Наш необъятный океан

Глава 25 Эми

Мое сердце подпрыгнуло, и глупые Lepidoptera, то есть чешуекрылые, тоже затрепетали в животе. Я избегаю называть их бабочками; это было бы более легкомысленно, чем все, что я натворила в последние недели. Потому что «я люблю» или «мне нравится» может значить все, что угодно. В том числе и… ничего. Я не знаю точно, что Эзра сейчас хотел сказать. Однако именно в эту минуту исчерпан лимит моего доверия. Конечно, я не настолько глупа, чтобы поверить, будто произошло нечто неординарное, хотя и близка к тому, чтобы лопнуть от счастья… или заплакать. Это не я, это лишь окситоцин в мозгу. Он заставляет меня искать близости Эзры и не бояться, хотя теперь, после полета в зенит, я теоретически могу упасть еще ниже. А оттуда падать страшнее, чем с верхней площадки строительных лесов у главного офиса «Статуса». Зато допамин все же отвлекает меня, уговаривает, что я могу быть беспечной и счастливой; и в то же время по венам струится адреналин, все электризует и окунает в блестки. Тем не менее коктейль из гормонов скоро иссякнет; мы оденемся и будем неловко переминаться с ноги на ногу рядом друг с другом. Снизится уровень эндорфинов, и ты уже не будешь порхать в облаках. Чистая иллюзия, что после одного поцелуя пьянеешь настолько, что задумываешься о доверии. Или когда спать вместе так чудесно, что резко начинаешь путать секс и удовольствие с чувствами и защищенностью. Мне хватает ума знать свое тело и его примитивные образы мышления. Поэтому эта ночь – всего лишь одна ночь. Без ожиданий, которые разобьют мне сердце, едва взойдет солнце. Поэтому робко трепещущие крылышками Lepidoptera попали под запрет, и… Тут у меня щиплет в глазах.

Я так и не ответила. Не в силах подобрать и несколько слов, чтобы составить связное предложение.

– Я… в общем… – Что я говорю? Что нужно говорить? Что, черт побери, я должна сказать? Мне смешно от собственной беспомощности. – Ты мне тоже нравишься, – перевожу я на нормальный язык свой лепет, даже близко не являющийся правдой. Ты мне очень-очень нравишься. Уже ближе. Ты нравишься мне безумно. Вот это реально было бы правдой!

Эзра опускает взгляд. А когда снова поднимает, уголок его рта изгибается вверх.

– Надо же. Ариэль обрела голос.

Он поглаживает меня по плечу, утыкается носом в волосы, пахнущие его шампунем. У меня вообще все пахнет Эзрой. Когда-нибудь настанет момент, когда я опять буду пахнуть сама собой и нейтральным моющим средством – таким как сода. Этот момент будет печален – из-за одного только вопиющего контраста между содой и Spicebomb. Я буду чувствовать себя одинокой, потому что меня не окутают согревающий аромат и теплые руки Эзры. Утешусь одним – бабочки живут от пятнадцати до тридцати дней, и слова «ты нравишься мне безумно» сами собой скоро улетят в вечность.

– Ты так громко думаешь, что я практически слышу твои мысли, – шепчет Эзра.

Чтобы прекратить думать, я надавливаю ему на плечи и заставляю перекатиться на спину, чтобы я смогла на него вскарабкаться. Отражение моих волос в темном оконном стекле выглядит так, словно я снимаюсь в рекламном ролике шампуня, демонстрируя экстраобъем. Убираю за ухо пряди и облизываю губы, которые до сих пор горят.

Эзра лежит подо мной, и я целую уголки рта, обвожу пальцами контуры бровей, разглаживаю складки на лбу… Вот только сразу после этого он опять морщится, и я тихонько смеюсь.

– У меня на лбу нет точек, чтобы их соединить, – произносит Эзра.

Я молчу – знаю, куда это может нас завести. Знаю без всяких точек. В горле саднит, однако я игнорирую позывы сглотнуть. Все кажется слишком театральным. Нет, сегодня ночью больше никаких фантазий. Побуду бесстрастной. Я могу просто заниматься сексом, получать физическое удовольствие и не испытывать при этом чувств. Лучше вообще не задаваться вопросом, что случилось. Я и так знаю. Все было хорошо. Даже очень. Наверное, я должна быть счастлива. И я действительно счастлива! Вот только счастье какое-то странное.

Неужели и другие люди думают так же много?

Эзра нащупывает телефон на прикроватном столике, разблокирует и переключается на фронтальную камеру, чтобы сфотографировать нас. Мы в кадре по плечи – никто и не поймет, что голые. Эзра с растрепанными волосами и дерзкой ухмылкой привлекателен до жути. А вот я, наоборот, таращусь в объектив остолбенело, будто смотрю в глаза скорой смерти своих бабочек. Однако, приглядевшись внимательнее, вынужденно признаю, что по-прежнему выгляжу такой же отвязной, как в зеркале ванной комнаты.

– Перешлю тебе, – говорит Эзра.

Наверное, мне лучше стереть это фото. Не бегать же повсюду с телефоном, где на снимке я с Эзрой Афзалом! Допустим, телефон украдут или я его потеряю; придется тогда телепать с повинной в ближайший полицейский участок, как той женщине в день моего ареста. Боже, зачем мне это фото, не надо!.. Тем не менее безучастно смотрю, как Эзра нажимает «отправить», затем бросает айфон между подушек и жестом показывает на торчащие из-под сползшего покрывала ручки бумажных пакетов.

– Согласно советам глянцевых журналов, вроде бы нужно притронуться к еде, чтобы свидание засчитали как свершившееся. Возможно, даже требуется пережевывать пищу определенное количество секунд, иначе оно не станет идеальным. Проверить не могу, потому что должен поесть немедленно. Иначе упаду в обморок. Как ты на пляже.

Эзра зажмуривает глаза, словно теряет сознание, и я со смехом подскакиваю, хватаю его рубашку с пола, накидываю на себя и иду в ванную искать стринги. Они, как выяснилось, остались сухими – Эзра вовремя вытащил их из-под душа.

Когда я возвращаюсь в спальню, Эзра, тоже наскоро одевшись, стоит на балконе. На том же самом огромном балконе, куда выходит и дверь гостевой комнаты. Эзра достает фастфуд из пакета и выкладывает на низкий столик у дивана. Ого, а у нас меню из четырех блюд!

– Когда ты перенес меня с пляжа в машину…

– Ну? – Он поднимает глаза.

– Как ты там оказался?

– Льюис хотел убедиться, что ты узнала о статье до того, как тебя поймал какой-нибудь репортер. Было бы неприятно.

– Должно быть, ты здорово перетрухнул, – догадываюсь я. – Наверное, сказал: «Только этого не хватало!» – и перебросил меня через плечо, как грязный мешок.

Эзра весело фыркает.

– Я испугался за тебя до полусмерти и нес, как принцессу. Иди сюда, съешь что-нибудь. У меня сил не хватит тебя тащить, если ты вдруг вновь отключишься.

Я прикусываю губы, чтобы не расхохотаться. Принцесса!.. Затем сажусь, поджимаю под себя ноги и обнимаю руками колени.

– Ты в тот день была единственной… – Эзра протягивает мою порцию – печеную картошку, остывшую и помятую. Собственно говоря, у нас не ужин, а скорее очень ранний завтрак. Я жадно схватываю картофелину, впиваюсь в нее зубами и наблюдаю, как Эзра собирает свой развалившийся на части бургер.

– В смысле?

– Ты была единственной, кто при неспокойном море заплыл так далеко. Я не знал, что это ты. Однако пару раз был близок к тому, чтобы подойти к спасателям и поинтересоваться, какого черта они не выполняют свою работу.

– Вероятно, сообразили, что я не собираюсь топиться, – отвечаю я, стараясь припомнить, действительно ли в тот день была единственной, кто заходил в воду.

– Жаль, я не сразу понял, какая ты безбашенная, – произносит Эзра и откусывает от бургера, как будто делать подобные комплименты для него в порядке вещей.

Я не переспрашиваю. Попробуй догадайся, что он имеет в виду!

На улице еще совсем темно, только тусклые фонари рассеивают мрак. Увидеть бы границу, где ночное небо встречается с морем! Луна нависла над горизонтом и вот-вот зайдет; она кажется такой близкой, что можно невооруженным глазом различить кратеры. А в телескоп наверняка рассмотреть и больше…

Эзра ловит мой взгляд.

– Это телескоп Олив. Подарок на день рождения. Я подумываю на следующий год презентовать ей загадочную и жутко тяжелую коробку, чтобы целый день таскала ее с собой.

– Очень остроумно! – Я заливаюсь хохотом. Хохотом! Я! Обычно я просто смеюсь. Да и то редко. Однако с Эзрой смеюсь часто. А сейчас и вовсе хохочу, как маленький ребенок. Будто в голову забрались бабочки и парализовали там несколько участков мозга. – А почему он тут стоит? – интересуюсь я несколько смущенно.

– Олив живет в центре, и у нее нет балкона. Хотя, полагаю, она оставила телескоп у меня, потому что не хочет видеть звезду.

– Звезду?

Эзра еще раз кусает бургер. Я поднимаю глаза к небу и жду, пока он прожует.

– Я купил Олив звезду. И телескоп, чтобы она могла ее видеть.

– Ты купил ей настоящую звезду?

Он не шутит? Перед моим внутренним взором возникает навязчивое видение: как бабочки снимают с меня корону принцессы и водружают на голову Олив. Да что со мной, черт возьми?

– Просто оригинальный подарок. В нашем мире продается буквально все. Меня осенила идея, когда мы поссорились и Олив заявила, что мной надо зарядить пушку и отправить на Луну, а лучше еще дальше.

– Сурово…

Эзра пожимает плечами.

– Уж не помню, в чем было дело; наверное, я заслужил. Во всяком случае после я купил ей звезду; причем выбрал наиболее удаленную. Чтобы запомнила на всю жизнь.

Я непонимающе морщу лоб.

– О чем? О вашей ссоре?

– Нет. Да мы толком и не ссорились. Скорее потрепали друг дружке нервы и через пять минут забыли, – улыбается Эзра. – И поскольку я хотел свести все к шутке, то решил: пусть Олив смотрит на звезду и радуется оттого, что я здесь, а не в дальнем космосе.

Его улыбка становится еще шире, и уголки моих губ тоже тянутся вверх. Хотя…

– Можно тебя кое о чем спросить? – Я слизываю крупинку соли с указательного пальца и тянусь за салфеткой.

– Спрашивай о чем угодно. Ответ не гарантирую, – говорит он, как бы шутя.

Я начинаю крутить и протирать салфеткой браслет на запястье, там, где висит мелкая раковина, делая вид, что в бороздки попала грязь.

– А что произошло с песочными часами? Почему ты их закрасил? Это… связано с Олив?

Не могу поверить, что я решилась задать этот вопрос! Какое мне, собственно говоря, дело?

Эзра берет у меня одну картофелину и разламывает на две части. Одну половинку кладет в рот мне, другую себе.

– Мы с Олив знакомы целую вечность. Она мне как сестра. Песочные часы я нарисовал не ради кого-то; и не ради кого-то их закрасил. Причина совершенно в другом.

– А как же сердца? Сверху целые, снизу разбитые, которые просыпались через горлышко…

– Верно. Только любовь здесь ни при чем – во всяком случае, для меня. Каждый интерпретирует события по-своему, поэтому я никогда не высказывался на эту тему. Идея в ином: когда-нибудь придет время показать то, из чего мы состояли и что теперь разрушено. И не делать вид, что все в порядке. Это было бы нечестно. А то, что я разместил мурал на стене офиса глянцевого журнала – ирония судьбы. Тогда я еще не был известен, и если бы предвидел, что он создаст рекламу «Статусу», то, вероятно, уничтожил бы намного раньше.

Что?

– Так значит, смысла картины никто не понял?

Я точно не поняла.

Эзра равнодушно пожимает плечами и снова опирается на подушки.

– Искусство не терпит правил. Каждый понимает его так, как хочет. Мне нравится изменять вещи до неузнаваемости, чтобы люди однажды взглянули на них под другим углом. Или вообще не взглянули.

– Но почему ты не объясняешь свой замысел? Разве тебя не огорчает, когда люди не видят, что ты хотел сказать, или вообще вкладывают в увиденное другой смысл?

Когда я начинаю думать о том, что ни один из редакторов «Санди Сан» не понял, почему я совершила набег на мэрию, а ведущий новостной программы считает уместным высмеивать мою акцию, мне становится дурно. Я довольно часто пыталась объясниться. К сожалению, меня никто не слушал. И это так деморализует… просто убивает.

– Нет. Кто не видит, что я хочу сказать, тот просто не готов видеть.

– Но…

– Нет никакого «но». Я не заставлю людей видеть вещи такими, какими их вижу я. Причем большинство и пытаться не станут. Однако отсюда не следует, что мое послание было напрасным.

Некоторое время я обдумываю слова Эзры.

– Все твои картины что-то означают?

– Они означают то, что ты хочешь. В зависимости от обстоятельств. Не больше и не меньше. Попьешь что-нибудь?

Я киваю. Надо понимать, «больше никаких личных вопросов»?

Эзра возвращается с двумя стаканами воды, держа под мышкой книгу в тканевом переплете.

– Что это?

Он сует книгу мне в руки.

– Фото работ, эскизы, проекты… По сути, обычный альбом для рисования; в стрит-арте это называется «черная книга». Традиция.

Эзра жестом дает понять, что книгу нужно открыть, и я повинуюсь.

– Вот это я в некоторой степени украл, – комментирует Эзра первый рисунок. – Тебе знакомо такое имя – М. К. Эшер?

– Диджей?

Эзра прикусывает нижнюю губу.

– Не совсем. Мауриц Корнелис Эшер, нидерландский художник и график. Знаменит в основном изображениями «невозможных фигур». Его лучшими работами считаются картины с перспективой, например вот эта. – Эзра показывает на нижнюю часть страницы. – Однако моя любимая – «Другой мир».

– И как он выглядит, этот «Другой мир»?

– Оптическая иллюзия. Кубическое здание парит во вселенной. – Эзра расставляет ладони, словно держа меж пальцев воображаемый куб. – Постой, сейчас покажу. – Он достает из кармана шорт телефон. Экран вспыхивает, подсвечивая лицо, и, пока Эзра гуглит, я изучаю его профиль. Идеально изогнутые губы, выразительная челюсть, на щеках пробивается еще не осязаемая на ощупь темная щетина. Я тысячи раз касалась его лица, а он терся щекой о нежную кожу на моих бедрах, и… Машинально крепче сжимаю книгу в руках и делаю глубокий вдох.

– Вот. – Эзра подносит телефон мне под нос; я прищуриваюсь, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. – Извини, – бормочет он и уменьшает яркость экрана. Затем снова подносит ближе; теперь я могу следить за его пояснениями.

– Да тут вообще нет смысла!

Потому что каждый фрагмент картины – оптическая иллюзия.

– Знаю. Сплошной абсурд. И именно потому картина впечатляет.

Я рассматриваю картину, склонив голову, потому что на экране она вверх ногами. Хотя что слева, что справа – никакой разницы.

– Самое оригинальное, что можно рассказать об этом человеке: в школе он учился из рук вон плохо. – Эзра тоже смотрит в телефон. – Даже на уроках рисования.

– Как такое могло быть?

– Потому что люди, один раз сформировав мнение о ком-то, после замечают лишь то, что с этим мнением согласуется.

– Это Луна? – спрашиваю я, ткнув на экран, где изображена изрытая кратерами поверхность.

– Возможно.

– А почему тогда на арке ворот сидит птица?

– А что такого?

– На Луне нет птиц.

– Это сюрреализм, Эймс. На данной картине птицы живут и на Луне.

– А почему в реальной жизни нет сюрреализма? Тогда в морях было бы больше рыбы, чем пластика, а советниками по охране окружающей среды становились бы компетентные люди…

– Я почти уверен – ты еще докажешь Уолби, что он не с той связался.

– Сперва мне надо вписать четыре сюрреалистично ужасных свидания в одну романтичную историю, которая понравится Ричарду настолько, что он все-таки предоставит в мое распоряжение место в журнале.

– Четыре ужасных свидания?

– Да.

– Значит, пятое не было ужасным? – Эзра изучает меня насмешливо и в то же время внимательно.

– А у нас тут свидание? – нерешительно переспрашиваю я.

Он возмущенно указывает на пакеты от еды навынос, лежащие у стола, и перечисляет, с каждым новым аргументом повышая голос:

– Мы ели, мы прогулялись от машины к стене «Статуса» и обратно, мы занимались еще кое-чем, мы целовались под полной луной, как в низкопробном фильме!

Я хохочу.

– Тогда это было лучшее свидание всех времен!

– Листай книгу дальше, – требует Эзра; по-моему, он решил, что я шучу.

Я снова утыкаюсь в «Черную книгу» и начинаю листать шероховатую бумагу.