Полина

6

В первую очередь мне нужно было отыскать помещение для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой меблированный домик, очень удобный для двоих. Я поручил ему снять особняк, и на другой день мне сообщили, что дом в моем распоряжении.

Графиня еще спала, когда я отправился в магазин; там мне выбрали полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой предназначено. Потом я зашел к модистке, которая, несмотря на то, что была француженка, так же быстро снабдила меня всем необходимым; что касается платьев, то я выбрал самые лучшие ткани, какие только мог найти, и попросил модистку, чтобы она прислала портниху сегодня вечером.

Возвратясь домой в двенадцать часов, я узнал, что сестра моя проснулась и ждет меня к чаю. Она была одета в очень простое платье, которое успели сделать ей за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. Она была прелестна в этом платье!

— Не правда ли, — сказала она, увидев меня, — мой костюм соответствует моему новому положению, и теперь будет очень естественно представить меня в качестве гувернантки.

— Я сделаю все, что вы прикажете, — сказал я.

— Но вам не так надо говорить, и если я исполняю свою роль, то вы забываете свою. Братья не должны так слепо повиноваться желаниям своих сестер, особенно, если это старшие братья. Вы выдаете себя: берегитесь.

— Меня поражает ваше присутствие духа, — сказал я, печально глядя на нее, — в вашем сердце печаль из-за глубоких душевных страданий, ваше лицо бледное и усталое из-за физических болей и истощения; вы покинули навсегда все то, что было вам дорого, что вы любили, не так ли, — и у вас есть силы улыбаться? Нет, плачьте, мне это больше по душе.

— Да, вы правы, — сказала она, — я самая дурная комедиантка. Не правда ли, слезы видны сквозь мою улыбку? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что на взгляд менее проницательный, чем ваш, брат, менее внимательный, — я все уже забыла.

— О, будьте спокойны, сударыня! — сказал я с горечью, потому что все подозрения мои вернулись. — Будьте спокойны, я не поверю этому никогда.

— Можно ли не печалиться о своей матери, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою смерть?.. О, моя матушка, моя бедная матушка! — воскликнула графиня рыдая и падая на диван.

— О, Боже, какой я эгоист, — сказал я, приближаясь к ней, — я предпочитаю ваши слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка — это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… А когда вы плачете, мне кажется, я вам нужен, чтобы осушить ваши слезы… Когда вы плачете, я надеюсь, что когда-нибудь заботами, вниманием, почтением утешу вас. А если вы утешились, то какая надежда мне остается?

— Альфред! — сказала графиня с глубоким чувством признательности, называя меня в первый раз по имени. — Перестанем меняться пустыми словами: мы попали в такие странные обстоятельства, что не стоит хитрить друг с другом. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется знать, и я отвечу вам.

— О, вы ангел! — ответил я. — А я, я — сумасшедший: я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках; когда вы опирались на мое плечо в лодке? Не знаю почему, но мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Хотя существование, полное таких ощущений, не может быть долгим. Не прошло бы и года — и сердце разорвалось бы на части. Но самую долгую жизнь можно променять на подобный год! Тогда вы были бы отданы вашему страху, и я один был бы вашей надеждой. Тогда воспоминания о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы; я бы был счастлив!.. Я не ревновал бы!

— Альфред! — сказала графиня очень серьезно. — Вы сделали для меня столько, что я должна сделать что-нибудь для вас. Очевидно, вы сильно страдаете, если позволили себе говорить со мной таким тоном; вы доказываете, что забыли о моем положении, о моей полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас.

— Простите, простите! — воскликнул я, падая на колени. — Но вы знаете, что я любил вас, когда вы были совсем юной, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только моя бедность помешала мне просить вашей руки; знаете еще, что с того времени, как я нашел вас, эта любовь, уснувшая, может быть, но не погасшая, вспыхнула сильнее и ярче, чем когда-то. Вы это знаете, потому что нет необходимости говорить о таких чувствах. И что же? Я страдаю, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда вы смеетесь, вы что-то скрываете от меня; когда плачете — сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь?

— Вы ошибаетесь, — отвечала графиня, — если я любила — не люблю больше; если сожалею — то только о матери.

— Ах, Полина! Полина! — воскликнул я. — Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!

— Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью?

— О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что только ревность может довести до подобного злодейства.

— Послушайте, Альфред, когда-нибудь я должна открыть вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать более, нежели моей жизнью, — будете располагать моей честью и честью моей фамилии; но с условием…

— Каким? Говорите: я принимаю его заранее.

— Вы никогда не будете говорить мне о любви; а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. — Она протянула мне руку, я поцеловал ее с почтением.

— Садитесь, — сказала она, — не будем говорить об этом до вечера… Но что вы сегодня делали?

— Я искал небольшой домик, простой и уединенный, в котором вы были бы свободны, были бы полной хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице.

— И вы нашли его?

— Да! В Пиккадили. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака.

— Берите же вашу чашку.

Мы напились чаю, сели в карету и поехали осмотреть наш дом.

Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садиком, наполненным цветами, настоящий английский домик в два этажа. В нижнем этаже были общие покои. Первый этаж предназначался для Полины, а второй для меня.

Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них уже лежало белье.

— Что это? — спросила Полина.

— Когда вы поступите в пансион, — отвечал я, — вам понадобится это белье. Оно помечено вашими инициалами "П" и "Н": Полина де Нерваль.

— Благодарю, брат, — сказала она, пожимая мне руку. В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения; но на этот раз это не показалось мне неприятным.

Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль.

— Альфред! — сказала мне графиня, замечая их. — Я должна была одна войти сюда, чтобы найти все эти вещи. Мне стыдно, что я заставила вас столько хлопотать о себе… Я не знаю, прилично ли это, если я приму ваши подарки…

— Вы отдадите мне деньги за все это, когда получите плату за свои уроки, — прервал я. — Брат может ссужать сестру.

— Он может даже дарить ей что-нибудь, если он богаче ее; и в этом случае тот, кто дарит, — счастлив.

— О! Вы правы! — обрадовался я. — И ни один порыв нежности моего сердца от вас не ускользнет… Благодарю… благодарю…

Потом мы прошли в кабинет. На фортепьяно лежали новейшие романсы Дюшанж, Лаббара[7] и Плантада[8]; самые модные отрывки из опер Беллини[9], Мейербера[10] и Россини[11]. Полина раскрыла одну тетрадь и глубоко задумалась.

— Что с вами? — спросил я, увидев, что глаза ее остановились на одной странице, и она словно забыла о моем присутствии.

— Странная вещь, — бормотала она, отвечая и на свою мысль и на мой вопрос, — не более недели прошло, как я пела этот самый романс у графини М…, тогда у меня была семья, имя, жизнь. Прошло восемь дней… и ничего этого уже нет… — Она побледнела и скорее упала, чем села в кресло. Можно было подумать, что она умирает. Я подошел к ней, она закрыла глаза; я понял, что она вся погружена в свои воспоминания. Я сел подле нее и, положив ее голову на свое плечо, сказал:

— Бедная сестра!..

Тогда она начала плакать; но на этот раз без конвульсий, без рыданий; это были слезы грустные и молчаливые; слезы, которые приносят облегчение, которым следует дать полную волю. Через минуту она открыла глаза и улыбнулась.

— Благодарю вас, — сказала она, — что вы дали мне поплакать.

— Я не ревную больше, — ответил я.

Встав, она спросила меня, есть ли здесь второй этаж.

— Да, и расположен так же, как и этот.

— Будет ли он занят?

— Это вы решите.

— Надо принять со всей ответственностью положение, в которое поставила нас судьба. В глазах света вы — мой брат и, естественно, должны жить в одном доме со мной; ведь все решили бы, что это странно, если бы вы стали жить в другом месте. Эти покои будут ваши. Пойдемте в сад.

Это был зеленый ковер с клумбами цветов. Мы обошли его два-три раза по песчаной аллее, потом Полина подошла к кустам роз и набрала букет.

— Посмотрите на эти бедные розы, — сказала она, возвратившись, — как они бледны и почти без запаха. Не правда ли, они имеют вид изгнанников, которые томятся по своей родине? Мне кажется, они тоже имеют понятие о том, что называется отечеством, и страдают.

— Вы ошибаетесь, — сказал я, — эти цветы здесь родились; здешний воздух им привычен; это дети туманов, а не росы, и более яркое солнце сожгло бы их. Впрочем, они созданы для украшения белокурых волос и будут в гармонии с матовым цветом лица дочерей севера. Для вас, для ваших черных волос нужны те пламенные розы, которые цветут в Испании. Мы поедем туда искать их, когда захотите.

Полина печально улыбнулась.

— Да, — сказала она, — в Испанию… в Швейцарию… в Италию… куда угодно… исключая Францию… — Потом она продолжала идти, не говоря более ни слова, машинально обрывая лепестки роз и бросая их на дорожку.

— Но неужели вы навсегда потеряли надежду туда возвратиться? — спросил я.

— Разве я не умерла?

— Но переменив имя…

— Надо переменить и лицо.

— Итак, это ужасная тайна?

— Это медаль с двумя сторонами, у которой с одной стороны — яд, а с другой — эшафот. Я должна открыть вам все, и чем скорее, тем лучше. Но расскажите мне прежде, каким чудом Провидение послало вас ко мне?

Мы сели на скамью под величественным платаном, который своей вершиной закрывал часть сада. Начал я свою повесть с самого приезда в Трувиль. Рассказал ей, как был застигнут бурей и выброшен на берег; как, отыскивая убежище, набрел на развалины аббатства; как, разбуженный шумом двери, увидел человека, выходившего из подземелья; как этот человек зарыл что-то под камнем, и как я оказался с тех пор связанным тайной, которую решил разгадать. Потом рассказал ей о путешествии в Див, о полученной там роковой новости, об отчаянном намерении увидеть Полину еще раз; об удивлении своем и радости, когда узнал под смертным саваном другую женщину; наконец, о ночном путешествии, о ключе под камнем, о входе в подземелье, о счастьи и радости, которые я испытал, когда нашел ее. Я рассказал ей все это с тем выражением, которое говорило о моей любви больше, чем могли бы сказать самые пылкие признания. Я был счастлив и вознагражден тем, как она слушала меня. Я видел, что этот страстный рассказ передал ей мои чувства, и что мои слова и интонации голоса, полные страсти, тронули ее сердце. Когда я закончил, она взяла мою руку, пожала ее, не говоря ни слова, и некоторое время смотрела на меня с чувством ангельской признательности. Потом прервала молчание:

— Дайте мне клятву.

— Какую? Говорите.

— Поклянитесь мне всем для вас священнейшим, что вы не откроете никому на свете моей тайны, по крайней мере все годы, пока я, моя матушка или граф будем живы.

— Клянусь честью! — ответил я.

— Теперь слушайте.