ядовитой иронией. — С какой это стати? Мне чудо как хорошо… Давно уже так хорошо не было.

Августа только усмехнулась в ответ на его слова. Она скомкала в своих сильных пальцах полотенце и небрежно бросила его на спинку стоявшего у двери стула.

— А вот это ты точно заметил: и мне давно уже не было так чудесно! — она взглянула на Прохора Михайловича с какой-то странным выражением, словно размышляя — стоит или не стоит воплощать в реальность внезапно пришедшую ей мысль. — Ну ладно. Попробуем, пожалуй, тебя немного взбодрить, Прохор…

Она медленно стала приближаться к нему.

Прохор Михайлович не сразу сообразил, а что, собственно, должно сейчас произойти… Между тем, Августа продолжала медленно, но неотступно надвигаться на него. Прохор Михайлович невольно попятился от нее в глубину своей комнаты-спальни.

— Ты что задумала… Августа? — выдохнул он, нервно облизнув пересохшие губы.

Августа в ответ только рассмеялась, показав ему крепкие, ровные и белые зубы. Темные глаза ее при этом сощурились, и оттого смеющийся рот ее приобрел вид звериного оскала, заставивший Прохора Михайловича оцепенеть.

— Господи, испугался-то как! — воскликнула она со смехом. — Да не пужайся, Прохор: убивать и есть я тебя сейчас не стану… Я с тобой лучше другим делом займусь. Ты не против? Или есть возражения?

Прохор Михайлович продолжал неловко пятиться от нее, пока не наткнулся на край своей собственной кровати. Это вынудило его остановиться, и тогда Августа со смехом ткнула его растопыренной ладонью в грудь, и толчок ее был столь резким и сильным, что Прохор завалился спиной на кровать.

Августа неспешно, и в то же время сноровисто расстегнула бывшую на ней кофточку, одним резким движением сбросила ее с плеч. Затем расстегнула и скинула лифчик. Перед глазами Прохора Михайловича трепетно всколыхнулись ее не очень большие, но идеально очерченные груди, ошеломляющие своей упругостью и такой живой, такой ясно ощутимой силой. У Прохора Михайловича все поплыло перед глазами, он попытался приподняться на кровати, но — не смог! Так и взирал на нее снизу вверх, как изнуренный путник взирает на неприступную горную вершину.

Августа плавным движением руки вынула заколку, скрепляющую прическу, и бурные волны густых, блестящих, темно-каштановых волос ее устремились вниз по ее гибкой белой шее, по сияющим плечам; они каскадами упали на груди, пленительно скрывая их в своих дремучих зарослях… Затем она расстегнула пальцем свою черную длинную юбку… Одно резкое движение крутых беломраморных бедер, и кусок черной ткани, плавно скользнув по ее ногам, сполз прямиком на пол с легким чарующим шелестом. Рядом на спинку стула упали трусики и повисли на ней, игриво покачиваясь прямо перед лицом фотографа.

— Ну? — Августа улыбнулась Прохору совершенно необычной, явно вакхической улыбкой. — А ты будешь раздеваться? Или твоя одежка с кожей срослась?

— Августа… — едва слышно пролепетал Прохор Михайлович. — Боже мой… что же мне делать… Августа…

— Что делать? — Августа расхохоталась ему в лицо. — Очнись, Прохор! Что ему делать… Ты никогда голой бабы не видел, что ли?

— Такой, как ты — нет… — вожделенно прошептал Прохор Михайлович. — Никогда…

— Я знаю, — Августа улыбнулась ему призывной улыбкой. — И не увидишь.

— Августа… но ведь ты знаешь, что я… что я…

— Знаю, Проша, знаю… Свою мужскую силу ты уже давно отдал родине! Ну что ж тут поделаешь! А французы говорят так: мужчина остается мужчиной, пока у него есть руки и язык! Понятно? Так что доставай свой язык, Прохор…

Между тем Прохор Михайлович торопливо скидывал с себя одежду, о чем всего пару минут назад и помыслить не мог! Августа опрокинула его на спину, и он упал ничком на кровать. Женщина уселась сверху — без малейших колебаний, совсем по-хозяйски, но и без какой-либо суетливости. Взгромоздившись ему на грудь, Августа со снисходительной улыбкой смотрела на него сверху вниз, наблюдая, как его растерянное лицо мотается влево-вправо между ее мощными белокожими бедрами. В свою очередь, Прохор Михайлович, совершенно вдавленный в собственную кровать всей тяжестью ее длинного, налитого зрелой силой тела, взирал на нее снизу вверх испуганно-затравленным и в то же время — сладострастным взглядом.

Он смотрел на ее склонившееся над ним лицо, на длинные волосы, спадавшие ему на плечи, как черные водопады; на выпуклые умопомрачительные груди, и ему казалось, что он грезит или бредит, и что это все происходит вовсе не с ним даже; из этого ошеломленного и зачарованного состояния его внезапно вывела сама Августа: могучим и неожиданным рывком она свела свои сильные бедра, намертво зажав между ними его голову… Прохор Михайлович только смешно всхрапнул, ибо его дыхание было перехвачено в одно мгновение!

Августа выгнулась всем телом, запрокинув голову так, что ее густые волосы оказались отброшены назад и накрыли всю ее спину; затем она резко переместилась на поверженном Прохоре таким образом, что оказалась своим лоном прямо на его лице. Прохор Михайлович не успел даже глотнуть воздуха, как она схватила его за голову и засунула ее еще глубже под себя. В его судорожно приоткрытый рот мгновенно ворвалось нечто горячее, как будто солоноватое… и он почти инстинктивно запустил в эту раскаленную пещеру свой язык, подсознательно стремясь, чтобы он проник как можно глубже! Прохор самозабвенно работал языком, и порой до его ушей, сдавленных ее бедрами, все же долетали ее громкие сладострастные стоны, наполняющие его сердце бурным ликованием…

Его язык вскоре онемел, сделавшись будто деревянным, но вот он наткнулся на твердый бугорок, провел по нему… и Августа мгновенно содрогнулась всем телом, громко вскрикнула, затрепетала, и Прохору Михайловичу почудилось, будто он одним только этим прикосновением затронул каждую ее мышцу, каждый ее нерв, каждый сантиметр ее сильного, гибкого, упруго-мощного тела!..

Мгновенно сердце его наполнила настоящая эйфория: он словно играл на этом невероятно прекрасном теле, как на волшебном музыкальном инструменте! Столь фантастичного ощущения Прохор не переживал ни разу в жизни…

Однако Августа мгновенно показала ему, кто из них исполняет ведущую партию в этом необычайном дуэте…

— Соси его… Прохор! — хрипло приказала она. — Соси, как… леденец… Ну же…

Прохор Михайлович моментально подчинился. Августа снова пронзительно и сладостно вскрикнула, затряслась всем телом, но в то же время бедра ее взяли голову Прохора в такие сокрушительно-мощные тиски, что разноцветные круги замелькали перед его глазами. Прохор хотел предостеречь ее, но это было уже невозможно: Августа не осознавала, что делает… Ее ноги продолжали сжимать голову мужчины, и Прохору казалось, будто он слышит, как лопается и расползается по швам его череп — противостоять стихийной мощи этих ног у него не было ни сил, ни воли! Он только судорожно заколотил по кровати рукой, беспомощно торчавшей из-под ее голени… с ужасом он понял, что она не слышит, не видит, не замечает подаваемых им жалких сигналов — этих безмолвных мольб о пощаде. Он только успел подумать, что если ее бурный оргазм будет продолжаться еще хотя бы пару минут, то ему неминуемо настанет конец. Прохор Михайлович уже начал терять сознание… Он чувствовал, что умирает…

Но Августа все же остановилась. Внезапно и резко — когда Прохор уже почти испустил дух. Она мгновенно выпустила из тисков его голову и сместилась назад, освободив его лицо и горло, но оседлав его трепещущую грудь. Прохор Михайлович судорожно поймал ртом живительный воздух; сгущавшаяся перед его взором глухая тьма исчезла, и он снова увидел Августу над собой — ее лицо, плечи, волосы, ее великолепные руки…

Августа затмила собой перед ним весь мир! Она в порыве сладостной неги упала на него; волны ее волос накрыли его лицо, а согнутой рукой она властно оперлась на его содрогавшуюся грудь… угасающим взором он увидел прямо перед собой ее сказочно прекрасные, бездонные глаза! Этот кошмарно-дивный сон…

А затем услышал ее голос, полный блаженства и ленивой сытости утомленной смертоносной игрой хищницы:

— Ах, как чудесно… — Августа сладко простонала, и затем стон ее плавно перешел в счастливый смех. — Так хорошо… я убью тебя, Прохор! Наверное… я все-таки тебя убью…

Прохор Михайлович не мог ответить, он продолжал медленно приходить в себя, дыхание его постепенно налаживалось, становясь спокойным и ровным. Он сам удивился тому, что ее слова, за которыми несомненно стояли реальные намерения, подействовали на него умиротворенно, будто чарующая, дивная, такая желанная музыка! И он понял, что еще никогда в своей горькой жизни не испытывал такого безумного счастья…

Счастья, вслед за которым неминуемо приходит Смерть.