Полина

4

Это была белокурая дама ослепительной белизны, с открытыми голубыми глазами, с прелестными и аристократическими ручками; это была молодая и прекрасная женщина, но не Полина!

Рана оказалась в правом боку; пуля прошла между двумя ребрами и прострелила сердце, так что смерть последовала в то же мгновение. Все это было такой странной тайной, что я начал теряться, не зная, что подумать и кого подозревать. Единственное, в чем я был абсолютно уверен, — это то, что убитая женщина — не Полина, что граф почему-то объявил свою жену мертвой, но под именем графини собирается похоронить другую.

Не знаю, был ли я полезен во время всей этой хирургической операции, не знаю даже, что подписал под протоколом; к счастью, доктор Дива, желая, без сомнения, показать свое преимущество перед учеником и превосходство провинции над Парижем, взял на себя весь труд, и от меня потребовалась только подпись. Операция продолжалась около двух часов; потом мы прошли в столовую, в которой была приготовлена закуска. Спутники мои сели за стол, а я прислонился головой к окну, выходившему на двор. Я простоял так около четверти часа, когда человек, покрытый пылью, быстро въехал верхом во двор, бросил лошадь, не беспокоясь, будет ли кто оберегать ее, и взбежал на крыльцо. Я изумлялся все более и более! Я узнал его несмотря на то, что моя встреча с ним произошла в темноте и была короткой: но это был тот человек, которого я видел ночью выходящим из подземелья; это был человек в голубых панталонах, с заступом и охотничьим ножом. Я подозвал к себе слугу и спросил имя приехавшего. "Это господин наш, — отвечал он, — граф Безеваль, возвратившийся из Кана, куда он ездил за позволением перевезти тело". Я спросил еще, когда он должен отправляться в Париж? "Сегодня вечером, — сказал слуга, — потому что фургон, который повезет тело графини, уже готов, и почтовые лошади потребованы к пяти часам". Выходя из столовой, мы услышали стук молотка: это столяр уже заколачивал гроб. Все делалось правильно, но, как ты видишь, слишком поспешно.

Я возвратился в Див, в три часа был в Пон-л’Евеке, а в четыре в Трувиле.

Я решил исполнить свое намерение в ту же ночь и, если мои старания окажутся напрасными, объявить обо всем на следующий день, передав дело полиции.

Приехав, я сразу занялся наймом новой лодки; но на этот раз два человека должны были провожать меня; потом я вошел в свою комнату, взял пару превосходных двуствольных пистолетов и заткнул их за дорожный пояс, на котором висел к тому же охотничий нож; я застегнулся, чтобы скрыть от хозяйки эти страшные приготовления, велел перенести в лодку заступ и лом, и сел в нее с ружьем, объявив, что еду поохотиться.

На этот раз ветер был попутный; менее чем через три часа мы очутились в устье Орна. Приехав туда, я приказал своим матросам подождать до тех пор, пока наступит ночь; потом, когда стало темно, направился к берегу и причалил.

Затем отдал своим людям последние наставления, состоявшие в том, чтобы ожидать меня в ущелье скалы, спать поочередно и быть готовыми отправиться по первому моему сигналу. Если бы я не возвратился к утру, они должны были ехать в Трувиль и вручить мэру запечатанный конверт. Это было письмо с изложением подробностей предпринятой мной поездки и сведения, при помощи которых можно было найти меня живого или мертвого. Затем я повесил через плечо ружье, взял лом и заступ, огниво, чтобы высечь огонь в случае необходимости, и попытался отыскать ту же самую дорогу, по которой шел во время первого приключения. Найдя ее, перешел гору, и в свете первых лучей всходившей луны я увидел развалины старинного аббатства; миновав паперть, я, как и прежде, очутился в часовне.

И на этот раз мое сердце сильно билось, но от ожидания, а не от ужаса. У меня было достаточно времени, чтобы утвердиться в своем намерении; но это не был мгновенный порыв инстинктивной храбрости, нет, напротив, я был полон благоразумной, но твердой решимости, к которой пришел путем глубокого нравственного размышления.

Придя к столбу, у которого я тогда спал, я остановился, чтобы оглядеться. Все было тихо, не слышалось никакого шума, кроме вечного гула, который кажется шумным дыханием океана; я решил действовать последовательно и сначала поискать в том месте, где граф Безеваль — я был убежден, что это он, — закопал предмет, который я не мог разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у столба, вооружился ружьем, чтобы быть готовым защищаться в случае нападения, прошел коридор с мрачными сводами и у одной из колонн нашел заступ. Потом, после минуты неподвижности и молчания, убедившей меня, что я один, направился к тайнику, поднял камень, как это сделал граф, и заметил недавно вскопанную землю. Я положил ружье, копнул заступом и, увидев как в рыхлой земле блеснул ключ, взял его; потом зарыл ямку, положил на нее камень, поднял свое ружье, поставил лопату там, где нашел ее, и остановился на минуту в самом темном месте, чтобы привести в порядок свои мысли.

По всему было видно, что этим ключом отпиралась дверь, из которой, как я видел, вышел граф, и потому, не нуждаясь в ломе, я спрятал его за столбом и взял только факел. Подойдя к двери, находящейся под сводами, и спустившись к ней по трем ступеням, я примерил ключ к замку — он подошел; при втором повороте замок отперся, и я хотел закрыть за собой дверь, как вдруг подумал, что какой-нибудь случай может помешать мне снова открыть ее ключом, когда я буду возвращаться. Я сходил за ломом, спрятал его в самом далеком уголке между четвертой и пятой ступенями, потом запер за собой дверь; тогда, очутившись в темноте, зажег факел, и подземелье осветилось.

Я увидел коридор, имевший не более пяти или шести футов в ширину: стены и свод были каменными; лестница в двадцать ступеней вилась передо мной, — спустившись по ней, я продолжал идти по наклонному коридору, все более углублявшемуся в землю, и, наконец, увидел в нескольких шагах впереди еще одну дверь, подойдя к которой я приложил ухо к дубовым доскам и послушал, но за ней было тихо. Тогда я попробовал открыть ключом: ключ подошел, и дверь открылась, как и первая. Я вошел, не запирая ее за собой, и очутился в подземелье, где прежде погребали настоятелей аббатства: простых монахов хоронили на кладбище.

Там я постоял минуту. Видно по всему, что я приближался к цели своего путешествия. Я твердо решил исполнить свое намерение; однако, — продолжал Альфред, — ты легко поймешь, что подземелье произвело на меня огромное впечатление. Я положил руку на лоб, покрытый потом, и остановился, чтобы прийти в себя. Что найду я? Несомненно, какой-нибудь надгробный камень, положенный не более трех дней назад… Вдруг я вздрогнул. Мне послышался стон.

Этот звук пробудил всю мою храбрость, и я быстро пошел вперед. Но откуда донесся этот стон? Осматриваясь вокруг, я снова его услышал и бросился в ту сторону, откуда шел звук, рассматривая каждую нишу, но ничего не видя, кроме надгробных камней с именами почивших под ними. Наконец, придя к самому отдаленному, я заметил в углу за решеткой женщину, сидевшую со сложенными руками, закрытыми глазами и спутанными волосами, падающими на лицо. Подле нее на камне лежало письмо, погасшая лампа и пустой стакан.

Может быть, я опоздал, и она умерла? Я бросился к решетке — она была заперта, примерил ключ — он не подошел.

Услышав шум, женщина открыла свои дикие глаза, судорожно откинула волосы, закрывшие ее лицо, и вдруг поднялась, как тень. Я вскрикнул и произнес имя Полины. Тогда женщина бросилась к решетке и упала на колени.

— О! — воскликнула она с ужасной мукой в голосе, — возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь смертью!..

— Полина! Полина! — повторил я, беря ее руки через решетку, — я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас.

— О! — сказала она вставая, — спаси меня… спаси меня!.. Отворите эту дверь… отворите ее сейчас; до тех пор, пока она не будет открыта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отворите эту дверь! — И она трясла решетку с такой силой, которую невозможно было предположить в женщине.

— Остановитесь, остановитесь, — сказал я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства отворить ее; я пойду поищу…

— Не оставляйте меня! — воскликнула она, с невероятной силой схватив меня за руку через решетку, — не оставляйте меня; я не увижу вас более.

— Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?

Полина устремила на меня свои черные глаза, с минуту искала в своих воспоминаниях, потом вдруг прошептала: "Альфред де Нерваль!..”.

— Благодарю, благодарю, — отвечал я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, который любил вас так сильно, который любит по-прежнему. Вы видите, можно ли во мне сомневаться?

Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: ей стало стыдно за свои подозрения! Потом она отпустила мои руки.

— Долго ли вы будете отсутствовать? — спросила она.

— Пять минут.

— Идите же, но оставьте мне факел, умоляю вас, темнота убьет меня.

Я отдал ей факел; она взяла его и прильнула к решетке, следуя за мной взглядом. Я поспешил возвратиться прежней дорогой. Проходя первую дверь, я обернулся и увидел Полину в том же самом положении, неподвижную, как статуя, держащую факел своей белой, как мрамор, рукой.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке спрятанный мной лом, и тотчас возвратился. Полина была в той же позе. Увидев меня, она радостно закричала — я бросился к решетке.

Замок был так крепок, что я обратился к петлям и начал выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки дверей подались, я потянул их и вынул. Полина упала на колени. Только в эту минуту она почувствовала себя свободной. Я вошел к ней; она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок.

— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.

— Яд! — ответила она.

— И вы его выпили?

— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

— Вы страдаете? — спросил я.

— Нет еще.

— Давно ли был растворен яд в этом стакане?

— Около двух суток, впрочем, я не могла определить время.

Я посмотрел в стакан; остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы это могло стать причиной смерти.

— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи.

— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку.

В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, которая отворилась без труда, и вышли в монастырь. Луна сияла в небе. Полина подняла руки и снова бросилась на колени.

— Пойдем, пойдем! — сказал я, — каждая минута может стоить жизни.

— Мне стало дурно, — сказала она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки, как ребенка, прошел развалины, вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разожгли мои люди.

— В море, в море! — закричал я тем повелительным голосом, который показывал, что нельзя терять ни минуты.

Они устремились к лодке, причалили как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колени, передал Полину и сам перелез через борт.

— Вам хуже? — спросил я.

— Да! — ответила она.

Тогда я испытал что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я зачерпнул ее раковиной, которую нашел в лодке, и подал Полине.

— Выпейте, — сказал я.

Она машинально повиновалась.

— Что вы делаете! — крикнул один из рыбаков. — Ее стошнит!

Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей тем более сильную боль, что она целые три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль уменьшилась, за нею последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали постель. Полина легла, послушная как дитя, и тотчас закрыла глаза; я слушал с минуту ее дыхание: оно было частым, но ровным; опасность миновала.

— Теперь в Трувиль, — сказал я весело своим матросам, — и как можно скорее: я дам вам по двадцать пять луидоров.

Тотчас мои честные рыбаки, думая, что паруса недостаточно, бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица, спешащая к гнезду.