Полина

11

Постепенно ледяная холодность графа рассеялась, он проводил меня в комнату, отведенную мне и отделанную во вкусе времен Людовика XV.

— Да, я знаю ее, — прервал я, — это та самая, в которую я входил. О! Боже мой! Боже мой! Я начинаю все понимать.

— Там, — возразила Полина, — он просил у меня прощения за то, как он принял меня, но удивление, что я приехала, страх лишений, которые должна буду переносить в продолжение двух месяцев в этих старых развалинах, были сильнее него.

Впрочем, так как я всем пренебрегла, он заявил, что очень рад и постарается сделать пребывание мое в замке как можно более приятным. К несчастью, ему нужно сегодня же или завтра отправиться на охоту, и, может быть, он вынужден будет оставить меня на день или на два, но он не станет давать более новых обязательств в этом роде. Я отвечала ему, что он совершенно свободен, и что я приехала не для того, чтобы мешать его удовольствиям, но чтобы успокоить свое сердце, устрашенное слухами об этих ужасных убийствах. Граф улыбнулся.

Я устала с дороги, легла и заснула. В два часа граф вошел в мою комнату и спросил, не хочу ли я прогуляться по морю… День был прекрасный, и я согласилась.

Мы вышли в парк. Маленькая речушка Орн его прорезывала. На берегу мы нашли красивую лодку странной продолговатой формы. Гораций сказал мне, что она сделана по образцу гавайских лодок и что такая конструкция во много раз увеличивает скорость. Мы сели в лодку: Гораций, Генрих и я. Малаец греб веслами, и мы быстро продвигались вперед по течению. Выйдя в море, Гораций и Генрих распустили длинный треугольный парус, который был привязан к мачте, и без помощи весел мы понеслись с огромной скоростью.

Тут я увидела первый раз в жизни океан. Это величественное зрелище потрясло меня так, что я и не заметила, как мы подплыли к небольшому челноку, с которого нам подавались сигналы. Я очнулась от задумчивости, когда Гораций закричал кому-то из людей, находившихся в челноке:

— Гей! Гей! Господин моряк, что нового в Гавре?

— Ей-богу, немного, — отвечал знакомый мне голос. — А в Бюрси?

— Ты видишь — неожиданный товарищ, приехавший к нам, старинная твоя знакомая госпожа Безеваль, моя жена.

— Как! Госпожа Безеваль? — закричал Макс, которого я тогда не узнала.

— Она самая, и если ты сомневаешься в этом, любезный друг, то подъезжай поздороваться с нею.

Челнок подплыл, на нем был Макс с двумя матросами. Он был одет в щегольский костюм моряка, и на плече у него была сеть, которую он собирался закинуть в море. Сблизившись, мы обменялись несколькими учтивыми фразами. Потом Макс бросил свою сеть, перешел в нашу лодку, поговорил о чем-то с Генрихом, поклонился мне и пересел в свой челнок.

— Счастливой ловли! — крикнул ему Гораций.

— Счастливого пути! — ответил Макс. Лодка и челнок разъехались.

Час обеда наступил, мы возвратились к устью Орна, который из-за начавшегося морского отлива так обмелел, что мы не могли уже доплыть по нему до парка и вынуждены были выйти на берег и взобраться на песчаные дюны.

Потом я прошла той самой дорогой, по которой шли вы спустя три или четыре ночи: сначала очутилась на голышах, потом в большой траве, наконец, перешла гору, вошла в аббатство, осмотрела монастырь и его небольшое кладбище, прошла коридор и с другой стороны рощи вошла в парк замка.

Вечер прошел без какого-либо значительного события. Гораций был очень весел; он говорил об украшениях, которые намерен сделать будущей зимой в своем доме в Париже, и о путешествии весной: он хотел увезти нас с матерью в Италию, а может быть, купить в Венеции один из древних мраморных дворцов, чтобы проводить там время карнавала. Генрих был менее беспечен и казался озабоченным, его беспокоил малейший шум. Все эти подробности, на которые я едва обращала внимание, представились мне позже со всеми их причинами, которые тогда были для меня скрыты и следствие которых вы поймете после.

Мы удалились, оставив Генриха в зале. Он собирался целую ночь писать. Ему подали перья и чернила, и он расположился возле огня.

На другой день утром, когда мы завтракали, позвонили особенным образом у ворот парка. "Макс!" — воскликнули Гораций и Генрих. В самом деле тот, которого они назвали, почти тотчас въехал во двор.

— А вот и ты, — сказал Гораций. — Очень рад тебя видеть, но в другой раз, пожалуй, позаботься немного о моих лошадях. Посмотри, что ты сделал с бедным Плутоном.

— Я боялся, что опоздаю, — отвечал Макс, потом вдруг обратился ко мне. — Сударыня, извините, что я явился к вам в таком наряде, но Гораций забыл, я уверен, что нам предстоит сегодня охота с англичанами, — продолжал он, делая ударение на этом слове. — Они приехали вчера вечером на пароходе, теперь нам нельзя опаздывать, чтобы не изменить своему слову.

— Очень хорошо, — сказал Гораций, — мы будем там.

— Однако, — возразил Макс, обращаясь ко мне, — я не знаю, сможем ли мы сдержать свое обещание: охота слишком утомительна, чтобы мадам Безеваль могла ехать с нами.

— О, успокойтесь, господа, — отвечала я с поспешностью, — я приехала сюда не для того, чтобы мешать вашим удовольствиям. Поезжайте, а я в ваше отсутствие буду охранять крепость.

— Ты видишь, — сказал Гораций, — Полина настоящий капеллан. Ей не хватает только пажей и прислужниц, у нее нет даже горничной, которая осталась в дороге и будет здесь не раньше, чем через восемь дней.

— Впрочем, — сказал Генрих, — если ты, Гораций, хочешь остаться в замке, мы извинимся за тебя перед нашими островитянами; ничего нет легче!

— Нет! — возразил граф. — Вы забываете, что я главный участник пари: мне следует присутствовать там. Повторяю вам: Полина извинит нас.

— Совершенно! — воскликнула я. — И, чтобы дать вам полную свободу, я уйду в свою комнату.

— Я приду к вам через минуту, — сказал Гораций и, подойдя ко мне с очаровательной вежливостью, проводил до двери и поцеловал мою руку.

Я вошла в свою комнату, куда через несколько минут явился и Гораций; он был уже в охотничьем костюме и пришел проститься со мной. Я вышла с ним на крыльцо, где уже ждали Генрих и Макс. Они стали снова настаивать, чтобы Гораций остался со мной. Но я требовала, чтобы он ехал с ними. Наконец, они отправились, обещая возвратиться на следующий день утром.

Я осталась в замке одна с малайцем. Это странное общество могло бы испугать любую женщину, кроме меня. Я знала, что этот человек был совершенно предан Горацию с того самого дня, когда граф, вооруженный кинжалом, сражался с тигрицей. Покоренный этим потрясающим зрелищем, — а дети природы всегда преклоняются перед храбростью, — малаец последовал за графом из Бомбея во Францию и не оставлял его ни на минуту. Итак, я была бы совершенно спокойна, если бы меня не тревожил его дикий вид и странный костюм. К тому же я находилась в тех местах, которые с некоторого времени стали театром невероятных происшествий. Я не слышала еще, чтобы о них говорили Генрих и Гораций, которые, как мужчины, презирали или показывали, что презирают подобную опасность, но эти истории, ужасные и кровавые, пришли мне на память, как только я осталась одна. Однако мне нечего было бояться днем, и я вышла в парк, собираясь обойти утром окрестности замка, в котором решила провести два месяца.

Я, естественно, направилась в ту сторону, которую уже знала: опять посетила развалины аббатства, но на этот раз осмотрела все подробно. Вы знакомы с ними, и я не буду их описывать. Я вышла через разрушенную паперть и поднялась на холм, с которого открывалось море.

Во второй раз это зрелище произвело то же впечатление, что и в первый. Я провела два часа неподвижно, неотрывно глядя на эту величественную картину. Потом с сожалением покинула побережье, чтобы осмотреть другие части парка. Я опять спустилась к реке и шла некоторое время по ее берегу, пока не увидела привязанную к берегу лодку, на которой мы совершили вчера морскую прогулку. Почему-то мне на память пришла мысль о лошади, всегда оседланной. Это воспоминание пробудило другие: о вечной недоверчивости Горация, разделяемой его друзьями, о пистолетах, никогда не оставлявших изголовья его постели, пистолетах, увиденных на столе в час моего приезда. Что же они, показывая, что презирают опасность, принимают против нее все меры предосторожности? Но тогда, если оба эти мужчины боялись даже обедать без оружия, как они оставили меня одну без всякой защиты? Все это было необъяснимо. Поэтому, несмотря на все усилия не думать о плохом, беспокойные мысли не покидали меня, возвращаясь ко мне беспрестанно. Думая об этом, я шла не разбирая дороги, и вскоре очутилась в самом тенистом уголке рощи. Там, посреди настоящего дубового леса, возвышался павильон, уединенный и закрытый со всех сторон. Я обошла вокруг него, но двери и ставни были так плотно притворены, что я не могла заглянуть внутрь. Я решила, что в первый же раз, как выйду с Горацием, пойду в эту сторону. Я хотела, если Гораций согласится, сделать из павильона рабочий кабинет; его положение соответствовало этому назначению.

Я возвратилась в замок. После наружного обхода последовал внутренний осмотр. Комната, которую я занимала, выходила одной стороной в залу, а другой в библиотеку. Коридор проходил от одного конца здания до другого и разделял его на две половины. Предназначенная для меня комната была больше других. Остальная часть замка делилась на двенадцать небольших отдельных помещений, очень удобных для жилья, вопреки тому, что мне говорил и писал граф.

Так как в библиотеке можно было найти лучшее противоядие против уединения и скуки, ожидавших меня, я решила тотчас же познакомиться с книгами, которые могла там найти. Это были большей частью романы XVIII столетия, показывавшие, что предшественники графа имели большой вкус к литературе Вольтера[25], Кребильона-сына[26] и Мариво[27]. Несколько новых томов, по-видимому, купленных сегодняшним владельцем, выглядели серым пятном среди этого собрания. Это были сочинения по химии, истории и записки о путешествиях, среди которых я заметила прекрасное английское сочинение Даниэля об Индии. Я решила сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась быстро уснуть; взяла его с полки и унесла свою комнату.

Через пять минут малаец пришел и объяснил мне знаками, что обед готов. Стол был накрыт в огромной столовой. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я увидела себя вынужденной обедать одной, при двух свечах, свет которых не достигал даже глубины комнаты, оставляя в тени различные предметы, принимавшие самые странные формы. Тягостное чувство усиливалось из-за присутствия черного слуги, которому я могла сообщить свою волю не иначе, как при помощи нескольких знаков. Впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, которые придавали еще более фантастический вид этому странному обеду. Несколько раз я хотела говорить с ним, хотя знала, что он не понимает меня. Но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, я боялась услышать звуки своего собственного голоса. Когда он подал десерт, я знаками приказала ему разложить большой огонь в моей комнате: пламя камина — товарищ тех, у которых нет других собеседников. Впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня и который появился вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в этой огромной столовой. Мне казалось, что белые занавеси, висевшие над окнами, как саваны, сдвигались со своих мест. Однако я боялась не мертвецов: монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном, — одни в монастыре, другие в подземелье. Но все, что я узнала в деревне, все, что слышала в Кане, пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шуме. Я слышала шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный и меланхолический шум ветра, который разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, как ночная птица в полете. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту, ни в другую сторону, вдруг услышала легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился, это была его манера извещать, что приказания, полученные им, исполнены. Комната моя была уже приготовлена для ночи простой служанкой, которая поставила свечи на стол и вышла.

Желание мое было в точности исполнено: огромный огонь горел в большом камине из белого мрамора с позолоченными амурами. Свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид; я почувствовала, что ужас понемногу покидает меня. Комната была обтянута красной материей с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесков и причудливых изображений, представлявших танцы фавнов и сатиров, странные лица которых, казалось, улыбались в свете огня, освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель, впрочем, не было еще и восьми часов вечера. Я переоделась в спальный капот и, заметив, что погода прекрасная, хотела открыть окно, чтобы успокоить себя тихим и приятным видом уснувшей природы. Но из предосторожности, которую я приписала слухам об убийствах, происходивших в окрестностях, ставни снаружи были заперты. Я отошла от окна и села к столу у камина, решив начать чтение о путешествии в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти и взять другой, но на пороге библиотеки страх опять овладел мною. Подумав с минуту, я устыдилась самой себя, смело отворила дверь и подошла к полке, на которой были остальные тома издания.

Приблизив свечу к другим томам, чтобы рассмотреть их номера, я взглянула на пустое место, оставленное взятой мной книгой, и на стене увидела блестящую медную кнопку, подобную тем, которые бывают на замках. Она была скрыта книгами, стоящими на полке. Я часто видела потаенные двери в библиотеках за фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного в том, что и здесь была такая же дверь. Однако стена, где она была помещена, была совсем не подходящей для двери: окна библиотеки были последними в здании, кнопочка была вделана позади второго окна, дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.

Я отодвинулась немного, чтобы при помощи свечи рассмотреть, нет ли какого-либо признака двери, и, хотя смотрела во все глаза, ничего не увидела. Тогда я положила руку на кнопочку и попыталась повернуть ее, она не уступала, я подавила ее и почувствовала движение, подавила еще сильнее — и дверь отворилась с тихим шумом. Эта дверь выходила на маленькую винтовую лестницу, проделанную в толще стены.

Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло успокоить меня. Я подняла свечу над лестницей и увидела, что она углубляется отвесно. С минуту я хотела осмотреть ее, но на большее у меня не хватило духу. Я вернулась в библиотеку, пятясь, закрыла дверь, которая затворилась так плотно, что даже я, уверенная в ее существовании, не могла увидеть щелочек, отделявших ее от стены. Я поставила книгу на прежнее место, желая, чтобы никто не мог заметить, что я до нее дотрагивалась. Я не знала еще, кого интересовал этот секрет. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, закрыла на засов дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.

Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою важность в зависимости от настроения, печального или веселого, или от обстоятельств, более или менее критических, в которых мы находимся. Конечно, ничего нет особенного в потаенной двери в библиотеке и круглой лестнице в толще стены, но когда вы открываете эту дверь на эту лестницу ночью, в уединенном замке, где живете в одиночестве и без защиты, когда этот замок находится в местности, по которой каждый день расползаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то тайной, когда недобрые предчувствия каждый миг приводят в смертельный трепет ваше сердце, — тогда все кажется если и не реальной угрозой, то по крайней мере призраками и привидениями, а кто не знает, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой?

Тогда-то я стала сожалеть, что отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь безрассудное, что оно возбуждается или уменьшается без всяких веских оснований. Существо самое слабое, — собачка, которая ласкается к нам, дитя, которое нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат хотя бы опорой для сердца, когда нет оружия для рук Если бы со мною была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в преданности которой я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы. Между тем мне в одиночестве казалось, что я обречена на погибель и уже ничто не спасет меня.

В таком положении я провела часа два, — неподвижная и бледная от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь обычных, я прижималась каждый раз к ручкам кресел. В половине двенадцатого мне послышался отдаленный шум выстрела из пистолета, я привстала, прислонясь к камину, потом, когда все стихло, упала в кресло, закинув голову на спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаза от того места, на которое они были устремлены, чтобы не увидеть что-нибудь очень страшное. Вдруг мне послышалось среди этой абсолютной тишины, что ворота, расположенные напротив крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на своих петлях. Мысль, что приехал Гораций, изгнала в минуту весь мой ужас, и я бросилась к окну, забыв, что ставни заперты, хотела отворить дверь, но по неловкости или предосторожности малаец запер ее, уходя. Я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, выходили на двор, я отодвинула засов и по одному из тех странных побуждений, которые рождают величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что вошедшие во двор могли быть и не Горацием с его друзьями, а свет в комнате показал бы, что в ней живут. Ставни были только притворены, я открыла одну из них и при свете луны ясно различила человека, отворявшего одну половинку ворот и державшего их полурастворенными, между тем как двое других, неся предмет, которого я не могла рассмотреть, прошли ворота, которые их товарищ тотчас затворил. Эти три человека, вместо того, чтобы идти к крыльцу, обошли замок, но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, я начала различать форму предмета, который они несли: это было тело, завернутое в плащ. Без сомнения, вид дома, где могли быть люди, подал какую-то надежду тому или той, кого похитили, перед моим окном завязалась борьба, показалась одна рука и рукав женского платья. Не было никакого сомнения, что жертвой была женщина… Все это произошло в одно мгновение. Рука, сильно схваченная одним из трех человек, скрылась под плащом, предмет принял вид бесформенного мешка. Потом все скрылись за углом здания в тени тополиной аллеи, ведущей к небольшому закрытому павильону, который я обнаружила в дубовом лесу.

Я не могла узнать этих людей, заметила только, что они одеты как крестьяне. Но если это были чужие, то каким образом они вошли в замок? Как достали ключ от ворот?… Я ничего не знала. Могло быть и то, и другое. Впрочем, все это было так необъяснимо и так странно, что несколько раз я спрашивала себя, не нахожусь ли я во власти сновидения? Не слышно было никакого шума, ночь продолжала свое тихое и спокойное течение, и я стояла у окна, неподвижная от ужаса, не смея покинуть своего места, чтобы шум моих шагов не навлек опасности, если она мне угрожала. Вдруг я вспомнила о потаенной двери, об этой таинственной лестнице. Мне показалось, что я слышу глухой шум в той стороне. Я бросилась в свою комнату и заперла на засов дверь, потом почти упала в кресло, не заметив, что в мое отсутствие одна свеча погасла.

На этот раз меня мучил уже не пустой страх, но какое-то преступление, которое произошло рядом со мной, и исполнителей которого я видела своими глазами. Мне казалось каждую минуту, что отворяют потаенную дверь или отодвигают какую-нибудь незаметную перегородку; все тихие звуки, слышимые ночью — треск рассохшейся мебели или паркета, — заставляли меня дрожать от ужаса. Среди безмолвия я слышала, как билось маятником мое сердце. В эту минуту пламя свечи достигло бумаги, окружавшей ее; мгновенный свет разлился по всей комнате, потом стал уменьшаться; шипение продолжалось несколько минут, наконец, фитиль, упав во внутрь подсвечника, погас и оставил меня при свете одного камина. Я поискала глазами дрова, чтобы подбросить их в камин, и не находила. Тогда я придвинула одни головни к другим, и на минуту огонь вспыхнул с новой силой. Но дрожащее пламя его не могло меня успокоить: каждый предмет двигался, как и свет, освещавший их, двери прыгали, занавеси волновались; длинные движущиеся тени проходили по потолку и коврам. Мне становилось почти дурно, и я не упала в обморок только из-за страха. В эту минуту раздался небольшой шум, предшествующий звону часов, и пробило полночь.

Однако я не могла провести всю ночь в кресле. Чувствуя, что начинаю постепенно замерзать, я решила лечь совсем одетая. Подошла к постели, не глядя ни в ту, ни в другую сторону, бросилась под одеяло и закрылась с головой. Я пробыла в таком положении почти час, не думая о возможности заснуть. Я буду помнить этот час всю мою жизнь; паук ткал паутину в углу алькова, и я слушала непрерывный шелест ночного работника. Вдруг паук перестал трудиться, прерванный другим шумом. Мне показалось, что я услышала слабый скрип, подобный тому, который произвела дверь библиотеки, когда я надавила кнопочку. Я высунула поспешно голову из-под одеяла и с окаменевшей шеей, едва удерживая дыхание, держа руку на сердце, чтобы ослабить его биение, вбирала в себя безмолвие, сомневаясь в том, что я услышала. Вскоре мне не в чем уже было сомневаться.

Я не ошиблась: паркет трещал под тяжестью шагов, кто-то приближался, опрокинул стул. Но, без сомнения, приближающийся человек боялся быть услышанным, потому что шум тотчас прекратился, наступила полная тишина. Паук начал опять плести свою паутину… О, вы видите, все эти подробности так живы в моей памяти, как будто я там еще лежу в постели едва дыша от ужаса.

Я услышала вновь движение в библиотеке, снова кто-то шел, приближаясь к тому месту, где стояла моя кровать, чья-то рука дотронулась до перегородки… Итак, я была отдалена от вошедшего толщиною одной только доски. Мне показалось, что отодвигают перегородку… Я замерла и притворилась спящей: сон был единственным моим оружием. Если это вор, то он, думая, что я не могу ни видеть, ни слышать его, может быть, пощадит меня, считая смерть мою бесполезной. Лицо мое, обращенное к полу, было в тени, и я могла не закрывать глаза. Я увидела движение в своих занавесях, чья-то рука раздвигала их медленно, потом между складками красной драпировки появилось бледное лицо. Последний свет камина, дрожавший в глубине алькова, осветил это видение, я узнала Горация и закрыла глаза…

Когда я открыла их, видение уже исчезло, но занавеси еще колыхались. Я услышала шум задвигаемой перегородки, потом удаляющиеся шаги, потом скрип двери. Наконец наступила тишина. Не знаю, сколько времени я пролежала без дыхания и без движения, но к рассвету, измученная этой ужасной ночью, впала в оцепенение, похожее на сон.