Месма

Глава 12. Тайный домик

Влад с наслаждением вдохнул освежающий речной воздух. На лес и реку медленно спускался тёплый августовский вечер. Подходил к концу второй день его пребывания в Галиной заброшенной, но такой милой деревеньке. И хотя сегодня, судя по сводке погоды, температура днём достигла 37 градусов по Цельсию, здесь, в этом чарующем месте, не чувствовалось изнуряющей жары. Совершенно! Здесь просто было чудесно…

Солнышко медленно клонилось к закату, небо оставалось полностью ясным, и на нём, как уже давно стало привычным нынешним летом, не наблюдалось ни облачка. Влад стоял на берегу и смотрел на синюю, гладкую, как стекло, поверхность воды. Полное безмолвие царило вокруг, высокая трава по берегам стояла неподвижно, и не чувствовалось ни малейшего движения. Тишина… Ею хотелось наслаждаться, ее хотелось впитывать в себя, растворяться в ней, и казалось просто невероятным, что в этом бурлящем, суетном и сумасшедшем мире можно еще найти такие заповедные уголки, где царит вот такая нетронутая, пронзительная тишина!

— О чём загрустил, Владик? — донёсся до него ласковый голос Гали.

— Да вот… наслаждаюсь тишиной, — слегка смущённо улыбнулся он.

Ему всё никак не верилось, что он проводит свой летний отпуск вдвоём с Галей — девушкой, которая вот уже без малого год являлась для него источником самых бурных и восторженных страстей и самых безумных и сокровенных желаний, от которых порой кружилась голова…

— Пойдём купаться! — весело позвала Галя.

Он не видел ее, так как Галя скрывалась от него в кустах и за стволами нескольких берёз. Они не играли в прятки, просто они гуляли по берегу реки, и он отстал от своей спутницы, засмотревшись на закат.

— Знаешь, Галь… — сказал он смущённо, — а я ведь плавки забыл…

— Зачем тебе плавки? — насмешливо спросила она из-за густых зелёных кустов. — Здесь всё равно никого нет…

- Как никого? — еще больше смутился Влад. — Здесь есть ты… Не могу же я фистулять перед тобою абсолютно голым…

В ответ послышалось шуршание листьев, слабое потрескивание веток; затем зелёные заросли расступились, и на берег вышла Галя — совершенно голая!

— А вот я перед тобой — могу! — сказала она и лукаво улыбнулась.

Влад был потрясён до глубины души. Как это было не похоже на ту строгую, даже немного чопорную Галю, которую он знал в институте! Там она и одевалась соответственно — всегда по-деловому, порой даже несколько пуритански. И вдруг такое… Однако замешательство Влада очень быстро прошло, едва только он посмотрел на ее упругое, роскошное и гибкое тело, которое она без малейшего смущения представляла его восторженному взору. Это было настоящее совершенство — развёрнутые плечи, не слишком большие, но тяжёлые груди, тонкая, но крепкая талия, крепкие, налитые силой бёдра, стройные мощные ноги безупречной формы и волнующих очертаний… Она гордо прошлась перед ним, опустив взгляд; но это было отнюдь не смущение, нет! Она просто оглядывала себя всю с высоты своего большого роста и откровенно любовалась своим телом…

— Галя… — только и смог прошептать молодой парень в полном смятении.

Она не ответила. Галя подошла к речному берегу и остановилась — такая рослая, стройная, недоступная… Лучи заходящего солнца озарили ее обнажённую фигуру, и на ее гладкой коже причудливо заиграли огненные блики, придавая ей сходство со статуей из светлой бронзы… От Гали невозможно было отвести глаз!

Галя упёрла согнутые в локтях руки в свои крутые бёдра и непринуждённо обернулась к совершенно ошеломленному Владу.

— Так ты идёшь или нет? — спросила она насмешливо. — Мне что же, придётся лезть в воду одной?

— Галочка, нет, конечно! — поспешно отозвался Влад. — Я сейчас иду…

Он принялся торопливо раздеваться. Ему казалось, что, обнажившись перед Галей, он непременно окажется в явном проигрыше в сравнении с ней. И ему сразу делалось стыдно, хотя Влад был вполне симпатичным и весьма крепким парнем. Раздевшись догола, он виновато поднял взгляд на девушку, но Галя, оказывается, вовсе не глядела на него — она уже стояла по щиколотку в воде и смотрела на заходящее солнце.

— А вода какая тёплая! — задорно крикнула она. — Прямо парное молоко…

Влад скомкал одежду и бросил ее под куст, а сам бегом кинулся в реку.

Он пробежал мимо Гали и со всей силы нырнул. Проплыв, как стрела, под водой, Влад вынырнул уже довольно далеко от берега. Он обернулся и увидел Галю, которая плыла по направлению к нему.

— Ну как тебе вода? — крикнула она.

— Просто чудо! — весело откликнулся Влад.

— А ты не хотел купаться! — с укоризной заметила Галя.

— Ну почему не хотел? Просто стеснялся раздеваться догола перед тобой…

— Не хотел, не хотел! Я тебя в воду прямо за уши тащила!

Влад невольно рассмеялся. Он чувствовал себя совершенно счастливым. Галя плыла неспеша и степенно, а он нарезАл вокруг нее круги, поднимая вокруг себя волну и разбрасывая брызги в радиусе до трёх метров.

Галя сделала один короткий заплыв и повернула к берегу. Достав ногами дно, она остановилась на одном месте, и теперь над водой находились только ее голова и плечи.

— Ты плаваешь, как тюлень! — со смехом крикнула она.

— Я всегда считал, что плаваю хорошо! — с обидой отозвался Влад.

— Я не сказала, что ты плаваешь плохо! Я сказала — как тюлень!

— А, вот оно что! Это такой комплимент?

— Да ну тебя… Иди лучше сюда. Иди ко мне…

Влад резко повернул и подплыл к ней. Галя была несколько повыше его, поэтому там, где вода доходила ей до плеч, Владу было под самое горло. Девушка заметила этот нюанс и понимающе улыбнулась. Она переместилась немного ближе к берегу и остановилась, поджидая его.

— Ты не хочешь меня поцеловать? — спросила она тихо.

- Хочу! — пылко ответил он.

- Ну тогда чего ждешь? Я разрешаю тебе…

Влад приблизился к ней и обнял ее, бережно и несмело припав к ее грудям, находящимся под водой. Ощутив своим телом их упругую крепость, Влад невольно затрепетал от охватывающего его возбуждения.

Он нежно поцеловал Галю — сначала в тугую мокрую щечку, а потом в трепетные влажные губы. Она выждала несколько секунд, а затем ответила ему долгим и страстным поцелуем в губы, при этом взяв его голову в обе свои ладони.

От ее долгого, властного и всепоглощающего поцелуя у Влада даже заболели губы и слегка закружилась голова… Она оттолкнула его голову от себя и окинула его лицо несколько странным, внимательным взглядом. Владу понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Он вдруг вспомнил минуты своей близости с Галей — там, в студгородке: до сих пор всё тогда произошедшее представлялось ему сном — блаженным и сладостным, но при этом мрачным и зловещим. А еще неправдоподобным! Ну разве могла такая девушка, как Галя, вот так среди ночи взять и заявиться в его комнату, да еще когда в ней находился еще один парень — Женька! Конечно же, нет! Просто он так страстно мечтал о Гале, так желал ее объятий и ласк, что эти мечты вылились в столь причудливую фантазию, которую он принимал за реальность! А точнее — хотел принимать… На самом деле, ничего этого не было. Это был такой волшебный сон, похожий на морок. Скорее всего…

— Послушай, Влад, — прервала Галя его непрошенные воспоминания, — мне всё время кажется, что тебя что-то смущает… ты заторможенный какой-то. Может быть, ты полагаешь, что я веду себя неприлично?

— Ну почему, Галя? Что же здесь неприличного?

— Ну как же… Я пригласила тебя в свой уединённый дом, в непроходимую лесную глушь, где мы с тобой вдвоём… Так ведь не принято, правда? И ты наверняка задумываешься — а что у нее на уме?

— Галя… мне действительно трудно поверить, что всё это в реальности происходит. Ты всегда мне безумно нравилась, с первой же минуты, как я тебя увидел. Однако я не вправе учить тебя — что прилично, а что неприлично. Но если ты беспокоишься, как бы я не стал там, в институте, болтать о том, что провёл последний месяц лета наедине с тобой, у тебя в гостях, то это напрасно — я так не сделаю…

— О, вот уж об этом я как раз ничуть не беспокоюсь, — отвечала Галя, и голос ее прозвучал неожиданно холодно, а глаза сделались свинцово-серыми.

Впрочем, возможно, это только показалось Владу из-за того, что солнце опустилось совсем низко над дальней кромкой леса, и стремительно наступали сумерки. — Я и так знаю, что ты никогда этого не сделаешь. Ты будешь молчать… мой милый Влад!

Влад невольно отвёл глаза: Галя смотрела на него, не отрываясь, и ее глаза вновь обрели присущую им нежную голубизну, но произнесённая ею фраза прозвучала весьма двусмысленно. Это несколько смутило его.

— Обними меня… — тихо сказала она.

Влад вновь припал к ее прекрасной, волнующей груди, начал целовать ее в шею, в плечи, в округлый подбородок. Войдя во вкус, он обнял ее крепче, прижавшись под водой всем своим телом к ее телу, и вдруг невольно насторожился. Их тела припали друг к другу так тесно, что в какой-то миг Влад совершенно отчётливо услышал приглушённое «тук!» Звук доносился из Галиного тела. Конечно же, это бьётся ее сердце! Ничего иного и быть не может. Влад инстинктивно ожидал, когда этот ласкающий слух звук повторится… однако его не было! Шли секунды, а Галино сердце молчало. Он уже встревожился, когда услышал вновь: «Тук!» И снова пришлось несколько долгих секунд дожидаться, пока этот волнующий звук повторится в очередной раз.

Влад отпрянул от Гали и подозрительно взглянул в ее глаза.

— В чём дело? — спросила она. — Ты больше не хочешь целовать меня?

— Галя… я только что слышал, как бьётся твое сердце, — сказал Влад.

— И что же? Ты полагал, что моё сердце не бьётся? Или что у меня вообще нет его?

— Да нет, конечно, но… — Влад попробовал беззаботно усмехнуться, — но мне показалось, что оно бьется в каком-то замедленном темпе, словно бы через силу. Это очень странно, непривычно как-то… с тобой всё в порядке?

— Со мной? — Галя снисходительно усмехнулась. — Абсолютно. Я в полном порядке. А ты, оказывается, разбираешься в кардиологии? Знаешь, как должно биться сердце…

— Нет, я не разбираюсь…просто мне показалось, что оно у тебя бьётся не так, как обычно у людей. Я никогда такого не слышал…

— Эх, Влад… — Галя сокрушённо вздохнула. — Тебе стоило бы учиться на врача или натуралиста, а ты зачем-то пошёл в инженеры… люди все разные, милый Владик, и сердца у всех бьются в различном темпе… чтоб ты знал! Ну ладно, пошли на берег.

Девушка отвернулась от него и направилась к песчаному пляжу. Влад ошеломлённо смотрел ей вслед: получилось как-то неудобно.

— Галя! — крикнул он. — Извини меня, я не хотел…

Не оборачиваясь, Галя примирительно махнула рукой. Влад только скрипнул зубами от досады. «Мог бы и оставить при себе свои наблюдения! — подумал он. — Черт же дёрнул за язык…»

— Галя!.. — он выскочил из воды и догнал ее, когда она уже взяла в руки одежду. — Ну не обижайся…

— Да всё нормально! — ответила Галя, стараясь не глядеть на него. — На что мне обижаться?

И он счёл за лучшее попросту отстать.

«А всё-таки странно! — подумал он при этом. — Никогда не слышал, чтобы у человека сердце билось в таком замедленном темпе…»

Когда они возвращались в деревню, Галя вдруг сказала ему:

- Хотела тебе показать одно место. Но для этого надо зайти в лес и пройти немного по тропинке… Если не страшно, пойдём!

- С тобой мне ничего не страшно! — весело сказал Влад, всё еще ощущая неловкость от своей невольной бестактности.

Галя никак не отозвалась на его замечание и молча пошла вперёд, а Влад, словно привязанный, следовал за ней. Войдя в лесные заросли, Галя уверенно нашла полузаросшую тропинку и быстро зашагала вперёд.

Владу вдруг вспомнилась их уединённая прогулка в лесу, примыкающем к студенческому городку. И ему подумалось, что тогда они должны были непременно расстаться — там, на этаже, где Галя следовала в одну сторону по коридору, а он — в другую. А вот сейчас — совсем иное дело! Сейчас они пойдут вместе, в ее такой загадочный и гостеприимный лесной дом… Владу сделалось удивительно тепло на душе от одной только мысли об этом.

— Вот посмотри, — тихо сказала Галя. — Не правда ли, удивительно?

Они стояли перед густой чащей каких-то лесных растений, и прямо перед ними находилось странное переплетение корней и ветвей старых деревьев; голые ветви переплелись между собой, словно клубок огромных змей, застывших в немой смертельной схватке. Этот гигантский клубок в высоту превосходил человеческий рост, и невозможно было разглядеть, где начинается одна ветка и где заканчивается другая. Казалось, в любой момент этот причудливый клубок змееподобных растений оживёт, и тогда всякий неосторожный путник, оказавшийся ненароком на этом жутковатом месте, попадёт в их объятия, которые уже никогда не ослабнут и не выпустят свою долгожданную добычу…

— Похоже на тропические лианы, — заметил Влад. — Никогда не думал, что в наших среднеевропейских лесах можно встретить что-либо подобное.

— Они будто живые, правда? — сказала Галя, и глаза ее как-то восторженно заблестели. — Сейчас они просто спят… Но стоит тебе попытаться залезть в их переплетения, и они мгновенно оживут! Когда я смотрю на них, мне так ярко представляется…

Галя замолчала, задумчиво взирая на фантастическую и зловещую картину, представшую перед их глазами.

— И что же тебе представляется? — спросил Влад с некоторой иронией.

— Я представляю тебя, — произнесла Галя очень серьёзно, — и очень живо… Ты голый, беспомощный… эти ветви обвивают твоё тело, сжимают его в своих безжалостных объятиях, растягивают тебя с неодолимой силой; ты отчаянно сопротивляешься, пытаешься вырваться, но от твоих беспомощных попыток освободиться их смертоносные объятия становятся только крепче и беспощаднее… и вот наступает момент, когда твой крик обрывается на самой высокой, самой отчаянной ноте, и всё! Неминуемо наступает конец… воцарившаяся тишина нарушается только хрустом перемалываемых костей, а по этим гладким, скользким и змеящимся ветвям стремительно бегут и стекают на землю ручейки тёмной крови…

— Галя! — укоризненно воскликнул Влад. — У тебя разыгралось воображение, и фантазии эти мне что-то совсем не по нутру — скажу честно.

— Никакой силой не разорвать их смертельные тиски, — продолжала говорить Галя с некой зловещей увлеченностью, — и мне потом только останется извлечь твоё перемолотое тело из этих ветвей — и то по частям: то руку, то ногу, потом голову…

— Галка, перестань! Ты говоришь какие-то ужасные вещи!

— Я говорю прекрасные вещи, Влад… Если мне не понравится твоё дальнейшее поведение, я приведу тебя сюда и засуну в этот клубок ветвей… договорились?

— Договорились… — сказал Влад в полной растерянности. — Пошли лучше домой, уже поздно…

И действительно, становилось заметно темнее — особенно в лесу.

— Хорошо, — просто отозвалась Галя, — пошли… Только запомни, Владик: эти ветки действительно живые! Они просто спят и ждут подходящего момента…

Влад взглянул на девушку сурово и неодобрительно.

«Черт знает что выдумывает!» — подумал он недовольно.

- Ты этого просто не видишь, а я прекрасно вижу… — сказала Галя, будто бы отзываясь на его мысли. — Ну довольно… пошли домой. И вправду, уже поздно.

В августе вечера становятся заметно короче, и когда они пришли к дому, уже почти стемнело. Жуткое чудовище с ласковым прозвищем Черныш при виде хозяйки, вернувшейся в сопровождении спутника, уже знакомого ему, тихонько и радостно заскулил, как и положено верному псу, и звякнув цепью, залез в свою конуру.

При этом у Влада сразу отлегло от сердца.

Ужин прошёл спокойно и умиротворённо: Галя вела со своим гостем «светские» беседы, охотно вспоминала институтские дела и всякие забавные случаи из студенческой жизни. Она была весела и добродушна настолько, что казалось, будто это вовсе и не она всего несколько часов назад в густом лесу предавалась мрачным фантазиям перед причудливым сплетением древесных ветвей! И Влад еще раз смог убедиться — насколько же переменчиво бывает настроение у молодых женщин, особенно у красивых.

Влад ожидал от нее сегодня чего-то необычного и завораживающего — поцелуи и объятия на реке казались ему всего лишь прелюдией к чему-то более серьёзному и значимому. Однако Галя, сидя за кухонным столом, в какой-то момент непринуждённо прервала их разговор и довольно сухо заметила:

— Ну что же, Влад: уже поздно… ложимся спать?

— Как скажешь, Галя, — отвечал он покладисто. — Ты же сама сказала — всё у нас решать будешь ты…

— Я рада, что ты это запомнил, — улыбнулась Галя. — Хороший мальчик… Я вижу, ты устал изрядно, и это понятно — целый день на природе с непривычки довольно утомительно. Так что идём — я провожу тебя до твоей спальни.

Она отвела его в уже знакомую ему комнату, где стояла кровать, на которой он оказался, когда пришёл в себя после жуткого кладбищенского приключения. Там она подождала, пока он разденется и уляжется в удобную постель. Затем подошла к его кровати и встала над ним — такая на диво высокая, статная…

— Спокойной ночи, Влад, — с нежной улыбкой сказала она.

— Спокойной ночи, Галя… — ответил он, немного помолчав.

Она повернулась и пошла к двери, шурша складками своего длинного шелковистого домашнего халата. Влад проводил ее тоскливым взором, до последней минуты надеясь, что она раздумает и вернётся. Но Галя вышла из комнаты, и дверь закрылась за ней. Влад остался один.

Он действительно чувствовал себя утомлённым — то ли с непривычки, то ли еще с чего. Конечно, запахи леса, речной простор, долгое купание в мягкой прозрачной воде — всё это отнимало немало калорий, и теперь его тело нуждалось в отдыхе. Однако главная причина его утомления была в ином.

Почему-то он не мог расслабиться, и всё время пребывал в состоянии некоего внутреннего напряжения.

Вот и сейчас — он надеялся, что эту ночь они с Галей проведут в одной постели. Казалось, всё прямиком шло именно к этому. И что же? Произошёл самый банальный облом, причём без всякого повода с его стороны.

Может быть, Галя на что-то обиделась? Но на что? Этот дурацкий пассаж с ее сердечным ритмом, показавшимся ему необычным? Разумеется, он поступил бы более тактично, если бы не «заметил» этого… Ну, не сдержался, выразил свое удивление, однако — причём тут какие-то обиды? Им попросту нет места в такой ситуации. Получилось не очень красиво — но и только.

Влад хотел было заснуть, но это ему не удалось. Сон упрямо не шел к нему.

И вдруг его осенило: как же он раньше-то не додумался?

Да-а… похоже, он совершенно не знает женщин! Проявляет мужскую незрелость. А пора бы ему знать, что женское поведение весьма отлично от житейской логики, зачастую прямо противоречит оной. Галя же вообще женщина крайне необычная, совершенно непредсказуемая, весьма своеобразная. И уж к ней-то эта расхожая истина не просто имеет прямое отношение — она вырастает до гипертрофиованных размеров! А что это означает? А то, что ее действия по отношению к Владу следует расценивать с точки зрения их противоположностей.

Ведь говорила она ему сама — пригласила она его к себе в уединённый лесной домик, а это в обществе не принято! И всё же она его пригласила, и этим всё сказано! А дальше он сам соображать должен. Как последний дебил, он ждёт, когда Галя прыгнет к нему в постель? Но она никогда этого сама не сделает. Она уходит, оставляя его среди ночи одного, и не просто уходит, а делает это демонстративно. Разве он не видел, каким долгим и многозначительным взглядом окинула она его, покидая комнату? Какой улыбкой одарила его — манящей, призывной…И даже тон, каким она пожелала ему спокойной ночи, говорил сам за себя! В ее голосе явственно слышалось ожидание… Она явно ждёт, что он сам явится к ней этой ночью! Он должен идти к ней, а не она к нему! Конечно, он может спать, может остаться в комнате, валяясь в постели, как бревно… ничего ему за это не будет! Но тогда не стоит удивляться, если в дальнейшем она перестанет обращать на него внимание вообще! Кстати, она ведь так и сказала — потом, там, в институте, ты ко мне и на пушечный выстрел не подойдёшь! Какие же могут быть сомнения? Она ждёт от него его собственной инициативы, и это ясно как день! И если он действительно хочет, чтобы между ними что-то было, то надо решаться.

В конце концов, он столько пережил в этом маленьком, но таком вредоносном и даже — зловещем городе! Разве он не заслужил награды?.. Только награда сама в руки никогда и никому не падает. Надо пойти и взять ее.

После некоторых колебаний Влад сел на кровати, а еще через минуту поднялся на ноги. Он прислушался к тишине, окружающей его. Интересно, а сколько прошло времени с того момента, когда они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи? Может, час. А может, и два… Ночью время всегда летит необычайно быстро, даже и когда не спишь. Вероятно, Галя уже успела заснуть.

А может быть, она и не спит вовсе? Лежит себе в кровати с открытыми глазами и смотрит в темноту. Смотрит и ждёт, когда же он наконец решится? Когда отбросит все свои полудетские страхи, забудет дурацкие условности и придёт к ней? А он не идёт…Ну никак!

Он направился к выходу из комнаты, двигаясь так, словно делал это помимо собственной воли. Приоткрыл дверь, высунулся в коридор. Тишина… Мрак… Домик был небольшой, и коридорчик, соединявший прихожую, две комнаты и кухню, а также кладовую, также был небольшой. В конце коридора в стене имелось маленькое оконце. Луна светила точно в это окошко, как будто подглядывала за Владом.

Луна как будто безмолвно подбадривала его: «Ну, что же ты остановился? Решился идти, так иди до конца! А ну-ка, смелее…»

Влад осторожно приблизился к двери Галиной комнаты. Ему вдруг сделалось не по себе от мысли, что дверь может оказаться запертой. Осторожно тронув дверную ручку, Влад убедился, что его опасение было напрасным! Дверное полотно чуть качнулось…Путь был свободен! Его предвидение оказалось точным. Она его ждала…

Он вступил в темную комнату, стараясь передвигаться совершенно бесшумно. Окно Галиной комнаты было занавешено плотной шторой, казавшейся в полумраке комнаты непроницаемо чёрной. Спальня освещалась призрачным, слегка вздрагивающим сиянием, и Влад сначала не понял, откуда этот исходит свет. Галя лежала на спине, накрытая одеялом; ее голова была запрокинута на подушке, и лицо тонуло в ночном мраке. Он не видел ее глаз, видел только округлый подбородок, гладкую шею и полукольца тяжелых густых волос на подушке…И только сейчас он заметил, что свет струится от пары толстых свечей, установленных в тяжёлый подсвечник, что стоял на столике возле изголовья кровати. Пламя едва заметно колебалось в воздухе, иногда издавая чуть слышное потрескивание. И вместе с этим Влад услышал ровное и глубокое дыхание спящей девушки. Галя мирно и безмятежно спала.

«Очень неосмотрительно — спать при зажжённых свечах, — с нежной тревогой подумал Влад. — Так ненароком можно опрокинуть их и устроить пожар…Открытый огонь всё-таки!»

Однако в ту же секунду до него дошло: это ведь из-за него горит здесь ночное пламя! Этот романтичный спутник всех влюблённых, известный во все времена!

Просто Галя ожидала его прихода и поэтому зажгла свечи; но так как он слишком долго собирался со своим визитом, да раздумывал и колебался, то она элементарно заснула! Это он создал такую ситуацию своей же собственной нерешительностью…

Ему страстно захотелось разбудить обожаемую девушку и вымолить у нее прощение. Влад подошёл ближе и остановился у самого края ее ложа. Всё происходящее казалось ему сейчас фантастическим сном — и то, что они только вдвоём в этом домике; и то, что не надо бояться, как бы кто не вошёл; и нет никаких соседних кроватей, на которых спал бы кто-то из друзей или подруг; никого на много миль вокруг нет! Только она и он… Разве может быть что-либо чудеснее?

Отсюда, со столь близкого расстояния, при свете свечей он хорошо видел ее прекрасное и безмятежное лицо. Оно поразило его правильностью черт и необычайной одухотворённостью. Она была чудо как хороша! Ее носик так очаровательно посапывал, а губы были так трогательно приоткрыты… Галя была похожа на дивного ангела!

Как-то по-детски даже. Умилительно спящий ангел…

Сердце Влада радостно и восторженно затрепетало. Он так любит ее! На глаза ему даже навернулись слёзы.

Он бесшумно опустился возле ложа и стал коленями на дощатый пол. Приблизил своё лицо к Галиному лицу — настолько, чтобы не потревожить ее, но в то же время так, чтобы ощутить на своих губах ее дыхание — нежное, как летний предрассветный ветерок. Он задышал чаще, страстно желая втянуть в себя выдыхаемый ее носиком воздух, дышать им, растворить его в себе…

Вдруг она открыла глаза.

Это оказалось так неожиданно, что он испугался. В ее глазах отразилось пламя свечей, и сна как будто не бывало вообще! Он застыл на месте — ее сверкнувшие пламенем очи словно притянули его к ней, парализовав его собственное «Я» и лишив возможности двигаться. В следующий миг одеяло отлетело прочь, открыв его взору ее литое плечо и покатый бок, и волна рассекаемого воздуха обдала его разгорячённый лоб… В ту же секунду ее длинные ногти рассекли ему лицо от виска до подбородка, и он даже увидел свою собственную кровь, расчертившую черными прерывистыми набрызгами белоснежное поле ее постели… В первые мгновения Влад даже не ощутил боли. Она пришла чуть позже — обжигающая, лютая и всепроникающая. Он чуть не задохнулся от обрушившейся на него волны этой боли… Галя бросилась на него — как тигрица, как пантера! Ее тело распрямилось, будто стальная гигантская пружина, и ударило Влада в грудь с чудовищной силой. Он беспомощно опрокинулся на спину, а она прыгнула на него сверху, во мгновение ока оседлав его и намертво придавив его к полу. Ее реакция, ее сокрушительный натиск совершенно ошеломили его, они не могли быть присущи человеку — он был не готов к такому, не представлял себе подобного… Ее гибкие руки, наливаясь всё большей мощью, сдавили его голову как стальными тисками, а ее пальцы впились в податливую плоть его лица.

Он почувствовал, что ей ничего не стоит разорвать его голову, как кусок губки, он с ошеломляющей ясностью осознал, что не имел ни малейшего шанса хоть как-то противостоять ее стихийному напору дикой хищницы, которой двигало нечто сверхъестественное, нечеловеческое! Она сдавила ему шею, вонзив в нее свои ногти, как стальные ножи, и Влад закричал от режущей боли, разрывающей ему горло…

— Я убью тебя! — закричала она пронзительно, нависая над ним всей массой своего гибкого упругого тела, похожего сейчас на тело гигантской могучей кошки.

Он хотел отозваться, но не смог, так как горло его было сдавлено смертельной хваткой ее рук. К счастью, в какой-то момент его глаза встретились с ее глазами; взгляды их пересеклись, и он безмолвно попросил пощады одним взглядом…

Галя чуть разжала свои пальцы, и Влад смог сдавленно прохрипеть:

— Галя… остановись… я просто… я люблю тебя…

Сначала он не понял вообще, дошёл ли до нее смысл его слов — Галя продолжала молча и пристально смотреть ему в лицо, нависнув над ним. Прямо над собой он видел ее тяжкие, чуть подрагивающие груди, а выше — ее бесстрастное лицо и глаза, взирающие на него из-под полуопущенных век. Потом она улыбнулась — и улыбка была странно зловещей, высокомерной, что ли… будто бы она услышала слова, которые давно ожидала услышать и которые ничуть не волновали ее…

Она вновь сдавила одной рукой его голову, а другой — его горло, и Влад мгновенно потерял сознание.

Он пробудился поутру и некоторое время лежал с открытыми глазами, устремлёнными в потолок. Черт побери… что это было? Он увидел кошмарный сон? Было похоже на то, иначе — как он оказался снова в своей постели? Так ходил он ночью в Галину комнату или не ходил? Влад вдруг испытал странное двоякое чувство: с одной стороны — досаду, что он так и не решился на сей неординарный поступок, и Галя напрасно прождала его у себя; а с другой — если он все-таки ходил… то что же, ради всего святого, там произошло? Кажется, его чуть было не убили… Но разве такое возможно? Да нет, конечно… Значит, все-таки сон? Одна ко яркость и реалистичность такого сна поразительна. А Галя… Она предстала перед ним в какой-то совершенно ужасной ипостаси, но при этом — как же она была великолепна! Такой он ее никогда не видел — прекрасной и смертоносной одновременно…

Ему было страшно и мучительно вспоминать о том, что произошло ночью(или приснилось ему?), но в то же время он испытывал странное желание — вновь и вновь переживать эти мгновения первобытного ужаса, оставлявшего где-то в глубинах его души некое чувство сладостного томления.

До слуха Влада донёсся звук хлопнувшей входной двери — похоже, Галя вышла на улицу. Залаял ее пес — ну как же, раз хозяйка появилась во дворе, значит, его ждет кормёжка! То еще чудовище… Влад всякий раз цепенел от ужаса, когда вспоминал Галину собаку. Черныш! Надо же было придумать такое ласковое имя этому лохматому монстру!

Он решил, что пора встать и умыться, а затем попытаться объясниться с Галей по поводу странного ночного кошмара. Однако, едва он спустил ноги на пол, как вдруг ощутил, что у него совершенно нет сил, чтобы поднять задницу от постели! Это было нелепо, совершенно непонятно… Влад упёрся кулаками в кровать и привстал, и это простейшее движение далось ему с немалым трудом. Только с третьей попытки он сумел подняться на ноги. И сразу же у него закружилась голова. Он стоял и смотрел прямо перед собой, и в течение нескольких долгих минут всё вокруг плыло перед его глазами. Дощатый пол уходил куда-то вниз, увлекая Влада в бездну, а потолок надвигался сверху, грозя раздавить…дверь плавно искажалась, будто кто-то невидимый растягивал ее, а она была сделана из мягкой резины. Влад непроизвольно поднес руку ко лбу, и пальцы его сразу сделались влажными: лоб густо покрывала испарина.

«Что, черт возьми, со мной происходит»? — смятенно подумал он.

Влад попробовал сделать пару шагов, но едва удержался на ногах. Ему пришлось ухватиться за спинку кровати, чтобы сохранить равновесие. Колени мелко дрожали.

А дыхание было прерывистым, словно он только что пробежал стометровку. Возникло неудержимое желание снова лечь в постель, укрыться одеялом и — не вставать вообще! Хотелось лежать, лежать, лежать…

Он вдруг вспомнил, что подобное состояние уже испытывал — там, в институте, точнее — в студенческом городке. Это когда он с трудом мог добраться до умывальника и когда соседи по комнате — Евгений с Валерием — никак не могли добудиться его утром. Правда, та слабость никоим образом не могла сравниться с нынешней! Сейчас он был куда слабее — почти, как мёртвый…

Но в обоих случаях он имел контакт с Галей! С обожаемой им девушкой…

Как это объяснить? Это… совпадение?

Влада начало мутить, и он в изнеможении опустился обратно на кровать.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула Галя, одетая по-рабочему: темно-синяя футболка и старые, видавшие виды вельветовые брюки. На ногах ее красовались стоптанные полукеды без шнурков.

— Доброе утро, — улыбнулась она. — Как самочувствие?

— Знаешь ли, бывало и лучше… — кисло улыбнулся Влад.

— Я уж вижу, ты не выходишь, — сказала Галя озабоченно. — Вообще-то я зашла не просто проведать тебя, но и извиниться.

— Да? Это за что же?

Вместо ответа Галя протянула ему зеркало в простой деревянной раме, которое она принесла с собой. Влад взял его в руки, взглянул на своё отражение и остолбенел: его лицо наискось пересекали три неровные, набухшие борозды, похожие на следы от стальных лезвий! Самая длинная начиналась от виска, тянулась через всю щёку и, зацепив нижнюю губу, заканчивалась на подбородке. Две других шли параллельно первой, нижняя из них оканчивалась на горле, немногим выше кадыка. Верхняя борозда рассекала лоб и, прервавшись на переносице, затем появлялась снова на другой щеке, расчертив ее до мочки уха.

Влад вернул Гале зеркало со словами:

— Красавец, нечего сказать! Наверное, я должен тебя поблагодарить, что ты не оставила меня без глаз?

— Мне, правда, очень неловко, Владик, — сказала Галя с виноватой улыбкой. Она поставила зеркало на подоконник. — Честное слово, я не хотела…

— Так значит, это было на самом деле? — спросил вдруг Влад.

— Что именно? — Галя удивлённо приподняла брови.

— Ну как что? Ты на самом деле напала на меня? Я, признаться, решил было, что мне привиделся ночной кошмар…

— Ну конечно, на самом деле, Влад! — Галя сказала это без малейшего сожаления.

— Ты чуть не убила меня! — воскликнул молодой человек. — Ты с ума сошла?

Очаровательное лицо девушки снова приобрело смущённо-виноватое выражение.

— Позволь тебе напомнить, что это ты явился в мою комнату среди ночи, вошел бесшумно, когда я крепко спала, — заметила она. — Спросонья я не понимала, что делала.

На это Влад ничего не ответил, однако он был убеждён, что Галя действовала вполне осознанно. Но проявленные ею нечеловеческая сила и тигриная свирепость подействовали на него так пугающе, что он посчитал за благо не заострять внимания на этом вопросе.

— Зачем ты явился ночью в мою комнату? — с вызовом спросила Галя. — Разве я звала тебя? Или ты лунатик, и всегда блуждаешь по ночам? Мог бы хоть предупредить — я бы тогда заперла дверь.

Вместо ответа Влад беспомощно заёрзал руками по одеялу и отвёл взгляд. Ситуация складывалась явно не в его пользу, и он выглядел в ней наиглупейшим образом.

— Да, я виноват, — сказал он нехотя. — Мне не стоило этого делать…

Галя аккуратно присела на край его постели.

— Не стоило делать чего? — мягко спросила она.

— Шататься посреди ночи, — ответил Влад, отводя глаза.

— То есть, надо понимать — ты забрёл в мою комнату случайно? — улыбнулась Галя.

— Нет… не случайно. Я понимаю, всё вышло довольно глупо, некрасиво даже… Но…видишь ли…я думал…

Он беспомощно замолчал, и Галя невозмутимо закончила за него фразу:

— Ты думал, что я тебя жду, не так ли? И дверь оставила незапертой специально для того, чтобы ты ночью пришёл ко мне… да?

- Представь себе, да! — отвечал Влад. Его почему-то разозлило, что она совершенно непринуждённо угадывала все его мысли. Она как будто читала его наподобие раскрытой книги.

— Милый Влад… — сказала Галя. — Я не нуждаюсь в подобного рода приёмах. И если бы я хотела видеть тебя ночью в своей спальне, то просто сказала бы тебе об этом.

Он обиженно засопел, и Галя успокаивающе положила ладонь ему на голову.

— И всё же, может быть, стоило подрезать свои ногти? — спросил он недовольно. — Я мог остаться без глаз!

— Подрезать? — спросила Галя недоумённо. — Может, стоит заодно подрезать и волосы… вообще постричься наголо? И что еще я должна сделать над собой, что бы в моем обществе ты чувствовал себя в безопасности?

Ее тон не понравился Владу — голос ее, такой чарующий поначалу, теперь звучал холодно и насмешливо. Разве он вправе диктовать ей — как следует выглядеть и что подобает делать?

— Ладно, Галя… — сказал он примирительно. — Это я виноват: позволил себе то, чего позволять не стоило. Пожалуйста, извини меня… Однако, если помнишь, нечто похожее было там, в студгородке, весной… И ты обещала мне, что будешь аккуратнее со своими ногтями. Они у тебя острые, как стальные кинжалы!

— Да, я обещала, — Галя понизила голос почти до шепота и наклонилась к нему. — И я держу своё обещание: ты жив и здоров, ну поцарапала я тебя немного, вот и всё! Не укусила же!

— И на том спасибо! Однако из меня как будто выкачали все силы, и я даже не могу встать с постели, если ты могла это заметить!

— Ну что ты раскапризничался, Влад? Ведёшь себя, как малое дитя… тебе не стыдно? Или ты хочешь, чтобы я играла при тебе роль заботливой мамочки? Я слыхала, что подобное желание иногда возникает у некоторых мужчин, если они имеют дело с женщиной старше себя. Да, случилась неприятность, и я тоже признаю, что виновата…но ситуацию эту создал ты, и отрицать сей факт просто глупо. Ты, вероятно, слишком перевозбудился ночью, вот и лежишь теперь без сил! А я здесь ни при чем; если я в чём-то и виновата по-настоящему, так это в том лишь, что я тебе нравлюсь…

Влад невольно призадумался. Всё, что произошло сегодня ночью, как-то уж очень подозрительно напоминало некоторые события, имевшие место быть там, в студенческом городке. И что бы этот факт мог означать?

Галя резко приподнялась со стула. Владу показалось, что она каким-то образом догадалась, о чём он думает, и пожелала его отвлечь от не понравившихся ей мыслей. Впрочем, это, конечно, не более, чем его досужие впечатления…

- Я полагаю, инцидент исчерпан? — весело спросила Галя. — И у нас вновь заключён мир, правда?

— Правда… — улыбнулся Влад, испытывая огромное облегчение.

— Ну и отлично, — Галя протянула ему руку, и Влад с замиранием сердца пожал ее длинные, удивительно прямые, словно точёные, пальцы.

— Итак, ты всё-таки будешь валяться? — спросила Галя с чуть заметной усмешкой.

Влад почувствовал себя самым прескверным образом. Ему было мучительно стыдно.

- Галочка, пожалуйста, прости, но я действительно чувствую себя ужасно разбитым, — сказал он виновато. — Я просто не могу сегодня никуда идти! Мне придётся полежать…

— Да? — Галя разочарованно вздохнула. — А там такая классная погода! Жарковато, конечно… но ведь на то и лето! Я думала, мы с тобой на речку пойдём, поплаваем, поиграем в воде… Лето ведь скоро кончится, Владик: зарядят дожди, похолодает, и нам останется только вспоминать эти тёплые, солнечные, ясные деньки!

— Галя, честное слово, — печально ответил Влад, — мне очень жаль…

— Ну ладно, — отозвалась девушка. — Видно, ничего не поделаешь. Сделаем тогда так, Владик: я сейчас приготовлю тебе поесть, а потом поеду в город на рынок.

Надо кое-что купить. Так что на несколько часов ты останешься один. Возражения есть?

— Думаю, что нет, — отвечал Влад, — вот только знаешь что?

Галя уже направилась было к двери, но остановилась перед порогом комнаты и обернулась.

— Что? — заинтересованно спросила она.

— Знаешь… я всё чаще думаю об Антонине Васильевне, — задумчиво произнёс Влад. — Я хотел тебя просить, чтобы мы выбрали время и съездили к ней. Это ведь несложно, тем более, что у тебя есть машина…

Галя некоторое время молчала.

Казалось, она была весьма озадачена таким предложением своего друга.

— Вообще-то я не собиралась ездить к своей мамаше, — заметила она холодно. — Не понимаю, что за блажь пришла тебе в голову. Я хотела побыть с тобой вдвоём, а не совершать турне по своим родным и знакомым.

— Галя! Но ведь она — твоя мать!

— И что? Когда мы со Светкой приехали из Москвы, я заглянула к ней. Полагаю, этого вполне достаточно.

— Ты считаешь, твоя мама большего внимания не заслужила? — спросил Влад с горечью.

— Не лезь не в своё дело, Владик, — жёстко заметила Галя, — я всё еще сержусь на тебя за твои самовольные визиты к моей матери и ее соседке. Это возмутительно, хотя я тебя и простила по твоей горячей просьбе.

— Галя… я согласен, это не моё дело, но в последнюю нашу встречу с твоей мамой она повела себя весьма неадекватно, и меня это сильно беспокоит. Я хотел бы убедиться, что с нею действительно всё в порядке. Не понимаю, что ты усматриваешь плохого в этом моём желании? Она любит тебя… Как она хотела поговорить со мной о тебе! Как хвалила тебя… Всё пыталась показать мне твои рисунки! Но мне надо было ехать. Однако я понял, как она любит тебя и как беспокоится о тебе…

Галя встала в дверном проёме и упёрлась одной рукой в дверной косяк, подбоченившись другой рукой. Влад невольно залюбовался ею… как же он обожает эту прекрасную, роскошную девушку! Разве может кто-либо сравниться с нею? Но как холодны сейчас ее дивные глаза! Ни проблеска в них света, ни следа небесной синевы — только серо-свинцовая непроницаемая пелена…

— Беспокоится обо мне, говоришь? — едко усмехнулась Галя. — Ей следовало беспокоиться обо мне несколько ранее, когда я жила в ее доме, и не видела от нее ни ласки, ни заботы. Коли ты уже и сам влез в мою прошлую жизнь без спросу, можно вполне тебе сказать: мне нечего вспомнить хорошего о своей матери. Я мечтала лишь об одном: скорее вырасти и уехать. Ничего, кроме грубости и скандалов по всякому поводу, я от нее не слышала. И, как я еще в детстве убедилась, не я одна. Со всеми она скандалила — со знакомыми и незнакомыми! А одна какая-то женщина даже ее прокляла! И меня тоже заодно с ней…

— Прокляла? — удивился Влад. — Ничего себе… Это как же?

- Да очень просто! — отвечала Галя, слегка поведя великолепными плечами. — Когда мне было лет шесть, мы с матерью шли как-то с рынка. А навстречу попалась не знакомая мне старуха. Я на нее и внимания сначала не обратила, а она вдруг остановилась перед нами и говорит матери: «Тоньк!..Это ты, что ли?» Я увидела, что мать растерялась, и встрече этой совсем не рада.

«Ну, я…» — отвечает мать.

А старуха ей: «Вижу, что ты… Я смотрю, ты себе дочку завела?»

«Заводят кошечек и собачек, а это моя дочка Галочка».

«И от кого же?»

«А вам-то какое дело?» Мать ответила грубо, и я удивилась, так как слышала от нее, что старшим грубить нельзя. И вот старуха говорит: «Мой Лёнечка уже восемь годков как в сырой земле лежит, всю войну прошёл, домой калекой вернулся и для чего? Чтоб его возле дома-то родного поездом на куски разорвало? И всё через тебя, проб…дь проклятая, чтобы ты могла ублюдков на свет плодить?»

Мать побледнела вся и отвечает ей: «Я замужем. Дочка моя в законном браке рождена…» «В законном? — заорала тётка, как сумасшедшая. — Лёня тебе законным мужем был, мой Лёнечка! Говорила я ему, сердешному, чтоб не связывался с тобой, сукой, да ведь взрослые сыновья матерей разве слышат? И Лёня меня не услышал… Вот и принял смерть страшную, кончину лютую через тебя, змеюка подколодная!»

Мать вообще белая стала вся, а я-то малышкой ведь была, заплакала даже. Но старуха на меня и внимания не обратила, будто меня и не было вовсе.

«Не пугайте мне ребёнка, — говорит мать, — ребёнок здесь вообще ни при чём! И перестаньте орать — это не я вашего Лёнечку под поезд пихнула… Идите себе куда шли!» «Я-то пойду, — говорит старуха, — и ты тоже пойдёшь, и чтоб тебе сдохнуть смертью такой же страшной, как у моего Лёнечки была, и пусть дочка твоя счастья бабьего никогда не увидит!» Тут уже мать моя как закричит на нее: «Поди прочь, кликуша чёртова, сама лучше сдохни скорее, чтобы свет белый не поганить! Лёнечка во сне ко мне приходил, говорил, что прощает меня…»

«Лёня мой добрый был и любил тебя, гадину ползучую, — говорит старуха, — потому и простил! А я тебя не прощаю, поняла? И не видать тебе счастья с новым мужем, покинет он тебя, как ты Лёнечку покинула! А дочка твоя большая вырастет, но ты от нее одно только горе лютое увидишь!» Мать моя как закричит: «Иди на х… ведьма проклятая, пусть тебя саму смерть лютая постигнет!» Подхватила она меня и — бегом по дорожке, вместе со мной! А тётка злющая так и осталась на тропе, и я всё слышала, как она орала нам вслед: «Будь проклята, гадина, вот тебе моё последнее слово! Будьте вы обе прокляты!»

Галя замолчала, словно бы ожившие воспоминания далёкого детства внезапно стали для нее сегодняшней реальностью. Потом повернулась к лежавшему на постели Владу и произнесла с обидой:

— Вообще я всю свою жизнь старалась забыть этот случай, но ты мне помог вспомнить его снова и во всех подробностях! Ну что ж — спасибо тебе, родной!

— Галочка, милая… — тихо ответил Влад, — прости за причинённую боль, но ты это го никогда и не забывала! Всё это хранилось в глубинах твоей памяти…

— Какой ты умный! — саркастически заметила Галя. — Всё знаешь, всё помнишь…

— Так Антонина Васильевна тебе не рассказывала, откуда взялось это проклятие? — спросил Влад. — Или ты ее не спрашивала?

— Не спрашивала? — усмехнулась Галя. — Еще как спрашивала! По-детски, естественно… Но мамаша ответила мне совсем по-взрослому.

— То есть?

— Не лезь, не твоё дело… Нет и не было никакого Лёнечки. Так или что-то в этом роде. Только уже учась в школе, я узнала от других людей, что Лёня был ее первым мужем. Она мне про него и не говорила ничего и никогда. Может, ты мне расскажешь? Что там у них произошло? За что его мать прокляла нас? Я смотрю — ты тут сумел обо мне узнать больше, чем я сама о себе знаю…

Влад побледнел, беспокойно заёрзал под одеялом.

— Нет, Галя… — пролепетал он растерянно. — Ну откуда мне знать? Твоя мама сама тебе всё расскажет. Я уверен…

— Завидная у тебя уверенность, — мрачно сказала Галя. — Может, она и расскажет, только не уверена я, что оно мне нужно! Раньше надо было ей думать… Ну ладно, вздохнула Галя, — заболтались мы с тобой. Что ж, отдыхай сегодня, коли душа и тело просят, а я пойду поесть тебе приготовлю, и ехать мне пора! На рынок с утра надо ездить, пораньше, а то времени-то восемь уже…

Она ушла на кухню, а Влад крепко задумался. А может, стоило рассказать Гале о том, что он знал? А с другой стороны, ведь не его это тайна, а Антонины. Да и негоже ему совать нос в эти дела — это тайна семейная, и если рассказывать о ней Гале действительно нужно, то делать это должна ее мать, а не он.

Он с трудом поднялся с постели, доплёлся до своей сумки и вытащил оттуда ручку, листок бумаги и конверт. Лёг обратно в постель и стал писать Антонине Васильевне письмо.

Ему было мучительно жаль Галкину мать. Он и сам не знал, откуда эта жалость, но ему казалось, что его обожаемая девушка несправедлива к своей матери — даже порой жестока. И ему хотелось это поломать. И не просто хотелось — у него зрело убеждение, что если у Гали с матерью наладятся отношения, это прямо повлияет на Галино состояние вообще, и повлияет весьма благотворно.

Когда Галя вернулась и сообщила, что еда ему готова, Влад протянул ей письмо в незапечатанном конверте.

— Что это? — подозрительно спросила его Галя.

— Галочка… я тут чиркнул твоей маме несколько слов, — с виноватой улыбкой произнёс Влад, — ничего особенного, просто уведомил ее, чтобы она не беспокоилась. Я написал, что ты здорова, что у тебя всё в порядке, и что перед отъездом в Москву мы непременно к ней заглянем. Вот и всё… Ты будешь в городе, вот и опусти письмо в почтовый ящик, ладно?

— Ну и зачем это нужно? — сурово спросила Галя, нерешительно принимая конверт. — Я вообще не помню, когда мамаша в последний раз интересовалась моим здоровьем. Ты написал, что мы заедем с тобой к ней, однако я тебе этого вовсе не обещала!

— Ну так пообещай! — горячо попросил Влад. — Галя, пожалуйста!

Галя в ответ только покачала головой.

— А ты, оказывается, зануда, Владик! — сказала она. — Если я отправлю письмо, то уж точно придётся к ней ехать! Однако ты прямо вытягиваешь из меня согласие на это: мамаша, что ли, тебя об этом просила? Вы еще заговор с нею против меня составьте!

— Галочка, ну какой заговор! Посмотри: письмо не запечатано! Ты можешь его прочитать в любой момент, а если хочешь — пожалуйста, добавь что-нибудь от себя! Это же твоя мама, а не моя…

Галя снисходительно улыбнулась и сунула конверт в сумку для продуктов.

— Ладно, малыш! — ласково улыбнулась она. — Раз ты так настаиваешь, я возражать не буду. Давай заедем к ней перед отъездом в Москву… И письмо твоё в ящик брошу, пусть мамаша порадуется.

— Галочка, спасибо! — обрадованно воскликнул Влад. — Какая же ты прелесть!

— Ладно, ладно, подлиза! — добродушно улыбнулась Галя. — Считай, что уговорил. Всё, я уехала… Кушать захочешь, еду найдёшь на столе в кухне. Там же и напиток этот из лесных ягод, что так тебе понравился. Пей, не стесняйся — только не очень много! Не забывай, что это лекарственное средство.

— Спасибо, Галя! — благодарно отозвался Влад. — Ты так добра ко мне…

Галя пошла к двери и задержалась на пороге.

— Веди себя хорошо, Владик! — с игривой строгостью строгостью сказала она, полуобернувшись. — А я постараюсь отсутствовать не слишком долго, хорошо?

— Хорошо! — бодро ответил Влад. — Я очень тебя жду… Галя! И пожалуйста, будь осторожна…

Галя чарующе улыбнулась ему и вышла.

Она пробыла в городе несколько часов, обошла весь колхозный рынок, довольно богатый изобилием и разнообразием продуктов; накупила молочных товаров, янтарного мёду, садовых фруктов и много всяких прочих вкусностей, которые обычно покупают больным для восстановления сил и правильного кровообращения. Погрузив всё это богатство в машину, Галя наконец-то отправилась обратно в свою деревню.

Уже на выезде из города, когда за окном автомобиля замелькали последние дома нового микрорайона, она вдруг притормозила, словно внезапно вспомнив что-то.

— Вот чёрт, — пробормотала Галя себе под нос. — Чуть не забыла.

Галя заприметила на стене одного из близстоящих зданий висящий тёмно-синий ящик с надписью «почта». Машина съехала с дороги на обочину и остановилась.

Галя посидела немного за рулём, потом вынула из сумки незапечатанное письмо, прочла адрес своей матери. Обратного адреса на конверте не было. Ну и хорошо.

Влад сказал, что она при желании может прочитать его письмо.

Галя только улыбнулась: до чего наивный парень! Ей совершенно незачем это делать. И только она одна знает — почему. Это для них, для Влада, для ее придурочной мамаши и прочих беззащитных людишек есть какие-то тайны, секреты, интриги… Они есть, потому что все эти жалкие создания, мнящие себя венцом творения, неспособны видеть дальше собственного носа. А вот для Гали никаких тайн не существует.

С некоторых пор…

Она высунула свой гибкий язык, лизнула краешек конвертного кармана и старательно запечатала письмо. Затем вышла из машины и, подойдя к почтовому ящику, бросила конверт в открытую щель. Она очень чётко услышала, как ее конверт тихо прошуршал по куче других конвертов, попавших в ящик ранее. Прошуршал и остановился. Ящик был почти полон.

Галя отошла к машине и задержалась возле двери.

Интересно, а что сейчас поделывает ее сердечный друг? Может быть, спит, отдыхает? Или ест? Она быстро сосредоточилась на мыслях о Владе… Оп-па! Не ест и не спит, хоть и лежит в постели… Читает какие-то бумаги… Вот паршивец: опять влез в Галину комнату! Там и бумаги нашёл… Так и норовит сунуть нос куда не надо! И так уже доставил ей немало хлопот. Её это начинает несколько утомлять… раздражать даже!

Ну что поделаешь — вот такой беспокойный попался! Все мальчишки любят играть в шпионов, разведчиков, раскрывать вражеские тайны… И этот такой же, только совершенно не представляет — с кем и с чем имеет дело! Что ж, тем хуже для него.

Внимание Гали привлекла служебная машина, подъехавшая и остановившаяся напротив висящего на стене ящика. Из машины вышел мужик в форменной фуражке и с мешком в руках, подошёл к ящику, подставил снизу мешок. Щёлкнул ключом, открывая днище. Лавина писем из ящика ссыпалась в мягкую ёмкость. Мужик запер ящик, застегнул мешок и деловито заспешил обратно к ожидающей его машине…

Письмо отправилось по назначению! Влад может быть доволен.

«Ну что же, милый Влад, — подумала Галя, — я могу даже подыграть тебе! Это так забавно бывает порой — с тобой играть! Правда, рано или поздно всякой игре приходит конец, а ты, глупыш, делаешь всё, чтобы конец этот приблизить… Боюсь, всё может кончиться значительно раньше, чем я рассчитывала. И виноват в этом будешь только ты, мой милый…»

И Галя улыбнулась собственным мыслям. К счастью для Влада, он не мог видеть этой ее улыбки…

Погожим сентябрьским вечером Прохор Михайлович вернулся из продовольственного магазина. Сегодня в фотоателье был выходной, и он обычно по таким дням затаривался продуктами на неделю вперёд.

Маленькой, скорее — символической пенсии в 160 рублей на прожитьё, конечно же, не хватало, и Вакулин был вынужден работать, не покладая рук. Однако он не представлял себе, как бы он жил без своего любимого дела. Да, сил оставалось немного, и весьма часто Прохор Михайлович еле-еле таскал ноги, а вот подменить его при случае было некому. Учеников не завёл, наследников не было… А работать к нему в фотомастерскую, как он в своё время пришел к Ивану Яковлевичу, никто не просился. Профессия фотографа нынче была не в моде. Молодые люди всё больше хотели стать лётчиками, геологами, инженерами, врачами… Вот где романтика, всеобщий почёт и уважение! А тут — подумаешь, фотограф! Скукотища смертная…

Прохор Михайлович, конечно, как никто знал, что профессия фотографа далеко не скучная. Она очень увлекательна сама по себе. Опять же — общение с людьми, подчас весьма интересными. И ни что не может, наверное, сравниться с той радостью, которую испытывал Прохор Михайлович, когда видел, как загораются восторгом глаза клиентов, получающих от него готовые фотоснимки! Как искренне многие из них его благодарят за отменную, с душой выполненную работу! В такие минуты Прохор Михайлович забывал про застарелые недуги, постоянно донимающие его, и как будто бы даже молодел… И старый фотомастер твёрдо знал, что пока его носят больные ноги, пока хоть как-то видят его глаза, пока бьется в груди его изношенное, измученное жизненными невзгодами сердце, он не бросит своё любимое дело, благодаря которому ощущал себя нужным и полезным. Ни за что не бросит!

Но — выходной есть выходной. Поесть и попить ему ведь никто не принесёт!

А с едой ему следовало быть особенно аккуратным, и он хорошо помнил об этом.

И единственный выходной у него был «парко-хозяйственным» днем. Только выходной у Прохора Михайловича был не по воскресеньям, а по понедельникам. Оно и понятно: у большинства людей выходной день — воскресенье, а когда же, как не в выходной, удобнее всего сфотографироваться?

Войдя в прихожую, Прохор Михайлович тщательно запер входную дверь и отнёс к кухонному столу принесённые с собой свертки. Вывалив содержимое из авоськи, он принялся было раскладывать пакеты по полочкам на этажерке — хлеб, куль макарон сероватого оттенка (яичные макароны он считал непозволительной роскошью), пакетик конфет «Коровка»(Прохор Михайлович их обожал, а еще с ними чай можно пить без сахара — экономия!), кусок докторской колбасы(сегодня же съест; за колбасой ходить приходилось через день, ибо ледника в доме не было), пакет с мятными пряниками, пачка чая… Вот и весь улов в магазине, что он мог себе позволить! Он взял в руки авоську, задумчиво посмотрел на нее: черт побери, ведь что-то забыл! Что же именно? Ах, да… сыр! По выходным Прохор Михайлович всегда покупал сыр, непременно голландский. Если в продаже оного не было, то годился и костромской, но голландский — настоящий шик! На него фотограф всегда находил денежку… Да, и не забыть купить картошки — после обеда должны в ближайшую овощную палатку завезти. Хотя бы килограмма три-четыре взять! больше ему не дотащить, сил-то с каждым годом становится всё меньше и меньше…

Хозяйственные размышления Прохора Михайловича прервал резкий звонок в дверь, от которого он непроизвольно вздрогнул. Года три назад ему установили хороший, голосистый звонок, и теперь прислушиваться к стукам было не нужно — звонок мгновенно сообщал хозяину, что пришёл посетитель. Это было, конечно, весьма удобно, однако сейчас фотомастер лишь неприязненно поёжился.

«Ну вот что за народ, — подумал он с досадой. — Ясно ведь написано: понедельник — выходной! Нет, всё равно лезут!..»

Прохор Михайлович не стал открывать дверь, а подошел к окну в спальне, откуда было видно крыльцо. Перегнувшись через кровать, он приблизил лицо к стеклу и увидел стоявшую на крыльце высокую женщину в темном пальто и в зелёном платке, укутывавшем голову. Лица посетительницы он не увидел, ибо женщина стояла к нему спиной.

Фотограф постучал по стеклу, чтобы привлечь ее внимание. Неурочная гостья неохотно повернулась и взглянула на окно, откуда доносился стук.

— Закрыто! — крикнул ей через стекло Прохор Михайлович. — Табличку на двери читайте!..

Женщина, однако, упрямо отвернулась от его окна и вновь с силой нажала кнопку звонка. Резкая трель мгновенно наполнила обиталище фотомастера оглушающим трезвоном.

— Ладно, ладно, иду! — неприязненно пробурчал Прохор Михайлович себе под нос. — Чёрт ее принёс, наглая какая… Неграмотная, что ли?

Он пошел открывать, часто, совсем по-стариковски перебирая ногами. Очевидно, предстоял крайне неприятный разговор, и фотомастер страстно желал сделать его как можно короче.

Отодвинув засов, он отбросил цепочку и приоткрыл дверь. На пороге замаячила высокая женская фигура, полностью закрывшая образовавшийся проём, однако Прохор Михайлович вовсе не собирался пускать непрошенную гостью в дом.

— Войти можно? — спросила женщина глухим голосом, звучавшим еще глуше оттого, что она низко опустила голову и говорила в поднятый воротник.

— Что?.. — опешил хозяин. — С какой это стати? Вы табличку на двери видите — сегодня у нас выходной! Так что, гражданочка, будьте любезны приходить в урочное время! Всего хорошего…

Он хотел захлопнуть дверь перед носом незнакомки, но она просунула в приоткрытый проём ногу, обутую в мужской кирзовый сапог, и сама всем корпусом подалась вперед. При этом не произнесла ни слова.

Прохор Михайлович прямо-таки остолбенел от такой вопиющей наглости.

- Да что ж это такое… — он поднял на женщину возмущённый взгляд. Его глаза встретились в упор с ее глазами — глубокими и тёмными, глазами, которые словно втягивали, вбирали его в себя, раскрывая перед ним настоящую бездну…

— Господи… — еле слышно прошептал он. — Августа?..

— Узнал все-таки? — отозвалась нежданная гостья. — И то хорошо. В дом-то пустишь, или как?

Прохор Михайлович невольно отшатнулся назад. Августа вошла в приоткрывшуюся дверь и остановилась посреди прихожей. Фотограф обошел ее и плотно закрыл дверь, которую тотчас задвинул на засов.

— Боже мой… Августа… — в полной растерянности покачал он головой. — Как ты…Августа…

— Ну что, голубчик, не чаял меня вновь увидеть? — женщина усмехнулась, скривив бледные губы. — Вижу, не чаял… Вот проведать тебя решила, как ты тут… без меня.

Прохор Михайлович смотрел на нее снизу вверх (она всегда превосходила его ростом!), как на сошедшую с небес богиню или святую. Наконец фотомастер обрел вновь дар речи.

— Да что же это я стою, как истукан каменный! — всплеснул он руками.

Шок у него уже прошел, и теперь в груди словно вспыхнул огонь, и он не мог бы сказать, какие эмоции преобладают в этом огне — безбрежная радость, безудержный восторг или всепроникающий… страх! Да, его радость от встречи с нею поистине не знала границ, но при этом ему стало страшно, и страх этот сковывал его члены, сжимал ему сердце, спутывал мысли…

— Позволь, я пальтишко-то с тебя сниму! — воскликнул Прохор, протягивая руки к застегнутым на груди ее пуговицам видавшего виды пальто. Августа не противилась: она молча ждала, пока Прохор Михайлович трясущимися руками расстёгивал ей пальто, молча наблюдала, как он неуклюже вешал ее одежду на вешалку; с тонкой улыбкой смотрела, как он, павши перед нею на колени, начал суетливо стаскивать с ее ног тяжелые, стоптанные сапоги…

Прохор чуть ли не с ненавистью отбросил сапоги один за другим в сторону: как может его богиня таскать на ногах такую обувь? Затем начал быстро разматывать на ее ногах портянки. Подниматься с колен не спешил… Он боялся встретиться глазами с ее жгучим всепроникающим взглядом.

— А что это руки-то у тебя трясутся, Прохор? — донёсся до него сверху ее по-прежнему мелодичный голос. — Никак боишься меня? Да неужто я такой страшной стала?

Прохор Михайлович замер, держа в пальцах теплую портянку, разматываемую с ее ноги. Не вставая с колен, он невольно втянул голову в плечи.

— А я всегда тебя боялся… Августа, — тихо сказал он и продолжил разматывать тряпку. — Всегда, с первой же нашей встречи… и теперь боюсь.

— Но раньше так просто боялся, от ущербности своей, — сказала Августа с усмешкой, взирая с высоты своего роста на согбенного у ее ног Прохора. — А вот теперь-то есть, отчего бояться, правда? Вину свою чуешь, Прохор… Сколько лет мы с тобою не виделись? Почитай, шестнадцать лет! Аж семнадцатый год пошёл… И все эти годы ты виной своею маялся. Так ведь, Прохор?

— Так… — тихо ответил Прохор Михайлович упавшим голосом.

— Может, прощения попросить хочешь?

В прихожей повисла напряженная тишина. Прохор Михайлович ощутил испарину на своем лбу, а ладони сразу сделались потными.

«Она убьет меня…» — подумал он с полной обречённостью.

— А что проку просить тебя? — сказал он чуть слышно. — Если ты вернулась затем, чтобы убить меня — так убей… Как решишь, Августа, так и будет. Скажу тебе только одно: все эти шестнадцать лет я ждал тебя. Дня не проходило, чтобы я не думал о тебе, не вспоминал тебя! Но сделал я это тогда, в сорок третьем, потому что больше не мог так жить, Августа… И я тебя честно предупреж дал об этом. Но ты не хотела слушать. А теперь: если можешь простить — прости, если нет, так убивай! Я и к этому давно приготовился…

Августа продолжала смотреть на него сверху вниз с задумчивой полуулыбкой, как будто размышляла: убить или не убить? Прохор ждал, стоя на коленях и склонив голову… весь вид его свидетельствовал о том, что он полностью поручал свою жизнь воле своей богини…

— Ну вот разул ты меня, Прохор! — сказала вдруг Августа с веселой укоризной. — А дальше что? Тапочки у тебя хоть есть? Или мне босиком у тебя тут ходить?

Прохор Михайлович мгновенно вскинулся, распрямив согбенную спину.

— Нет! — вскричал он взволнованно. — Нет, конечно: как же можно — босиком! Сентябрь на дворе, полы в доме холодные… Но тапочек у меня больше нет, так я тебе носки дам, Августа! Вязаные, шерстяные… Это лучше, чем тапочки!

— Ну ладно, Прохор. Давай свои носки… — снисходительно улыбнулась гостья.

Фотограф вскочил, едва устоявши на ногах и метнулся в спальню. Вернулся оттуда, волоча за собой стул и пару носков, извлечённых из ящика комода. Он поставил стул за спиной Августы и усадил ее на сиденье с такой осторожностью, словно гостья его была сделана из китайского фарфора и легко могла ненароком разбиться.

— Вот… чудесные, тёплые носки! Сейчас наденем на твои ножки, Августа! Сейчас, сейчас…

Прохор снова опустился на колени и начал натягивать на ступню Августы первый носок. Августа не мешала ему: она сидела, гордо выпрямившись, и терпеливо ждала, когда ее некогда взбунтовавшийся раб закончит свою возню где-то внизу у ее ног.

— Ну вот… теперь ножкам будет тепло… — Прохор бережно провел ладонью по гладкой мощной голени своей повелительницы. Его руки всё еще продолжали слегка вздрагивать.

Августа молча поднялась со стула, не обращая на вновь коленопреклоненного Прохора никакого внимания. Закинув руки, размотала платок и повесила его на вешалку. Ее длинные волосы упали с головы на плечи и спину; давно не мытые, местами свалявшиеся, они тем не менее по-прежнему оставались темно-каштановыми и густыми… В ее кудрях Прохор не заметил ни единой седой нити.

— Чего-нибудь пожрать есть у тебя, Прохор? — небрежно спросила она.

— А как же? — обрадованно воскликнул фотограф. — Ведь не война нынче…разумеется, есть! Сейчас я тебя покормлю, Августа… Руки мыть, конечно, будешь?

— А то… Я хоть и преступница, однако не свинья! Где тут умывальник у тебя, в спальне вроде как? Я-то уж и забыла за давностью лет…

— А у нас теперь другой умывальник, Августа! — воодушевленно сообщил Прохор Михайлович. — Нам водопровод провели в дом, и не надо теперь по воду ходить! Так-то… А умывальник — вот он, на моей маленькой кухоньке… вот, сразу за столиком!

Оглядевшись, Августа и впрямь увидела в углу крохотной комнатушки без двери самый настоящий умывальник — эмалированная белая раковина со сливом в центре, а прямо над ней из стены торчал кран. Сбоку висело полотенце, а на полочке красовалась мыльница с большим куском мыла.

— Вот здесь я и умываюсь теперь, Августа! — сказал фотограф. — И тебя прошу сюда — раковина, мыло, полотенце — всё в твоём распоряжении…

Августа улыбнулась уважительно, будто ей показали невиданное техническое достижение. Ее темные, бездонные глаза на мгновение блеснули так, как это бывало раньше, 17–18 лет назад, и Прохор Михайлович почувствовал, как сладостно-тоскливо дрогнуло его сердце. Августа открыла кран, взяла длинными пальцами мыло и принялась мыть руки под струёй холодной воды (горячего водопровода в доме не было), а Прохор стоял рядом и молча наблюдал за ней.

От его взора не скрылось, насколько сильно изменилась боготворимая им женщина. Августа была повёрнута к нему спиной и боком, и Прохор сразу заметил, что ее плечи, ранее налитые мощью и покатые, теперь стали угловатыми и словно высохшими; предплечья сделались тонкими, а на зауженной сутуловатой спине из-под ношенной-переношенной сорочки отчётливо выпирали мосластые лопатки…

У Прохора жёстко перехватило горло… На глаза навернулись слёзы.

Куда же подевалась твоя божественная, ошеломляющая красота, несравненная Августа?

Ответ был вполне очевиден. Прошедшие шестнадцать лет, несомненно, были для Августы едва ли не самым тяжким периодом ее жизни… Прохор даже не был уверен, а хочет ли он знать, как она провела эти мучительные годы…

Августа взяла полотенце и принялась осушать руки, тщательно вытирая свои длиннейшие пальцы. Пальцы ее тоже изменились: раньше были гладкими и точёными, а теперь приобрели грубоватую узловатость, а белая атласная кожа сделалась шероховатой…

— Что смотришь, Прохор? — спросила она слегка вызывающе. — Сильно я изменилась, правда? не нравлюсь больше я тебе?

Прохор вздрогнул, будто очнулся от сна.

— Ну что ты, Августа! — он даже всплеснул руками, будто услышал нечто богохульное. — Ты, конечно, сильно изменилась, но… ты всё равно красивая! А для меня ты не сравнима ни с кем…

— Ох, и льстец ты, Прохор, ну и льстец! — усмехнулась Августа, вешая полотенце на крючок. — Ладно… хоть и враньё, а слышать всё равно приятно. Ну что — в комнату проходить, что ли?

— Проходи, милая… проходи и садись там за стол, а хочешь — на кровать, чтобы помягче! — живо отвечал Прохор Михайлович. — Ты отдыхай с дороги, Августа… а я сейчас на стол накрою.

Августа прошла мимо него в комнату, даже не взглянув на хозяина. Она села за стол, а Прохор принялся хлопотать. Всё время, пока фотограф сновал от обеденного стола к кухонному и обратно, его гостья сидела неподвижно, подперев рукой голову и следя за Прохором мрачно горящими, как у волчицы, глазами.

Между тем на столе появились колбаса, хлеб, вчерашняя картошка, которую хозяин разогрел в сковороде на растопленном сале. Выставил Прохор на стол и две банки: одну с маринованными огурцами, другую с помидорами. Нашлось у него для нежданной гостьи и немного сливочного масла — и даже несолёного!..

Августа смотрела на нехитрое угощение равнодушно и отрешённо, словно совсем не испытывала голода.

— А у тебя там случайно мясца нет? — спросила она вдруг. — Человечьего, разумеется…

Прохор Михайлович резко выпрямился, как от внезапного удара. Затем медленно повернул голову и смерил женщину укоризненным взглядом.

— Ну зачем ты об этом… Августа? К сожалению, мяса у меня нет. Я ведь не ждал тебя сегодня и не приготовился… уж пожалуйста, прости…

— Ладно, прощаю, — она презрительно хмыкнула. — Ну тогда, может, хоть водка у тебя есть?

— Я вообще-то не пью, но водка у меня есть… для компрессов вот берегу. Хорошая добрая водка…

— Для компрессов… — хмуро отозвалась Августа. — Что ж, дело нужное! Ну, может быть, плеснёшь чуток, коли не жалко? Я сто лет уже хорошей водки не нюхала…

— Если не жалко? — обиженно заметил Прохор Михайлович. — Мне для тебя жизни не жалко, а ты про водку… Конечно, плесну, коли душе твоей угодно…

Фотограф тяжело поднялся, прошел к старому шкапчику, помнившему еще незабвенного Ивана Яковлевича, и, скрипнув дверцей, вынул из его недр непочатую бутылку «Столичной». Взял два гранёных стаканчика, вернулся к столу. Молча налил полный стакан для Августы, плеснул несколько капель себе. Присел напротив своей дорогой гостьи.

Августа взяла наполненный стакан и подняла его над столом. Стаканчик казался совсем крошечным в ее узловатых, но таких длинных, цепких и сильных пальцах с обломанными твёрдыми ногтями.

— Ну, давай за встречу, Прохор? — сказала она с улыбкой.

— За встречу, — сдержанно отозвался фотограф. — И пусть всё будет хорошо…

Они выпили. Прохор ощутил приятное тепло в теле и особенно в одеревеневших суставах. А бледное, с запавшими щеками лицо Августы сразу озарил слабый румянец…

- Ты ведь думал, поди, что меня и на свете больше нет, правда, Прохор? — спросила Августа, с хрустом закусывая маринованным огурцом.

— Нет, Августа… — тихо ответил Прохор. — Я был уверен, что ты жива. Сам не знаю, почему, но был в этом совершенно уверен… если бы было иначе, я сам уже давно бы умер. Хотя, конечно, трудно представить, как можно было уцелеть на пароме, который разбомбили фашистские самолеты… Я там хоть и не был, но мне многие говорили, какой кромешный там был ад! из тех, кто уплыл на пароме, не уцелел никто…

— Правильно, не уцелел никто… — задумчиво повторила Августа. — Только вот ведь какая штука, Прохор: не была я на этом пароме-то! Потому сама цела и невредима осталась…

— Как не была? — опешил Прохор. — А мне милиционеры рассказывали, ты билет купила, они и сами пытались на паром попасть, чтоб тебя там задержать, да не успели…

— Дурни они, твои милиционеры, — усмехнулась Августа. — Билет я и вправду купила, но лишь для отвода глаз! Сама на паром ни ногой! Я ж смекнула: коли гнаться за мною будут, непременно попытаются узнать, не покупала ли я билет. Вот я и купила! А старик, что в кассе сидел, меня, конечно, запомнил! Я ведь тогда какая видная была — не то, что ныне… Купила я билет, а сама-то и в лес подалась. И оттуда всё видела, как немцы пристань пулемётами утюжили, а потом и паром вместе с пассажирами взорвали… Ух, там такое творилось, Прохор! Сам чёрт не уберёгся бы…

— Ты ешь, ешь, Августа! — заботливо воскликнул Прохор Михайлович. — Тебе как следует подкрепиться надо. У меня, конечно, тут не густо… но чем богат, тем и рад! Главное, ты здесь, а дальше мы тебя подкормим, уж не сомневайся! Главное ведь в том, что голодухи-то нет больше…

Августа внимательно посмотрела на Прохора, будто бы пыталась оценить его слова. Не ответила ничего и принялась за еду. Правда, ела она немного и явно без особой охоты — словно не хотела обременять хозяина лишней заботой о себе. На нее это было не слишком похоже, но… люди ведь со временем меняются.

Прохор Михайлович терпеливо выждал, когда Августа немного поест, а когда она отодвинула тарелку, спросил осторожно:

— А дальше что было?

- Ну что дальше! Пошла через лес — куда тропа выведет. Из села в село, из города в город. А вскоре поняла, что кроме человечины ничего есть не могу! Стала людей убивать пропитания ради. Человек пять убила: одного ребенка, двух женщин и двух мужиков… На последнем убийстве повязали меня. Факт людоедства доказать не смогли — мужичка-то я съела до крошки, а кости все сожгла в пепел!

За убийство судили меня и на каторгу! Дали 25 лет, и то поблажка вышла за то, что я смогла доказать, будто съеденный мною мужик на меня-то сам и напал. Так вот…

Прохор заметил, с какой жадностью во взгляде Августа смотрит на бутылку. Он налил ей еще полстакана.

— Довольно? — спросил предупредительно. — Смотри, а то боюсь, как бы плохо тебе не стало с не привычки-то…

— Спасибо тебе, Прохор, заботливый ты мой! — с неожиданно теплой улыбкой отвечала Августа. — полстакана мне сейчас в самый раз… Себе налей хоть капельку, я не алкашка какая-нибудь, чтоб в одиночку водку-то хлестать.

Прохор Михайлович и себе налил полстакана. У него голова шла кругом от рассказа боготворимой им женщины, которая говорила о вызывающих оторопь своих деяниях так невозмутимо, будто речь шла о чем-то обыденном и повседневном. На совсем трезвую голову такое испытание было фотографу явно не по плечу…

— Попала я, Прохор, далеко-далеко, в бухту Находку, — продолжала рассказывать Августа. — Вместе с другими каторжниками рыбу я ловила. Без человечьего мяса страдала страшно — болела даже! Однажды завхоз послал меня в деревню — рыбу на водку выменять. Когда возвращалась, в глухом месте увидела мальчишку — он грибы собирал. А кругом — никого! Вот повезло-то, думаю! Убила я его, оттащила в овраг, на куски порубила, на костерке поджарила… Тем и спаслась, а не то ноги бы в лагере точно протянула.

Потом меня в другой лагерь перевели — Дубровское… Когда шли по этапу, я сошлась с некой Марией Кривошеевой. Она была воровкой… Я ее от приставаний завхоза уберегла, и она стала мне преданной, как собака. В Дубровском пробыли почти год, и Мария под амнистию попала. Ее освободить были должны к майским праздникам. Она-то мне и помогла бежать, когда нас вновь по этапу погнали в таежный посёлок какой-то…Так и пошли мы через тайгу — освобождённая и беглянка. Мария-то к себе на родину хотела дойти, на Кубань… Не дошла, сердешная. Там, в тайге, косточки ее истлели уже, поди, а справка об освобождении мне по случаю досталась…

В тайге набрела я на одну деревеньку — такую глухую, что в ней ни про революцию, ни про войну и не слыхивали! Приютила меня бабка старая, которая всех там в страхе держала потому как слыла она ведьмой! И стала я у нее жить. А знаешь, Прохор, она и вправду ведьмой была! Такому я у нее научилась… Ну, в общем, тебе о таких вещах знать не положено! Прожила я у нее девять лет! И за это время в деревеньке-то чудеса всякие творились — то у кого сестра пропала, то еще у кого — племянник, то папка в тайгу пошёл и не вернулся… Я, конечно, всё ЭТО с умом делала, следов не оставляла…и так мне хорошо было, Прохор! Как убью кого из деревенских, человечинки поем всласть, и сразу на сердце становится так тепло, так радостно…

Но всё кончается, Прохор… Померла ведьма, и поняла я, что оставаться мне там нельзя. Похоронила я ее и пошла себе. Вот тогда-то и решила в Краснооктябрьск, к тебе, родимому, вернуться… Целых два года добиралась!

Выпили еще. В глазах Августы замерцали хоть и мрачные, но живые огоньки.

— Вот так я и вернулась в этот городишко, Прохор! — воскликнула она с хмельным воодушевлением. — Больше мне ведь идти-то некуда и не к кому! только к тебе…Понимаешь ли, кого ты у себя приютил, да водкой потчуешь? Знаешь, думала я, ты и на порог меня не пустишь… А ты — вроде бы даже и рад! Так странно… Прохор…

— Что же тут странного? — угрюмо спросил Прохор Михайлович. — У меня ведь, кроме тебя, и нет никого… Знаю, страшный ты человек, Августа! Но полюбил я тебя с первой же нашей встречи! И с тех пор жизнь моя без тебя — не жизнь.

— Да будет врать-то, Прохор! — Августа махнула на него рукой, всплеснув своими длинными пальцами. — Так не бывает…

— Выходит, бывает, — сумрачно заметил Прохор.

— Я не верю…

— А я верю. Ты не веришь, потому что, наверное, никогда не любила.

— Ну как ты можешь любить меня, Прохор? — Августа пытливо заглянула в его глаза. — Как? я ведь преступница… убийца… людоедка! Я уже не могу жить без человечьего мяса, без человечьей крови… а ты что мелешь мне тут? «Жизнь моя без тебя — не жизнь»! Ты, видать, совсем рехнулся, бедный мой Прохор…

Прохор Михайлович молчал. Августа вдруг резко поднялась с места, прошлась вокруг стола — такая высокая, статная, уверенная… как раньше! Она стала над ним и властно, по-хозяйски, запустила свои длиннейшие пальцы в его совсем седые редеющие волосы. Наклонилась над ним, заглядывая в его глаза сверху. Крепко обхватив его голову одной только своей пятернёй, сказала с жутковатой игривостью:

— Ты вот мне тут зубы заговариваешь, Прохор…Водочкой угостил, про любовь какую-то треплешься! А сам-то, поди, думаешь: вот уговорю я глупую бабу, усыплю ее, как курицу, а только она заснёт — я в милицию! Приходите, мол, забирайте: у меня людоедка дома сидит, шестнадцать лет по стране шастала и вот… вернулась! Так ведь, Прохор? Есть такие мысли, а?..

Прохор Михайлович угрюмо молчал. Августа продолжала говорить чуть хмельным голосом:

- Вот я и думаю: Прохор: а не убить ли мне тебя? Может, так оно правильней будет, а?

— Я уже говорил тебе, Августа, — сказал Прохор Михайлович, ощущая, как сильные пальцы Августы медленно скользят по его вискам, скулам, шее — словно бы ищут самое незащищённое место! — Если хочешь убить, так убей… А вот глупости всякие говорить не надо! тебе это не к лицу.

— Глупости? — спросила Августа. — Что ж такого глупого я сказала-то?

— А вот про то, будто я в милицию пойду тебя сдавать, это что — разве не глупость? — отозвался Прохор Михайлович.

— Ну почему же… Всё очень даже складно…

— Ничего не складно! Во-первых, ну сдам я тебя, и что? Мне-то какая от этого выгода? Ни выгоды, ни корысти… Одна головная боль: опять по следственным отделам затаскают, и чем всё кончится — неизвестно. Оно мне надо? А во-вторых… ну ладно, в любовь мою ты не веришь, это твоё дело. Но ведь в войну ты мне сколько раз жизнь спасала? Где б я был сейчас, если бы не ты? И я теперь пойду доносить на тебя? Это ж каким иудой надо быть, чтобы так тебя предать, Августа?

— А ты меня однажды уже предал, Прохор, — сказала она таким тоном, что ему сделалось страшно. Ему подумалось, что она может в любую секунду взять и свернуть ему шею. Силы в ее руках для этого и сейчас достаточно. — Почему бы тебе не предать меня и еще раз?

— Я тебя не предавал, Августа, — чуть слышно отозвался Прохор. — Я не предавал! Я только хотел бедного парнишку спасти… Видит Бог, не предавал!

— О, да ты о Боге вспомнил, Прохор? — Августа засмеялась и сильнее сдавила пальцами его голову. — А ведь мы с тобой от Бога так далеки, как ни одна живая душа не далека! Так что забудь о Боге, он давно отвернулся от нас. Нет для нас Бога, есть только ты и я… И вот что мне теперь с тобой делать — не знаю…

«Если бы хотела убить, уже пять раз убила бы! — подумал Прохор Михайлович. — Я-то ей даже сопротивляться толком не смогу: сил совсем мало, так что укокошила бы меня в два счёта…»

А вслух заметил:

- Ну, положим, убила ты меня… А дальше что делать будешь? Здесь ты не останешься с моим-то трупом, ведь так? Опять бежать куда-то придётся…

- А коль в живых тебя оставлю, мне разве бежать не придётся? — спросила Августа.

Она наклонилась к самому его уху так, что он ощутил щекой своей ее тёплое дыхание. Осторожно взял ее руку в свои заскорузлые ладони, благоговейно припал к ней губами… Поцеловал нежно и трепетно. Она не мешала ему и рукИ своей не отнимала…

— Давай об этом поговорим завтра, Августа! — сказал Прохор с придыханием, и тусклые глаза его засветились искренней нежностью. — А сейчас поздно уже… Видишь, темень-то какая за окном.

Августа повернула голову к окну. Там действительно царила тьма… фонарь во дворе не горел, и за оконным стеклом разливалась абсолютно беспросветная, будто угольная чернота.

— Ложись отдыхать, милая Августа, — с трогательной заботой сказал Прохор. — Как говорят в народе у нас, утро вечера мудренее…Ты наверняка устала с дороги. Ложись-ка спать. Я тебе свою кровать уступлю… вот здесь, у окна. Помнишь, мы с тобой на ней… как-то раз…

Он сконфуженно замолчал: видимо, не стоило ей об этом напоминать.

Он опустил глаза, встретив взглядом снисходительную улыбку Августы.

— Помню, Прохор, — сказала она. — Я ведь ничего не забываю… А ты, может, повторить хочешь, а? как тогда… Только я-то уж совсем другая, от всей былой красы моей одна только тень и осталась.

— Не говори так! — горячо возразил Прохор. — Ты и сейчас изумительно красивая… Честное слово! А что я хочу — сейчас совсем не важно. Важно то, что тебе спать сейчас необходимо. Раздевайся и ложись! А я сейчас еще плед теплый принесу, накрыть тебя поверх одеяла надо, а то по ночам нынче холод такой — до костей пронизывает!

Августа, казалось, еще поколебалась секунду-другую, а потом резко начала раздеваться. Прохор Михайлович засуетился и, что-то бормоча себе под нос, вышел в соседнюю комнатушку. Вскоре он вернулся, неся в охапке старенький, но тёплый шерстяной плед.

Он уложил дорогую гостью на свою кровать и заботливо укрыл ее сначала обычным одеялом, а сверху — пледом.

— Спи, дорогая… Спи, несравненная моя… Ничто не потревожит твой сон, Августа! А я сейчас тут потихоньку со стола приберу…

— Ты мне еще колыбельную спой, Прохор, — улыбнулась Августа. — А и сам бы лучше ложился — а со стола я уж сама поутру прибрала бы…

— Да нельзя вот оставлять, непременно мышки понабегут! — отвечал Прохор Михайлович. — Им только корку оставь, враз объявятся! Я уж и мышеловку ставил, так только одна попалась, а другие в нее и не лезут, хитрые такие стали, чертенята хвостатые…

Августа невольно засмеялась, сладко потянувшись под одеялом.

— Ну мышки-то хоть тебя не съедят, Прохор! — заметила она. — Это ведь не крысы…

— Что верно, то верно, — согласился Прохор, собирая со стола тарелки и стаканы. — Не крысы.

— А спасибо тебе, Прохор, за прием да ласку… — вдруг сказала тихо Августа. — Я уж и не упомню, когда последний раз на доброй кровати-то спала…

Прохор остановился и внимательно посмотрел на нее.

- Это тебе спасибо, Августа… — так же тихо ответил он. — Огромное спасибо…

- Да за что мне-то, глупый ты мой?

- За то, что ко мне вернулась… За то, что вновь вижу я тебя… Я ведь о тебе все эти 16 лет каждый день вспоминал, с именем твоим спать ложился и вставал по утрам тоже с твоим именем…

В ответ Прохор Михайлович услышал мирное и ритмичное сопение. Он замолк и пригляделся к своей гостье. Августа мирно спала глубоким сном, каким, наверное, спят праведники…

Утром Прохор Михайлович пробудился чуть свет.

Эту ночь он провел в соседней комнатушке, где хранился его основной фотоинвентарь. Еще раньше фотомастер отволок сюда кровать Ивана Яковлевича, которая пустовала с 36-го года и давно рассохлась так, что спать на ней было уже небезопасно. Однако выкинуть кровать Семёнова у Прохора Михайловича руки не поднимались — всё время в душе теплилась надежда: а вдруг он вернётся? Жизнь порой устраивает небывалые сюрпризы… да и при взгляде на эту кровать Прохор неизменно вспоминал старого доброго друга. Но Иван Яковлевич так и не вернулся, однако кровать его всё же пригодилась — уступив свою постель Августе, Прохор при этом имел место для собственного ночлега.

Проснувшись, он некоторое время лежал неподвижно. Первая мысль была, естественно, о его гостье: на месте ли она? Не ушла ли куда? Он поднялся и, тихонько приоткрыв дверь, заглянул в спальню. Августа по-прежнему лежала на его кровати и, судя по всему, крепко спала.

Фотограф прикрыл дверь и начал собираться в магазин. Он посчитал необходимым принести на завтрак свежих продуктов, да и картошки вчера по известной причине так и не купил…

Когда же Прохор вернулся, принеся с собой покупки — ему удалось раздобыть даже свежей ветчины, — Августа уже сидела возле стола — одетая, причёсанная, умытая. Постель была аккуратно застелена, а плед женщина свернула и положила в изголовье кровати под подушку.

— Доброе утро, — приветствовал ее Прохор. — Как спалось?

— Доброе утро, Прохор, — чуть улыбнулась она в ответ. — Спалось мне хорошо. Давно так сладко не спала…

— Вот и отлично! — бодро отвечал Прохор. — Сейчас я поставлю чайник, и будем завтракать.

Августа ничего не ответила. Она только молча наблюдала, как хозяин снуёт по своей крошечной кухоньке, как достаёт и расставляет чашки, как пытается как можно аккуратнее нарезать ветчины и голландского сыру… По всему было видно, что фотограф всячески желает устроить своей дорогой гостье настоящий праздник.

— Прохор… — сказала она наконец. — Ты чего так распрыгался-то? Снеди всякой натащил — праздник какой у тебя сегодня, что ли?

— Да, у меня сегодня большой праздник, Августа! — воодушевлённо ответил Прохор. — Ты ко мне приехала!

- Для тебя это не праздник вовсе, а лишняя головная боль! — усмехнулась Августа. — У меня-то ни кола, ни двора… тебе думать теперь надо, что со мной-то делать?

— А чего тут думать? — отозвался Прохор. — И думать нечего… Я тоже был без кола и двора, как голь перекатная, по свету катался. А потом приютил меня Иван Яковлевич, вот и обрёл я дом. И ты теперь у меня жить будешь… А там посмотрим.

Августу даже передёрнуло от такой недальновидности.

— Господи, Прохор… ну какой же ты дурачок! — воскликнула она в изумлении. — Ты хоть когда-нибудь поумнеешь? Да уж поздно теперь, куда там. Так и помрёшь бестолочью…

- А что такого? — возмутился Прохор Михайлович. — Ты ко мне приехала… я что, тебя на улицу выгнать должен? нет таких законов. И никто мне не помешает приютить тебя у себя в доме…

— И как ты жизнь-то прожил с такими мозгами? — покачала головой Августа. — Просто чудо, что ты до сих пор живой, а не нашел себе пристанище где-нибудь в общей яме для расстрелянных врагов народа… Чудны дела твои, Господи…

— Августа, — упрямо заявил Прохор. — Мой дом — твой дом! И пошли они все к чертовой матери!

— Ой, какие мы смелые! Ну, а придут к тебе с обыском и спросят — кто это тут живёт у тебя, ты что ответишь?

— Скажу, родственница приехала… Дом сожгли, родные в войну погибли, документы утеряны. Вы правят тебе паспорт, и будешь жить, как все.

— Родственница, значит, — криво улыбнулась Августа. — Ладно, пусть родственница. Кто такая, откуда приехала?

- Ну… придумать нам с тобой надо, — ответил Прохор не слишком уверенно. — Легенду для тебя придумать…

— Все эти легенды проверяются в два счёта! — сурово сказала Августа. — Выяснится моментально, что мы с тобой врём! И засадят нас обоих в следственный подвал… ну, а дальше сам знаешь! я-то ладно, заслужила себе такое, а ты-то с какого боку окажешься там? По доброте и глупости своей, что ли? Ты ведь уже там побывал, не так ли?

— Да не ходят сейчас по домам, Августа! — продолжал артачиться Прохор. — Прошли те времена, понимаешь? ты в тайге жила, не слыхала просто! Был ХХ съезд партии…культ личности осудили. Лагеря закрыли, заключённых на свободу выпустили! И врагов народа не ищут больше! Всё это теперь в прошлом…

- Ой, дурачок, ну и дурачок! — Августа всплеснула руками. — Лагеря закрыли? Зэков выпустили? для тебя найдут местечко, Прохор, не сомневайся! диву даюсь на тебя: жизнь прожил — ничему так и не научился! Совсем без мозгов…

— Да я точно тебе говорю! — Прохор Михайлович начал горячиться. — В последние лет пять уже никого не забирали! По крайней мере, я такого не слышал…

- Ну ладно, Прохор: не забирали, будь по-твоему, — со вздохом согласилась Августа. — Но сам-то мозгами своими куриными пораскинь: живу я у тебя, да? Ладно… К тебе народ каждый день ходит? Ходит. Меня видеть люди будут? Ты ж меня в норку-то не спрячешь — небось, не мышка! Значит, будут видеть. Рано или поздно кто-нибудь из твоих клиентов меня узнает — это ты понимаешь? Сама я женщиной очень видной была, и фотография моя в милиции имеется. Узнают и донесут! Придут и заберут меня, и тебя вместе со мной. Пойдешь как соучастник, за недоносительство и укрывательство особо опасной преступницы! Меня ты не спасёшь, а себя запросто так погубишь! Чего ж тут непонятного? Что ты как дитё малое, неразумное?

Прохор Михайлович угрюмо молчал. Действительно, что тут возразишь? Августа была совершенно права. Выждав паузу, женщина добавила, понизив голос:

— И не это даже главное, Прохор… Не могу я без человечинки-то, понимаешь? Никак не могу… Ничто мне ее не заменит. Мне без нее одни только болезни и скорая смерть…Или ты меня свеженьким человеческим мясом обеспечишь, а? Да так, чтоб не проведал никто!

Августа устремила на Прохора долгий пристальный взгляд, и в глазах ее будто полыхнуло черное пламя. Прохор невольно содрогнулся…

— Вот то-то! — усмехнулась Августа. — А ты тут говоришь, мол: я тебя люблю, ты живи у меня… Выбрось ты из головы всю эту белиберду, Прохор… Выбрось и забудь ее напрочь!

На старенькой электроплитке закипел чайник, и хозяин пошел его снимать. Вернулся к столу, разлил по чашкам кипяток, долил свежей заварки, положил на блюдце конфеты, несколько печенюшек… Августа взглянула на него с доброй улыбкой, но Прохор Михайлович едва ли это заметил.

— Ты очень хороший человек, Прохор, — сказала она с неожиданной теплотой. — Замечательный человек… Ты тут сказал, что я тебе жизнь спасала, и не раз. Твоя правда, было такое… Тело я твое спасала, а вот душу твою загубила безвозвратно! А это куда страшнее…

— Перестань, Августа! — с досадой отозвался Прохор. — Какая там еще душа! нет никакой души, и ничего ты не загубила! Болтология это всё…

— Значит, по-твоему, человек ничем существенно не отличается — ну, скажем, от крысы? — усмехнулась Августа. — Или от свиньи? Ну, разве что на двух ногах ходит?

— Не знаю я, Августа… Скорее всего, так оно и есть.

Он придвинул ближе к своей гостье чашку с чаем, но Августа не обратила на это внимания.

— Нет. Прохор, не так… Ты, может, и удивишься, но душа даже у крысы есть! Своя, конечно, крысиная, но самая настоящая душа! А у человека — душа есть тем более.

— Не знаю… Не вижу… Одни инстинкты только и есть, — мрачно заметил фотограф.

— Инстинкты? И это говорит человек искусства! ты же не просто фотоснимки делаешь, Прохор! Ты не только лица, ты души людские фотографируешь! никогда не замечал?

Прохор Михайлович присел к столу напротив Августы. Попытался было отпить чаю, но тут же отставил чашку: слишком горячий.

— Погодь, Прохор, — заботливо улыбнулась гостья. — Неровен час, ошпаришься!

— К чему вдруг эти разговоры, Августа? — спросил он настороженно. — Время ли сейчас философствовать?

— Разговоры-то? — Августа поставила локти на стол и оперлась подбородком на сплетенные пальцы. — Да к тому, что тело я твое спасала, а душу твою губила не просто так, а намеренно! И сознательно! А самое страшное, что ничего теперь не исправишь… Душу твою уже не спасёшь! Она навечно теперь…

Августа вдруг умолкла и безнадёжно махнула рукой.

— А впрочем, ладно… Лучше тебе не знать и не верить… Время придёт, сам всё и узнаешь, а слова люди обычно воспринимать не хотят. Только тяжко тебе будет, Прохор! Ой, как тяжко! А причиной тому — я… Так что любить меня ты не должен. Погубила я тебя, Прохор… навечно погубила!

— Должен или не должен, сердцу не прикажешь, — мрачно заметил Прохор Михайлович. — Однако довольно разговоров о душе и всяких там высоких материях. Раньше надо было об этом думать, а сейчас давай спустимся на землю, Августа… Остаться со мной ты не можешь. А ехать тебе разве есть куда?

— Ехать мне некуда, Прохор, — отвечала женщина, — почитай, сам знаешь! Дома у меня нигде нет, родных тоже… Разве что на восток куда-нибудь податься. Только как я без документов поеду? А кроме вот справки об освобождении ничего нет, да и та подложная… На убиённую и съеденную мною рабу божию Марию выписанная…

— Что ж теперь? — спросил Прохор с горечью. — Выходит, у нас тупик с тобой, Августа?

— Да нет, Прохор… Нет у нас никакого тупика. Я ведь к тебе не просто так взяла и заявилась…

— Как это понимать, Августа? Что значит «не просто так»? поясни…

— А нечего тут пояснять. Ехать некуда, оставаться нельзя… умирать я к тебе приехала, Прохор.

Августа произнесла эти слова так просто, буднично, словно говорила о чем-то банальном, обыденном, о том, что имеет место быть каждодневно.

В комнате воцарилась замогильная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов.

— То есть как… умирать? — с трудом выдавил из себя Прохор Михайлович. — Ты о чём это?

— Не понимаешь, что ли? — спросила Августа. — Не видел никогда, как умирают?

Прохор Михайлович не мог вымолвить ни слова. Да, Августа всегда умела вогнать его в состояние шока! Вот и сейчас он только судорожно и беззвучно открывал рот, словно рыба, выброшенная волной на берег. Августа смотрела на него сурово и осуждающе, словно испытывала гнев от его непробиваемой бестолковости.

— Нет… ты погоди, погоди, Августа! — пробормотал Прохор Михайлович, обретя наконец дар речи. — Что ты такое говоришь… Да ты с ума сошла, что ли?

— Хватит, Прохор. Утомил ты меня своей дуростью, — сказала Августа устало. — Я ведь, кажется, предельно ясно выражаюсь и на русском языке… А ты как будто спишь всё время, ничего не соображаешь!

— Но как же так? Почему — умирать… Ты тяжело больна, что ли? Ну так мы тебя врачам покажем.

— Хватит вздор молоть! — Августа хлопнула ладонью по столу, и фотограф невольно вздрогнул. Как она сейчас была похожа на прежнюю Августу, молодую, прекрасную, полную сил и энергии, на ту самую Августу, которая всегда обращалась с ним, как со своим личным рабом! — Только что говорили, что мне носа высунуть нельзя из твоей конуры, какие, к черту, врачи?! Да и если можно было бы — не сделали бы они ничего… Не врачебное это дело — ясно?

Прохору Михайловичу ничего не было ясно, но он предпочёл лучше промолчать. Следовало подождать, о чём ему будет говорить сама Августа.

— Мне тебе надо сказать нечто очень важное, Прохор! — сурово произнесла она. — Очень важное! И для меня, и для тебя… так что давай включай мозги и слушай внимательно. Очень внимательно, Прохор! И запоминай…

— Ну… слушаю, — отозвался Прохор Михайлович упавшим голосом.

— В общем так, Прохор… — начала Августа, устремив пристальный взгляд куда-то сквозь него. — Я умру у тебя здесь… И довольно скоро. Думаю, через месяц примерно, если не раньше…

У Прохора Михайловича глаза на лоб так и полезли. Он нервно дёрнулся и попытался возразить:

— Что? Но, Августа…

— Молчи и слушай, — сказала она, глядя на него исподлобья. Взгляд ее был таким страшным, что Прохор Михайлович и впрямь тотчас умолк, будто лишился языка в одно мгновение.

— Ты слушай… — сказала Августа значительно мягче. — Ибо если что не так сделаешь, кара твоя будет страшной, Прохор… Прощения больше не будет. Так вот: я скоро умру… здесь, в твоей фотомастерской, в этих вот комнатах. Тебе надо будет меня похоронить… Отпевать меня не надо, в церковь мне и при жизни ходу не было, а по смерти и подавно. Понял?

Прохор Михайлович только кивнул.

— Позовёшь только бабок там знающих, чтобы прибрали меня, — продолжала Августа. — Сам ведь не разумеешь, что и как… А тебе надо будет меня сфотографировать. Сделаешь фотоснимок, как я лежу в гробу… это ясно?

— Да… — еле выдавил из себя Прохор Михайлович.

— Снимешь меня крупным планом, чтобы лицо хорошо было видно! — продолжала Августа тихим и зловещим голосом. — Чтобы легко узнать меня можно было! Сделаешь снимок… ну, как ты умеешь, это тебе объяснять не надо. А потом свезешь меня на кладбище и похоронишь. Вот под этим именем, как там ее полностью… — Августа извлекла из своей одежды справку об освобождении, — забыла уже тетку-то эту, мною загубленную… а, вот — Кривошеевой Марии Фёдоровны… под этим именем и похоронишь!

А фотоснимок меня-покойницы уберёшь подальше и пуще глаза беречь станешь! Понял?

Прохор снова кивнул. Ему становилось всё хуже и хуже, как будто на него медленно и неотвратимо съезжала бетонная плита, а ему некуда было из-под нее деваться. Августа замолчала, буквально прожигая его своим жутким пронизывающим взглядом.

— И что дальше?.. — мрачно спросил Прохор Михайлович, пытаясь подавить приступ подступающей дурноты.

— А дальше совсем просто, — заметила Августа чуть ли не ласково. — Живёшь себе спокойно, как и раньше жил до моего приезда… Занимаешься своим делом. Ты ведь любишь своё дело, правда, Прохор? Знаю, любишь… Клиентов у тебя будет много, это я тебе обещаю…

При этих словах ее Прохор Михайлович поднял на Августу тяжелый и подозрительный взгляд. Однако ни о чём не спросил и снова опустил глаза.

— Вот среди своих-то клиентов и приглядишь одну… — продолжала наставлять его Августа. — Девушку приглядишь молоденькую… чтоб не старше семнадцати лет была! Девушка должна быть крепкой и красивой… ну, чтобы тебе самому понравилась! И самое главное — чтобы проклятие на ней было! Ясно?

— Вот этого не понял, — хмуро заметил Прохор Михайлович. — Откуда мне знать, что на ней проклятие? Я фотограф, а не священник… Ко мне люди ходят фотографироваться, а не исповедываться. Да и откуда может быть проклятие на 17-летней девушке? В такие годы человек еще не успевает совершить ничего такого, чтобы заслужить проклятие…

— Опять лезешь в то, чего не разумеешь! — с презрением заметила Августа. — Конечно, юная девушка вряд ли заработает на свою голову проклятие. Но проклятие передается по наследству, Прохор…И если кто-то проклял ее бабку, прабабку, а лучше всего — мать, то этого вполне достаточно.

Прохор Михайлович недовольно сопел носом, выслушивая ее наставления. Все эти непонятные и зловещие наказы нравились ему всё меньше и меньше.

- Ну… и откуда я узнаю, что на ее матери или там бабке лежит проклятие? Я не ясновидящий… А о таких вещах люди не говорят с посторонними.

- Да, не говорят, — согласилась Августа. — Они сами могут об этом проклятии просто не знать! Ну какое дело молоденькой девчонке до каких-то там проклятиях, которым предали когда-то ее прабабушку! Она о них и не подозревает! но это неважно, Прохор… Ты сам это почувствуешь, когда такую девушку увидишь… Сердцем почувствуешь. Я тебе сама подскажу…

Прохор Михайлович испуганно захлопал глазами.

— То есть… как? Подскажешь…

— А вот так! — агрессивно отозвалась Августа. — Тебе этого знать не нужно… И вот что тебе надо будет сделать: эту вот фотографию, на которой буду заснята я, в гробу лежащая, ты прямо в руки ей дать должен! Запомнил? Не просто показать, а прямо в руки дать, чтобы она ее не только рассмотрела, но и подержала! Хотя бы несколько минут… Вот и всё, Прохор…

Прохор Михайлович подавленно молчал. Его и без того бледное лицо теперь сделалось совсем угрюмым и серым, как кусок старого картона.

— И как же я заставлю молодую девушку взять в руки такой фотоснимок? — спросил он с ноткой отчаяния в голосе. — Зачем он ей нужен? Не силой же ее заставлять!

— Придумаешь что-нибудь, — мрачно ответила Августа. — Ты маленький, что ли? Чего это я тебя всему учить должна?

Прохор Михайлович снова беспомощно замолчал. У него был такой мрачный вид, что жалко было смотреть. Августа, глядя на него, лишь презрительно усмехнулась.

— Ну, и что ты раскис, Прохор? — спросила она чуть ли не со смехом, — неужто я тебя о чем-то невыполнимом попросила? Сущие пустяки — разве не так? Сам же говорил, что любишь — ну так докажи на деле любовь свою, а то языком-то молоть все горазды! Считай, что это моя предсмертная просьба к тебе… Только знай: на сей раз коли ослушаешься — пощады не жди! Это не угроза моя тебе, это так оно и есть, и ты это осознать должен. Не выполнишь — пеняй на себя! Конец тогда тебя ждёт поистине страшный! Жуткий конец…

Прохор Михайлович продолжал угрюмо молчать. Да, действительно — ничего невыполнимого в завещании Августы (а это и было именно завещание, коли она помирать собралась!) не содержалось, но Прохору непреложно стало ясно одно: с ее смертью некий кошмар, сути которого он не понимал, будет продолжаться. Ничего не кончится с уходом Августы, и это было самое страшное.

Господи! Ну зачем она только вернулась? А он было так обрадовался, увидев ее…

— Ну же, Прохор! — бодро воскликнула Августа. — Выше нос! Ты справишься, я уверена… Оставь только сразу всякие глупые мысли, это я тебе точно говорю. И, кажется, ты меня собирался чайком побаловать, не так ли? Ну так побалуй! А то мне уже совсем немного осталось…

Потрясённый Влад отложил бумаги и некоторое время ошеломлённо смотрел в одну точку. Он отчётливо вспомнил, как безуспешно разыскивал утраченное продолжение записок фотомастера там, в гостиничном номере. Как, не найдя их, сам же убедил себя в том, что этих записей попросту не было изначально! Настолько убедил себя в их отсутствии, что искренне поверил в это. И вдруг они обнаруживаются здесь, в Галином лесном доме, который она сама именует тайным домиком. И неизбежно возникает вопрос — как они сюда попали? Выходит, Галя каким-то образом выкрала у него эти бумаги? Значит, она вернулась в Краснооктябрьск раньше, чем об этом ему говорила, и вероятно, даже следила за ним? В его отсутствие проникла в номер и похитила ту часть записей, в которых говорилось о завещании Августы Прохору. Было непонятно, как она ухитрилась это сделать, оставаясь незамеченной, но еще больше ему было непонятно — зачем она это сделала. И ясно было в этом только одно — Галя ему беззастенчиво лгала.

Самым страшным открытием для Влада был тот факт, что полностью бумаги фотографа он так и не сжёг. Часть их так и осталась у Гали, а часть была ею сознательно похищена. Так или иначе — наказ Самсонихи полностью выполнен не был, а это могло означать только то…

До слуха Влада донёсся рокот приближающегося мотора. Потом двигатель умолк — очевидно, машина остановилась перед воротами. Влад сорвался с постели и опрометью метнулся в Галину комнату. Там он судорожно запихал вакулинские записки на полочку книжного шкафа — туда, где он их и обнаружил, когда заглянул в хозяйскую комнату с невинным намерением — посмотреть стоявшие на полках книги, дабы скоротать время.

Он едва успел выйти из Галиной спальни в коридор, как на крыльце раздались шаги, и входная дверь распахнулась, пропустив в прихожую вернувшуюся Галю.

— О, мы делаем успехи! — воскликнула она весело. — Уже ходим! Это хорошо…

Галя прошла в свою маленькую, но уютную кухню, занеся туда целую сумку купленных на городском рынке продуктов. Влад остался в коридоре, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кухни. Галя вернулась в хорошем настроении, даже напевала негромко какую-то любимую Владом мелодию, названия которой он, однако, не помнил. При этом Влад лихорадочно пытался сообразить, что ему следует сказать Гале, и как ему вообще себя вести.

— Как самочувствие? — весело, но участливо осведомилась Галя.

— Немного лучше, — отвечал Влад не слишком уверенно.

— Я смотрю, ты неплохо пообедал! — воскликнула она. — Всё съел, что я оставила.

Молодец! Ну, если аппетит у тебя пробудился, значит, скоро поправишься…

Она, продолжая весело напевать, ушла на кухню, а он остался один в коридоре. Влад чувствовал мощнейший упадок сил и испытывал от этого мучительную неловкость. И — он не знал, как завести с Галей нелёгкий разговор на тему — каким образом некоторые бумаги исчезли в его гостиничном номере, и самым неожиданным образом вдруг объявились в ее лесном «тайном» домике.

Он надеялся, что Галя как-нибудь сама выведет его на этот разговор, но она вела себя совершенно непринуждённо, была весела, угощала его лесными дарами, и несколько раз помечтала о том, чтобы он скорее поправился.

— Приехал ко мне в гости и вдруг начал болеть, — сказала она с кроткой, но явной обидой. — Сначала с кладбища тебя увозила, где ты непонятно чем занимался, несколько суток потом в себя приходил, теперь вот дома у меня неведомо чем страдаешь… Мне кажется, твоя акклиматизация в моей лесной деревеньке несколько подзатянулась, милый Владик. Ты как, не находишь?

Влад находил, но ничего не мог поделать с этим. Вот только куда больше его беспокоил факт похищения Галей записок и фотографий из гостиницы, причин которого он до конца понять не мог. Ему было обидно и тревожно, что Галя сама не считает нужным ему что-либо объяснять; а сам он так и не решился спросить ее ни о чём до позднего вечера… Ближе к полуночи Галя ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи и подарив ему столь красноречивую улыбку, что парню оставалось только злиться и досадовать на самого себя. И ему не оставалось ничего иного, как тоже отправиться спать.

…Он долго ворочался, пытаясь заснуть, и не мог. Ощущение неопределённости в его отношениях с Галей, раздражающая недоговорённость между ними, выявленный им факт проникновения Гали в его номер, который она, судя по всему, и не думала признавать — всё это ужасно угнетало его. Зачем она это сделала? Этот вопрос он задавал себе помногу раз, но ответа на него так и не находил. Ответ могла дать только сама Галя. А она не хотела…

Было также совершенно неясно — а что дальше делать ему?

Ведь бумаги оказались уничтоженными не полностью! И еще: Галя рассказала ему о неком проклятии, которому она подверглась вслед за своей матерью. Августа завещала Прохору найти юную девушку, на которую наложено проклятие… Так исполнил ли фотомастер волю своей страшной повелительницы? Нашёл ли такую девушку? Чтобы это узнать наверняка, надо было дочитать до конца записи Вакулина. И эти записи были здесь, в Галином доме. Если Прохор не выполнил завещание, еще оставалась надежда спасти Галю… надо было ее убедить поехать к Самсонихе. Возможно, она сможет снять проклятие, и Галя станет нормальной девушкой — такой, как все. А если Прохор не осмелился ослушаться Августы и выполнил ее предсмертную волю? Если Галя и есть та самая девушка? Она, между прочим, может об этом и не подозревать! И скорее всего, так оно и есть… И что тогда? Что он сможет сделать, чтобы избавить любимую от этой страшной, неведомой, явно демонической напасти?

При всех этих раздумьях Владу становилось невероятно страшно. Он сам напоминал себе слепого, очутившегося на узком гребне хребта, с обеих сторон окружённом пропастями. Один неверный шаг и… Но как же можно ожидать верного шага от слепого путника? Помочь такому слепцу могло бы только чудо…Что же остаётся? Только на чудо и уповать? А к этому прибавлялся еще и страх за самого себя: Влад всё более обретал уверенность, что Галя медленно, но верно губит его.

Он существовал словно в каком-то полузабытьи, и когда он утрачивал контроль над окружающим, он не мог знать наверное — что происходит с ним в такие часы и минуты. Что в такие бесконечные мгновения творит с ним Галя? Он всё меньше доверял ей, и всё больше она внушала ему леденящий душу страх. И в такие минуты в голову его закрадывались мучительные сомнения: да полно, это действительно Галя перед ним? Или же некое неведомое и страшное создание Тьмы, которое он только принимает за Галю?

В этих тревожных раздумьях Влад наконец-то заснул. Спал беспокойно, часто просыпаясь и беспокойно ворочаясь. А утром проснулся невыспавшимся и разбитым.

За завтраком Галя заметила ему озабоченно:

— Ты не очень хорошо выглядишь, мой милый… Тебе снова нехорошо?

— Да, Галочка… — виновато отвечал Влад. — Вялость, слабость… Что-то я никак не оклемаюсь. А на тебя как посмотрю, так сердце радостно замирает: такая красивая, сильная, цветущая даже! Мне, честно говоря, неловко перед тобой.

— Ничего, Владик! Мы тебя вылечим. Мне вот всегда здесь, в этой лесной деревеньке было хорошо, я всегда чувствую себя здесь куда лучше, чем в этой сумасшедшей столичной круговерти! Думаю, что и ты постепенно к этому же придёшь.

— Ой, не знаю… — вздохнул Влад. — Казалось бы так здорово всё — чудный воздух, невероятно красивая река, изумительная вода в ней, лес такой дремучий, будто первозданный! А мне всё хуже и хуже, как будто силы все куда-то уходят.

Не понимаю, в чём дело…

- А у меня такое ощущение, будто тебя что-то угнетает, — заметила Галя. — Словно бы ты хочешь меня о чём-то спросить или попросить, и всё никак не решишься. Ты бы не стеснялся, милый! Я вообще хотела бы, чтобы у нас не было тайн друг от друга. Расскажи, что тебя мучает? Что бы это ни было, обещаю: я не обижусь.

Она говорила так доверительно, и в ее эротично-ласковом голосе звучали такое искреннее участие и нежная любовь, что Влад всё-таки решился. Потупив взор, он сообщил Гале, что его не покидают нехорошие мысли по поводу пропавшей части записок краснооктябрьского фотографа. Он рассказал, что это были очень важные бумаги, которые, однако, следовало уничтожить, и ему совершенно непонятно, зачем Галя украла часть их из его номера!

- Если эти записки так важны, почему их надо уничтожать? А если надо уничтожить, то почему ты не сделал этого сразу? — искренне удивилась Галя. — Вот снова ты чудишь, мой милый Владик! И конечно — ну где тебе было догадаться, зачем я их выкрала из номера? Любой женщине будет обидно, если мужчина предпочтёт общению с ней какие-то записки городского обывателя, да еще то ли тридцати летней, то ли сорокалетней давности! Вот я и выкрала их у тебя из-под носа, думала, ты сообразишь, что твои бумажки неспроста пропали, и хоть тогда вспомнишь обо мне!

Но тебе и в голову не пришло, что это могла сделать я!

— Но как ты ухитрилась незаметно проникнуть в номер? — воскликнул Влад.

Галя в ответ только вздохнула и налила себе горячего янтарного чаю из заварного чайника.

— А ты, похоже, напрочь забыл, как я тебя провела мимо бдительного Харона в студгородке, когда ты забыл пропуск в своей комнате, да? — спросила она с горькой иронией.

- Ах, да… ну как же, помню! — пролепетал в ответ Влад. — Я еще спросил, не гипноз ли это был, а ты не захотела отвечать…

— Да ну тебя! — в сердцах воскликнула Галя. — Что с вас, мужиков, возьмёшь. И ты такой же, как все прочие…

— Это какой? — спросил Влад настороженно.

— Чурбан бесчувственный! — отвечала Галя с упором на второе слово. Сейчас она была очень похожа на обиженную старшеклассницу, и Владу сделалось мучительно стыдно.

— Галочка, милая… — пробормотал он извиняющимся тоном, — я тебе потом всё-всё объясню, честное слово. Но сейчас положение у нас очень серьёзное. Эти бумаги, что хранятся в твоей комнате, должны были сгореть там, на кладбище, со всеми остальными. А они уцелели и они здесь! И это очень плохо…

— Не понимаю, какое отношение эти несчастные записки могут иметь ко мне, — сухо заметила Галя, отхлёбывая из чашки чай и беря из вазочки миндальное печенье своими длинными белыми пальцами.

— Да вот, видишь ли, самое прямое, — отвечал Влад. — В этих записках женщина по имени Августа говорит автору записей, что он должен встретить в своем фотоателье молодую девушку, на которой лежит проклятье…

— Снова эта Августа! — с досадой воскликнула Галя. — Кажется, я обещала тебя убить, если ты еще хоть раз произнесёшь при мне это имя! Или ты вновь вздумал испытывать мое терпение?

В ее голосе явственно ощущался нарастающий гнев. Влад ответил чуть ли не с отчаянием:

— Галя! Но подумай сама: ведь ты рассказывала мне на днях, как мать первого мужа Антонины Васильевны предала проклятию ее и тебя вместе с ней! Ты полагаешь, что такое вот соответствие записок фотографа зловещему факту из твоей реальной жизни может быть простым совпадением?

Галя перестала пить чай и в упор взглянула на своего гостя. Казалось, ее поразила некая страшная догадка.

— Ты думаешь, что… — начала было она, но Влад перебил ее.

— Я пока ничего не думаю, — заметил он. — Чтобы решить, как действовать дальше, нужно знать, сумел ли фотограф выполнить то, что приказала ему Августа…А для этого необходимо дочитать рукопись до конца.

Галя еще несколько минут внимательно разглядывала Влада, затем резко поднялась, громыхнув стулом, и вышла из кухни. Вскоре она вернулась, принеся с собою пачку исписанных листов.

— Вот! — сказала она, протягивая ему рукопись Вакулина. — Здесь окончание. Записки за 59-ый год. Читай.

— Галя… пойми, это необходимо, чтобы помочь тебе! — горячо сказал Влад. — Это нужно, чтобы ты избавилась… — он замялся.

— Избавилась? — Галя слегка удивлённо приподняла брови. — От чего же?

— Если бы я знал…

— С ума сойти! — произнесла Галя с сарказмом. — Ты решил, что меня нужно от чего-то избавить, но вот от чего именно, так и не решил?

— Я понимаю, всё это выглядит ужасно глупо, но я бы сказал так: тебя надо избавить от демонического влияния. Самсониха называла это одним словом, но вот я не могу его вспомнить… совершенно вылетело из головы.

— И это говорит современный студент столичного вуза, комсомолец, — едко усмехнулась Галя, пристально разглядывая его хмурое и сосредоточенное лицо — Ужас! И с каких это пор ты начал верить в демонов?

— Галь… я уже и сам не знаю — во что верить, а во что не верить…

- Ладно, — вздохнула Галя, — вот тебе бумажки твоего фотографа. Читай. Я даже мешать тебе не стану.

- Что ты такое говоришь! — воскликнул Влад. — Ты не можешь мне мешать…в принципе!

- И всё-таки. Я уеду в город, у меня там дела. А ты читай. Кто знает, может быть, и вычитаешь что-нибудь разумное и полезное…

Она резко швырнула свернутые бумаги перед ним на стол и быстро пошла к выходу. Ошеломлённый Влад несколько минут сидел за столом, тупо уставившись на записи, а затем сорвался с места и бросился в прихожую.

— Галя! Галя… — закричал он в распахнутую дверь.

Ответом ему был шум мотора, и он увидел машину Гали, отъезжающую от ворот. Влад застыл на пороге, беспомощно опустив руки. И ему ничего не оставалось иного, как вернуться в дом…

Все последующие дни Прохор Михайлович жил как на иголках. Августа обитала в его комнатушке, и вскоре он заметил, что она действительно начала угасать прямо на глазах. Она никуда не выходила, почти ничего не ела, всё больше проводила время, неподвижно и молча сидя на кровати и глядя в одну точку. Где витала в такие минуты и часы ее грешная душа, Прохор Михайлович мог только догадываться. Однако каждый день наблюдать, как медленно, но неотвратимо жизненные силы покидают некогда прекрасное и упругое тело его обожаемой женщины, у него не хватало ни сил, ни воли.

— Августа, милая… — горячо говорил Прохор Михайлович, присаживаясь возле ее ног и поглаживая ее по бедру вздрагивающей рукой. — Не могу я видеть, как ты страдаешь… Господи, ну что с тобой происходит? Как мне тебе помочь, как облегчить твои мучения? Может, тебе фруктов каких, витаминов надо? ты только скажи, я хоть из-под земли всё достану…

— Экий ты дурачок, Прохор… — отвечала Августа слабеющим голосом. — Я ведь говорила тебе, ЧТО мне надо… но ведь ты за меня не пойдешь на улицу, убивать за меня не станешь? Для этого нужны хватка особая, злость нужна, ну и сила, конечно…

А у тебя ничего этого нет. Да и не нужно мне это теперь — человечину-то жрать! Просто муки свои продлю… Уж лучше бы поскорее. А ты хороший, ты добрый, Прохор…знаешь, вот я никогда ни в чём не каялась, смеялась над теми, кто раскаивался в делах своих, а теперь вот гляжу на тебя и — каюсь! Каюсь в том, что тебя погубила… Это пройдёт, Прохор, это слабость моя бабья так проявляется… Но тяжко вот глядеть на тебя! Никогда такого со мной не было… Сама на себя дивлюсь — ишь, сопли-то распустила…

И тем не менее, Прохор старался в меру своих сил сделать ей приятное — купить что-нибудь вкусненькое, свежего мясца раздобыть… Покупал пирожки с мясом в ближайшей домовой кухне, но Августа всё равно ела очень мало. Когда приходили клиенты, Прохор Михайлович закрывал дверь в ее комнату, и Августа сидела там так тихо, что и подумать было нельзя, будто бы в комнате кто-то есть. А когда уходил последний посетитель, Прохор приходил к ней, садился рядом и старался говорить с нею о чем-нибудь хорошем.

С каждым днем Августа говорила всё меньше и меньше, а если поднималась с постели по надобности, то делала это с большим трудом. Прохор поставил под кровать ей ночной горшок, помогал ей ходить по нужде и сам выносил за нею отходы угасающей жизнедеятельности. Сам же он смотрел на свою бесценную Августу с горьким изумлением: он и представить себе не мог, как быстро крепкий еще и сильный человек превращался в некое подобие манекена, в котором чуть теплилась искра жизни.

Конец наступил ненастной, промозглой и непроглядной октябрьской ночью.

Еще с вечера Августа легла на спину и больше не шевелилась. Ближе к полуночи у нее пропал голос, и она общалась с Прохором только глазами. Каким-то внутренним чувством Прохор Михайлович вдруг осознал, что до утра она не доживёт. Он сидел возле ее кровати и смотрел на умирающую безумными от горя глазами, мысленно проклиная себя за свою беспомощность.

Вдруг Августа сделала ему знак глазами, чтобы он приблизился. Прохор наклонился к ней.

— Всё помнишь, что я тебе говорила?.. — горячим шепотом спросила она.

— Всё помню, — кивнул Прохор.

— Смотри у меня… всё сделай как надо! — неожиданно твёрдо и даже с угрозой сказала Августа.

— Сделаю… — прошептал он машинально.

— А не сделаешь… так я приду и заставлю тебя… понял?

— Понял, Августа… понял! всё сделаю…

Августа приумолкла, будто собираясь с силами. Прохор с ужасом смотрел, как судорожно вздымается ее усохшая грудь, с болью в душе слушал ее тяжкое, хриплое, прерывистое дыхание.

— Ступай, Прохор… иди поспи, — чуть слышно произнесла она. — Одна я должна быть…

Прохор Михайлович повернулся и, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Он и вправду прилёг в соседней комнате — сил уже не было совершенно, больные ноги почти не держали. Долго ворочался, часто и горестно вздыхая. Потом внезапно заснул — как в чёрную яму провалился! Сколько спал — не помнил, но потом так же внезапно пробудился… Лежал, прислушиваясь к тишине, будто бы ждал чего-то. А потом из комнаты Августы донёсся звук. Очень странный звук — словно кто-то одним резким движением откупорил сосуд! А потом наступила такая непроницаемая тишина, что Прохор Михайлович мгновенно понял: он остался в одиночестве.

Ему сделалось так жутко, что хотелось кричать от ужаса…

Некоторое время он еще лежал, собираясь с мыслями. Затем тяжело поднялся, всунул дрожащие ноги в стоптанные тапки и направился в свою спальню, отданную Августе. Приоткрыл дверь, несмело заглянул туда. Помедлив немного, прошел в комнату, приблизился к постели…

Августа лежала на спине, глаза ее были закрыты, на лице замерло выражение покоя и умиротворённости. Прохор стоял и смотрел на ее заострившийся нос, запавшие глаза, бесцветные, плотно сжатые губы… Словно это была именно Августа, и в то же время — будто и не она. Прохор Михайлович никак не мог заставить себя осознать происшедшее.

«Августа… — сокрушённо повторял он мысленно имя своей любимой. — Ну как же так…Августа!»

Он стоял и смотрел на умершую, смотрел с недоумением и страхом. За много лет разлуки с нею он уверовал в то, что Августа не может умереть, как все люди, что она жива и будет жить всегда, и уж точно — он покинет этот бренный мир задолго до нее. И когда она вернулась, казалось, вера его в ее неподверженность смерти, не просто укрепилась, но сделалась совершенно незыблемой! Но на деле оказалось, что она вернулась только затем, чтобы здесь умереть. И вот — она умерла.

Августа умерла!

Прохор Михайлович всегда чувствовал себя одиноким, но он при этом знал, что на свете есть женщина, которую он любит преданно, беззаветно и безнадёжно…и пусть для нее он был пустым местом, но он — любил! Сам факт этой безответной и мучительной любви наделял его беспросветную жизнь особенным смыслом, а что теперь? Чем он будет жить дальше? Зачем ему это жалкое и никчемное существование, если Августы больше нет?

Прохор Михайлович упал на колени возле кровати Августы и разрыдался. Он плакал горько, навзрыд, никого и ничего не стесняясь; плакал над горькой участью Августы и своей собственной загубленной судьбой, плакал так, как никогда еще не плакал в своей жизни. И только под утро старый, покинутый всеми фотомастер наконец-то забылся полуобморочным сном, растянувшись прямо на полу возле ножек кровати, ставшей местом успокоения обожаемой им женщины…

Проснулся он, когда уже было светло. Хмурый октябрьский день неприветливо заглядывал в дав но не мытое окно. Прохор Михайлович с трудом поднялся с полу и отправился умываться. Как ни странно, однако после ночного оплакивания умершей он почувствовал себя лучше: на сердце заметно полегчало, и в голове прояснилось. А это было весьма кстати, ведь ему надо было заниматься теперь похоронами!

И помогать в этом хлопотном деле ему было некому.

Как же ему похоронить любимую женщину — без прописки, без документов, да еще почти без денег? Надо ведь куда-то бежать, с кем-то договариваться, заказывать машину, гроб… Как ему это всё свернуть — ему, немощному и больному? А если его спросят — а ну, постой-ка, дядя: кого это ты хоронишь? Откуда это у тебя в доме объявилась покойница? Ты ведь один жил, как сыч? кто такая, откуда взялась, отчего умерла? И что он ответит? Как станет выкручиваться?…

При одной мысли об этом ему становилось страшно… Но — глаза боятся, а руки-то делают!

Прежде всего Прохор Михайлович решил убедиться, что Августа действительно умерла. Сам-то в душе он в этом не сомневался, однако сердце его терзал червь сомнения — а вдруг? Бывают же такие случаи: все думают, что человек умер, а он жив… Кроме того, Вакулин привык доверять исключительно врачам, и особенно в столь важных вопросах.

Такой врач жил в соседнем доме, и звали его Борис Павлович. Этого доктора Прохор Михайлович знал задолго до войны — он был личным другом Семенова. Тёплые отношения между доктором и фотографом сохранялись и после ареста Ивана Яковлевича. Вот к нему-то Вакулин и отправился.

Он объяснил доктору, что месяц назад к нему приехала дальняя родственница, у которой не было никаких документов, кроме справки об освобождении. И он, Прохор, собирался помочь ей выправить паспорт и всё такое, однако женщина вдруг померла среди ночи… Вакулин просил врача осмотреть умершую и дать своё заключение.

— Вы понимаете, официального заключения я дать не смогу, — предупредил Борис Павлович. — Женщина не прописана, нигде не значится, даже паспорта при ней нет! Формально ее вообще не существует! Так что, поймите правильно, любезный Прохор Михайлович: я никаких справок давать не буду, мне не нужны неприятности.

— Я всё понимаю, голубчик, — заверил доктора фотомастер, — не можете справки дать о смерти, ну что ж поделаешь! Я этого от вас и не жду. Мне надо, чтобы вы как врач глянули и сказали — можно хоронить! А то ведь знаете — мало ли что…Вдруг там летаргия или что-то в этом роде!

— Ну что ж, пойдемте, — согласился Борис Павлович. — Посмотреть я не откажусь: как же иначе, человек ведь умер! Дело, как говорится, святое.

Прохор Михайлович привел доктора в фотоателье и показал ему тело умершей, накрытое покрывалом вместе с лицом. Борис Павлович бросил на тело беглый взгляд, после чего попросил фотомастера оставить его с покойницей наедине.

Прохор Михайлович вышел, прикрыв за собой дверь. Через некоторое время доктор вышел из комнаты, как-то странно поглядел на фотомастера сквозь толстые стёкла очков и молча направился к умывальнику.

— И что скажете, Борис Палыч? — спросил несмело фотограф.

Доктор открыл кран и принялся сосредоточенно мыть руки.

— Ну что скажу, — сказал он, немного помолчав. — Ваша родственница совершенно мертва.

— Значит, можно устраивать похороны? — поинтересовался Прохор Михайлович.

— Нужно, мой дорогой, нужно… — отозвался Борис Павлович, закрывая кран и беря полотенце, любезно поданное хозяином. — Весьма странный, однако, случай… — задумчиво произнёс он, вытирая руки. — Весьма странный…

— И что же тут странного? — насторожился Вакулин.

Борис Павлович повесил полотенце на место.

— Понимаете, Прохор Михайлович, — сказал он доверительно, — эта женщина действительно умерла, но смерть ее весьма нетипична — так скажем. Я такого не упомню. По предварительным данным можно сказать, что смерть наступила от остановки сердца. А вот каковы причины, вызвавшие эту самую остановку, мне совершенно непонятно! Впечатление такое, будто бы ее сердце остановилось по команде…не сразу остановилось, а достаточно постепенно. Я полагаю, вскрытие сию тайну прояснило бы, но, как я вам уже говорил, по определённым причинам эту процедуру провести нельзя…

— Нет-нет, — воскликнул фотограф, — я тоже возражал бы против вскрытия! Ав…то есть, Маше это дело совершенно не понравилось бы…

— Ну… тогда это всё, чем я могу вам помочь. Позвольте откланяться.

— Благодарю вас, Борис Павлович! Простите, что не предлагаю вам чаю, но сами понимаете…

— Да что вы, голубчик, какой там еще чай! Вам теперь чаи-то гонять не с руки — хлопот не оберёшься! Так что пойду я себе… Да! Примите моё соболезнование…

— Спасибо, Борис Павлович! За всё спасибо…

Доктор ушёл. Вакулин закрыл за ним дверь и остановился посреди прихожей, пытаясь собраться с мыслями. Ну что ж… ключевой вопрос выяснен! Теперь его путь лежит на кладбище.

…До кладбища Прохор Михайлович добрался уже в обед, причём долгий и мучительный путь туда вымотал его совершенно. Когда он вышел из автобуса на конечной остановке под нудно моросящий и холодный дождь, он почувствовал себя совершенно разбитым. Надвинув на уши клеенчатую шляпу и подняв воротник старого прорезиненного плаща, фотомастер тяжело потащился к кладбищенским воротам, таща за собой старую, довоенную еще тяжёлую сумку.

Сразу за воротами находился домик смотрителя, и Прохор Михайлович вошёл туда.

В тесной, но чистой каморке за столом сидела женщина средних лет. Перед ней лежала раскрытая амбарная книга.

— Добрый день, — хмуро приветствовал ее Вакулин. — А могу я видеть директора?

— Здравствуйте, — ответила смотритель. — А директора нет, он у нас в отпуске с понедельника.

— Чёрт, — вполголоса выругался Прохор Михайлович. — Вот еще незадача!

— А что вы хотели-то?

— Человека хотел похоронить… что же еще? Но у меня проблема с документами…

— А, вон оно как! — воскликнула женщина. — Ну, в отсутствие директора такие вопросы решает у нас старший могильщик…

— Ну и где этот… старший? — спросил фотомастер, сразу же предвидя кучу новых проблем.

Смотритель указала ему через приоткрытую дверь на соседний домик, похожий на сторожку.

— Там он сейчас, наверное, — сказала она. — Поговорите с ним, он всем этим занимается. Фёдором его зовут…

Прохор Михайлович поплёлся по раскисающей от дождя дорожке в соседний домик. Поднялся на крыльцо, постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в дверь.

В довольно просторной комнате за дощатым, накрытом газетой столом сидели двое мужиков лет по сорок с гаком. Перед ними стояли стаканы и раскрытые банки консервов, а также половина буханки черного хлеба. Тут же, возле стаканов, Вакулин заметил недоеденные сырки «Дружба».

Стены комнатушки были увешаны дождевиками, старыми телогрейками и демисезонными куртками. В одном углу плотной грудой стояли штыковые лопаты, грабли, ломы и прочий шанцевый инструмент.

Трапеза уже завершилась, стаканы стояли пусты, а мужики увлечённо резались в карты.

— А мы вот так… шестёрка! Валет! — задорно выкрикивал один из них, сидевший спиной к двери.

Свои выкрики он подкреплял резким хлопаньем засаленными картами по голой поверхности стола. Сидевший напротив него второй мужик тупо смотрел на разбросанные перед ним карты, и судя по выражению его лица, давно утратил всякий контроль за игрой.

— Здравствуйте! — крикнул с порога Прохор Михайлович. — К вам можно?

— Обед у нас! — отозвался удачливый картёжник, не оборачиваясь. — Война войной, а обед, как говорится, по расписанию… Чёрт вас тут носит во внеурочное время! как за стол сядешь, так и начинают валом валить, спасу никакого нет… И всё в обед, как назло, прутся!

— Ну… обед так обед, — миролюбиво заметил Вакулин. — Я подожду…

Он присел на стоящий у входа сундук, накрытый старым половиком. Очень хорошо понимая свою зависимость от этих бугаев, Прохор Михайлович заблаговременно решил, что лезть в бутылку ни при каких обстоятельствах ему не следует.

— Подожди, милок… подожди… — проговорил сидящий к нему спиной мужик. — Подожди…А мы во так! — Шлепок по столу картой. — Вот так… Король! Гы-гы… — снова шлепок. — Выходит, дурак ты, Петруха… как есть дурак!..Ты чё? короля семеркой бьёшь? ну ты даёшь… Гы-гы-гы…

Прохор Михайлович смотрел на мужиков тяжелым и недобрым взглядом. И с каждой минутой им всё больше и больше овладевало беспросветное уныние…

Какая же всё-таки жизнь тяжёлая… просто проклятущая! А жить-то осталось всего ничего… И ведь никакого просвета впереди.

Этот вот успешный картёжник радуется, как ребёнок, обыгрывая своего собрата, на лице которого читается полное отсутствие всякого интеллекта. А вот он, Прохор Вакулин, а вернее — Петр Вакулевский, бывший русский офицер, самоотверженно защищавший когда-то родину — нет, не эту, другую родину! — этим гнусным промозглым днём сидит в этой мерзкой конуре, как проситель, и ждёт, когда же эти два полупьяных недоумка закончат маяться дурью и обратят-таки на него внимание! Господи, вот для этого приносились миллионные жертвы? Это и есть так называемое «народное» государство? Эти двое — народ? А он тогда кто? Он вдруг как-то особо обнажённо и остро осознал, что почти всю свою жизнь чувствовал себя в своей родной стране никому не нужным изгоем. Власти вспоминали о нём лишь тогда, когда с него можно было что-нибудь взять.

— Туз! — выкрикнул мужик, хлопнув картой по столу. — Всё, Петруха… играть с тобой бессмысленно… Дурак он и есть дурак! Ну ладненько… Хорош в карты дуться уже, время…

Прохор заметил, что ни на одну реплику удальца-картёжника его напарник не отвечал.

«Немой, что ли? — подумал он. — А, впрочем, мне-то какая разница!»

Выигравший мужик повернулся наконец лицом к посетителю. Прохор Михайлович увидел его плутоватую физиономию с бегающими и настороженными глазами и сильно скошенным небритым подбородком. Уши были как-то необычно заострены и сильно торчали по обе стороны головы. Вакулину сразу бросилось в глаза явное сходство этого персонажа с определенным животным — вроде как с крысой, а может быть, с шакалом…

— Ну, что хорошего скажешь, земляк? — задорно обратился к нему старший могильщик. — Чего надо?

— А вы и есть Фёдор? — спросил Вакулин.

— Ну да… я Фёдор. Не нравлюсь, что ли?

— Нравитесь-не нравитесь, я не на смотрины пришёл, — угрюмо ответил Прохор Михайлович. — Выходит, к вам у меня дело…

— Дело, говоришь… Ну, излагай своё дело.

— Видите ли… родственница ко мне приехала, — начал рассказывать Вакулин, — одна как перст на свете. Дальняя родственница…Приютил я ее, пожила она с месяц, а вчера вот взяла и преставилась. Похоронить надо бы женщину, да вот загвоздка — у нее ни прописки, ни документов, ничего. Все документы в войну пропали…

— Так уж и пропали? — недоверчиво спросил Фёдор. — Война-то уж вон когда кончилась! Как же она столько лет после войны без документов жила?

— Так вот и жила! — молвил Прохор Михайлович. — В лагерях была, потом по тайге моталась…В тайге, сами понимаете, паспорт не больно нужен. А потом взяла и ко мне приехала… помирать приехала, выходит. Вот и мне теперь забота: похоронить бы надо женщину по-людски! с тем и пришёл к вам, Фёдор. Помогите уж… Бога ради!

Воцарилось выжидательное молчание. В наступившей тишине Прохор Михайлович вынул из принесённой с собою потёртой кожаной сумки две бутылки водки и молча поставил на сундук, на котором сидел. Тихо звякнуло стекло. Однако мужики и бровью не повели. Петруха — тот вообще будто бы и не видел ничего. Так и сидел, набычившись, над разбросанными по столу картами.

Фёдор склонил ушастую голову, рассеянно почесал темя. Скосил свои шустрые глазки на выставленное угощение, затем поднял их снова на Прохора.

— Ну, а в чём заковыка-то, земляк? Давай ее захороним как невостребованный труп!

От таких слов Вакулина даже передёрнуло. Это так говорили про Августу! женщину, которую он боготворил, на которую молился…

— То есть как… невостребованный? — выдавил он с трудом.

— Ну как… Найден труп, чей — неизвестно. Никто о покойнике не заявляет. А хоронить-то надо, человек всё-таки, негоже ему без погребения валяться! Такой покойник идёт как невостребованный труп!

— И как же его… хоронят? — пролепетал Прохор Михайлович.

— Ну как… оркестра и венков, естессно, не будет. Труп в мешок — и в вырытую яму. Сверху ставится деревянный столбик такой — чтоб люди, значит, по могиле не ходили. И всё! Просто, конечно, зато дёшево — ты платишь только за копание могилы, ну и за мешок еще… да ведь это копейки. Вот так… коли и вправду ни прописки, ни документов нет…

— Выходит… если у человека нет вот такой картонной книжечки, то его можно закопать как сдохшую собаку? — ошеломлённо прошептал фотомастер.

— Чудной ты, однако, старина! — криво усмехнулся Фёдор, ощерившись щербатым ртом. — Если у тебя денег много, то — плати! Забабахаем твоей родственнице похороны по первому классу! Чего непонятного? Небось, не первый год на свете-то живёшь, а?

Прохор Михайлович скорбно опустил голову. Августа, конечно, преступница — перед Богом и людьми, однако, таких вот «похорон» она не заслужила! Может, кто-то скажет иначе, особенно, если учесть, КАК она сама «погребала» мёртвые тела ее собственных жертв. Но это — пусть Господь судит ее! А Прохор для Августы не кто-то! Он для нее самый близкий человек, и совершенно неважно, что сама она при жизни так не думала.

— Ну, а если не по первому классу? — мрачно спросил Прохор. — Просто нормальные похороны? Что тогда от меня потребуется?

— Что тогда? — живо откликнулся Фёдор. — Ну что… За рытьё могилы кладёшь нам двести рублей. За возню с твоей покойницей, опускание гроба, закапывание, ну там — утрамбовывание, устройство холмика, укрепление его, чтобы, значит, от дождя не расползся, — еще сто пятьдесят. За крест платишь отдельно — самый дешёвый стоит стольник… Ну, а потом — ставишь нам два пузыря, что сейчас вот принёс, и к ним — две банки рыбных консервов! Хлеба не надо — хлеб мы с Петрухой сами купим… правда, Петруха? Если еще колбаски с полкило принесёшь — мы тебе табличку выделим, чтобы, значит, на крест ее повесить. Писать у нас некому, художников нет! Сам пиши, либо зови специалиста… Ну, гроб в похоронной конторе, машина для доставки — всё за твой счёт! Мы тебя встречаем только здесь. С кладбища мы ни ногой… вот такие дела, земляк!

Прохор Михайлович подавленно молчал. Фёдор обернулся к напарнику.

— Верно я говорю, Петруха? — весело спросил он. — Кажись, ничего не забыл?

Петруха в ответ лишь что-то протяжно промычал. Похоже, он и вправду был немой.

— Вот и Петруха подтверждает, мол, всё верно! — нагло ухмыльнулся Фёдор.

- Я всё, конечно, понимаю, — угрюмо заметил Вакулин, — но, товарищи дорогие, это же настоящий грабёж. Форменный разбой средь бела дня…

Фёдор рассмеялся, сощурив маленькие глазки и показывая кривые жёлтые зубы.

— А ты чего ждал-то, земляк? — спросил он с весёлым вызовом. — Ты сам-то мозгами пораскинь и поймёшь, что всё у нас чин-чинарём! Ну сам посуди: ты пришёл нелегально. Говоришь, родственница, мол, померла! Ни документов, ни прописки, ни свидетельства… ничего! И что я думать должен? А вдруг ты сам взял, да и чпокнул эту самую родственницу, документы ее в печку бросил, а потом ко мне пришёл — похорони, мол, Федя, помоги, будь христьянином! Я тебе помогу, всё, как должно, справлю, а ко мне опосля как нагрянут костоломы из органов: а ну, признавайся — хоронил такую-то? Я скажу — хоронил, мол. А они мне — дело мокрое, уголовное, кто тебе эту покойницу привёз, говори, ну? Стану я, значит, про тебя рассказывать, а там окажется, что тебя-то давным-давно в городе и нету, то ли съехал куда, то ли вообще пропал бесследно. И что тогда? Останемся мы с Петрухой крайними. И как положено крайним, станем отвечать по всей строгости! Может такое случиться? Может! И за что нам весь этот геморрой? За какие-то два пузыря твоей говённой палёнки? оно нам надо? Сам понимаешь — не надо… Стало быть, рискуем мы с Петрухой, сильно рискуем! С него-то какой спрос, он на войне вон контуженный, только мычать по-бычьи и умеет, а вот меня так за жопу взять могут, что и света белого не взвидишь! Риск налицо? Налицо. А всякий риск, коли он есть, хорошо оплачиваться должен! Закон жизни, вишь ли! Так-то, земляк…

— Ладно, — со вздохом сказал Прохор Михайлович, — ничего не поделаешь. Не мне же покойницу погребать — сам вон ноги еле таскаю. Согласен… Поеду теперь гроб да машину заказывать.

— Давай, земляк, ступай себе… Водку-то оставить можешь, будет лежать под замком. Не таскать же ее туда-сюда.

— А вы потом не скажете мне, что никакой водки и не было? Мол, ничего ты нам не приносил? — подозрительно спросил Вакулин. Тащить полные бутылки обратно домой ужас как не хотелось, но от этого пройдохи-могильщика можно было ожидать чего угодно.

— Не-е-ет, да ты что, земляк? — отшатнулся от него Фёдор. — У нас по-честному всё! Нам чужого не надо, мы с Петрухой не обиралы какие-нибудь.

— Оно и видно, — буркнул под нос Прохор Михайлович, выходя.

— Ждём тебя завтра с покойницей после обеда! — крикнул ему Фёдор вдогонку. — Всё готово будет.

С тяжёлым сердцем Прохор Михайлович отправился обратно в город. Он уже и так был чуть живой, а предстояло еще столько дел! И все неотложные…

По приезде в город Вакулин отправился в похоронное бюро — оплатил гроб с доставкой, а на завтра — машину до кладбища. Гроб выбрал простой, сосновый, но — самый большой, ведь Августа при жизни очень высокая была. Заехал и в церковь, договорился со специальными бабушками, что бы поутру пришли прибрать покойницу… К ночи вымотался так, что еле-еле добрался до постели.

День похорон тоже выдался хлопотным. Утром пришли церковные старушки, которые сделали всё действительно на совесть. При этом они выставили Вакулина за двери и позвали его, когда всё уже было сделано. Прохор Михайлович даже поразился, когда вошёл в комнату: в гробу Августа выглядела как живая — словно спала. Между ее необычайно длинных пальцев, сложенных на груди, поставили свечку. Голову накрыли черным платом, и его тень чёткой полосой падала на бело мраморный лоб умершей. Прохор Михайлович завороженно смотрел на неподвижный, отмеченный печатью вечного покоя лик Августы, и никак не мог отвести от него глаз. Вдруг он вздрогнул, будто бы вспомнил что-то. Затем поспешно схватил фотоаппарат и принялся делать фотоснимки…

Бабушки наблюдали за безутешным фотомастером в молчании, но с явным неодобрением.

— Негоже покойницу-то на плёнку снимать, — сказала одна из них укоризненно. — Как бы не вышло чего.

— А что такого может из этого выйти? — покосился на нее Прохор Михайлович.

— Не знаю, родимый… Но не надо бы снимать, нехорошо это.

— Мы в поповские предрассудки не верим, — хмуро заметил Вакулин, в последний раз щёлкнув фотоаппаратом. — А вам спасибо большое, всё так аккуратно сделали…

— А как же! Старались мы, кормилец… дело-то святое!

Вакулин расплатился со старушками и они ушли, очень довольные.

Когда приехала машина, Прохору Михайловичу пришлось нанимать мужиков с улицы, чтобы поставить гроб в кузов. Он не хотел привлекать к этому соседей — пусть они не знают ничего. Мужикам с улицы, естественно, тоже пришлось заплатить.

Наконец приехали на кладбище. Федор с Петрухой, оказывается, действительно ждали приезда Вакулина, как и обещал Фёдор. Старший могильщик приветственно махнул ему рукой, но Прохор Михайлович оставил этот жест без внимания. Для него Фёдор был не более, чем хапугой, бессовестно и нагло наживающимся на людском горе.

— Могила готова? — спросил Вакулин не слишком вежливо.

— А как же, земляк! Всё, как уговаривались…

— Так поехали!

— Э нет, погоди… Сначала расчёт, потом оформление, а засим уже и сам товар.

— Это какой еще товар? — насторожился Вакулин.

— Ну как какой… — хитро прищурился Федор. — Мы тебе, земляк, ведь что предоставляем? мы тебе предоставляем похоронные услуги. А что такое услуги? такой же товар, как и всё остальное, как хлеб, скажем, мебель или одежда! Так во всём мире дела делаются! так-то… земляк!

«Ишь ты… — подумал Прохор Михайлович с долей презрения. — Капиталисты хреновы! Огэпэушников на вас больше нет…»

Он вылез из машины и отправился за Фёдором в тот самый домик, в котором был накануне. В домике они остались вдвоем: Петруха сел в машину, чтобы показать дорогу водителю.

Прохор Михайлович выложил деньги на стол.

— Вот это за могилу… это вот за всё остальное… итого триста пятьдесят, — бубнил под нос Прохор, выкладывая на стол денежные купюры.

Фёдор деловито пересчитал деньги и спрятал в карман телогрейки. Тем временем Вакулин достал из потёртой клеёнчатой сумки две банки кильки в томате.

— Вот… — сказал он, кладя их на стол. — Водку я вам вчера приносил, надеюсь, не забыли?

— Не забыл, земляк, не забыл. А на крест деньги не сдаёшь, что ли?

— Ну так крест стоит сто рублей, как вы сказали, а у меня больше денег нет.

— Ну, а вообще крест ставить будешь? Деньги — они такие, сегодня их нет, а завтра есть, или наоборот. Если крест ставить будешь, я тебе подберу недорогой, но прочный; приедешь — оплатишь. Как, подбирать будем?

— Будем, — отозвался Прохор Михайлович. — Только позже…не сегодня. Сегодня мне Авгу… то есть… Марию похоронить надо.

— Ну, коли так, давай хоронить твою Марию… Паспорт не забыл?

— Я же сказал, нет у нее паспорта! — вытаращил глаза Вакулин. — Вообще документов нет, кроме справки об освобождении…

— Да твой паспорт нужен, твой, земляк! Покойница без документов — кто ее хоронит? Я, что ли? Ты и хоронишь, а я так просто — помогаю тебе! паспорт давай, я тебя сюда вот впишу. И если потом вопросы какие возникнут, по твоим паспортным данным тебя и найдут, как миленького! Вот и всё…

— А, вон вы о чём, — ответил Прохор, доставая паспорт. — Вот, пишите…

Федор аккуратно вписал в амбарную книгу все паспортные данные Вакулина. Потом потребовал данные умершей, и Прохор Михайлович дал ему справку об освобождении. Закончив оформление нового обитателя погоста, Федор поднялся и повел Вакулина к свежевырытой могиле.

Машина была уже там, а Петруха дожидался возле могилы. Изнывающий от безделья водитель заметно оживился, когда увидел наконец-то появившегося Вакулина.

— Эй, хозяин, когда отпускать будешь? — крикнул он, не выходя из кабины. — Мне за стояние денег не платят, мне ехать надо.

— Сейчас поедешь, — хмуро ответил Прохор.

Он подошел к краю могилы, заглянул в нее. Стенки были отвесны, дно тщательно спланировано. Глубина тоже была хорошей. Прохор невольно отметил про себя, что мужики, наверное, копали большую часть ночи. Яма получилась на славу: даже при желании придраться было не к чему.

— Ну как, земляк? — с искренней гордостью спросил Федор.

— Добрая работа, — отозвался Вакулин с неподдельным уважением.

— А то!..Всё как заказывал! Ну… тогда приступаем?

— Приступайте, — выдавил из себя Прохор, чувствуя, как мощный спазм сдавливает горло.

Федор с Петрухой залезли в машину, выдвинули из крытого кузова длинный гроб и, поставив его с краю, аккуратно сняли, после чего положили на кучу свежевырытой земли. Следом вытащили гробовую крышку. Водитель сразу же включил двигатель и уехал.

— Прощаться будешь, земляк? — негромко спросил Федор. — Мы с Петрухой, хошь, отвернёмся.

Они и впрямь отвернулись, давая возможность Вакулину проститься с покойницей. Прохор Михайлович опустился на колени и приложился губами к холодно-мраморному лбу Августы.

Затем он поднялся на ноги и сделал пару шагов назад.

— Ну… делайте, что надо, — буркнул он.

Фёдор однако вдруг заколебался. Прохор Михайлович посмотрел на него сурово-выжидающе.

— В чём дело? — спросил он мрачно. — Закрывайте гроб и в могилу…

— Слышь, мужик… — неуверенно проговорил Фёдор. — А ты уверен, что она… ну, того…мёртвая?

От такого вопроса Прохор даже остолбенел.

— Конечно, уверен! Я опытного доктора приглашал. Он освидетельствовал тело…

— Ну коли так… Нет вопросов! Петруха… давай гвозди!

Тот промычал что-то в ответ и взял из ящика молоток с гвоздями. Вдвоём с Фёдором они аккуратно закрыли гроб крышкой и Петруха принялся старательно приколачивать ее. Фёдор помогал ему, следя за тем, чтобы крышка везде по периметру прилегала как надо. Закончив дело, оба могильщика вооружились длинными прочными ремнями, надели их на гроб и, расположившись один у изголовья, а другой в ногах, начали сноровисто и бережно опускать гроб в могилу.

Прохор Михайлович неподвижно стоял в стороне и неподвижным взором наблюдал за происходящим. Он был как во сне. Порой ему ему казалось, что это вовсе не Августу опускают в свежевырытую могилу, а его самого. По мере того, как гроб постепенно опускался в недра могилы, всё вокруг делалось для него безразличным, неинтересным, ненужным…

— Эй, очнись, земляк! — весело окликнул его Фёдор. Похоже было на то, что этот мужик вообще никогда не грустил, бывал неизменно весел и в хорошем настроении. Вакулину вдруг подумалось, что это была подсознательная защитная реакция человека, имеющего дело с покойниками и могилами, чтобы не сойти с ума ненароком. Впрочем, это было неважно — главное, своё дело Фёдор делал исправно, и даже придраться было абсолютно не к чему. Прохор Михайлович внезапно испытал к нему чувство тёплого признания и благодарности.

— Сейчас закапывать станем, — сообщил Фёдор. — Горсть земли на крышку-то бросать будешь?

Слова его доходили до Прохора как сквозь плотную преграду, закрывающую уши.

— А? Горсть земли?.. да, да, конечно…

Вакулин наклонился, неловко подхватил горсть рассыпчатой, слегка тронутой влагой земли и бросил на гроб. Земля гулко ударилась о крышку, разлетевшись прахом во все стороны.

— Добро! — одобрительно заметил Фёдор. — Ну, Петруха, давай!

Оба принялись сноровисто засыпать могилу землей, а Прохор Михайлович отчаянным взором наблюдал, как под неровным слоем сыпавшейся в яму земли исчезает гроб. Ему хотелось броситься в могилу и дать засыпать себя вместе с Августой. Порой ему казалось, что эти два мужика заваливают землёй не гроб Августы, а его собственную душу.

Его охватил ужас при мысли о том, что живой Августы он никогда в жизни больше не увидит. Единственное, что он мог еще — это рассматривать ее прижизненные фотографии, сделанные его стараниями.

Так и похоронил Прохор Михайлович Августу на городском кладбище, под чужим именем… Точнее, под именем одной из ее жертв! А в течение последующих месяцев поставил на могиле добротный крест, и табличку с настоящим именем сделал, да так спрятал, чтобы никто не нашёл.

Шло время, и чувствовал Прохор, что недалёк день, когда и сам он отправится вслед за Августой. А вот завещание ее выполнить никак не мог.

Фотоснимок с Августой в гробу всегда у него в ящике стола наготове лежал, только никому из девушек, приходящих в фотоателье, он его вручить так и не сумел. Духу не хватало. А потом решил: нет, Августа! Не буду я твою волю исполнять! Ты людей погубила без счёта, и негоже мне и дальше помогать тебе в твоих черных делах. Ты этот свет покинула, вот и покойся себе с миром! И пусть мне всё равно в аду гореть предстоит, если есть он, ад этот, но губить для тебя дальше тела и души людские я не буду! Ты угрожала мне перед смертью, сулила участь некую страшную, коли воли твоей не исполню. Эх, Августа! умная ты женщина была, а так и не смогла уразуметь, что нет для меня кары страшней, чем пережить тебя на этом свете! Ну, и чего мне еще бояться? Вот так, Августа… Так что решение моё твёрдое, уж ты не обессудь…

Добравшись до последних страниц записей Прохора Михайловича Вакулина, Влад стал с нетерпением дожидаться возвращения Гали. Ее не было целый день…

И когда наконец он услышал, как хлопнула входная дверь, он не утерпел и выскочил из своей комнаты навстречу хозяйке.

- Галя! Наконец-то… — радостно вскричал он.

- Добрый вечер, — сдержанно отвечала Галя, скидывая в прихожей туфли. — Я смотрю, тебе лучше? Неужели соскучился?

— Галя… ты можешь смеяться сколько угодно, — смущённо ответил Влад, — но я ни на мгновение не переставал любить тебя… Конечно, соскучился.

Галя только вздохнула и сокрушённо покачала головой.

— Ну раз пошёл разговор о любви, значит, проголодался! — коротко рассмеялась она. — Я пошутила, не обижайся. Однако и вправду, сейчас буду кормить. Надо же тебя на ноги-то ставить, мне совсем не нравится, что ты раскис совсем и никак не выздоровеешь…

— Галя, послушай! — Влад говорил торопливо и возбуждённо. — Я дочитал до конца эти записки…

— Поздравляю, — сухо отвечала Галя, — может быть, теперь ты всё-таки станешь уделять мне больше внимания!

— Галочка, милая… Из этих записей со всей очевидностью следует, что Прохор Михайлович так и не выполнил распоряжения Августы: ни одной из девушек, приходивших к нему в фотоателье, он так и не всучил ее проклятый фотоснимок!

— Неужели? — изумилась Галя. — Как интересно. И что это значит?

— А это значит, что воля демоницы-людоедки осталась не выполнена! Видимо, Прохор сначала просто не мог найти удобного случая, чтобы это сделать… потом не появлялось девушек, которые отвечали бы требованию о наложенном проклятии, и так продолжалось больше года! И наконец, Прохор сам принял решение — завещания людоедки не выполнять! Он не захотел способствовать тому, чтобы Августа и после своей смерти продолжала губить людей, а девушку, которой он вручил бы в руки фотоснимок демоницы, ждала бы ужасная судьба! Так он и не сделал этого, а вскоре и сам умер, в 62-ом году! Я своими глазами видел его могилу…

— Ну и что? — в голосе Гали зазвучали нотки нетерпения. — Что именно из этого следует?

— А следует то, что проклятье не сработало, желание проклятой ведьмы осталось без последствий, и мне теперь необходимо просто сжечь все эти оставшиеся бумаги на могиле Августы точно так же, как я сжёг всё остальное! И весь кошмар прекратится…

— Я не очень понимаю, что именно ты называешь кошмаром, — заметила Галя.

— Потом поймёшь! — вскричал Влад, дрожа от нетерпения. — Ведунья сказала, что они должны быть уничтожены все… полностью! И я довершу то, что не закончил с первого раза. Давай я заберу всё остальное…

Он опрометью бросился в Галину комнату и выскочил обратно, неся последний ворох исписанных листов. Потом начал лихорадочно надевать брюки и уличную рубашку.

- Надо взять еще куртку, — деловито заметил он. — Ночью на кладбище прохладно.

Влад кинулся в свою комнату и начал рыться в сумке. Выдернул оттуда куртку-ветровку и устремился обратно в прихожую. Галя следила за его действиями в крайнем изумлении. Но Влад, казалось, не замечал даже ее — мыслями он был уже там, на кладбище…

- Ах, да… — воскликнул он, хлопая себя по всем карманам. — Чуть не забыл! Спички! Галя… у тебя есть спички?..

— Конечно, есть, — спокойно отвечала Галя. — Только остановись наконец, а то в глазах от тебя рябит. Остынь немного и внятно скажи мне — что ты собираешься делать?

— Как это что? — оторопел Влад. — Я же сказал: еду на кладбище, возвращаюсь на могилу Августы и сжигаю там все эти бумаги к чёртовой матери! Правда, текст молитвы я потерял… ну ничего, кое-что я запомнил, вот это и прочитаю!

— Ты сказал: поедешь? — спросила Галя. — А на чём? Автобусов и электричек здесь нет…

— Ничего! Какую-нибудь попутку поймаю…

— Влад, — укоризненно сказала Галя. — Ты с ума сошёл? Посмотри в окно — уже ночь на дворе. Днём-то никакие машины здесь не ездят, а по ночам — тем более! Ты заблудишься и пропадёшь в здешнем лесу! Тут как в тайге… понимаешь?

Влад немного призадумался.

— Галя, но это необходимо сделать! — он умоляюще взглянул на нее. — Я должен, я обязан это сделать!

— Боже мой, вот ведь еще незадача! — со вздохом воскликнула Галя. — Ну что мне делать с тобой… Ладно, всё равно тебя не остановишь. Давай уж я тебя отвезу.

— Ну что ты… Галя! — сконфуженно произнёс Влад. — Я вовсе не хотел напрягать тебя, ты и так ездила целый день, наверняка устала…

— Милый, мне выбирать не приходится, коли ты закусил удила и рвёшься среди ночи мчаться своим ходом через дремучий лес на кладбище распугивать демонов!

И потом, ведь ты вроде как ради меня стараешься… ведь так?

— Галочка, ты прелесть… Спасибо тебе, солнышко! Давай действительно сгоняем туда и обратно. На машине это будет недолго…

Галя посмотрела на него с явным сожалением, как смотрят на человека, у которого не все дома.

— Ну что стоишь? — спросила она. — Бери свои бумажки и неси в машину, благо, я ее в гараж еще не загнала! А я сейчас выйду вслед за тобой…

— Понял! — бодро воскликнул Влад. — Уже бегу…

С ворохом бумаг под мышкой Влад выскочил на крыльцо и бросился было к воротам, как вдруг замер на месте, словно вкопанный. Огромное и лохматое чудовище медленно кралось ему навстречу. Его косматая чёрная шерсть сливалась с окружающей тьмой, однако злобные жёлтые глаза смотрели прямо в глаза Влада и при этом пылали, как огненные плошки! Из оскалённой пасти донеслось приглушённое рычание… монстр вполне доходчиво предупреждал, что не даст человеку спуститься с крыльца и отойти от него хотя бы на один шаг.

Влад невольно попятился обратно к входной двери.

— Галя! — крикнул он срывающимся голосом. — Пожалуйста… убери своего пса!

Словно в ответ на его просьбу чудовище разразилось оглушительным и невероятно злобным лаем. Влад почувствовал, как душа его уходит в пятки. Он боялся сделать хоть одно неловкое движение, чтобы окончательно не разъярить монстра и не спровоцировать его на внезапное нападение.

— Тихо, Черныш… — сказал он как можно спокойнее. — Тихо, милый пёсик… Это же я, Влад, друг твоей хозяйки…

Но псина не унималась. Через несколько минут она всё же прекратила лаять, но продолжала сверкать глазищами и глухо рычать; вид свирепой зверюги был настолько красноречив, что Влад совершенно ясно понял — пёс требует, чтобы он вернулся в дом!

Влад оценил по достоинству мощные челюсти и огромные клыки жуткой и свирепой четвероногой твари и решил поступить благоразумно. Улучив момент, он приоткрыл входную дверь и мигом очутился снова в прихожей.

Из комнаты навстречу ему вышла Галя. Ее статная крепкая фигура была облачена во всё чёрное — черные облегающие штаны, чёрную тонкую кофту, перехваченную в талии чёрным ремнём. Длинные пепельного отлива волосы спадали на ее покатые плечи, рассыпаясь по воротнику длинными змеящимися прядями.

— Ты не пошёл к машине? — спросила она. — И что же случилось?

— Там этот… твой пёс, в общем… — проговорил Влад в замешательстве. — Он не даёт мне спуститься с крыльца! Его надо водворить в конуру! Достал уже…

— Но ты, кажется, собирался бороться с демонами, — холодно заметила Галя, — а Черныш всего лишь собака. Да, довольно крупная, да, в меру злая, но — вполне обычная… И если ты не в состоянии отогнать со своего пути собаку, неужели ты полагаешь, что сумеешь всерьёз противостоять демону?

Влад ничего не ответил ей. Он только крепче прижал к груди записки старого фотографа и смотрел на Галю в полной растерянности.

Галя тоже смотрела на него пристальным и жёстким, каким-то безжалостным взглядом. Ее серо-свинцовые глаза становились всё темнее, как будто в глубине их надвигалась беспросветная ночь. В наступившей тишине прозвучал ее ласково-зловещий голос:

— Неужели ты до сих пор так ничего и не понял?

— Чего я не понял? — глухо спросил Влад.

— Ты не понял, что ты — мой пленник? — холодно спросила Галя. — Пожизненный пленник…