Мой запретный форвард

ГЛАВА 19

Яр

Мое такси подъезжает к отделению полиции, я смотрю в окно на длинное серое здание, и еще до конца не верю, что реально сюда приперся.

Сижу пару секунд, уставившись в окна с решетками, не могу пересилить себя и выйти из машины.

Может, ну его нафиг?! Обратно на базу, чтобы вновь грызть лед и пахать до изнеможения? Чтобы сил хватило только до кровати доползти. Чтобы не было всяких мыслей перед сном. А еще хуже, если в башку лезут фантазии типа «а что, если бы…».

— Вы выходите? — вежливо интересуется водила, глядя на меня с переднего сидения.

— Да.

Выбираюсь из тачки, захлопываю дверь, и сразу вижу дядю Мишу. Он стоит у входа, руки в карманы засунул, вечно с этим своим видом «я всегда знаю, как лучше». Я не удивлен, что мать привезли именно в тот участок, где он работает. Обычный ППС-ник, а строит из себя генерала.

— Ярослав, наконец-то, — он сразу тянется обниматься.

Я нехотя позволяю, хлопаю его по спине, чтоб отлип быстрее.

— Ты куришь? — спрашивает он, обнюхивая меня, как собака.

Я дергаю плечом.

— Балуюсь.

— Балуется он, — бурчит дядя. — А как же тренировки?

— Не мешает, — отвечаю коротко.

— Смотри, Терехов тебя поймает, три шкуры сдерет, — строго бросает он.

— Ага, — ухмыляюсь.

Тренер и так мозг выносит за каждую мелочь, будто я мальчик из дворовой команды, а не центр нападения.

Мы вместе заходим внутрь. В нос сразу бьет запах сгоревшего кофе, сигарет и еще чего-то тухлого. Лампочки гудят, мент за стойкой зевает так, что аж челюсть хрустит.

Я хмурюсь и пихаю руки в карманы ветровки.

— Ну? — с укором смотрю на дядю. — Че она натворила на этот раз?

Внутри все бурлит. Вроде привычно, мать вечно влипает в какие-то истории. Но каждый раз меня цепляет одно и то же: зачем я вообще снова тут?

Дядя Миша ведет меня по коридору.

— Она украла у своего же собутыльника три тысячи, — говорит он тихо. — Он это быстро просек и вызвал участкового.

Три тысячи. Реально три тысячи?

— И из-за этой херни ты меня позвал? — выплевываю недовольно.

В груди появляется огромный ком раздражения.

— Я позвал тебя, потому что она хочет тебя видеть.

Я смотрю на него и думаю: как долго он еще вот так протянет? Сколько еще раз он будет ее спасать? Моя мать — его родная сестра. Понятное дело, что он переживает, родственные связи и все дела. Но, блядь, терпение же нерезиновое. Тем более она сама неоднократно посылала его «в далекое пешее».

— Ярослав, нельзя отворачиваться от семьи.

— Конечно, она протрезвела и вспомнила о сыне, — говорю я тихо. Никакой жалости, только цинизм. — Вспомнила о брате, о семье в общем.

Дядя тяжело вздыхает, и мы останавливаемся возле неприметной двери.

— Ей назначили пятнадцать суток, — сообщает он и смотрит мне в глаза.

И меня пробивает странная теплая волна. Пятнадцать суток тишины. Может, впервые за долгое время она будет трезва. Может, у нее хоть чуточку мозг прояснится. И я говорю, что думаю:

— Ей полезно. Самое долгое время, что она будет трезвой.

Дядя врезает мне по плечу. Так резко, что я аж отшатываюсь к стене. Затем он хватает меня за шкирку, как брал в детстве за воротник, чтобы некуда было улизнуть.

— Не смей так говорить о своей матери, щенок! — шипит он мне в лицо.

— И что? — цежу я сквозь стиснутые зубы, дергаю плечом и вырываюсь из его хвата. — Повесить ей медаль на шею за то, что родила меня? Или ты считаешь, что можно родить и не воспитывать? Где она была, когда она была мне так нужна?! Где, дядя?

Его рот сжимается. Ему нечего ответить, потому что он знает ответ лучше меня. Знает, что пустые трибуны — это не просто отсутствие тела в толпе. Это предательство, которое въедается под кожу и живет там ровно столько, сколько ты помнишь его лицо.

— И все же ты ее сын, — шепчет дядя. — Кроме нас с тобой у нее никого не осталось.

— Я знаю, — отвечаю я равнодушно, хотя внутри все кипит от несправедливости. — Но я не обязан терпеть ее выходки. Сегодня три тыщи, а завтра что? Ножом кого-то пырнет?

Он вздыхает и чешет свой идеально выбритый подбородок.

— Зайди к ней, скажи: здравствуй мам и можешь быть свободен.

— Да без «б».

Открываю дверь и вхожу в комнату, где ее держат. Здесь тусклый свет, стол и два жестких пластмассовых стула. Она сидит ссутулившись, куртка в комках, волосы растрепаны.

— Ярошка! — она сразу же бросается ко мне, а я впечатываюсь спиной в стену. — Я так рада, что ты пришел.

Мать останавливается напротив, гася в себе порыв обнять меня. Я этого не желаю, она сразу понимает мой настрой.

Я обхожу ее и встаю за столом, теперь он разделяет нас. Все, что могло бы быть сказано, уже сказано в сотнях тренеровок, в тысячах промахов, в пустых обещаниях. Мое лицо жесткое, голос холодный.

— Ты снова попала.

Она осматривает меня с головы до ног.

Да, мам, смотри! Смотри, как твой сын чисто одет и обут в хорошую обувь. А еще я накромлен и живу в тепле. Не в тишине, но зато с друзьями, а не с вереницей твоих мужиков.

На лице матери появляется привычная маска: «А что? Жизнь такова».

— Пришел меня отчитывать? — она подходит к столу с другой стороны.

Я сдерживаюсь. Хочется сорваться, хочется выкрикнуть все, что накопилось за годы. Хочется ударить, но не ее, а прошлое, в котором она мне оставила. Но я делаю шаг назад и говорю холодно:

— Нет. Ты сама выбрала свой путь.

Она смотрит на меня так, словно видит рядом чужого ребенка. Возможно, она впервые сожалеет. Возможно, уже завтра она забудет.

— У меня все хорошо, честно. Я обожаю хоккей, готовлюсь к финальной игре. Скоро я подпишу контракт и свалю из города. Я уверен.

Мать улыбается, ее губы дрожат.

— Анисимовы всегда добивались своего.

— Не все. Ты же тоже Анисимова. Сомневаюсь, что именно такой жизни ты и хотела.

— Ярош…

— Ничего не говори. Я че-то сейчас решил: я больше не приду. Не хочу. Если тебе будет интересно как у меня дела, можешь спросить у дяди.

Я разворачиваюсь и ухожу. На выходе слышу, как мать всхлипывает, а ножки стула скрипят по полу.

**************************

Мои сапфировые! Спасибо за ваши комментарии, все вижу, все читаю!

И за лайки — отдельная благодарность. Я рада, что история вызывает у вас разные эмоции.

С любовью, ваша фантазерка Кейт!