Поцелуй чернокнижника

Глава Шестая

Адалин обеими руками взялась за узорчатую бархатную ткань и раздвинула занавески, впуская в бальный зал сероватый свет. Она опустила руки и посмотрела в высокое окно.

Дождь не прекращался со вчерашнего дня. Лужи вокруг дома разрослись до размеров небольших прудов — если бы ливень продлился еще немного, поместье вполне можно было бы считать домом на берегу озера. К счастью, здание стояло на возвышенности, и первый этаж возвышался примерно на шесть футов над уровнем земли.

Гром и молнии все еще продолжались, хотя теперь раздавались реже. Молнии, казалось, всегда ударяли где-то вдали, ни разу не приближаясь к самому дому.

Адалин находила в этой унылой погоде некую мрачную прелесть. Шторм, если не считать глухих раскатов грома, действовал даже успокаивающе. Но, несмотря на внешнее спокойствие, она чувствовала внутреннее напряжение — отчасти потому, что… чувствовала себя хорошо. Необычайно хорошо. За последние месяцы не было ни одного дня без головной боли или хотя бы легкого недомогания. А сегодня она была совершенно… здорова. И это казалось странным.

Остальная часть ее беспокойства была связана с Мерриком.

Она не могла избавиться от подозрений. В нем было что-то большее, чем он позволял увидеть. Да, в каждом человеке есть скрытое, но в его случае это ощущалось особенно остро. Он явно владел какой-то магией — но ей не хватало знаний, чтобы делать определенные выводы.

Ни она, ни Дэнни не видели его с тех пор, как он оставил ее на кухне вчера утром. Как и обещала, Адалин вместе с братом держалась подальше — и от его кабинета, и от спальни. Хотя Меррик и сказал, что они могут угощаться его едой, Адалин сдерживала Дэнни, следя за тем, чтобы он ел только то количество, которое она считала разумным.

Адалин было все равно, насколько безумным становился остальной мир — здесь, внутри, кое-что явно не сходилось. Окно на входной двери — которое она снова проверила на трещины и не обнаружила ничего, кроме гладкого, целого стекла — было лишь одной из таких вещей. То, как он зажигал свечи, — еще одна. На самом деле, все свечи здесь вызывали подозрение: она зажигала несколько прошлой ночью, а сегодня утром заметила, что ни одна из них, похоже, совсем не сгорела.

И на этом странности не заканчивались. В доме не было ни пылинки, ни следов грязи, хотя Адалин не видела, чтобы он что-либо убирал с момента ее приезда. Все выглядело безупречно — как новое, несмотря на очевидную древность.

И она не забыла, что увидела, когда впервые заглянула в окна снаружи — обветшалые, покрытые пылью комнаты, совсем не такие, какими оказался интерьер поместья на самом деле.

Это не могло быть простым совпадением. И уж точно не следствием того, что она… теряет рассудок.

А когда она дала ему шанс быть откровенным, рассказать правду, он воспользовался тем путем отступления, который она ему оставила — он полностью избежал этой темы, сказав, что они с Дэнни в безопасности.

Как можно было не воспринять это как своего рода признание? Признание того, что у него действительно есть доступ к магии.

Почему я вообще стою здесь и пытаюсь осмыслить все это рационально? Шесть месяцев назад за подобные мысли меня бы отправили на психиатрическое обследование.

Почему бы ей не поверить в магию — после всего, что она видела?

А если Меррик не тот, кем кажется… Не разумнее ли было бы просто схватить Дэнни и уйти, броситься навстречу буре, чем расслабиться и довериться этому человеку?

И все же, несмотря на все, через что им с братом пришлось пройти, несмотря на странности, заполонившие мир, Адалин верила: Меррик не причинит им вреда. Она чувствовала это каждой клеточкой тела, всей душой. Если бы ей пришлось оставить Дэнни с кем-то — это был бы он.

На этом этапе… что еще оставалось?

Ничего.

У нее сжалось в груди, и она подняла руку, чтобы нежно потереть пространство между грудями, словно это могло стереть боль.

Мир стал слишком большим. Без привычных технологий — пугающе огромным. Она каждый раз замедляла Дэнни, когда у нее случался приступ. Сколько еще пройдет времени, прежде чем она станет обузой? Сколько еще до того момента, когда она будет замедлять его настолько, что станет для него опасностью, а не защитой?

Я уже это делаю. Каждый раз, когда у меня начинается припадок, он должен выбирать: остаться со мной и защищать — или бежать, спасая себя. И он всегда остается.

Это неожиданное затишье — облегчение от головной боли, головокружения, судорог — было всего лишь глазом бури⁸. Временной передышкой в самом центре урагана.

Вздохнув, Адалин отступила от окна и медленно пошла по бальному залу, оглядываясь по сторонам. Свет, струившийся сквозь распахнутые шторы, был тусклым и прохладным, но достаточным, чтобы рассмотреть детали, ускользнувшие от нее в ту первую ночь.

Потолок, как и пол, был выполнен из золотистого дуба. По краям комнаты и вокруг утопленных участков потолка, откуда свисали три хрустальные люстры, тянулись массивные бордюры. В дереве были вырезаны замысловатые узоры — особенно вокруг оснований люстр, где резьба стилизованно расходилась лучами, словно солнце. Окна в высоких арках поднимались почти до потолка; над ними, в закругленных нишах, были изображены голубое небо, легкие облака и цветы, что добавляло помещению света и жизни.

Стены были выкрашены в грязно-белый, а между окнами их пересекали изящные деревянные колонны с искусной резьбой, тянущиеся от пола до потолка.

Адалин могла лишь представить, как эти люстры сияли вечерами, отражая свет на лакированном полу, как окна искрились в отблесках, а музыка наполняла зал, вырываясь наружу в открытые двери, ведущие в сад, где танцующие пары могли ненадолго исчезнуть в темноте.

Но все это осталось в прошлом.

Почему Меррик жил в таком роскошном доме? Почему допустил, чтобы снаружи он пришел в запустение? Впрочем, какое это теперь имело значение?

Топот ее ботинок гулко разнесся по пустому залу. Она подошла к своему рюкзаку, опустилась на корточки и расстегнула молнию. Прокопавшись ближе к самому дну, она нашла то, что искала — аккуратно завернутый в чистую футболку кассетный плеер. Если бы не «Странные дела», Дэнни, возможно, и не знал бы, что это за штука, когда она впервые обнаружила его в заброшенном ломбарде.

Адалин не планировала его брать. Это было непрактично: батарейки нужнее были для фонариков и приборов, от которых зависела их безопасность.

Они искали припасы — походное снаряжение, ножи, оружие. Все было собрано с умом и осторожностью. Но ее внимание привлекла стопка кассет с хорошо знакомыми именами: Бетховен, Моцарт, Чайковский. Не раздумывая, она сунула несколько в сумку, вместе с одним из плееров из пластиковой корзины — тем, что был со встроенным динамиком, — и наушниками.

Спрятав футболку обратно, она открыла проигрыватель и посмотрела, какая кассета внутри. Лучшие хиты Бетховена. Захлопнув крышку, она перемотала пленку, пока не нашла начало нужной композиции, встала и подошла к пианино. Осторожно поставила плеер на крышку и нажала кнопку воспроизведения.

Завораживающе красивые ноты Лунной сонаты зазвучали из динамика и растеклись по залу, как дым, касаясь каждой поверхности, заливая пространство тишиной и светлой грустью. Адалин закрыла глаза и подняла руки — ее пальцы задвигались в воздухе, словно она действительно играла, покачиваясь в такт музыке.

Ее самое раннее воспоминание — ей было всего четыре — связано с тем, как отец, сидя за пианино в комнате для гостей, поднял ее и усадил рядом на скамью. Он положил свои пальцы на клавиши, посмотрел на нее и, улыбнувшись, начал играть именно эту мелодию.

Адалин тогда буквально замерла от восторга. Этот момент стал для нее началом — с него началась ее любовь к фортепиано. Этот путь вел ее много лет, вплоть до недавнего прошлого… до тех пор, пока все это не исчезло.

Та жизнь — ушла. Отец, ее первый и самый терпеливый учитель, исчез. Мать, которая сопровождала ее на каждую репетицию, каждый сольный концерт, соревнование — по танцам, игре на фортепиано, даже по волейболу — тоже осталась лишь в памяти. Всегда поддерживала, всегда верила. А теперь остались только Дэнни и Адалин.

И совсем скоро… останется только он.

Но этот момент, это место… неужели это не был шанс? Маленький, мимолетный шанс вернуть кусочек той жизни, хоть на мгновение?

Я никогда не танцевала в бальном зале. Почему бы не попробовать? Пока мне хорошо… пока могу.

Улыбнувшись, она перестала «играть» в воздухе. Раскачиваясь все шире, она скинула туфли и позволила музыке увлечь себя, раствориться в ней, как капля в реке.

* * *

Меррик мерил шагами кабинет, сцепив руки за спиной — не столько из привычки, сколько из необходимости. Он не мог позволить себе случайных всплесков магии — в его нынешнем возбужденном состоянии даже малейшая утечка могла оказаться опасной. Все, чему он научился за свою долгую жизнь, подсказывало: ситуация выходит из-под контроля. И это была проблема. Большая проблема.

Смертные и близость к ним никогда не приносили ничего, кроме боли. Потери были неизбежны.

Адалин не выходила у него из головы, несмотря на то, что он держался от нее подальше со вчерашнего утра. Он заперся в своем кабинете, намереваясь углубиться в книги с пыльных полок — в поисках ответов, хоть каких-то сведений о пробужденных лей-линиях, измененной природе магии, жизни и смерти в этом новом, изменившемся мире.

Но вместо этого он снова и снова возвращался к одному: как направить свою силу на исцеление.

Он часами перелистывал старинные тома, осторожно перебирал страницы, хрупкие, как сухие листья. Многие из них превратились бы в пыль от одного прикосновения, если бы не его магия, удерживающая их в целости. Он искал — упрямо, отчаянно — хоть намек, что чернокнижники, подобные ему, могут исцелять смертных.

Напрасно.

Исцеление было прерогативой ведьм — которые, несмотря на человеческие заблуждения, отличались от рода Меррика — и фэйри.

Даже после того, как он наконец оторвался от этих поисков — уже глубокой ночью, когда небо лишь изредка освещалось вспышками молний, — он продолжал думать об Адалин. О том, как она выглядит, как звучит ее голос. О том немногом, что он знал о ее жизни и обстоятельствах. О той силе, храбрости и внутреннем стержне, которые она проявила за столь короткое время, проведенное здесь.

Он хотел быть рядом. Хотел прикасаться к ней. Целовать ее. Пробовать ее на вкус.

Это неоспоримое влечение выбивало его из колеи. Веками он контролировал себя, довел свою дисциплину и отстраненность до совершенства — словно клинок, созданный для самозащиты от неумолимого мира. Магия была у него в крови. Магия пронизывала самые фибры его существа. Это было его призвание, его цель, и люди всегда противостояли этому.

Но, пожалуй, еще более тревожащим было то, что какое-то более глубокое чувство — глубже даже инстинктов, подсказывавших ему выслать людей прочь — подсказывало, что она была его предназначением. Что Адалин была целью, ради которой он существовал. Как он мог принять то, что ошибался больше тысячи лет… и все это изменилось всего за два дня?

Это была похоть. Опасная похоть, сильная похоть — но не более того.

Он скользнул взглядом по раскрытым книгам, раскиданным по столу, прежде чем вновь начать шагать по комнате. Все это было лишь отвлечением, пустой тратой времени, не сулящей никакой награды.

Шторм или нет, но ему нужно было избавиться от людей. Он не мог рисковать тем, что кто-то получит над ним власть — не теперь, когда его сила достигла таких масштабов. Если он уже успел так сильно увлечься ею за столь короткое время, что будет через неделю? Через месяц? Останется ли в его сознании хоть одна мысль, не связанная с ней?

И это даже не принимая во внимание вопрос его магии. Ради собственной безопасности он обязан был скрывать от них свои способности. Казалось, теперь они считали его ворчливым, но в целом доброжелательным незнакомцем, и после преодоления начальной настороженности между ними установились довольно мирные отношения. Но как быстро все изменится, если они узнают, кто он на самом деле? Согласно опыту Меррика, люди склонны считать непонятное — особенно магию — воплощением зла.

Он сомневался, что возвращение магии и монстров в этот мир сделает их более терпимыми; все это останется пугающим для них, независимо от источника.

Но их страх ничего не менял — если Адалин и Дэнни сумели выжить в суровом мире, который она описала, значит, они опасны. Что помешает им попытаться убить его, когда он будет уязвим?

—Я не могу так рисковать. Они должны уйти. Они должны уехать… завтра.

Да, он отправит их завтра в путь, независимо от погоды, и тогда он будет свободен продолжить свое существование. Тогда он мог бы сосредоточиться на будущем и встретить новый мир с ясным умом и чистой совестью, ибо жизни этих двух смертных не имели никакого значения, и он не нес за них ответственности.

Отправить их сегодня, когда прошло всего полдня, было бы несправедливо жестоко.

Быть твердым не обязательно означало быть несправедливым. Они оценили бы этот жест, были бы благодарны за дополнительную ночь в теплой постели под надежной крышей, были бы признательны за еще несколько хороших приемов пищи, прежде чем им снова придется искать средства к существованию.

Хотя… какое значение имели бы еще два дня в грандиозном плане? Это дало бы им больше времени для отдыха и подготовки к любым испытаниям, которые их ожидали…

Нет. Я должен сказать ей сейчас. Завтра они должны уехать.

Он не позволил себе больше спорить с собой; прекратив расхаживать по комнате, он развернулся на каблуках и направился к двери, которую распахнул с силой, прежде чем выйти из кабинета. На полпути через чердак он остановился. Снизу донесся тихий, жуткий звук, трудно поддающийся определению, но почему-то знакомый.

Меррик спустился по лестнице. Звук стал более отчетливым, когда он вошел в пространство между фойе и гостиной. Это была музыка — фортепианная музыка, — доносившаяся из южного коридора. Однако в нотах было что-то странное, что-то плоское и почти металлическое; он не мог понять, почему, но им не хватало полноты и тонкой силы, которые обычно присущи фортепианной музыке.

Меррик пошел по коридору на звуки музыки. К тому времени, как он оказался в нескольких шагах от входа в бальный зал, он знал, что это за музыка, знал, почему она показалась ему знакомой. Прошло много времени с тех пор, как он ее слышал, но он не мог забыть фортепианную сонату номер четырнадцать Бетховена, Sonata quasi una fantasia⁹. Каким бы ни было его мнение о людях, Меррик не мог отрицать, что иногда они создают произведения необычайной красоты.

Его шаги замедлились, и когда он подошел к входу, взгляд сразу привлекла Адалин, танцевавшая под меланхоличную музыку в импровизированном балете. Ее движения были столь же выразительными, как ноты песни, завораживая, даже несмотря на то, что она казалась немного неуверенной, словно отвыкла от практики. Шум дождя и редкие раскаты грома, казалось, только усиливали ее переживания и придавали сцене еще один мрачный оттенок; она танцевала, как будто это был последний раз в ее жизни, танцевала, как будто оплакивала весь мир, танцевала, как будто была живой.

Грудь Меррика сжалась, и в течение нескольких секунд ему было трудно дышать. Ее эмоции были очевидны в каждом движении, в выражении ее лица — она переживала все. Радость, печаль, боль, страх, утешение — все это она несла с собой, и это было одновременно ужасно человечно и прекраснее всего, что он когда-либо видел. Он знал, что есть танцоры с гораздо большим мастерством и грацией — он видел таких за свою жизнь, — но он также знал, что в мировой истории не было ни одного танцовщика, который мог бы потрясти его так, как это сделала его Адалин прямо здесь и сейчас.

Моя Адалин?

Да, — ответила его душа. Моя.

Его тело откликнулось, наполняясь возбуждением, желанием, нуждой. Только ошеломляющая красота ее танца удерживала его на месте, приковав его взгляд, пока музыка, наконец, не затихла. Прервать ее казалось бы самым тяжким преступлением. Маленький кассетный проигрыватель, который она поставила на пианино, замолчал, оставив лишь легкие помехи, которые, в свою очередь, почти заглушались ровным шумом дождя. Адалин остановилась, ее грудь вздымалась от учащенного дыхания.

Она выпрямилась и повернулась к пианино, резко остановившись, когда ее взгляд упал на Меррика. Испуганно втянув воздух, ее глаза округлились, и она бросилась к кассетному проигрывателю, чтобы нажать кнопку. Устройство с щелчком замолчало.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Я не думала, что это было так громко. Не хотела тебя беспокоить.

Меррик шагнул в комнату и подошел к ней. Во рту у него пересохло, кровь закипала. Каждый шаг к ней был легче предыдущего, как будто ее притяжение становилось сильнее с каждым сокращением расстояния между ними.

— Это было негромко, ты мне не мешала, и тебе незачем смущаться. Это было прекрасно, Адалин.

Ее и без того раскрасневшиеся щеки покраснели еще сильнее. Она слегка наклонила голову и улыбнулась.

— Эм, спасибо. Это… было давно. Было приятно снова танцевать.

— Твой брат упомянул, что ты талантливая пианистка, но он не сказал, что ты еще и танцовщица, — Меррик остановился в нескольких шагах от Адалин и сунул руки в карманы жилета, чтобы не потянуться к ней.

Она усмехнулась.

— Думаю, ты просто хочешь быть любезным. Я не так хорошо танцую. Я бросила занятия в выпускном классе средней школы, так что заржавела.

— Как и в любом искусстве, истинная сила заключается в эмоциях. А эмоции, которые ты выразила, когда танцевала… они были сильными, Адалин. Не обесценивай себя.

— Спасибо, — Адалин перенесла вес тела с одной ноги на другую и провела ладонью по предплечью, обвив локоть. Быстро отвела взгляд, а ее мягкая улыбка превратилась в самодовольную ухмылку. — Так, Дэнни говорил обо мне, да?

Боже, эти губы…

Меррику ничего так не хотелось, как поцеловать ее, ощутить прикосновение мягких, податливых губ, почувствовать жар ее тела, попробовать ее на вкус.

— Так и было, — сказал он. — Он невероятно любит тебя и замечательно защищает.

— Да. Эта способность защищать — черта, которую я одновременно люблю и боюсь.

Меррик слегка наклонил голову.

— И чего же ты боишься?

— Что он не бросит меня, когда будет нужно. Мы уже потеряли наших родителей, и я знаю, что я — все, что у него сейчас есть, но…

— Об этом он тоже упоминал. Должно быть, вам обоим было тяжело так внезапно потерять их. Но вы оба проявили невероятную внутреннюю силу.

Черты ее лица напряглись.

— Он рассказал тебе о наших родителях?

Внезапная боль в ее голосе сжала сердце Меррика.

— Что они погибли в автомобильной катастрофе, когда ехали навестить тебя в больнице, — сказал он.

Слезы навернулись на ее глаза, и через мгновение она отвернулась к окну.

— Дэнни был с ними в машине. Они ехали поддержать меня в начале еще одной химии, когда произошло землетрясение. Я стояла на краю парковки, ждала их, когда увидела, как они подъезжают… и как машина скорой помощи врезалась в их автомобиль. Мои родители сидели на переднем сиденье, они приняли на себя удар. Они… когда я добралась до машины, они были мертвы. Дэнни сидел на заднем сиденье, его сильно трясло, но, похоже, он не пострадал. Я пыталась его успокоить, как могла, и помогала выйти из машины, когда мы услышали сдавленный звук с переднего сиденья. Мы подумали, может, они еще живы, может, есть шанс спасти их. Мы были так близки к больнице, помощь была так рядом. Но те существа на переднем сиденье… это больше не были наши родители. Они были как дикие звери, с горящими глазами, с зубами, которые скрежетали… — она покачала головой. — Они пытались схватить Дэнни, издавая эти нечеловеческие, булькающие рыки. Казалось, они хотели его съесть. Но не могли дотянуться, потому что были прикованы к сиденьям искореженным металлом. Я вытащила его оттуда как можно быстрее.

Она повернулась к Меррику, и слезы покатились по ее щекам.

— Они были нашими родителями, и это было последнее, что он будет помнить о них.

Меррик нахмурился и сделал шаг вперед, положив руки ей на плечи. Ощущение энергии, которого он так давно ждал, пробежало по его рукам, но на этот раз он не обратил на это внимания.

— Он ничего не упоминал об этом.

— Нет, он бы не сказал. Я думаю, он пытается забыть, убедить самого себя, что этого не было. Что его там не было.

— Именно так, — сказал он тихо.

— Иногда ему снятся кошмары. Он никогда о них не говорит, но я почти уверена, что это связано с тем случаем. Даже несмотря на все другие ужасы, которые мы пережили, это было худшим. Самым травмирующим. Видеть, как умирают те, кого ты любишь больше всего, а затем видеть их лица, искаженные яростью и голодом, видеть, что от того, кем и чем они были, не осталось ничего, кроме… бездушных оболочек…

Меррик скользнул рукой вверх по ее шее, по подбородку и коснулся щеки. Легонько провел большим пальцем по ее скуле, вытирая слезы. Ее кожа была такая гладкая, такая нежная, и это вновь напомнило ему, какая она хрупкая и драгоценная.

— Ты боишься, что это снова случится, если он останется с тобой, когда ты начнешь поддаваться болезни, — сказал он тихо, стараясь, чтобы слова не прозвучали слишком больно.

Адалин кивнула.

— Я не хочу, чтобы он видел, как я превращаюсь в одно из этих существ. Я не хочу, чтобы он оставался рядом и пострадал из-за меня.

В ее голосе звучала такая тревожащая уверенность, что заставила Меррика сжаться внутри. Она не думала о том, что с ней будет, — только о том, что станет с ее братом после. Все внутри Меррика восставало против этого, но его магия не могла помочь сейчас. Она не искала исцеления, и у него не было его, чтобы предложить, но он мог предоставить некоторое сочувствие, возможно, каким бы недостаточным оно ни казалось.

— Я был свидетелем смерти своих родителей, когда был еще маленьким, — сказал Меррик. — Ненамного моложе твоего брата. Я ношу эту боль, эти шрамы в своем сердце до сих пор. Но можно продолжать жить.

Ее глаза искали его, когда она мягко наклонила голову и прижала щеку к его ладони. Через несколько мгновений она накрыла его руку своей.

— Мне так жаль, Меррик. Тяжело терять людей, которых любишь, независимо от того, как давно это было.

Это был второй раз за два дня, когда кто-то выражал Меррику сочувствие по поводу утраты, которую он перенес давно. Это было не менее странно, чем в первый раз, но с Адалин он почувствовал спокойствие, которого никогда раньше не испытывал.

Несмотря на их короткую жизнь, возможно, смертные не так уж сильно отличались от него, как он говорил себе все эти годы — или, по крайней мере, Адалин и Дэнни не были такими, как остальные.

— Даниэль силен, — сказал он. — Так же, как и ты. Несправедливо, что он должен жить в этом мире, особенно в одиночку, но он выживет.

— Я знаю, что он сильный, но я все равно беспокоюсь за него. Этот мир… он так опасен, а он так молод. Ничего не гарантировано. Ничего, кроме трудностей, смерти и ужаса. Он этого не заслуживает. Никто не заслуживает этого. И если я не смогу быть рядом, чтобы защитить его…

Новые слезы хлынули из ее глаз, горячими струйками стекая по его руке.

Меррик переместил руку и подцепил пальцем ее подбородок, приподнимая ее лицо так, чтобы он мог заглянуть в ее темные, блестящие глаза. Он пришел сюда, чтобы сказать Адалин, что завтра ей придется уехать. Он пришел, потому что не мог позволить себе привязаться, потому что не мог рисковать той опасностью, которую она могла представлять.

Но было уже слишком поздно. Даже если бы он не понял этого сразу, он был привязан к ней с первого момента, как увидел.

— Так останься здесь, Адалин.

Она резко втянула воздух, ее глаза вспыхнули.

— Что?

— Оставайтесь здесь — ты и Дэнни — столько, сколько захотите. Я могу предложить вам безопасность, защиту, уют… все то, чего у вас нет там, снаружи.

Она схватила его за запястье.

— Ты серьезно? Ты хочешь, чтобы мы остались? С тобой?

То, как она сжимала его руку, доставляло ему странное удовлетворение. Он хотел, чтобы она нуждалась в нем, чтобы она зависела от него, потому что в глубине души знал, что она нужна ему, несмотря ни на что.

Он кивнул.

— Да. Этот дом… он был так тих, так безжизнен, так долго. Конечно, — поспешил добавить он, — мое предложение не может быть без условий.

Выражение ее лица изменилось, в глазах появился намек на настороженность. Она напряглась и отстранилась, и недоверие, которое, должно быть, она питала к нему с самого начала, стало явным.

— Я не буду лгать тебе, Адалин. Я хочу тебя. Но я не потребую ничего предосудительного в обмен на то, что предлагаю.

Меррик опустил руки и сжал кулаки, чтобы удержаться от того, чтобы не потянуться к ней, не вернуть ее обратно, не прижать к себе.

Она нахмурилась.

— Извини. Просто… Люди и раньше предлагали еду или припасы, но то, что некоторые из них просили взамен…

— Я бы никогда не попросил тебя об этом, — сказал он, подавляя внезапный прилив собственничества и гнева. — Как я уже говорил, в мой кабинет и спальню вход будет закрыт. Я ожидаю, что вы двое будете убирать за собой и ответственно относиться к запасам продуктов. И… я бы попросил вас с Даниэлем помочь. Работы не так много, но приближается сбор урожая, и помощь в саду была бы желанной.

— И это все?

— Это все.

Ее напряжение спало, и она улыбнулась.

— Тогда да. Мы бы хотели остаться здесь, с тобой. Ты даже не представляешь, насколько мне становится легче от мысли, что Дэнни будет в безопасности.

Когда я уйду, — эти слова она оставила невысказанными, но Меррик все равно их услышал. Напоминание о ее неминуемой смерти потрясло его, как электрический разряд. Если он не найдет способа спасти ее, она скоро уйдет. Даже если бы он спас ее от болезни, ее жизнь текла бы так быстро, слишком быстро. Она была смертной — ее существование было эфемерным, независимо от того, дожила ли она до конца человеческой жизни или нет.

— Мне становится легче, когда я знаю, что ты будешь в безопасности, — он поднял руку и заправил свисающую прядь кудрей Адалин за ухо. — Но у нас есть еще один серьезный вопрос, который нужно решить.

В ее позе, в ее улыбке была застенчивость, а легкий румянец окрасил ее щеки. Она наклонила голову и выгнула бровь.

— Какое еще серьезное дело?

— У меня много лет не было партнера по танцам. Не окажешь ли ты мне честь? — он отступил назад и протянул руку. — Конечно, у меня было еще меньше практики, чем у тебя, но если это все для удовольствия, это не должно иметь значения.

Ее глаза загорелись, а улыбка стала шире.

— Правда? Ты хочешь потанцевать со мной?

Тепло разлилось по груди Меррика при виде ее улыбки.

— С риском поставить себя в неловкое положение — да. Я хочу.

Адалин вложила одну руку в его, а другой потянулась к кассетному проигрывателю.

— Здесь нет ничего современного. Только немного классики.

Он обхватил ее руку, отмечая, как дрожит его кожа от этого прикосновения.

— Идеально. Все равно я ничего современного не знаю.

Она нажала кнопку воспроизведения и обернулась к нему, кладя свободную руку ему на плечо. Он обнял ее, осторожно положив ладонь ей на поясницу. Адалин подняла глаза, встретилась с ним взглядом — и снова улыбнулась.

Тихое потрескивание магнитофонной пленки сменилось знакомыми вступительными нотами «К Элизе»¹⁰ — мелодией, которая и сама, как и они, пережила время. Все вокруг будто ожило, наполнилось легкостью, и Меррик повел Адалин в кружащемся танце, похожем на вальс, который то ускорялся, то замедлялся в такт музыке.

С каждым поворотом ее улыбка становилась шире, глаза сверкали от восторга, и она смеялась, пока бальный зал кружился вокруг них. Он тоже рассмеялся — ее радость была заразительной. Она двигалась с ним в идеальной гармонии, словно чувствовала каждое его намерение. Сердце Меррика забилось быстрее, а кровь в венах разгорячилась.



Они остановились под музыку, которая закончилась всего через несколько минут после ее начала. Хотя заиграла следующая песня, они не шевелились, тихо дыша.

— Я бы поклялась, что ты из другого времени, — сказала Адалин.

— Хотя мне не слишком приятно, что ты намекаешь на мой возраст, — усмехнулся он, — иногда мне и правда так кажется.

Она усмехнулась.

— Я не это имела в виду.

Она убрала руку с его плеча, чтобы коснуться его волос, убирая их со лба. — Ты совсем не выглядишь старым.

По его коже пробежали мурашки, и он едва сдержался, чтобы не закрыть глаза. Это прикосновение значило слишком много; это означало, что ей становилось с ним все комфортнее.

— А ты выглядишь… прекрасной, — сказал он, поднося ее руку к губам и нежно целуя костяшки пальцев.

Ее дыхание сбилось. Взгляд скользнул к его губам. В глубине ее глаз вспыхнуло желание, и это вызвало ответное желание в его сердце — зажгло его в его душе. Его магия нарастала, усиливая жар в венах, растекаясь по рукам и собираясь в кончиках пальцев, как будто отчаянно нуждалась в ней, отчаянно нуждалась в связи, превосходящей все, что он когда-либо знал.

Она подалась к нему, приоткрыв губы, и Меррик крепче прижал ее к себе, притягивая ее бедра к своим.

Очевидно, это было слишком. Слишком быстро.

Она отстранилась, ее глаза широко раскрылись.

— Я… Я должна проверить Дэнни. Убедиться, что он хорошо себя ведет.

Ее тело напряглось, когда она приготовилась отстраниться от него, и это пробудило в нем нечто большее, чем просто потребность — то же чувство собственничества, которое он испытывал при мысли о том, что другие мужчины вожделеют ее. Это время, эти мгновения принадлежали Меррику и Адалин, и он не хотел от них отказываться. Не тогда, когда они были конечны. Не тогда, когда они могли закончиться навсегда в одно мгновение. Это было инстинктивное побуждение, все еще свежее, все еще новое, и его было трудно игнорировать.

— Ты боишься меня? — тихо спросил он.

— Я… — она вспыхнула, взгляд метнулся в сторону, потом вернулся к нему. — Нет.

— Тогда почему ты убегаешь?

— Я… я не боюсь. Просто… Я не боюсь тебя, Меррик. Я боюсь того, что ты заставляешь меня чувствовать.

— Если ты чувствуешь хоть отголосок того, что ощущаю я, Адалин, — тогда тебе нечего бояться.

Он перевернул ее руку и мягко поцеловал в ладонь, затем, не отрываясь, провел губами по кончикам ее пальцев, скользнул к запястью, задержался на коже там, где бился ее пульс.

Она задрожала, дыхание сбилось. Сердце стучало быстрее, и он ощущал этот пульс прямо под своими губами.

Никогда за тысячу лет он не хотел женщину так сильно, как Адалин. Никогда он не пылал таким жаром, никогда его мысли не были так затуманены желанием. Между ними не должно было быть никакой связи, особенно учитывая, как мало времени у нее осталось. Это могло привести только к осложнениям, к нежелательной, неоправданной боли.

У нее — недели. У него — вечность, чтобы носить в себе ее утрату.

Так зачем идти дальше? Зачем подпускать ее ближе?

Потому что я хочу ее. Потому что она не покидала мои мысли с того самого момента, как вошла в дом.

Потому что, несмотря ни на что, я собираюсь взять каждую крупицу ее тепла, пока она рядом — и отдать ей все, что могу, взамен.

— Адалин, — сказал он, его голос был одновременно грубым и шелковистым, веки отяжелели.

Их глаза встретились на долю секунды, прежде чем она взяла его лицо в ладони, притянула к себе и прижалась губами к его губам.

Веки Меррика закрылись, когда ее тепло и мягкость окутали его, и энергия, которая, казалось, всегда присутствовала, когда они соприкасались, затопила его. Он поднял руки, запустил пальцы в ее волосы и склонился над ней, углубляя поцелуй, усиливая вызванные ошеломляющие ощущения. Он делился поцелуями с другими женщинами, но это было что-то совершенно новое. Что-то совершенно другое. Его песня маны переплелась с ее песней и нашла отклик в сердце, распространившись по всему его телу и проникнув в нее.

Безумная мысль промелькнула в его голове — это не поцелуй, это судьба.

Восхитительный жар спиралью разлился по Адалин, туго скручиваясь в ее сердцевине. Она жадно приоткрыла рот и поцеловала его с полной отдачей, наслаждаясь каждой деталью этого момента — твердостью его рта, мягкой щетиной короткой бороды, щекочущей ее ладони, твердостью его подбородка, покалыванием кожи головы, вызванным его хваткой за ее волосы, каждым поглаживанием, покусыванием и облизыванием его губ, зубов и языка.

Он завладел ее ртом с такой силой, что она ослабела и задрожала от желания.

Но было что-то большее, что-то мощное, что пронеслось сквозь нее и наполнило тоской, предвкушением, неудовлетворенной потребностью — как песня без конца. Это притягивало ее ближе, манило, пело для нее, и она охотно потянулась к этому.

Связь установилась мгновенно. Адалин задрожала от восторга. Ощущение пронеслось сквозь нее подобно стремительному оркестровому крещендо, набирая силу, пока не заполнило каждый дюйм ее тела. Она не осознавала ничего, кроме Меррика.

Он застонал, крепче сжимая ее волосы одной рукой, в то время как другая двигалась вниз по ее спине. Его пальцы прошлись по нежному изгибу ее поясницы, и он привлек ее к себе, прижимая ее живот к твердому доказательству своего желания.

Адалин застонала и обвила руками его шею, прижимаясь к нему, как будто он был единственным, что удерживало ее на земле, всем, что не давало ей упасть. Но она падала — в его поцелуй, в его вкус, в его запах, в его прикосновения. Ей казалось, что ее тело больше не принадлежит ей.

Всего одним поцелуем Меррик поглотил ее.

Тело горело, когда похоть захлестнула ее. Ее груди были тяжелыми, соски напряженными и ноющими, а одежда казалась слишком горячей и тесной, натирая чувствительную кожу. Все, чего она хотела в тот момент, — это сорвать все и почувствовать его руки на обнаженной плоти. Она была захвачена водоворотом ощущений, и ей хотелось затеряться в нем навсегда.

Вот только… у нее не было вечности. У нее были месяцы, может быть, всего недели.

Что я делаю?

Опустив руки, она прижала ладони к его груди и отстранилась от него, прерывая поцелуй. Хватка Меррика на мгновение усилилась, но он отпустил ее, дав Адалин немного пространства между ними. Как только их связь прервалась, как только прекратились эти захватывающие ощущения и странная энергия, которую он излучал, больше не передавалась непосредственно в нее, Адалин почувствовала себя… опустошенной. Как будто ей не хватало части самой себя.

— Нам не следовало этого делать, — сказала она, тихо задыхаясь, когда протянула руку и коснулась своих губ. Припухшие губы покалывало, казалось, он заклеймил их обжигающим поцелуем.

Его язык выскользнул и медленно провел по губам.

— Почему?

О Боже, почему это одна из самых сексуальных вещей, которые я когда-либо видела?

— Ты знаешь почему, Меррик.

— Все, что я знаю, это то, что это было правильно, Адалин.

Так и было. Это казалось таким правильным. Это было идеально.

Это не меняло того факта, что она умирала.

— Мы не должны, — повторила она.

Меррик нахмурился, и его ноздри раздулись от тяжелого выдоха.

— Ты планируешь провести свои последние дни, отказывая себе в удовольствиях? Отрицая свои желания? Отрицая жизнь? Это место — шанс для тебя протянуть руку и взять все, что находится в пределах досягаемости, просто потому, что ты хочешь этого.

Адалин уставилась на него, ее горло сжалось, на сердце было тяжело.

Почему сейчас? Почему, когда мир изменился, а ее время ограничено, она должна была встретить кого-то вроде него — мужчину, с которым она чувствовала себя более живой, чем когда-либо прежде? Мужчину, чей голос заставлял ее дрожать, чей взгляд заставлял ее таять, чьи прикосновения воспламеняли ее тело.

Это было… несправедливо.

Почему бы не уступить ему? Почему бы не уступить тому, чего хотела она, чего хотели они оба? Ее безмерно тянуло к Меррику. Но могли ли они сохранить свои отношения чисто на физическом уровне? Могли ли они удержать себя от формирования более глубокой эмоциональной связи?

Адалин не была уверена, что сможет.

Что, если он не сможет? Она уже знала, что Дэнни будет опустошен, когда ее не станет, и не хотела оставлять после себя еще одного человека, которому ее неизбежный уход причинил бы боль.

— Мне нужно время подумать, — сказала она, отворачиваясь от него и подходя к пианино. Она нажала кнопку «стоп» на кассетном проигрывателе, заглушив музыку. Взяв плеер, она вернула его в рюкзак и застегнула молнию. Она чувствовала взгляд Меррика на своей спине, когда обувалась, взяв сумку.

Она посмотрела на Меррика как раз в тот момент, когда вспышка молнии осветила окно позади него, на мгновение превратив его в темную, безликую фигуру с ярко — голубыми глазами. Эффект быстро исчез, и он снова стал просто Мерриком, хмуро уставившимся на нее, но не заметно расстроенным или сердитым.

От грома задребезжали стекла.

— Что бы тебе ни понадобилось, Адалин, — сказал он, — просто дай мне знать.

Она поспешила через комнату, ее ботинки тяжело стучали по полу, и остановилась в дверях.

— Еще раз спасибо тебе, Меррик. За то, что позволил нам остаться.

Меррик сунул руки в карманы и кивнул.

— С удовольствием.

Но его глаза говорили: «Это могло бы доставить удовольствие и тебе».

Она оставила его там. Что бы ни произошло между ними, она не жалела об этом. Она никогда не пожалеет о том поцелуе, который они разделили. Ее единственным сожалением было то, что, что бы она ни выбрала, таких поцелуев в будущем больше не будет.