Океан для троих (СИ)

Глава 26. Сладкий темный грех

На три часа в жизни Дороти искренне захотела, чтобы пропало все пропадом: и “Каракатица”, и Филлипс, и даже Доран Кейси, который и так пропал глубже некуда. Потому что все жаркое, маятное, грязное, скопившееся на дне души, наконец-то выплеснулось безудержным потоком наружу, и она не собиралась дать этому закончиться так быстро.

Пусть будет о чем жалеть.

Дороти не смущало отсутствие опыта. Откуда тут практике взяться? Когда о том, что творится под одеялом, в приличных домах не говорят вовсе. А в неприличные Дороти не приглашали. Женихи, вереница которых редела с каждым годом, все были робкими и дальше вздохов не заходили. Да и странно было сравнивать их, изысканно вежливых до приторности, с Морено. Да и сомнительно, чтобы кто-то из них вызвал бы у Дороти хоть толику того интереса, что вызывала одна татуировка у Черного Пса на груди.

Дороти немного знала, как и что нужно делать с женщиной, просто потому что сама была ею. Но воспитание не давало цвести страсти, указывая, что скромность и добродетель важнее.

И сейчас вся территория была неизведанной — белое пятно с обитающими на нем чудовищами. И не только на карте самого Морено, но и на ее, Дороти, личной карте тоже. Чудовища эти дышали жаром, от которого мысли мешались и стекали куда-то вниз.

Одного постыдного опыта под водопадом остро не хватало. Дороти не знала, куда девать руки, и сама себе казалась слишком нелепой и неловкой, а кровать сразу стала узкой и чересчур жесткой.

Вот только Морено, похоже, так не думал: смотрел на Дороти темно, жарко, без обычной смешинки. Губы кусал точно решившись, но не решаясь. Дотрагивался так, словно пугать не хотел — коротко, сильно и отпускал сразу.

Дороти, право, не ожидала от себя, что желание быть ближе к чужому горячему телу перерастет в какое-то животное трение, а на любую ласку она будет реагировать в сотни раз сильнее, чем раньше.

Морено, казалось, понял, что творится с ней от его касаний, но и не подумал прекратить, напротив, наслаждался каждым движением, каждым стоном, который несдержанно вырывался сквозь стиснутые зубы, и вторил тихим рычанием ликующего хищника, наконец заполучившего в когти желанную добычу.

Что до Дороти — то она горела. Вся, разом, дотла. И не собиралась обратно выстраивать те плотские барьеры, что уже пали пеплом. Какая разница — сейчас сгореть или потом?

Морено, кажется, тоже было плевать на все — он, навалившись сверху, ласкал ее сильно и размашисто. Сжимал грудь в горсти, так что пальцы отпечатывались, тянул за запястья, вынуждая поднимать руки вверх, и в противовес грубым движениям нежно, почти трепетно касался кожи губами или, напротив, прихватывал жадно, почти кусая.

И смотрел, точно перед ним долину поющего золота расстелили, а не обычную женщину на кровати растянули.

И это бы еще полбеды было, но Морено даже на пороге греха не затыкался, говорил, спрашивал и вынуждал отвечать. От одного этого хотелось провалиться в пучину.

— Сладко? — шептал и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А если здесь? Боги мои… Хочу, еще ближе! Не в храме, дьявол тебя дери, прижмись! Нет, я сам… О… сейчас будет ниже. Хорошо, что дрянь с тебя срезали, а то бы ты мне шею свернула. Ногами. Раздвинь их. Хочу тебя. Сейчас. Хочу, чтоб кричала…

— Услышат…

— Дьявол с ними, пусть слышат! Дай!

В остатках одежды путались недолго, что-то стянув разом, что-то распустив по шву. И Морено снова навалился сверху — не столько тяжело, сколько крепко. И прикусил за грудь, потом приласкал языком, потерся щетиной. Дороти зажмурилась, выдохнула, стискивая зубы так, чтобы беспомощные стоны не перебудили команду за тонкими переборками, и вцепилась в края койки, чтобы действительно ненароком ничего не поломать.

— Тебя хочу… С того мига, как ты меня штурвалом приложила. Увидел, и все.

— Надо было сильнее приложить.

— Но тогда бы я не смог сделать вот так…

Морено довел до того, что Дороти уже только тихо стонала сквозь зубы и бедра вскидывала нетерпеливо, в попытке добыть необходимое трение. Тело горело, от шеи и ниже, внизу живота тянуло горячей пульсацией, еще чуть-чуть — и станет невмоготу, до боли.

— Морено…

— Рауль. Пока я на тебе сверху и в тебе — только так и не иначе, — Морено перехватил Дороти за запястье и притянул к губам. — Тебе ясно, моя прекрасная командор?

— Капитан, — поправила Дороти и, легко высвободив руку из хватки, положила ее Мор… Раулю на спину, скользнула ниже, погладила бок и впилась ногтями в широкую спину.

Сама. Потому что захотела. Погладила, и уже откинув любые сомнения, потянулась к губам, зная, что ей ответят.

Хорошо, что хоть у кого-то из них был опыт, а еще здорово выручило то, что Рауль видел в темноте не хуже кошки. Впрочем, и на ощупь он справлялся прекрасно. Было неудобно, стыдно, восхитительно, но вот мыслей не возникало никаких. А когда Рауль горячо выдохнул прямо туда, где все уже ныло и тянуло от напряжения, “стыдно” и “неудобно” испарились тоже.

Пусть все летит к чертям! Перед глазами плыли лиловые круги, хотя век она не опускала. Просто оказалось всего разом и так много, что хотелось кричать в голос. И она кусала губы, чтобы ни звука не вырвалось.

Наверно, она слишком гнала события, но знающий жаркий рот Рауля не давал ей никаких шансов продержаться долго. А тот, казалось, все замечал и видел, и поэтому не торопился вовсе: медленно проводил языком вверх-вниз, касался пальцами, тер подушечкой, мягко надавливая, второй рукой крепко удерживая за бедро.

А потом начал ласкать всерьез, так что до стонов, которые не удержать. Зато она сходила с ума от горячего языка и настойчивых сильных пальцев, которые касались груди, сжимали напряженные соски почти до боли.

Пытка, казалось, продолжалась вечность — трижды ее подводили почти к самому пику и трижды оставляли шипеть от разочарования, а потом и вовсе отпустили. Горячая тяжесть исчезла, влажного лона коснулся прохладный ночной воздух.

Ошалевшая от ощущений, сначала рухнувших на нее, а затем пропавших, Дороти только застонала протестующе, но и тут ей не дали прийти в себя: дернули вверх, поцеловали жарко, так, как никто не целовал — лаская языком язык, заманивая в свой рот глубже и посасывая, точно это не поцелуй, а лоно опять ласкают. Глубже, еще.

— Я тебя сейчас возьму, — пообещали прямо в рот и снова поцеловали, теперь уже настойчиво и сильно, на грани с грубостью. — Вся моя будешь. До дна…

Но стоило раствориться в новом поцелуе, ее перевернули и впечатали в постель. Подсунули под бедра подушку и бесстыдно развели руками ягодицы, так что щеки у Дороти, наверно, стали цветом как вино.

Дороти, переступив через собственное смущение, обернулась через плечо. Посмотреть. И встретила такой же поплывший ответный взгляд своего пикового короля. Морено дышал тяжело и загнанно. Щупальцы на груди почти сходились при каждом выдохе. Потом откинул со лба мокрые от пота пряди, прижался своим стволом прямо туда и зажмурился.

Словно от боли. Хотя больно тут должно быть ей. И губы облизал, не напоказ, а так, случайно.

— Какая ты… Не выдержу!

Рауль крепко ухватил ее одной рукой за бедро, направил себя внутрь и даже не вошел — ворвался в нее, точно боялся, что Дороти куда-то денется или растворится мороком.

Изнутри резануло болью, отрезвило, но Морено не замер опасливо, не прекратил движения, только другую руку подсунул ей под бедра и пальцами приник к лону, раздвигая влажные лепестки, сразу отвлекая, вышел целиком и вновь толкнулся всем стволом внутрь — с рыком, не сдерживаясь.

— Узкая, нетронутая, моя!

Во второй раз боли уже не было, словно она испарилась от решительных ласкающих пальцев, а на третий толчок Рауль задел внутри что-то, и Дороти выгнуло от сильного, но такого всеобъемлющего наслаждения, что она забыла о своем обете молчания и вымученно застонала.

Рауль двигался резко, не нежничая, но ласки и не требовалось — Дороти и так пронизывало наслаждением от любого прикосновения. Вперед, опять вперед.

Растяжение стало чувствоваться острее, Дороти сжалась на стволе, стараясь то ли взять глубже, то ли задержать таранящий член там, где было слаще всего.

— Дьявол тебя раздери, узко… не сжимайся, боги! — Рауль замер на миг и отрезвляюще прикусил за лопатку, наверняка оставляя на коже след.

— Я… — начала Дороти, сама не зная, чего желает — попросить задвинуть сильнее, или глубже, или вовсе прекратить.

— Держись, сладкая моя. Как же я тебя хочу! — выдохнул сзади Рауль и опять навалился на спину, подхватил одной рукой Дороти под грудь, второй продолжая ласкать лоно. Стал сильно и глубоко загонять член, лишь немного выходя обратно, точно у него не было сил рассоединиться. — Держись еще немного… Светлые боги, сладко-то как. Взял, моя… Не могу, не могу больше…

Перед глазами уже точно выбелило, движения Рауля стали сильными, размашистыми, но потеряли ритм. Он всякий раз прицельно надавливал туда, где копилось наслаждение, докидывая хвороста в полыхающий костер.

Дороти поняла, что все — предел, дальше уже не продержаться ни секунды. Прогнулась, вжалась, принимая горячий ствол глубоко, добавила свои пальцы к чужим и, уже кончая — пульсируя невообразимо сильно и долго, — уловила еле слышный выдох:

— Мой капитан… Дьявол тебя побери, мой капитан…

…“Свобода”, похоже, встала против волн, потому что качка усилилась.

Это была первая связная мысль, которой удалось задержаться в опустевшей голове. Вторая была о вине — осталась ли в рундуке еще бутылка, потому что судьба двух первых точно была печальна. Третья мысль и мыслью не была — так, удивлением: что Морено не спешит отодвинуться от нее, а напротив — спустился чуть ниже, чтоб весом не давить, уложил голову между лопаток и легко поглаживает по бедру. Лоно болело слегка, ощущение растянутости было странным, под бедрами оказалось мокро и липко, но томное удовлетворение, поселившееся внутри, делало это неважным. Лежать так было хорошо.

Несмотря на ледяную, вымораживающую ревность, которая спала гадюкой под ребрами до поры до времени, Дороти и умом, а теперь и телом понимала, что женщины находили в Рауле. И что она сама в нем нашла. Вот это самое, горячее и неудержимое.

Черный Пес любил как жил — жарко, неистово и совершенно не задумываясь о последствиях. Горел и грел. Хотел. Будил внутри такого же парного, сходного зверя. Даже сейчас ощущалось, что еще четверть часа — и Дороти захочется повторить.

Дороти прикинула, чего желает больше — пить или не вставать. Выходило второе.

— Как думаешь, там вино осталось? — тихо спросил она у Морено.

Тот пошевелился, потянулся к краю кровати, и через секунду Дороти в локоть ткнулось прохладное стекло, а Морено вернулся обратно ей на спину. Как домой.

Дороти глотнула и слепо протянула бутылку обратно.

— Хочешь?

Рауль бутылку осторожно забрал, но, судя по звуку, поставил на пол. Зато потом слегка прикусил кожу между лопаток, отпустил после недовольного шипения и усмехнулся:

— Хочу.

Дороти улыбнулась в скрещенные под подбородком руки. На параде грехов у Морено жадность явно шла в паре с прелюбодеянием и даже вырывалась на полкорпуса вперед.

— И как в тебе помещается? — вслух удивилась Дороти и уточнила: — Вот это все? Щедрость, желание, самодовольство, даже честь втиснул.

Морено помолчал, потом выдохнул шумно и мирно.

— Дьявол знает. Привык. Притерпелся. Научился. Когда кто-то нравится, вот как ты… Нравится так сильно, что внутри сводит, то какая уже там разница — кто был раньше, кто будет после. Но переплюнуть тех, кто раньше, я точно смогу…

— Особенно если раньше — никого, — охладила его пыл Дороти.

— Мне от этого только слаще. Что я первый. Что ты вся моя, — прошептал Рауль — Сама сказала — жадный. Мне все надо.

— А как же клятва, которую ты Призраку дал? Что позаботишься о его невесте? — понимая, что все портит, спросила Дороти. — Ведь я верно поняла, он же не о том, чтоб ты к ней раз в полгода с дарами приезжал. Когда передоверяют невесту, это значит…

Морено выдохнул яростно.

— Знаю, что это значит. И если б я знал наперед, что потом тебя встречу — не клялся бы.

— А я что? Я не невеста, — хмыкнула Дороти, понимая, что говорит правду. — Наши дороги как сошлись, так и разойдутся. Потом я выйду замуж — за какого-нибудь лорда, у которого будет псарня и выезд в шесть лошадей.

Морено рыкнул злобно:

— К черту твоих лордов!

— Ревнуешь? Зачем?

— Такой уж есть, — Рауль опять прикусил между лопаток, словно подтверждая. Дороти выгнуло, а тело пронзило сладкой судорогой. — Но тут такое дело… Это он думает, что там любовь. Он ведь на тот свет ушел молодым. Что он там видел? Пару юбок в порту? Он попросил меня найти его любовь — хотя какая там любовь? Так, ошибка по отроческой дурости.

— Выходит, твой Призрак все помнит? Ну, как живым был? — Дороти замялась.

С одной стороны, она сгорала от нетерпения узнать хоть что-то про Дорана, с другой — ощущала себя двуличной гадиной, ведь она за спиной своего мертвого друга его тайны вызнает. Можно даже с самой собой пари заключить, кто это — дочка Винсанов или Этель Скотт? С кем Доран успел так сглупить, что помнит даже за порогом смерти?

— Помнит, — подтвердил Рауль. — У Призрака с памятью очень хорошо. Полный трюм. Тут только кусок про меня сирены подпортили.

— Так, а почему ж он сам к своей любимой не пришел? Конечно, девушка, может, и не в восторге была б, но заблудшим душам признание в грехе приносит успокоение. Милосердие… А там службы в храме, жертвы…

— Дороти, прибери тебя Черная Ма! Вот мы с тобой согрешили, легче стало? Или еще хочется? — Морено, словно почувствовав чужое возбуждение, протиснул руку Дороти под бедра и погладил. — Вот и ему не легче. Тем более что там действительно юношеские бредни, которые лечатся хорошей любовницей за три ночи.

— Замужняя дама?

— Нет, там ведь ничего и не было. Он говорил. Даже поцелуев. Они вроде как росли вместе.

И Дороти в то же мгновение поняла, что хочет, чтобы Морено замолчал и никогда не говорил того, что сейчас собирается произнести.

Она даже открыла рот, чтобы попросить его заткнуться, но не успела — Рауль, горячо дыша в спину и медленно лаская Дороти пальцами, проговорил:

— Подруга у него была. Дружили здорово, росли рядом, всякие ваши штучки-дрючки, мамки-гувернантки, балы и банты, все вместе делили. Потом вроде как в Академию пошли. Вместе учится стали: патенты, компасы — по кабакам да игрищам. У ваших же принято, если сразу детку под венец не сунут, так пусть карьеру сделает. У него прекрасных леди на курсе было с десяток, половина потом сразу позабыли всю науку, как только замуж повыходили, а другие остались на службе. Впрочем, чего я тебе рассказываю — сама знаешь, как у вас барышни поступают. Сама там училась. Ну у Призрака с ней так, не было ничего. Он по ней сох, молча. Ни словом, говорит, ни взглядом. Боялся, что та его к дьяволу сразу пошлет. Отвернется. Наверно, правильно боялся.

Дороти еще с секунду судорожно перебирала в голове всех однокурсниц Дорана, а потом до нее дошло. Она вздрогнула, но Рауль списал это на другое и осторожно провел губами по талии, согревая дыханием.

— Он ее все ночами зовет, — сам того не зная, добил Рауль. Потом сказал тихо, но зло: — Он спать не умеет почти — мертвый же. Но если ему рому с маковой настойкой дать, он тогда засыпает, ненадолго, но во сне мечется, звать ее начинает. “Маленькой леди” называет. Я его долго разговорить пытался. А потом, когда уже сговорились и он был готов сказать, я купился на сирен…

Внутри все трещало по швам, нарощенный панцирь пришел в движение, огромным бесконечным ледником перемалывал все внутри, и на душе по очереди становилось то горячо, то стыло. И больно за то, что все потеряно. И хорошо от того, что было взаимно. И опять больно. А пальцы Морено, в противоположность всему, что внутри, вызывали какие-то глубинные восхитительные спазмы. Дороти застонала, не выдержав, и вильнула бедрами. Морено в ответ прикусил кожу на ягодице — почти до боли — и сразу согрел укус дыханием.

— Жаль, что ты не нашел ее. Может, она бы…

— Шутишь? — бархатно засмеялся Рауль. — Вот приду я, например, к твоему полковнику Филлипсу и скажу: “Эй, приятель, я встретил твою мертвую подругу, которая сгинула невесть когда в море, и кстати, она всю жизнь тебя любила, соскучилась и передает привет”. Я, конечно, рисковый парень, но не до такой степени. По этой же причине и Призрак к своей леди не сунется. Мертвый и безумный — это разные вещи. Женщины вашего круга меня на порог не пустят. Да и в байки про привидения не поверят. Поэтому я готов был ему помочь, но положа руку на сердце, даже не знал, как подступиться к делу. Тем более что подружка Призрака в его смерти и виновата. Из-за нее все.

— Он рассказал тебе, как стал неупокоенным? — медленно произнесла Дороти, пытаясь уложить все новости в голове хотя бы в относительном порядке.

Бог с ним, с обдумыванием. Тут бы понять, что происходит. Задавать вопросы Раулю было страшно, не задавать — еще страшнее. Потому что Доран… Ее Доран. Ее первая нежная любовь, которую Морено почти стер своей страстью, оживала. Но и страсть никуда не ушла — горела в душе. Грела. Пылала. О боги, как же все сложно!

— Не рассказал, но кумекаю, что “Холодное сердце” по чьей-то дурости забралось в Гряду одним из первых. Как раз когда там эта дрянь загнездилась. И огребло по самую мачту. А вот почему оно оттуда вышло и как Призрак встал на его мостик капитаном — есть мыслишка. Не поверишь, когда жил при храме, думал, все россказни про демонов да дьяволов вранье, а стоило от жрецов свалить, так все сказки правдой начинают казаться.

Морено глотнул вина, уронив несколько капель Дороти на спину, отставил бутылку и тут же губами собрал пролитое.

— Сиренам нечего было с него взять, и они оставили его в покое. Сделка. Опять. Парень ухитрился продать свою душу еще там, на берегу. Похоже, что дьяволу или кому-то рядом.

— И на что сменял? — удивилась Дороти, но тут же припомнила странное.

Доран никогда не слыл особо богобоязненным, но когда они были детьми, службы в храмах посещал исправно, правда шалил на ней, как все мальчишки.

А потом Дороти заболела, и на время всей ее болезни Доран забросил походы в храм. Вроде говорил, что как-то не до них стало. Потом Дороти поправилась, но с тех пор она не могла припомнить Дорана в церкви. Даже когда Летиция, его старшая сестра, выходила замуж — помогал готовить церемонию в поместье, а в храм, на обряд, он опоздал. Значит, уже тогда… Но на кой дьявол ему торговать душой? В семье у Кейси было все благополучно, никаких роковых страстей. Никто не ставил на кон состояние, не заводил внебрачного наследника и не впадал в королевскую немилость.

— Да на свою девку и сменял! — вздохнул Рауль. — Та вроде хилая была очень, болела, болела, а потом совсем в царство теней засобиралась. Нэро и сменял…

— А почему ты зовешь его “Нэро”? — спросил Дороти тихо, просто чтобы хоть что-то спросить.

— Хорошее имя, короткое. Его так на островах туземцы прозвали, вроде как “черный убийца” на ихнем языке. Призрак — поди пойми, про кого ты, а против Нэро он ничего не имел. Отзывался. Так вот, я когда его расспрашивал, он сначала сидел что твой пень и молчал. Потом рассказал. История прям для площадного цирка. Знаешь, где все сначала трагично глаза закатывают, а потом мрут. Вот в самый раз. Когда его подружка совсем уже в гроб намылилась, Нэро не выдержал — сбежал от одра в порт. В кабак, разумеется. Там надрался до зеленых чертей, морду кому-то разбил, сам огреб, а потом оказался за столом с каким-то типом. То, что нормальных в тех местах не водится — это и рыбе понятно, однако тот, кто к нему подсел, совсем уж был странный — говорил, а рта почти не открывал. И лицо у него было точно маска. Больше не запомнил ничего — слишком много вина. Хмырь предложил сделку — мол, вытащим твою подружку из могилы, ты только подпись подставь. Нэро хоть и лыка не вязал, но, не будь дурак, даже поторговаться ухитрился — поверх выцыганил своей девчонке здоровье и еще каких-то штук, чтоб с довеском. Ну а потом поставил свою подпись на каком-то замызганном клочке кожи. И перстнем фамильным припечатал. Хмырь вроде как покивал, да и в толпе растворился, а Нэро пить продолжил. До теплого моря в голове надрался. Очнулся утром у ворот своего дома — дотащили добрые люди, не бесплатно, понятное дело, за обчищенные карманы. Нэро в себя пришел, стало стыдно, что вместо того, чтоб провожать свою леди в гроб, он всю ночь вино в себя лил. Рванул туда — а та его на своих двоих встречает, выздоровела за одну ночь. Такие дела…

С Дороти творилось что-то страшное. Жуткое, больное и прекрасное одновременно.

Осознание того, что Доран погиб отчасти по ее вине, вдарило как обухом по голове. Что Доран еще тогда, когда им было пятнадцать, отдал за Дороти самое ценное, что имел. Выторговал ей и жизнь, и здоровье, и силу эту проклятую. Контракт подписал, заверил и потом за пять лет ни словом об этом не обмолвился. Все потому, что любил? Вот так, молча? Так же, как сама Дороти?

— Значит, он обменял свою душу на чужую жизнь?

— Выходит так. Потому и Гряда его задержать не смогла. Постаралась, конечно. Покалечила и даже убила, а вот к себе заграбастать в рабство не смогла — душа-то уже другим тварям продана. И подпись кровью проставлена.

Вот почему сирены называли силу “подарком, который она не ценила”. А ведь плата за подарок была королевская. Дьявол бы все это побрал! Как же все сплелось, не развяжешь. А может, и развязывать не обязательно?.. Прошлого уже не вернешь, как бы ни мечталось. Так не все ли равно?

Знай Дороти тогда, когда валялась в бреду на мокрых от холодного пота простынях, что ее самый дорогой, самый близкий человек собирается ради нее продать душу, — да она бы сразу с башни поместья бросилась на мощеный двор.

Но что свершилось — то свершилось. Судьба сдала карты, и нужно играть чем есть, а то, что другие шельмуют или карты у них крапленые, — неважно. Ради Дорана Дороти рискнет, как когда-то друг рискнул ради нее — всем.

Принять решение оказалось легко и просто, а дальнейший план виделся настолько четко, что Дороти на мгновение показалось, что кто-то могущественный ей подыгрывает. Наверно Черная Ма смилостивилась.

В мыслях крутилось, кипело, но вставало на свои места все, что предстояло свершить.

Пусть Доран не приходил к ней все это время: боялся, возненавидел после гибели или берег от себя — не важно. Он спас Дороти жизнь, подарил годы, полные здоровья и веселья, и пора отдавать долги.

Она любила Дорана всю жизнь, а он обменял эту жизнь на свою душу.

И Дороти Вильямс сделает все, чтобы рассчитаться по старому долгу, а потом уйдет, потому что ее друг, ее любимый заслужил сам решать, что делать со своей жизнью. А не пожинать годами последствия горячего решения обменять свою душу на жизнь Дороти. Решения, которое лишило его всего.

Морено считает призрака другом, и эта такая же редкость для пирата, как алмаз в пустой породе. Да, он обменял эту дружбу на умение уйти от любой погони, но, кажется, только для того, чтобы осознать всю ценность. Иначе бы не носился по всем морям в погоне за кораблями-призраками, чтобы выгрызть им сердца и отменить сделку.

Все просто. Решение Дороти приняла. И наконец стало хорошо, хотя все еще больно.

Видимо, судьба у нее такая, лишаться всего. Морено тоже не для нее. Весь этот жар, готовый сжечь ее дотла. Такой опасный, такой манящий. Но…

Кто она и кто он? Ее судьба — выйти замуж за скучного дворянина, который будет мириться с тем, что у жены есть заслуги перед королевством и что она может одним взглядом усмирить команду фрегата. Его судьба — сгинуть где-то в пучине, вцепившись в глотку кому-то из иверской или алантийской армады.

Морено, который и не ведал, что за вулкан пробудил, продолжал рассеянно поглаживать ее по бедру:

— Надо же, обзавелся на старости лет дурью прекрасной и желанной женщине в постели рассказывать про покойников.

— Люблю страшные истории, — Дороти нашла в себе силы улыбнуться и снова поддалась сильной ласке. Все решено. Все взвешено. Все оценено. Но все будет завтра. Сегодня, пока длится ночь, можно взять себе — тайком, точно воровке. На память. — А ты льстец.

— Мне отсюда правда виднее, моя радость, — прошептал Морено и спустился еще ниже, прихватывая губами нежную кожу. Ласка была острой, точно укол булавкой, Дороти не успела остановить движение — выгнулась приглашающе и застонала, но нашла в себе силы к сопротивлению.

— Ты что творишь?

— А на что похоже? — Морено повторил, а потом и вовсе, обхватив Дороти за бедра, потянул вверх.

Но вместо того, чтобы взять опять сзади, поднырнул под нее, лег на спину и коснулся губами лепестков лона, сначала осторожно, точно боясь спугнуть, а потом жадно и горячо, одновременно вставляя пальцы туда, где недавно был его ствол. Желание опять победило слабую плоть и заставило поочередно то насаживаться на ласкающие пальцы, то подчиняться движениям языка.

Неважно. Пока все неважно. “Каракатица” еще далеко. А она — капитан пиратов на пиратском корабле, и никто не станет упрекать ее за украденные для себя минуты.

Рауль особенно сильно надавил пальцами. Дороти почувствовала, как наслаждение собирается внизу, словно грозовое облако, но Морено замедлил движения. Облизал губы пошло и проговорил — с трудом, голос у него стал осипший, низкий:

— Попроси.

— Что?

— Попроси меня взять тебя, детка.

Пальцы вновь пришли в движение, растирая, вминаясь сильно и четко, только вот рот теперь был недостижим, как сокровища майя. С лона Дороти текло — она содрогалась от каждого прицельного движения пальцев, буквально исходила нетерпением.

— Рауль… — с угрозой начала Дороти, но Морено только рассмеялся — и прикусил бедро, поставил засос и выпустил.

— Давай, моя желанная, — он повторил, продолжая задвигать пальцы все сильнее. — Ты хочешь, я хочу. Попроси.

— Рауль…

— Имя ты уже выучила, осталось полшажочка до греха. Взять тебя еще раз? Жарко, но неглубоко? Хочешь, моя прекрасная? Знаешь, как я хочу? Никогда так никого не хотел, как тебя.

Пальцы издевательски замерли и стали двигаться совсем мелко, лаская короткими нажатиями, вместо прежних сильных движенией. Дороти застонала, сжимаясь, чувствуя горячее дыхание на своем лоне, выдохнула и прошептала:

— Дьявол тебя побери! Да.