Глава двенадцатая

Сдерживая ярость, Прю спокойно стояла, пока Лия возилась с ее волосами. Красивой прически из них не получалось, потому что волосы едва доставали до плеч. Но все же после того, как Прю проспала двенадцать часов, Лия опять взялась за ее волосы, натерла их яйцами, медом, кедрово-ягодным чаем, еще раз вымыла и сполоснула в уксусе и розовой воде. Теперь они снова выглядели густыми, блестящими, сверкающими бронзовыми и золотыми искрами.

— Помет сладкоречивого канюка, вот он что! — проворчала Прю.

— Закрой рот, девушка. — Лия повернула ее голову, закрутила очередной локон и завязала его.

— Думаешь, он хуже помета канюка? — Будешь кривить рот, лопнет лицо. Заметив в зеркале отражение своего стянутого маской белого лица, Прю не смогла подавить улыбку, хотя и страшно злилась на человека, который вчера пришел к обеду и оставался до неприлично позднего часа. Кроме необходимого выражения вежливости, Прю не сказала ему ни единого слова. А Прайд придумал какой-то предлог и ушел, едва они встали из-за стола.

Толстая белая маска треснула и начала осыпаться, а Лия все продолжала бранить ее. Но Прю почти не слушала. С той самой минуты, как она переступила порог дома, Лия под аккомпанемент собственных предсказаний о роковом конце неустанно ее отмывала, и натирала, и смазывала жиром.

Осанна с отсутствующим видом улыбалась и спрашивала, хорошо ли она провела время у дяди Джона.

— С чего она взяла, что мы гостили у дяди Джона? — удивилась Прю.

— Мизус, она слышит то, что хочет слышать, — пожала плечами Лия.

— Почему ты прямо не сказала ей? Ведь Крау объяснил тебе, где мы находимся.

Ответа не последовало. Обе женщины знали, что старуха не спрашивает ни о чем, что не касается ее сиюминутного удобства. Лия призналась, что Крау не раз посещал ее, но рассказал только о том, что капитан поймал ее юных подопечных, когда они совершали дурной поступок, и теперь дает им урок.

— Ой, да… Крау просил сказать тебе, что он вернется. — Прю забыла передать весточку от метиса, потому что на ее сознание давили более тяжкие заботы. И одна из них — что ей делать с Клодом? Несмотря на безупречные манеры и лицо, которое любая женщина могла бы назвать красивым, при виде француза у нее от отвращения мурашки бегали по телу.

Лия закрутила последний локон и привязала его, все время бормоча:

— Мужчина хитро ходит. Я сказала ему, пусть идет подальше от меня.

— Он тебе тоже надоедает? Не понимаю, почему? Он чего-то хочет, в этом я уверена, но, конечно, не от тебя.

Первый раз в жизни Лия выглядела озадаченной. И до Прю постепенно дошло, что они говорят каждая о своем. Лия и Крау? Ну, Лия изрежет Крау на мелкие кусочки. Она такая колючая, как испанский штык, а у него при всем стоицизме нежное сердце.

Закончив с волосами Прю, Лия села за шитье. Она воскрешала к жизни голубое шелковое платье из сундука Бланш Эндрос. Сначала проветрила его, отпарила, потом поправила места, где оторвалась подпушка. Но сделанное еще не удовлетворяло ее.

Прю рассеянно наблюдала за ней, все ее мысли сосредоточились на французе, который вроде бы твердо решил отнять у них даже жизнь. Вчера вечером он ничего не сказал об опекунстве, а Прю не рискнула поднять эту тему. — Кроме того, она не знала закона, касающегося опеки женщин ее возраста. Ведь она больше не ребенок, восемнадцать ей исполнилось несколько недель спустя после того, как они попали к китобоям.

— Он сказал, что снова придет сегодня вечером, Деларуш, чтобы обсудить мое будущее. Будто мое будущее имеет отношение к этому проклятому дьяволу.

— Закрой рот, девушка, или я привяжу нитками твой язык! Это все нехорошие, не для девушки, разговоры.

— Да, тем более что нехорошие разговоры не выручат нас из беды, — проворчала Прю сквозь треснувшую маску. — Уверена, он не может требовать того, что подписала бабушка, когда была под влиянием проклятого французского вина. Или может…

При звуке разбившегося стекла женщины переглянулись.

— Мизус!

— Бабушка!

Прю первой добежала до старухи и упала возле нее на колени. Осанна сидела в своем любимом кресле у окна с шалью на плечах и еще одной на коленях, хотя погода стояла теплая. На полу валялась разбитая кружка. Руки у нее тряслись, и слезы градом катились по морщинистому лицу.

— Джон? Где Джон? Сьюди, сейчас же пришли ко мне брата. — Подбородок у нее дрожал, и она с укоризненным видом смотрела на темную женщину, стоявшую в дверях, словно в раме. — Ты кто? Ты не моя Сьюди!

— Да, мизус. Сьюди пошла привести вашего брата. Я Лия, пришла позаботиться о вас.

Увидев бабушку при ярком утреннем свете, струящемся из окна, Прю пришла в ужас при виде одряхления женщины, растившей ее с малых лет. Вечером, при свете свечей и единственной масляной лампы, Осанна выглядела усохшей, но такой же, как всегда. Конечно, сознание казалось более затуманенным, чем обычно, но это можно было приписать действию нескольких стаканов красного вина, а потом и бренди, которое заставил ее выпить Клод.

Но помрачение разума наступило не из-за вина и не из-за бренди. По крайней мере не только из-за этого.

— Бабушка, позволь мне помочь тебе лечь в постель. Хочешь, я потру тебе лодыжки? Или спою… Помнишь песни, которым ты научила меня, когда я была маленькая? — Прю начала напевать хриплым от сдерживаемых слез голосом.

— У меня все болит, дитя мое. Пойди приведи Джона и вели ему послать за доктором. Мне надо что-то для суставов, или я не сомкну глаз.

Голос у Осанны звучал по-детски обиженно и по-старчески ворчливо. У бедняжки не переставая болели кости и воспаленные суставы. Быстро взглянув на Лию, Прю кивнула. Обе женщины знали, что делать: Лия заспешила на кухню за котелком с горячей водой и полотенцами, а Прю стала капать опий в стакан с подслащенной водой, добавив для аромата немного портвейна.

— Вот, моя любимая, выпей это. Лия пошла за горячими полотенцами. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь притопывать и позовешь скрипача.

— К обеду придет Клод. Прюденс, надо снять эту ужасную кашу с твоего лица раньше, чем он войдет в дом. И, пожалуйста, сделай что-нибудь с волосами.

Сознание у нее снова прояснилось, подумала Прю, поглаживая маленькие, изуродованные ревматизмом руки бабушки. Ее состояние было похоже на день, когда небо затянуто маленькими белыми облаками и полосы солнечного света и тени перемежаются на лице земли.

— Сегодня вечером, бабушка, ты будешь гордиться мною. Но может быть, лучше сообщить Клоду, что ты не совсем хорошо себя чувствуешь?

— Глупости, дитя мое! Со мной вовсе ничего не случилось, а Клод обещал рассказать об очаровательном доме, который он собирается построить для нас в южной части острова.

Глаза у Прю стали жесткими. Эта змея задумала какую-то гадость, но даже ради спасения жизни она бы не сумела догадаться, что это может быть. Он носит тонкий атлас и парчу с рюшами, свисающими где только возможно. Что нужно такому человеку в старом доме, от старой женщины и близнецов, которые презирают даже воздух, которым он дышит? Ведь у них ничего не осталось, что можно украсть, потому что этот подонок уже обшарил даже корзинку для рукоделия.

Нет, он не признался. О нет. Когда она вчера вечером сказала ему о корзинке — обвинить его она не решилась, слишком много времени утекло, — он великолепно разыграл сцену потрясенной невинности. «Кто-то украл ваши иголки и нитки? Ах, мадемуазель, как ужасно!»

Если бы она не носила старые материнские матерчатые туфли, слишком маленькие для нее, она бы пнула его туда, где больнее всего.


Прайд вернулся домой только во второй половине дня. Он ухитрился найти работу на одном из складов — скверное занятие для того, кто мог бы быть наследником чуть ли не всего острова Портсмут.

— Ты будешь работать у Деларуша? Я бы скорее умерла с голоду, — сказала ему сестра.

— Я ненавижу проклятого подонка, Прю, но он что-то задумал, и работать на одном из его складов — лучший из известных мне способов раскрыть, что именно он затевает. Я буду работать под началом Симпсона. Конечно, он человек Деларуша, но остался таким же тупым, как всегда. Будет легко проникнуть в офис. Он до сих пор держит ключи там, куда обычно вешал их папа. В офисе должно кое-что обнаружиться. Ключ, записная книжка или дневник, мало ли что. — И под скептическим взглядом сестры он продолжал: — Прюди, думаешь, до Деларуша не дошли слухи о спрятанном папином состоянии?

— Если бы у нас было состояние, разве бы я потела у жаркой плиты, стирала и кипятила белье? — фыркнула она. — И разве ты сидел бы клерком на вонючем старом складе?

— Нам приходится изворачиваться, потому что состояние потеряно, и мы не смогли найти ни единого шиллинга.

Прю задумчиво произнесла:

— А он все равно чего-то ищет. Сегодня вечером я хочу ему прямо сказать, что папа продал все свое имущество и вложил деньги в корабль и груз. Может быть, тогда он займется чем-нибудь другим.

— Сначала он должен поверить тебе, — заметил Прайд с таким выражением, что стало совершенно ясно: не очень-то он на это надеется.

— Я думала, ты хочешь остаться у Гедеона.

Жаркие карие глаза Прайда старательно избегали взгляда сестры. Он погладил бороду, которой несносно гордился, и проговорил:

— Да, но… человек может передумать, разве нет?

— Ты же знаешь, из-за меня тебе не обязательно уходить. Он отправил домой меня. А ты мог бы остаться.

— Да, конечно. Но кто будет смотреть за тобой? Старая женщина с такой слабой головой, что не может отличить свой нос от следующего четверга? Или вольноотпущенница с языком острым, как клинок, которая может, когда захочет, уйти от нас? Ты всего лишь девушка, Прюди. Надо, чтобы кто-то смотрел за тобой.

Щеки Прю пошли ярко-красными пятнами. Те самые щеки, над которыми столько трудилась Лия, чтобы сделать их бледными и мягкими.

— Мы говорим о той самой девушке, которая обычно приносила домой трех гусей, когда ты еле справлялся с одной уткой? О той самой девушке, которая изо всех сил старалась научить тебя, как забрасывать удочку, чтобы не поймать на крючок собственную спину? О той самой девушке, которая…

— Я говорю о той девушке, которая, если не остережется, может кончить тем, что станет любовницей сладкоречивого дьявола из Парижа.

— Ты думаешь… ты в самом деле веришь, что я сделаю такую вещь? — вытаращилась Прю на брата.

— Я думаю, у тебя не будет выбора, если я что-нибудь не раскопаю и не опозорю проклятую жабу. Лия утверждает, что бабушка подписала бумаги, и мы теперь принадлежим ему вместе с домом и всем, что у нас случайно найдется. И, по-моему, она не станет врать в таком деле.

Прю рухнула на скамью во дворе у кухонной стены, где она шелушила бобы.

— Нам уже по восемнадцать, вряд ли нас так легко взять под опеку. — И тут она взорвалась: — Боже, как бабушка могла сделать такое?! Или она думает, что мы еще дети?

— Конечно, думает… Во всяком случае, в те минуты, когда она думает. — Прайд поставил ногу на скамейку рядом с мешком с бобами. За время их морской жизни он здорово вырос, плечи у него раздались, руки и ноги набрались силы. Даже лицо приобрело более зрелое выражение. — Хотя я очень люблю ее, но мне кажется, что бабушка никогда, по правде говоря, не была богата мозгами.

— Это несправедливо! — воскликнула Прю. Может быть, это и правда, но едва ли справедливо, мысленно добавила она. А Прайд невозмутимо продолжал:

— Похоже, что рядом с ней всегда находился мужчина, который говорил ей, что надо делать. Сначала ее собственный отец, потом брат, дядя Джон, затем этот старый несчастный священник, за которого она вышла замуж. По крайней мере, до тех пор, пока они не умирали или не выгоняли ее из своего дома.

Конечно, это была правда. Осанна Хант Гилберт никогда не славилась силой ума. Но сила характера и теплота сердца ни у кого не вызывали сомнений. Она была самой младшей в семье, и родители и старший брат баловали ее. Это правда. Потом брат женился на ревнивой женщине, которая, не теряя времени, нашла Осанне мужа в лице престарелого приходского священника.

— Нам надо выбираться из омута, в который она затянула нас, — вздохнула Прю.

— Я делаю все, что могу. Но ничего не получится, если ты пойдешь и убьешь этого подонка раньше, чем я опозорю его.

Задумчиво нахмурившись, Прю медленно шла домой, выполнив поручения в городе. Прошла целая неделя с тех пор, как Крау привез их домой. Хотя ей было невыносимо признаться, она скучала по китобойной стоянке, скучала по жизни на берегу, по сну под убаюкивающий шум прибоя. Она вспоминала, как слушала жалобные звуки деревянной флейты Крау и веселый гул голосов мужчин, собравшихся у костра. Вспоминала, как следила за восходом луны над водой.

Она скучала по возможности в любой момент увидеть Гедеона, всегда державшегося чуть в стороне от своих людей. Увидеть, как развеваются на ветру его светлые волосы, и сверкает под солнцем бронзовая кожа, когда он проверяет температуру воды.

Ей бы полагалось ненавидеть этого мужчину. Он взял ее слишком рано, когда она еще не была готова. Взял все, что она могла предложить. И когда взятого ему не хватило, отправил ее прочь.

Если бы только они могли встретиться при других обстоятельствах, думала она, тогда он тоже мог бы полюбить ее. У. нее был шанс, и она потеряла его из-за своей самоуверенности, из-за своей неопытности, из-за своей озабоченности. Сверх всякой меры. Из-за своей… Но какой бы Прю ни была, очевидно, она не такая, какую хотел бы Гедеон.

Придя домой, Прю обнаружила там двух женщин вульгарного вида. Помнится, они работали в одном из кабаков отца. Сейчас начищали два оловянных подсвечника по обеим сторонам главного камина. Озадаченная Прю заспешила в кухню, где ее ждала Лия. Если у женщины глаза сверкают гневом, ее голос будет слышен до самого Окрэкока.

— Ты видела они, женщины, в моем доме? Хитрый мужчина говорит, Лия не заботится о тебе и о мизус! Он говорит, Лия должна уходить. Он присылает женщин занять ее место.

— Черт бы его побрал! Где бабушка? Что она сказала об этом?

— Мизус спит. Он принес ей много бренди. Прю ворвалась в парадную часть дома таким вихрем, что юбка из поблекшей индийской ткани спиралью закрутилась вокруг ее единственной смены белья.

— Мы еще посмотрим, — бормотала она. Гнусный долгоносый хлыщ в этот раз зашел слишком далеко, прислав своих женщин в ее дом и заявив, что Лия должна уйти. — Вон! — приказала Прю, указывая дрожащим пальцем на дверь.

Одна из женщин, неряшливое создание, подоткнув юбку под тесемки передника, развалилась, расставив ноги, на самом лучшем бабушкином кресле с выгнутой спинкой и, не глядя, возила грязной тряпкой по раздвижному столу.

— Мусье Деларуш приказал слушать только его.

— Это мой дом, а не Деларуша. Вы будете слушать меня. А я говорю, что если вы не уйдете отсюда к тому времени, когда я вернусь, то пожалеете, что когда-то появились на свет!

Прю резко повернулась, не имея представления, куда идти и что делать. Она знала только одно: если останется здесь минутой дольше, то удавит двух потаскушек, представляя, что под руками у нее шея Деларуша.

К тому времени, когда Прайд вернулся домой, женщины ушли и Прю взяла себя в руки и успокоилась. Ей удалось убедить Лию остаться, но она знала, что если прямо сейчас не положит конец сложившемуся положению, то оно станет только хуже.

— Я собираюсь поговорить с проклятым французом, — объявила она Прайду, едва он переступил порог. — Немедленно. Ты упоминал, что он спит на борту бригантины, которая стоит на якоре недалеко от общего причала?

— Бригантины «Сен-Жермен»? Да. Но послушай, Прю, если ты пойдешь и разозлишь его, он может сделать что-нибудь такое, что тебе совсем не понравится.

— Если я разозлю его? А если он разозлит меня? Как насчет этого? Папа давно вышвырнул бы его, не дожидаясь, пока он окончательно обнаглеет! Когда я думаю о том, что пресмыкающийся негодяй сделал с нами…

— Пока он ничего не сделал, кроме как обеспечил стол едой и прислал женщин помочь в доме, но предупредил нас, что мог бы сделать, не будь он таким хорошим.

— Ничего! Ты считаешь, что превратить бедную бабушку в бочонок с бренди — ведь она едва может встать с постели — это ничего? Ты считаешь, что рыскать по нашим комнатам и обшаривать корзинки для рукоделия — это ничего? — Он украл наши деньги.

— Тшш, теперь помолчи, а то бабушка огорчится. Она, может быть, и во хмелю, но слух у нее острый, как у летучей мыши. Если ты только дашь мне время, я позабочусь о нем, обещаю. По-моему, тебе лучше помочь Лии накрыть на стол к ужину, — закончил он в своей успокаивающей манере.

— Сегодня мы не будем ужинать за большим столом. — Прю, нахмурившись, сдвинула брови. — Я буду есть с бабушкой в ее комнате. А ты можешь есть с Лией в кухне.

— Прюди, ты напрашиваешься на неприятности. Клод придет и, если не увидит на столе ужина, как обычно, поймет, что это значит.

— Пусть. Он узнает, что делает дочь Урии Эндроса, когда находит в доме змеиное гнездо.


Гедеон стоял, опершись на штурвал и скрестив руки на рукояти, и смотрел на спокойную, залитую лунным светом воду залива Памлико. Прошло семь ночей. Восемь дней и семь ночей, а он все еще не мог выбросить ее из сознания.

Прюденс. Самое неподходящее женское имя во все времена. Прюденс Эндрос. Гедеон узнал от Крау, что близнецы — дети старого Эндроса. Боже, сколько лжи наговорила ему эта парочка!

Сироты? Да, конечно, сироты, это правильно. Но едва ли одни на свете. Там где-то на сцене есть бабушка. Только, должно быть, у нее не так много сил, чтобы справляться с близнецами, буйными, как олени во время гона. Такими они были, когда он поймал их.

Воровство. Как долго они играли в эту опасную игру? Если бы в ту зимнюю ночь он ненароком не увел их с этого пути, кто знает, что бы теперь с ними стало.

И опять в нем начала шевелиться знакомая боль при мысли, что она могла попасть в руки какого-нибудь грубого проходимца. Какие картины рисовало его воображение! И несомненно, ей бы не избежать такой судьбы, если бы не вмешался он. Гедеон нарочно позволил своему гневу дойти до кипения.

Недавно он открыл, что гнев совсем не плохая защита против сводящих с ума снов, коварных мечтаний, которые приходят к нему перед рассветом, когда слабеет самоконтроль.

Под тихий плеск волн о корпус судна Гедеон погрузился в свои мысли. Ночная вахта оставляла телу слишком много времени на воспоминания. И воспоминания неизбежно вели его к той ночи, когда он в смятении узнал, что его хитрая маленькая воровка по крайней мере в одном смысле невинна.

Боже, помоги ему! Кем бы она ни была, он поступил с ней очень дурно. У него не такое уж чистое прошлое, чтобы он имел право косо смотреть на девушку, которой пришлось из-за сложившихся обстоятельств подворовывать.

Он вернется назад в Портсмут и попытается найти ее, как только доставит нынешний груз. Должен быть какой-то способ поправить случившееся, чтобы он мог жить в мире со своей совестью. Нечистая совесть оказалась чертовски невыносимой вещью.

И конечно, эти мысли всю ночь не давали ему уснуть, вызывая нестерпимое желание и мечты о таких вещах, о которых он не смел и думать.

Загрузка...