Падшая Грейс

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Грейс, крепко прижимая к себе драгоценную ношу, нашла вход на станцию без особых трудностей. Как ей и говорила повитуха, миссис Смит, «Некрополис рэйлвей» шла отдельной веткой от станции Ватерлоо до самого кладбища в Бруквуде, графство Суррей, и незадолго до того, как часы пробили одиннадцать, на станции в Лондоне собрались недавно осиротевшие господа в одеждах, приличествующих первому периоду глубокого траура[1]. Те немногие дамы, чье нервное напряжение не помешало им присутствовать на похоронах, скрывали лица за густыми вуалями, а их черные креповые платья были полностью лишены каких-либо украшений; джентльмены же облачились в сюртуки, дополненные бомбазиновыми галстуками и цилиндрами с черными траурными лентами. Все они ожидали поезда, который отвезет их, вместе с недавно умершими близкими, за город, в великолепный парк вечного сна в Бруквуде. Там, вдали от туманов и грязи Лондона, их дорогие усопшие будут покоиться с миром среди сосен и роз.

Грейс держалась в стороне, наблюдая за тем, как скорбящие по очереди подходят к окошечку кассы и покупают билеты. Ей еще не приходилось путешествовать по железной дороге; ее переполняли смущение, и неловкость, и боязнь допустить какую-нибудь оплошность. Когда уже почти все отошли от кассы и направились в соответствующие классу билетов залы ожидания, Грейс приблизилась к окошку.

— До Бруквуда, пожалуйста, — попросила она. — И обратный до Лондона.

Клерк вопросительно посмотрел на нее.

— Первый, второй, третий класс, мисс? — осведомился он проникновенным тоном, которого требовали от всех сотрудников «Некрополис рэйлвей».

— Третий, — ответила Грейс, отдавая два шиллинга, полученные от повитухи.

— Так вы не с участниками похорон путешествуете? Отдельно?

Грейс кивнула.

— Да, я еду одна. Я… хочу навестить могилу матушки, — солгала она.

Клерк подтолкнул в ее сторону толстый билет с черной окантовкой.

— Тогда будьте любезны пройти в соответствующий зал ожидания. Вас проводят, — сказал он и добавил: — Позвольте напомнить вам, что поезд отправляется в половине двенадцатого. Желаю хорошего дня.

Грейс взяла билет, пробормотала слова благодарности и отошла от окошка.

Залов ожидания было три — первого, второго и третьего класса, — и пассажиры в них были одеты, разумеется, во все черное, но в соответствии с тем положением в обществе, которое занимали. Таким образом, платье путешествующих вторым классом не отличалось элегантностью господ, купивших билеты первого класса, а кое-кто из обладателей билетов третьего класса, судя по латаной одежонке и общему неприглядному виду, был гол как сокол. Поскольку одежда Грейс была выцветшей и перелицованной, ей было достаточно легко смешаться с толпой. Пытаясь по мере сил справляться с собственным горем, скорбящие даже не замечали ее — тоненькую бледную девушку, не выглядевшую на свои пятнадцать лет, не отрывающую глаз от пола и держащую под мышкой маленький, завернутый в холстину сверток. Задумайся хоть один из них о том, что это, он бы, наверное, решил, что там находится запасная пара туфель на случай, если на кладбище окажется грязно, или шаль, которая пригодится, если небо вдруг затянет тучами.

В двадцать минут двенадцатого разношерстная толпа скорбящих потянулась из разных залов ожидания на платформу, причем пассажиров первого класса представители похоронных бюро со всеми почестями провожали в отдельные вагоны. Они садились в поезд первыми, дабы избежать унизительной необходимости идти рядом с пассажирами третьего класса — или даже видеть их воочию. Гробы с телами их родственников тоже будут путешествовать отдельно от остальных, и таким образом им не придется терпеть позор соседства с низшими сословиями.

Как только все живые пассажиры благополучно заняли свои места, в вагон-катафалк стали грузить гробы, стараясь обращаться с ними как можно щепетильнее, чтобы избежать излишних волнений. Пассажиры, путешествующие без гроба, но направляющиеся на кладбище, чтобы навестить могилу родственника, сели в отдельный вагон, и Грейс присоединилась к ним. Кто-то заметил, что сегодня чудесный солнечный денек, и это замечание подхватил нестройный и приглушенный хор голосов, но Грейс и головы не подняла, не говоря уже о том, чтобы сказать что-нибудь: она была слишком поглощена собственными удручающими обстоятельствами.

В конце концов, какое ей дело, если пойдет снег или дождь, даже больше — если весь мир поглотит туман и никто никогда не увидит солнечного света? Она родила ребенка, но ребенок этот умер. И потому в данный момент ничто иное не имело ни малейшего значения.

Поезд тронулся точно по расписанию: издал немыслимо громкий рык, задрожал, выбросил клубы пара и дыма, тут же окутавшие вагон подобно туче. Где-то в соседнем вагоне прозвучал растерянный крик: «Какого дьявола?» — а за ним последовал испуганный женский визг: очевидно, Грейс была отнюдь не единственной, кто в первый раз в жизни сел в поезд. Испугавшись шипения пара и общего шума, она вскочила на ноги, но тут же, поняв, что привлекла всеобщее внимание, снова села на место.

Грейс знала, что поездка займет около часа, и помнила подробнейшие инструкции: как только поезд тронется, нужно пройти в вагон, где находятся гробы, выбрать один из них (но не гроб нищего, а какой-нибудь из первого класса, деревянный гроб с медными ручками, как сказала ей повитуха), приподнять крышку и положить драгоценную ношу внутрь. И все. Как только поезд доедет до кладбища, гробы вынесут из вагона, а крышки прикрутят винтами, после чего печальный груз доставят к месту упокоения, где каждому отдадут последние почести.

Если Грейс будет действовать достаточно быстро, то, по словам повитухи, никто даже не заметит, что в одном гробу теперь двое обитателей — а поступить с умершим ребенком подобным образом будет куда лучше, чем отнести его на лондонское кладбище для бедняков.

«Я всегда советую это юным девушкам, которые, как и ты, понесли ужасную потерю, — продолжала повитуха. — А потом ты должна забыть о том, что это произошло. Ни единой душе нельзя говорить о ребенке — ни единой, даже если ты когда-нибудь выйдешь замуж. Ты падшая женщина, а такой грех ни один мужчина простить не сможет».

Грейс попыталась возразить, что она ни в чем не виновата: она не желала и не способствовала происшествию, в результате которого стала матерью; но миссис Смит велела ей больше не поднимать эту тему, поскольку так ей будет гораздо проще обо всем забыть.

Когда перестук колес наконец приобрел равномерный, четкий ритм, а вонь и слякоть Лондона постепенно уступили место приятной для глаз зелени пригорода, Грейс стала смотреть в окно, не в силах выбросить из головы события последних нескольких дней.

Заключительная часть схваток, хоть и болезненная, к счастью, оказалась весьма непродолжительной — но так получилось в основном потому, что на протяжении нескольких часов Грейс внушала себе, что настоящей боли еще не испытывает. В течение девяти месяцев, предшествовавших этому событию, она отрицала даже то, что носит ребенка; и в самом деле, при взгляде на нее никто не смог бы догадаться, что она беременна. Только незадолго до родов Грейс стала замечать, как переглядываются окружающие в ее присутствии, как перемигиваются, как отпускают шуточки вроде «Да, девчонке срочно нужен женишок!» или «Нет, ее разнесло так вовсе не от пива!», когда она субботним вечером проходила мимо таверны. Лили она, разумеется, все рассказала, хоть и не знала, что именно ее сестре известно о детях и о том, откуда они берутся.

Когда подошло время рожать (Грейс не могла сказать, как это определила, ведь она даже не представляла, сколько месяцев должна длиться беременность), девушка принялась искать человека, который помог бы ей родить: она знала, что этот процесс не только чрезвычайно болезненный, но и сопровождается кровотечением, а значит, требует много чистых тряпиц и теплой воды. Грейс обратилась к девушке, находившейся в таком же положении, и та посоветовала ей одну повитуху; но женщина отказала Грейс, объяснив это слишком юным возрастом роженицы и слишком щекотливой ситуацией: она не намерена иметь ничего общего с появлением на свет какого-то ублюдка. Грейс также пыталась обратиться в большой родильный дом на Вестминстерском мосту, но заметила объявление, где говорилось о том, что туда принимают только замужних женщин и только по предъявлению брачного свидетельства.

Таким образом, Грейс не оставалось ничего иного, как позволить судьбе решать, как и когда ей рожать. Когда поздно ночью девушка поняла, что у нее начались схватки, она дала Лили подробные указания, что делать на следующий день, а затем заставила себя дойти до ближайшей больницы на Черинг-Кросс. Ее, конечно, не пустили, но, к счастью, Грейс удалось перемолвиться словечком с доброжелательной медсестрой и та посоветовала ей обратиться в Беркли-хаус в Вестминстере. «Туда отвозят всех падших женщин», — шепотом добавила медсестра.

Беркли-хаус — уродливое здание из закопченного камня, окна которого всегда были закрыты ставнями, — находилось совсем недалеко, но к тому моменту, как Грейс добралась до него, схватки повторялись уже с такой частотой, что, если бы ей опять отказали, возможно, она разродилась бы прямо на ступенях. У входа висело объявление, где говорилось, что здесь принимают только незамужних женщин, рожающих первенца; заканчивалось объявление суровым напоминанием о том, насколько это опасное событие — рождение ребенка:

«Принимаемые пациентки должны гарантировать, что в случае трагического исхода они смогут оплатить похороны. Больница не берет на себя обязательств по оплате счетов за организацию погребения матери или ребенка».

Слава Богу, Грейс приняли в больницу, не задавая никаких вопросов, и отвели в палату, где стояло шесть кроватей, отгороженных друг от друга тонкими простынями. В изножье каждой кровати находился деревянный ящик, очевидно, заменяющий колыбель. За исключением вышеперечисленного, в помещении больше не было никаких предметов мебели и никаких украшений, кроме большого черно-белого изображения королевы Виктории.

Грейс тяжело села на крайнюю кровать. Где-то рядом плакали двое младенцев, кто-то стонал, одна женщина громко молила Бога помочь ей в час мучений. Сквозь этот гул пробивался спокойный голос повитухи, которая ходила от кровати к кровати, предостерегая, отдавая распоряжения или увещевая рожениц.

— Что ж, Мэри, ждать уже недолго, — заявила она, обследовав Грейс. Когда же та возмутилась и сообщила, что ее зовут Грейс, повитуха пояснила, что так они обращаются ко всем девушкам. Саму же повитуху следовало называть «миссис Смит». — Ты приобрела все необходимое для ребенка? — спросила миссис Смит. — Нашла место для кроватки, где не будет сквозняков, подготовила чистые простыни, которые нужно будет кипятить?

Грейс только покачала головой.

— Ты позаботилась о детской одежде? О пеленках и распашонках? — не отступала миссис Смит. — Знаешь, все эти вещи не появляются сами по себе, вместе с ребенком! Неужели ты не задумывалась о том, что ему нужно?

Грейс отвернулась к стене. На самом деле, несмотря на раздувшийся живот, на жалкие познания в физиологии и на происшедшее девять месяцев тому назад, она просто не верила в то, что ждет ребенка. Как такое могло случиться? Неужели от нее совершенно ничего не зависело?

Повитуха нетерпеливо цокнула языком.

— Где ты живешь, дитя?

— В меблированных комнатах миссис Макриди, в Севен-Дайлз, — выдавила из себя Грейс в промежутках между схватками.

— Боже, спаси нас… Где?! — Миссис Смит удрученно покачала головой. — В этом притоне?

— У нас хорошая комната, — попыталась оправдаться Грейс. — Я живу там с сестрой.

— А родители у тебя есть? Они знают о том, что скоро у тебя родится ребенок? Обратилась ли ты в благотворительную организацию, готовы ли там принять тебя? Сохрани тебя Господь, дитя, хватит ли у тебя денег, чтобы оплатить похороны, если случится непоправимое?

Не желая отвечать ни на один из поставленных вопросов, Грейс почувствовала приближение нового приступа боли и заранее поморщилась.

Когда схватка прошла, повитуха спросила:

— Отец ребенка знает о том, что ты беременна? Он поможет тебе? Или он — избави нас Бог! — женат?

— Он не знает, — прошептала Грейс. — И никогда не узнает.

— Значит, о тебе некому позаботиться, когда ты выйдешь отсюда, никто не будет рад твоему ребенку, никто не поможет тебе его воспитывать?

Грейс покачала головой. Она никогда не думала о ребенке как о реальном существе, как об одном из тех краснолицых, вопящих свертков, которых бедные женщины привязывают себе на спину, когда идут на работу.

— Ради Бога, ты что, собираешься использовать младенца, чтобы вымаливать у прохожих милостыню? — неожиданно спросила ее повитуха.

— Конечно же нет! — сказала Грейс, вложив в ответ все возмущение, на какое у нее хватило сил.

Схватки стали еще более болезненными и частыми, и миссис Смит дала Грейс сильнодействующую нюхательную соль, от которой у девушки так закружилась голова, что она погрузилась в полубессознательное состояние, несмотря на схватки, по-прежнему сотрясавшие ее тело. Когда действие соли прошло и Грейс снова очнулась, в комнате было уже темно, а повитуха отошла к другой девушке, лежавшей через одну кровать от Грейс. Грейс с трудом приподнялась и заглянула в ящик, стоявший в изножье.

Он был пуст.

Грейс позвала миссис Смит, и через минуту повитуха подошла к ней. Выражение ее лица было ласковым и умиротворенным, и когда она заговорила, то стала гладить девушку по голове.

— Все это очень печально, но, пожалуй, к лучшему, — объявила миссис Смит.

— Что случилось? Где мой ребенок?

— Ах, милочка, мне нелегко сообщать тебе такую новость, но он умер.

На какое-то время воцарилось молчание, но затем, к изумлению Грейс, по ее щекам неудержимо потекли слезы. «Я ведь никогда раньше не воспринимала своего ребенка как настоящего, живого, — изумленно подумала она, — так почему же известие о его смерти так меня огорчило?»

— Мальчик или девочка? — спросила она наконец.

— Мальчик, упокой Господь его душу.

— Он родился живым?

Миссис Смит покачала головой.

— Мертворожденный. И вдоха не сделал.

Грейс рухнула обратно на кровать.

— Я что-то сделала не так, когда носила его?

— Нет, милочка. Просто у вас, молодых, такое иногда бывает: твое тело пока не готово к тому, чтобы выносить ребенка. Думаю, это к лучшему. Ты сама еще дитя, о тебе и позаботиться-то некому… Младенец все равно умер бы в первую же зиму. Севен-Дайлз — не то место, где следует растить детей.

— Но мертвый…

— Не живший, — поправила ее повитуха и убрала со лба Грейс непослушную прядь. — Ты еще так молода. У тебя родятся другие дети, в свое время. Ты позабудешь об этом горе.

— А можно мне… — Когда Грейс заговорила, она еще не знала, какой ответ хотела бы услышать, но повитуха все поняла с полуслова.

— Лучше тебе на него не смотреть, — решительно заявила она. — Я всегда стараюсь отговорить от этого женщин, которых постигло такое же несчастье. Просто думай об этом как о сне, о легенде… о чем-то таком, чего на самом деле никогда не было. Так тебе будет проще забыть.

Грейс снова расплакалась.

— Послушай, так действительно будет лучше. А теперь поспи, отдохни до утра, и ты оглянуться не успеешь, как снова наберешься сил и отправишься домой.

И правда: после полноценного сна и миски вареного картофеля с мясом, за которую заплатило «Общество реабилитации нуждающихся женщин и девушек», Грейс попросили освободить занимаемое ею место в Беркли-хаус для следующей несчастной. Однако перед этим ей вручили тщательно упакованный сверток и рассказали о чудесном саде-кладбище за городом.

— Я далеко не всем девочкам оказываю такое одолжение, — заметила повитуха, вручая ей две монетки, — но мне ужасно жаль тебя.

Грейс удивленно посмотрела на нее.

— Эти два шиллинга — плата за проезд, чтобы ты могла вывезти тело из Лондона. Сейчас почти все церковные кладбища переполнены и закрыты, а ты ведь не хочешь, чтобы твоего ребенка просто бросили в общую яму, верно?

Грейс покачала головой, придя в ужас от одной только мысли о такой перспективе.

— Я так и думала. Значит, тебе нужно ехать в Бруквуд.

— А что это?

— Это место похоже на чудесный сад: там много деревьев, и цветов, и статуй. Когда ты будешь вспоминать о своем бедном ребенке, то сможешь представлять его там, под присмотром прекрасных каменных ангелов.

Грейс робко улыбнулась, и повитуха улыбнулась в ответ. Похоже, она считала, что похороны ребенка, особый ритуал, помогут Грейс пережить горечь утраты.

— А когда ты его похоронишь, — продолжала женщина, — то должна будешь начать новую жизнь…

— Начать новую жизнь… — пробормотала Грейс, вспоминая недавний разговор. Внезапно она поняла, что, задремав под мерный стук колес, произнесла это вслух.

— Тебе нехорошо, дитя? — спросил ее сосед, мужчина в потертом сюртуке и знававшем лучшие времена цилиндре.

Грейс покачала головой и крепче сжала сверток.

— Ты слишком молода, чтобы путешествовать в таком поезде в одиночестве. У тебя, должно быть, умер кто-то из близких?

Грейс кивнула и, неопределенно махнув рукой, словно давая понять, что слишком сломлена горем, чтобы произнести хоть слово, снова уставилась в окно, на проносящийся мимо сельский пейзаж.

«Начать новую жизнь… — выстукивали колеса поезда. — Начать новую жизнь…» Если бы она только могла пережить этот день и начать все сначала! Она непременно постаралась бы поставить свою жизнь хоть на какие-то рельсы. Она сделает все, лишь бы ее жизнь и жизнь Лили стала лучше.

Проезжая под мостом, паровоз пронзительно загудел, и этот звук вывел Грейс из полузабытья. Ей еще предстоит найти место упокоения для своего ребенка…

Кого-то другого, возможно, такая задача привела бы в ужас, ведь ему пришлось бы ступить в обитель мертвых, но Грейс за свою жизнь испытала достаточно, чтобы понимать: боль причинить могут только живые; тех же, кто перешел в мир иной, опасаться совершенно не стоит. Плотнее запахнув платок на голове, она открыла дверь вагона и вышла в тамбур. Вокруг было тихо, ведь каждая группка скорбящих располагалась в отдельном вагоне (за исключением последнего: там находились представители похоронных бюро, они наслаждались компанией друг друга, делились случаями из жизни и прихлебывали виски).

Паровоз загудел, поезд содрогнулся и вильнул в сторону, поворачивая, и Грейс схватилась за оконную раму и не разжимала пальцев, пока весь состав не прошел поворот. Затем она распахнула двери вагона, в котором перевозили гробы, и вошла внутрь.

Окон там не было, и мрак рассеивали только две свечи, горевшие в светильниках на стене, так что Грейс пришлось подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Когда это наконец произошло, она заметила, что вагон разделен на три секции, в каждой из которых находились ряды узких железных полок, а на них стояли гробы. Даже при таком тусклом освещении разница между богатыми и бедными была очевидной, поскольку гробы бедняков были сделаны из древесных отходов, а карточки с именем покойника заполнены от руки, в то время как гробы богачей были из прекрасно отполированного дерева, украшенного ручками, каемкой и гравированными табличками — все из бронзы или серебра.

Грейс направилась в секцию первого класса и прочитала некоторые надписи, где перечислялись заслуги покойных, словно в визитной карточке для рая: «Себастьян Тейлор, преданный муж и отец»; «Мод Пикерсли, трудившаяся ради улучшения условий жизни менее удачливых»; «Джесси Реннет, прожившая жизнь с благочестием и надеждой».

Взвизгнули тормоза, поезд слегка замедлил ход, приближаясь к месту назначения, и Грейс взволнованно и поспешно оглядела гробы. Какой ей выбрать? Она, конечно же, хотела, чтобы ее умерший ребенок покоился вместе с женщиной — обладательницей приятного имени, из хорошей семьи. Грейс замерла у гроба из белого дуба, содержащего останки «мисс Сюзанны Солан, защитницы слабых, принцессы бедняков».

Мисс Сюзанна Солан. На табличке не был указан ее возраст, и, возможно, она не могла быть матерью, но, судя по надписи, она была доброй женщиной, способной приютить и обогреть.

Действовать следовало быстро! Грейс приподняла крышку гроба из светлого дерева, в котором покоились останки Сюзанны Солан, и, даже не заглянув внутрь, осторожно положила туда сверток.

Почувствовав, что в сцене не хватает официального прощания, Грейс пробормотала: «Покойся с миром, и однажды мы да воссоединимся», и поспешно вышла в тамбур, прикладывая к глазам платок.