Невозможное завтра

Глава 44

– Мэдисон Кортез, – говорю я охраннику в Государственной больнице Напа, которая ранее была Государственной лечебницей Напа для умалишенных. Он вздрагивает.

– Отделение Т-14? – Он указывает мне на зону ожидания, и я киваю, отчего в моем боку расцветает боль. Кажется, пулевое ранение назвали «чистым», забавный термин для такого разрушительного явления, разбившего два моих ребра и едва не задевшего правое легкое.

Они сказали, что я едва не умерла. Что мне повезло.

Утомленный охранник проводит меня за колючую проволоку, которая окружает отделение безопасности больницы, отведенное для наиболее опасных пациентов: преступников, которых признали психически невменяемыми.

Шарлотте и Себастьяну – в образе «обеспокоенных прохожих», которые быстро догадались доставить меня в больницу – пришлось навестить меня, чтобы рассказать новости о Кире, которые им были только ведомы. Оказалось, «Мэдисон» была поймана в ночь танцев посреди Гарбер-парка, истекая кровью от огнестрельной раны, которую, как определили, сама себе нанесла. Только она не сдалась легко. Ей удалось выпустить обойму на офицеров, проводящих задержание, прежде чем ее схватили, и продолжала бороться даже в наручниках.

– И вот что было самым странным, – сказал один офицер в новостном репортаже. – Она все пыталась поцеловать меня. Но это не столько вывело нас из колеи, сколько, ну, привело в ужас. – Он добавил о том, что Мэдисон разразилась смехом, когда ее спросили о местонахождении Ребекки Соер, утверждая, что та была мертва уже несколько недель.

Охранник сопровождает меня через холл, мимо коридора с закрытыми дверьми.

– Ее держат в одиночке, – через плечо бросает он объяснение. – Она не перестает говорить о... как же там... Астрономии? Алгоритмах?

– Алхимии, – предполагаю я.

– Точно. Странная штука, очень беспокоит других пациентов. Плюс мы держим ее связанной. Она постоянно пытается кого-нибудь поцеловать.

Я держу рот на замке, пока он набирает код на клавиатуре и открывает другую дверь. Комната, в которую я ступаю, резкая и яркая, обложена белыми кирпичами и содержит только один переговорочный пункт. Несколько камер закреплены на пластиковом стуле, куда охранник говорит мне сесть перед тонкой панелью стекла.

– Жди здесь, – инструктирует он меня, затем уходит. И я остаюсь одна.

Я слышу приглушенный щелчок открывающейся по ту сторону стекла двери. Мое дыхание учащается. Боль в ребрах становится неистовой.

Появляются два санитара, держащие кого-то, кого только отдаленно можно принять за восемнадцатилетнюю девушку, ее кожа по цвету почти схожа со шлакоблоками позади.

Кир.

Его рука в гипсе – от второго выстрела, который я слышала перед тем, как потерять сознание. Видимо, Кир целился в Ноя еще раз, но Себастьян вовремя умудрился сбить его, и он вместо этого прострелил свой локоть. Даже с гипсом он в наручниках.

Себастьян и Шарлотта умоляли меня не идти. Но я должна была увидеть его собственными глазами: человек, который держал меня в заточении на протяжении сотен лет, теперь находился в ловушке, в собственной тюрьме со стеклянными стенами. В металлических оковах внутри смирительной комнаты, внутри охраняемого здания, на территории, окруженной охранниками и колючей проволокой.

Кир садится по другую сторону от стекла и смотрит на меня. В его глазах – обычно ледяных голубых, сейчас тепло коричневых с ореховыми прожилками – вспыхивает гнев.

Я снимаю черную телефонную трубку и подношу ее к ужу. Он делает то же самое. Долгое время мы молчим.

– Тебе больно, – говорит он наконец. – Я никогда не хотел причинять тебе боли.

– Тогда не нужно было стрелять в меня. – Мои слова сочатся злостью.

– Нет, – шепчет он. – Я целился в кое-кого другого, как ты помнишь.

Я смотрю вверх на камеры, записывающие наш разговор. Опять же, я не думаю, что слова Кира что-то значат. Его признали психически нездоровым.

– Почему ты не мог просто отпустить меня? – говорю я, не желая спорить.

Он вздыхает, роняя голову на ладони. Его запястья в синяках и ранах от наручников.

– Я много раз спрашивал себя об этом.

– Вот только не говори, что потому, что любишь меня, – прерываю я. – Потому что ты даже понятия не имеешь об этом чувстве.

– Любить тебя – все, что я знаю, Сера. Это единственное, в чем я всегда был уверен. – Его голос надламывается. И внезапно он не мой похититель, не человек, державший меня при себе сотни лет, – он молодой ученый, сломленный и испуганный, поглаживающий на мосту мои волосы. Парень, давным-давно любивший девушку, который сделал бы все, что угодно, чтобы сберечь ее.

Я удивляюсь, когда одинокая слезинка скатывается по моей щеке.

– Всё, что я делал, все, кому я причинил боль, – это было ради тебя, – говорит мне Кир.

Мне его жаль.

– Ты сломлен, Кир. Теперь уже ничего и никогда не будет так, как раньше.

– Никогда не говори никогда, – возражает он с тем, что почти можно принять за улыбку. – Ты лучше многих знаешь, что жизнь не коротка.

– Она была слишком длинной, – отвечаю я.

– Иногда такое чувство, что вся ужасная жизнь – это лишь сон. Химическая реакция в моей голове. Что я проснусь, и мы будем вместе на маскараде. Мы будем танцевать всю ночь, и я попрошу у твоего отца твоей руки. – Он трясет головой. – Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Ты не можешь отменить того, что случилось, – отвечаю я. – Мне пора.

– Подожди, – говорит он, когда я поворачиваюсь к выходу. – Прошу, Сера. Не оставляй меня.

– Это прощание, Кир.

– Возможно, – говорит он приветливо, – возможно, и нет. Но когда я выберусь отсюда, я буду искать тебя.

Внезапно меня наполняет такая злость, что мне хочется протянуть руку и ударить его.

– К тому времени меня уже долго не будет, – говорю я, но он продолжает:

– Куда ты направляешься?

– Я знаю о других, Кир. Я читала твою книгу.

Он кивает.

– Я всегда буду искать тебя, – обещает он. – Ты не можешь избежать судьбы.

– Судьбы? Как будто она существует.

Когда я смеюсь ему в лицо, он улыбается, гордясь за меня.

– Моя девочка, – восхищенно говорит он.

– Прощай, Кир.

Я вешаю трубку и встаю, пока санитары уводят Кира. Он не разрывает зрительного контакта со мной, пока его буквально не проталкивают в дверной проем.

– Прощай, – шепчу я, хоть и знаю, что он меня уже не слышит.