Мой запретный форвард

ГЛАВА 27

Полина

Почти полночь.

Арена пустая.

Только лед живой, тихо постукивает под наточенным лезвием моих коньков.

Я выезжаю на середину катка, делаю пару перекатов, и скользкий холод сразу впивается в кожу. Воздух чистый, будто хрустальный. Даже дышать хочется по-другому: глубже и свободнее.

Прожектора включены лишь надо льдом, остальное тонет в темноте. Пятно света на белом поле, и я в нем, как в аквариуме.

Делаю первый толчок, потом второй. Корпус сам вспоминает все движения. Скольжение, поворот, прыжок, почти тулуп. Почти.

Не дотягиваю, соскальзываю, острый кончик лезвия втыкается в лед, и я чуть не падаю.

— Молодец, чемпионка, — фыркаю сама себе и выпрямляюсь.

Тело все помнит, даже если мозг делает вид, что забыл.

Раз, два, три, и снова прыжок. На этот раз получается ровнее. Приземляюсь мягко, качусь по дуге, ветер касается лица, и на пару секунд мне кажется, что я снова там.

Мне снова шестнадцать, рядом со мной Тони. Снова музыка, прожекторы, судьи и тот самый момент, когда мы с моим партнером одно целое.

Мы стоим на пьедестале, и мир кажется бесконечным. Мы оба смеемся, беззаботно и громко. Верим, что все только начинается.

А теперь в груди пусто.

Я торможу у бортика, опираюсь руками в перилла. И вот оно, предательское ощущение, когда щекочет нос и першит в горле.

Слеза срывается, стекает по щеке и растворяется на льду.

— Нет, — шепчу я и быстро вытираю лицо рукавом. — Не сегодня.

Но внутри уже все плачет от воспоминаний, от сожалений, от того, что даже лед теперь не спасает.

Катаюсь еще круг, потом еще один. Просто, чтобы не думать, чтобы не вспоминать, как все рухнуло. Как ушел спорт, ушли медали, ушел и Тони.

Как я осталась одна с багажом из амбиций, которые больше некуда деть.

Останавливаюсь в центре катка, дышу тяжело. И тут свет полностью гаснет. Вся арена превращается в темную пещеру. На секунду я застываю, потому что пустота вокруг глотает звук, и только собственное дыхание кажется слишком громким. Сердце бьется в груди, а в голове сразу всплывают кадры из какого-нибудь ужастика.

Я делаю шаг назад, выпрямляю руки, готовлюсь катиться к бортику, но тут по бокам зажигаются тусклые прожекторы. Они бросают длинные тени, и в одной из них вырисовывается силуэт. Высокий. Широкий. И очень мне знакомый.

Анисимов расслабленно спускается к бортику, руки в карманах спортивок. Толстовка, волосы растрепаны, на лице та самая ухмылка, которая может раздражать до тошноты и в то же время… что-то еще. Он опирается руками о бортик и смотрит на меня.

— Не видел тебя тут раньше, — говорит он ровно.

Я чуть прищуриваюсь, выдавливаю улыбку, потому что в моих привычках — не выглядеть слабой перед ним.

— Ты обычно в это время уже спишь или в душе дрочишь, — бросаю я, потому что по-другому не умею.

Сарказм — моя броня.

Он начинает смеяться.

— Как ты угадала? Или подглядываешь за мной, Терехова?

Я закатываю глаза.

— А ты что тут забыл? У вас же вечеринка по поводу победы наверху.

Анисимов тяжело вздыхает, осматривает меня с головы до ног.

— Скучно там. Тебя нет, вот и побесить некого.

— Не поверю, что ты променял длинноногих девчонок на тишину и полумрак арены.

— Ну и не верь.

Минуту мы оба молчим, только взглядами впиваемся друг в друга. Я никак не могу распознать его замысел.

— Давно хотел у тебя спросить: а у тебя только ко мне такая ненависть, или ко всем хоккеистам?

И тут в его взгляде появляется не просто любопытство, там плещется целое предположение, что я зла на всю стаю, а не на конкретного раздражителя. И это бьет по старым шрамам, которые я тщательно прятала.

Я не хочу отвечать. Не хочу разматывать ту вереницу воспоминаний. Я чувствую, как в груди спокойно, но больно тянется веревка, которая держит меня ровной, и я боюсь, что если ее распустить, то расползется вообще все.

Поэтому я молчу, скрестив руки на груди.

— Давай так, — произносит он тихо. — Прямо тут, глаза в глаза вывалим друг на друга всю ту грязь, что внутри крутится. Без понтов и без попыток выглядеть лучше, чем мы есть. Хочешь?

Его слова не звучат как вызов, не звучат как издевка. Его слова звучат, как просьба. И в этой просьбе есть тонна риска: он предлагает снять маски, и я понимаю, что если соглашусь, то уже не верну прежнюю защитную стену. Если откажусь, то останусь в своей броне, и мы оба уйдем отсюда с пустыми руками.

— Ты в психологи что ли заделался?

— Слышал, что это помогает.

— Ярослав, тебе реально сегодня по голове жестко врезали? Мозги набекрень теперь.

— А, может, они как раз таки встали на нужное место? — улыбается он.

— Скажи, где ты поставил скрытую камеру? Куда улыбаться?

Я направляюсь к бортику, чтобы выйти отсюда поскорее. Внутри сидит червячок и точит, не может такой придурок как Анисимов в одно мгновение стать доблестным рыцарем, которому не все равно на мои переживания.

Он ловит меня у выхода со льда, хватает за руку.

— Я не прикалываюсь, Полина.

— Ты в курсе про допинг. Ты знаешь, что я уже не смогу вернуться на лед, как фигуристка. Что ты еще от меня хочешь услышать?

Анисимов наклоняется к моему лицу, его горячее дыхание стелется по моим губам.

— То, почему ты так ненавидишь хоккеистов?

— Да потому что вы самоуверенные и наглые, эгоистичные и жестокие.

— Не все такие.

— Других еще не встречала.

Я резко дергаю рукой, освобождаюсь от его захвата и быстро сваливаю отсюда прочь.