На веки вечные

Глава 14

Билли Харпер и теплый дождь на похоронах

Эвер

Летом между девятым и десятым классом я встретила того, кто смог отвлечь меня от моих рисунков и фотографий.

Его звали Билли. Я, конечно же, его знала. Он был одним из тех парней из школы, которые не прилагают никаких усилий, чтобы быть крутыми. Ему не надо было стараться, да его и не раздражало то, что он крутой. Он... он просто нравился вам, ничего для этого не делая. Он был из тех, у кого сотни друзей и «поклонников», как их называют в старых книгах.

Я встретила его случайно на школьной парковке. Картину, которую нарисовала, я вставляла в раму в кабинете рисования в школе, потому что там было место и материалы, чтобы сделать это правильно, а еще потому, что картина была размером восемь на шесть футов.[15] Это была абстрактная картина, думаю, моя самая абстрактная, но и самая лучшая. От правого верхнего до левого нижнего угла яркие мазки кружились, переплетались, изгибались арками, закручивались арабесками, вздымались голубыми шпилями арабских мечетей и желтыми минаретами. Было почти похоже на пейзаж с Ближнего Востока, но не совсем.

Я одолжила на день внедорожник у папы, чтобы отвезти картину в школу и обратно. Только я и не представляла себе, как потяжелеет картина после того, как я вставлю ее в раму, и я с трудом донесла ее до машины. Несколько раз я едва не уронила ее и держала с трудом, чтобы она не выскользнула у меня из рук и не упала на землю. Частично я ее засунула в машину, но не совсем. Я застряла с ней, попала в ловушку, потому что не могла ни поднять ее выше, ни опустить ниже, без того, чтобы не уронить и не сломать раму, которую четыре часа делала в мастерской.

Я истекала потом, мучилась, хныкала, едва не плакала. И тут почувствовала, что картина вдруг стала легче, меня обхватила пара загорелых рук, которые ухватили раму рядом с моими руками, подняли ее, подтолкнули и перекинули через багажник для запасного колеса, который и мешал мне.

Я обернулась, и он стоял рядом. Высокий, со светлыми волосами, которые стояли торчком, светло-голубыми глазами и точеными скулами. Билли Харпер. На плече у него висел чехол для трубы, и пока он заталкивал картину в папин мерседес, его тело было в нескольких дюймах от меня.

— Спасибо, — пробормотала я, удивившись как его внезапным появлением, так и моей неожиданной реакцией на его близость.

Сердце у меня бешено стучало, дыхание было частым, прерывистым. Я чувствовала себя как красотка из южных штатов, как их описывают в старых любовных романах: нежной и трепетной.

— Нет проблем, — голос у него был низким, спокойным, как неподвижная поверхность озера. Он поднялся на цыпочках и взглянул на картину.

— Красивая картинка.

— Картина.

Я не могла не поправить его, это просто соскочило у меня с языка.

— Что? — он, похоже, и правда удивился.

— Это не картинка, это карттина.

— А. Ну да. — Он пожал худым плечом. — В любом случае, это потрясающе. Похоже на... пустыню. Понимаешь? Или на город в пустыне. Только не совсем. Это просто... линии. Круто.

— Спасибо. Именно так и должно быть. Ни то, ни другое, а что-то среднее.

Он улыбнулся, и у меня в животе все перевернулось.

— Это круто, — он протянул руку. — Я Би...Уилл. Зови меня Билл.

— Уилл? Я думала...

— Да, знаю, все зовут меня Билли. Но меня так прозвали, еще когда я был маленьким, и меня это бесит. Я всегда представляюсь как Уильям или Уилл, но все слышат, как меня называют Билли, и привыкают.

Я пожала ему руку, и моей ладони стало щекотно от тепла.

— Эвер.

— Да, я тебя раньше видел. У тебя ведь есть сестра-близняшка?

Я пожала плечами.

— Ага, Иден.

Он просто кивнул, и между нами повисла неловкая тишина. Он нервно усмехнулся, а потом махнул рукой в сторону моей машины.

— Так ты везешь эту картину домой?

От этой совершенно бессмысленной фразы мне захотелось закатить глаза.

— Да, хочу повесить ее у себя в комнате.

— Нужна помощь?

Помощь и правда была нужна, так что я одновременно пожала плечами и кивнула.

— Да, конечно.

Уилл доехал до моего дома и принес из гаража лестницу. Еще он знал, как пользоваться папиным стойкоискателем.[16] и повесил картину над диваном у дальней стены моей комнаты, напротив кровати.

— Вот. Висит. Эмм... может, хочешь где-нибудь пообедать?

Вот так все и началось. Сначала все было вполне невинно. Мы пообедали в исключительно дорогом ресторане Эдди Мерло. Свой блестящий черный БМВ он поставил на платной парковке, оставив ключи в замке зажигания. Мы сели за столик в тихом уголке, несмотря на то, что места ждала толпа народа, а он явно не планировал свидание. Собеседником он оказался чудесным. Он мог говорить обо всем, начиная от музыки и фильмов и кончая политикой и философией. Но... что-то сверлило у меня в затылке. Он мог говорить без конца, и говорил хорошими, великолепно звучащими, правильно построенными фразами, рассказывал смешные истории о том, как катался на лыжах в Швейцарии и ссорился с европейскими аристократами. Но чего-то не хватало, и я не могла понять, чего именно.

После того, как мы разделили до неприличия большой кусок чизкейка, политого малиновым сиропом, он помог мне сесть в машину, держа меня за руку, пока снаружи ждал работник парковки. Я села, сквозь ткань юбки почувствовав холод от кожаной обивки. Он ехал медленно. На заднем плане играла «Hoppipolla» Сигура Роса, и мягкие перекатывающиеся аккорды экзотической музыки все ускорялись, становясь почти неземной триумфальной симфонией звука, и голоса, и духовых инструментов. На лобовое стекло падали тяжелые капли дождя, а мы ехали по извилистым дорогам Блумфилда, и я чувствовала, будто попала в сказку, в какое-то кино, где я была молодой актрисой, а Уилл — звездой; я влюблялась в него в обстановке тщательно спланированной роскоши.

Когда он как бы невзначай положил правую руку на подлокотник и взял мою руку в свою, я почувствовала, как у меня бьется сердце, а по коже пробегают мурашки. Мы сидели на парковке закрытого парка в тени в нескольких метрах от фонаря, и я ощущала боль от страха и нетерпеливого ожидания, а в машине играл медленный романтический джаз, и тромбон выводил нежную мелодию, когда наши лица сблизились и...

На вкус он был, как жвачка с корицей, его губы были мягкими, теплыми и влажными. Его рука скользнула по моей руке, по плечу, обхватила шею и притянула ближе, я содрогнулась всем существом и растворилась в моменте, в чистом и совершенном подростковом наслаждении.

Однако пока Уилл целовал меня, страстно и искушенно, какая-то часть меня была настороже. Какое-то трезвое, обостренное знание того, что в этот момент я поддалась, позволила этому произойти, и что несмотря на нервную дрожь моего тела и жар на коже, какая-то часть меня держалась в стороне. Была начеку, и почему, я не понимала.

Мне хотелось избавиться от этой части. Мне она не нравилось. Это значило... это значило, что в этом моменте, в этом идеальном первом поцелуе с Уиллом Харпером было что-то пустое и фальшивое.

Он не давил на меня. Не тискал, не целовал слишком долго. Он откинулся назад, поняв, что мне нужно передохнуть, и позволил напряжению стихнуть.

Я прикоснулась к губам и посмотрела на Уилла, на его точеные скулы, на мягкие руки на руле и на ледяные голубые глаза.

— Кто... кто это играет? — спросила я, чтобы скрыть смущение, которое чувствовала.

Уилл, похоже, был удивлен, он моргнул несколько раз.

— Это, ммм... Майлс. Майлс Дэвис. «Sketches of Spain».

Он повернул кнопку на панели, чтобы сделать погромче и дать мне послушать испанские мелодии на трубе.

— Майлс... черт, он был богом трубы. Просто потрясающе. Послушай, как он играет. Ты его ни с кем не спутаешь. Есть, конечно, великолепные трубачи, но Майлс? Он лучший, который был когда-либо. — В его глазах и голосе чувствовалась страсть.

Это меня немного успокоило. Если он так страстно относился к музыке, что могло быть не так? Он был потрясающе красив. Не просто крут, это слово было бы слишком обыденным для Уилла Харпера. Он был потрясающе красив. И так изыскан. Пока он вез меня до дома, он держал меня за руку и болтал о «Бердлен»,[17] что бы это ни значило. По его словам, что джаз был подлинной, настоящей музыкой, где ты импровизируешь, сочиняешь на ходу или создаешь этот шедевр всего лишь с помощью металлического инструмента и своего дыхания. Он так красиво говорил о джазе, и этому было сложно противостоять: этой страсти, этому знанию того, что он любил, способности зачаровать меня словами и заставить полюбить музыку, о которой я всегда думала, что она скучная. Слушать Майлза Дэвиса в машине Уилла было волшебно, как будто это было продолжение нашего странного и совершенного свидания.

Был только момент сомнения, когда он поцеловал меня, но когда он довез меня до дома и высадил из машины, все забылось.

Когда я выскользнула из теплого кокона его машины, он сделал музыку потише и позвал меня.

— Хочешь снова пообедать? В пятницу?

Я мило улыбнулась и радостно ответила:

— Да! Отлично звучит!

— Хорошо. Я заеду за тобой в семь.

Он помахал рукой, и я закрыла дверь.