Полина

15

Легко понять, что мы думали о разных вещах. Матушка, едва приехав, отослала Габриель в свою комнату. Сестра подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде, но едва почувствовала прикосновение моих губ и рук, прижавших ее к моей груди, как залилась слезами. Тогда я сжалился над нею.

— Бедная сестра, — сказал я, — не надо требовать от меня вещей, которые сильнее, чем сам я. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор, как отец наш умер, я отвечаю за тебя перед тобой самой; я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливой.

— О да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь спокоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу.

— Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей миновала тебя; благодарение небу, которое бодрствует, охраняя тебя. Иди в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться, — молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриель обняла меня и вышла. Матушка проводила ее беспокойным взглядом, потом, когда дверь затворилась, спросила:

— Что все это значит?

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно, и что Габриель не будет женой графа.

— Но я уже почти дала слово, — сказала она.

— Я возьму его назад.

— Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… без всякой причины?..

— Неужели вы считаете меня таким безумцем, — прервал я, — который способен нарушать такие обещания, не имея на то веской причины?

— Но ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой.

— Я знаю, что многие не любят Горация, но ничего не могут объяснить. Неужели ты веришь клевете?

— Я верю глазам своим, матушка, я видел.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру, вы знаете, если дело идет о счастье вас обеих, я готов принять неизменяемое решение; вы знаете, наконец, что в таких обстоятельствах я не имею права пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы супружество совершилось, если бы я опоздал, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час графиней Безеваль, тогда бы мне не оставалось другого выхода, — и я сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и сестру, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться, и просить у какой-нибудь чуждой земли забвения и неизвестности, вместо бесславия, которое постигло бы нас в нашем отечестве.

— Но не можешь ли ты сказать мне?..

— Ничего… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово, и сестра моя была бы спасена.

— Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет! По крайней мере, пока я жив.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула матушка, — ты приводишь меня в трепет.

Я увидел, что позволил себе слишком увлечься.

— Послушайте, — продолжал я, — может быть, все это не столь важно, как я думаю. Еще ничего не было окончательно решено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете, какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?

— Сегодня только во второй раз граф провожал нас.

— Прекрасно! Найдите любой предлог, чтобы не принимать его. Затворите дверь для всего света, и для графа так же, как для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны.

— Альфред! — сказала испуганная матушка. — Благоразумие и осторожность! Граф не из числа людей, которые позволят выпроводить себя таким образом, не объяснив причины.

— Будьте спокойны, матушка, я постараюсь соблюдать при этом все необходимые приличия. Что же касается причины, то я скажу ему одному.

— Действуй, как хочешь: ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли. Но, умоляю тебя именем неба, взвесь каждое слово, которое скажешь графу, и если откажешь, смягчи отказ, как только можешь.

Матушка увидела, что я беру свечу, собираясь идти.

— Ах, Боже мой! — продолжала она. — Я и не подумала о твоей усталости. Ступай в свою комнату: Завтра будет время подумать обо всем.

Я подошел к ней и обнял ее, она удержала меня за руку:

— Ты обещаешь мне, не правда ли, успокоить гордость графа?

— Обещаю, матушка. — Я обнял ее еще раз и вышел.

Матушка сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.

Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, чтобы он сохранил в тоне письма столько спокойствия и умеренности, — это был образец вежливости и приличия. Вот оно:

"Милостивый государь!

Несмотря на все желание мое доставить вам возможно быстрее это письмо, я не мог послать его ни со слугой, ни с другом. Это обыкновение, принятое в подобных обстоятельствах, могло бы возбудить беспокойство особ, которые для вас столь дороги и которых, я надеюсь, вы позволите мне считать еще, несмотря на то, что произошло вчера у лорда Г…, не посторонними для меня.

Однако вы легко поймете, что несколько слов, которыми мы обменялись, требуют объяснения. Будете ли вы столь добры, чтобы назначить час и место, где можете мне дать объяснение? Свойство дела требует, я думаю, чтобы это было тайной и чтобы не было при этом других свидетелей, кроме тех, кого это касается; но если вы хотите, я привезу двух своих друзей.

Вчера я доказал вам, мне кажется, что я смотрел на вас, как на брата. Поверьте, что мне не легко отказаться от этого имени, и что мне нужно будет идти вопреки всем моим надеждам, всем моим чувствам, чтобы считать вас своим противником и неприятелем.

Граф Гораций"

Я отвечал тотчас.

"Вы не ошиблись, граф. Я ожидал вашего письма и со всей искренностью благодарю за предосторожность, принятую вами, чтобы доставить его мне… Но так как эта предосторожность будет бесполезной по отношению к вам, и так как нужно, чтобы вы возможно скорей получили этот ответ, позвольте мне послать его со слугой.

Вы думаете справедливо: объяснение между нами необходимо. Оно будет иметь место, если вам угодно, уже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться между первым и вторым часом пополудни в Булонском лесу, в Немой аллее. Я не имею желания говорить, что мне приятно будет там встретить вас. Что же касается свидетелей, мнение мое совершенно совпадает с вашим: они не нужны при этом первом свидании.

Мне нечего больше ответить на ваше письмо, кроме того, что стоит сказать о чувствах моих к вам. Я бы искренне желал, чтобы такие же чувства, какие вы питаете ко мне, могли быть внушены моему сердцу; к несчастью, мои чувства внушены мне только моей совестью.

Альфред де Нерваль"

Написав и отправив письмо, я пошел к матери. Она действительно спрашивала, не приходил ли кто от Горация, и после отрицательного ответа стала гораздо спокойнее. Что касается Габриели, она просила позволения остаться в своей комнате. К концу завтрака мне сказали, что лошадь приготовлена. Все было исполнено, как я просил: к седлу были прикреплены чехлы, в которые я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных. Я не забыл, что граф Гораций не выезжал никогда без оружия.

Я был на месте свидания еще в одиннадцать часов с четвертью, так велико было мое нетерпение. Проехав всю аллею и поворотив лошадь, я заметил всадника на другом конце, — это был граф Гораций. Узнав друг друга, каждый из нас пустил свою лошадь галопом, и мы встретились на середине аллеи. Я заметил, что он, подобно мне, велел прикрепить к седлу пистолеты.

— Вы видите, — сказал мне Гораций, кланяясь с вежливой улыбкой, — что желание мое встретить вас равнялось вашему, потому что мы оба опередили назначенный час.

— Я сделал сто лье в одни сутки, чтобы иметь эту честь, граф, — отвечал я, кланяясь ему, — вы видите, что я не задерживаю вас.

— Я предполагаю, что причина, заставившая вас так быстро приехать — не такая тайна, которую я не мог бы услышать, и, хотя желание мое узнать вас и пожать вам руку побудило бы меня совершить подобную поездку еще быстрее, если можно, но я не думаю, что подобная причина заставила вас покинуть Англию.

— И вы думаете справедливо, граф. Повод гораздо более важный: благополучие семьи, честь которой едва не скомпрометирована, было причиной моего отъезда из Лондона и прибытия в Париж.

— Выражения, употребляемые вами, — заявил граф, кланяясь опять с улыбкой, которая становилась более и более язвительной, — заставляют меня надеяться, что причиной этого возвращения не было письмо госпожи Нерваль, в котором она уведомляла вас о предполагаемом союзе между вашей сестрицей и мной.

— Вы ошибаетесь, — возразил я, кланяясь в свою очередь, — я приехал единственно для того, чтобы воспротивиться этому супружеству, которое не может состояться.

Граф побледнел и губы его сжались, но почти тотчас лицо его приняло обычное спокойное выражение.

— Надеюсь, — сказал он, — что вы оцените чувство, повелевающее мне слушать с хладнокровием странные ответы, даваемые вами. Это хладнокровие есть доказательство моего желания сблизиться с вами, и это желание так велико, что я имею нескромность продолжить разговор до конца. Окажите ли вы мне честь, милостивый государь, сказать, какие причины возбудили в вас слепую антипатию против меня, выражаемую вами так открыто? Поедем рядом, если хотите, и продолжим разговор.

Мы поехали шагом, словно друзья, которые прогуливаются.

— Я слушаю вас, — продолжал граф.

— Сначала, граф, позвольте мне, — отвечал я, — исправить суждение ваше о том, что я думаю о вас — это не слепая антипатия, а взвешенное презрение.

Граф привстал на стременах, как человек, совершенно выведенный из терпения, потом, приложив руку ко лбу, сказал голосом, в котором трудно было заметить волнение:

— Подобные чувства довольно опасны для того, кто питает их, тем более, объявлять о них, не зная совершенно человека, внушившего такие чувства.

— А кто сказал вам, что я не знаю вас? — отвечал я, глядя ему в лицо.

— Однако, если память не обманывает меня, только вчера я встретился с вами в первый раз.

— И, однако, случай, или скорее Провидение, нас уже сближал. Правда, это было ночью, когда вы не видели меня.

— Помогите мне вспомнить, — сказал граф, — я очень туп при разгадывании таких загадок.

— Я был в развалинах аббатства Гран-Пре ночью с 27 на 28 сентября.

Граф побледнел и положил на чехол с пистолетами руку, я сделал то же движение, он заметил его.

— Что же далее? — спросил он, тотчас опомнившись.

— Я видел, как вы вышли из подземелья, как закопали ключ.

— И что же вы решили, сделав все эти открытия?

— Не допустить убийства Габриели де Нерваль, так как вы уже пытались убить Полину Мельен.

— Полина не умерла? — воскликнул граф, останавливая лошадь и потеряв, наконец, свое адское хладнокровие, не оставлявшее его ни на минуту.

— Нет, Полина не умерла, — отвечал я, останавливаясь, — Полина живет, несмотря на письмо, которое вы написали ей, несмотря на яд, оставленный вами, несмотря на три двери, которые вы заперли за ней и которые я отпер ключом, закопанным вами… Теперь понимаете ли?

— Совершенно! — воскликнул граф, протягивая руку к одному из пистолетов. — Но вот чего я не понимаю, как вы, владея такими тайнами и доказательствами, не донесли на меня?

— Это оттого, что я дал священную клятву и обязан был убить вас на дуэли, чтобы вас считали честным человеком. Итак, оставьте в покое ваши пистолеты, потому что, убивая меня, вы можете испортить дело.

— Вы правы, — отвечал граф, застегивая чехол для пистолетов и пуская лошадь шагом. — Когда же мы деремся?

— Завтра утром, если хотите, — ответил я, также опуская поводья своей лошади.

— Где же?

— В Версале, если место вам нравится.

— Очень хорошо. В девять часов я буду ожидать вас у Швейцарских вод с моими секундантами.

— С Генрихом и Максом, не правда ли?

— Разве вы имеете что-нибудь против них?

— Да, то, что я хочу драться с убийцей, но не хочу, чтобы он брал в секунданты своих соучастников. Это должно происходить иначе, если позволите.

— Объявите свои условия, — сказал граф, кусая губы до крови.

— Так как нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для всего света, какое бы следствие оно не имело, мы выберем себе секундантов из офицеров Версальского гарнизона, для которых мы останемся неизвестными. Они не будут знать причины дуэли и будут присутствовать только для того, чтобы предупредить обвинение в убийстве. Согласны ли вы?

— Совершенно… Итак, ваше оружие?

— Так как мы можем нанести шпагой какую-нибудь жал кую царапину, которая помешает нам продолжать дуэль, пистолеты мне кажутся предпочтительнее. Привезите свой ящик, я привезу свой.

— Но, — возразил граф, — мы оба с оружием, условия наши высказаны, для чего же откладывать до завтра дело, которое можем окончить сегодня?

— Я должен сделать некоторые распоряжения, и мне эта отсрочка необходима. Мне кажется, что в отношении к вам я вел себя таким образом, что могу получить это позволение. Что касается страха, испытываемого вами, то будьте совершенно спокойны, повторяю: я дал клятву.

— Этого достаточно, — отвечал граф, кланяясь, — завтра в девять часов.

— Завтра в девять часов.

Мы поклонились друг другу в последний раз и поскакали в противоположные стороны.

В самом деле отсрочка, которую я просил у графа, едва была достаточна для приведения дел моих в порядок. Возвратясь домой, я тотчас заперся в своей комнате.

Я не скрывал от себя, что удача на дуэли зависела от случая, я знал хладнокровие и храбрость графа. Итак, я мог быть убитым. В этом случае мне нужно было обеспечить состояние Полины.

— Хотя во всем рассказанном мною я ни разу не упомянул ее имени, — продолжал Альфред, — мне нет надобности говорить тебе, что воспоминание о ней ни на минуту не оставляло меня. Чувства, пробужденные во мне при виде матери и сестры, естественно уживались с воспоминаниями о ней. Я почувствовал, как любил ее, думая о том, что, возможно, в последний раз пишу ей. Окончив письмо и приложив к нему контракт на десять тысяч франков ежегодного дохода, я адресовал его на имя доктора Сорсея в Гросвенар-Сквер в Лондоне.

Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить себя в шесть.

Он исполнил в точности данное ему приказание. Это был такой человек, на которого я мог положиться, один из старых слуг, встречающихся в немецких драмах, таким отцы завещают своих сыновей, его и я унаследовал от отца. Я отдал ему письмо, адресованное доктору с приказанием отвезти его самому в Лондон, если я буду убит. Двести долларов, данные мной, были назначены на расходы в дороге. Если ехать не придется, он оставит их себе в виде награды. Я показал ему, кроме того, ящик, где хранилось прощальное письмо к матери, которое он обязан был отдать ей, если бы судьба мне не благоприятствовала. Он должен был приготовить почтовую карету к пяти часам вечера, и если в пять часов вечера я не возвращусь, отправиться в Версаль, чтобы узнать обо мне. Приняв эти меры предосторожности, я сел на лошадь, и в девять часов без четверти был с секундантами на месте. Это были, как мы условились, два гусарских офицера, совершенно не знакомые мне, которые, однако, не задумываясь согласились оказать мне услугу. Для них достаточно было знать, что это дело, в котором пострадала честь одной благородной семьи, и они согласились, не задав ни одного вопроса… Только французы могут быть всякий раз, когда этого требуют обстоятельства, самыми храбрыми или самыми скромными из всех людей.

Мы ожидали не более пяти минут, когда граф приехал со своими секундантами. Мы стали искать удобное место, и вскоре нашли его, благодаря нашим свидетелям, привыкшим находить такие места. На месте мы объяснили этим господам свои условия и просили их осмотреть оружие. У графа были пистолеты работы Лепажа, у меня работы Девима, те и другие с двойным замком и одного калибра, как, впрочем, почти все дуэльные пистолеты.

Граф сохранил репутацию храброго и вежливого человека, он хотел уступить мне все преимущества, но я отказался. Решено было, чтобы жребий назначил место и порядок выстрелов, расстояние должно было составить двадцать шагов. Барьер для каждого из нас был отмечен другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если бы ни одна из двух первых пуль не была смертельной.

Жребий благоприятствовал графу два раза кряду: он имел право сначала выбора места, потом первенства. Он тотчас стал против солнца, избрав по доброй воле самое невыгодное положение. Я заметил ему это, но он поклонился, отвечая, что так как жребий назначил ему выбор, то он хочет остаться на своем месте; я занял свое.

Когда секунданты заряжали наши пистолеты, я имел время, чтобы рассмотреть графа, и должен сказать, что он постоянно сохранял холодное и спокойное лицо абсолютного храбреца; он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с приличиями. Вскоре свидетели подошли к нам, подали каждому по пистолету, другие положили у наших ног и отошли. Тогда граф снова предложил мне стрелять первому, я вновь отказался. Мы поклонились, каждый своим секундантам, потом я приготовился к выстрелу, защитив себя насколько возможно и закрыв нижнюю часть лица прикладом пистолета, дуло которого закрывало мою грудь между рукой и плечом. Едва я успел предпринять эти меры предосторожности, как секунданты поклонились нам, и старший из них подал сигнал, воскликнув "Пали!". В то же мгновение я увидел пламя из пистолета графа и почувствовал двойное сотрясение в груди и руке. Пуля повстречала дуло пистолета и, отскочив, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился, видя, что я не падаю.

— Вы ранены? — спросил он, делая шаг вперед.

— Ничего, — ответил я и взял пистолет в левую руку.

Теперь моя очередь. Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и встал на место.

Я прицелился медленно и хладнокровно, потом выстрелил. Сначала я думал, что дал промах, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет. Но прежде чем дуло пришло в горизонтальное положение, судорожная дрожь овладела им, он выронил оружие, хотел что-то сказать, но кровь хлынула горлом, и он упал замертво: пуля прострелила ему сердце.

Секунданты сначала подошли к графу, потом ко мне Между ними был хирург, я просил его оказать помощь моему противнику, которого считал только раненым.

— Это бесполезно, — отвечал он, качая головой, — теперь ему не нужна ничья помощь.

— Исполнил ли я все обязанности чести, господа? — спросил я у них.

Они поклонились в знак согласия.

— В таком случае, доктор, я попрошу вас, — сказал я, скидывая одежду, — перевязать чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь, потому что я еду сию же минуту.

— Кстати, — спросил меня старший из офицеров, когда хирург закончил свою перевязку, — куда отнести тело вашего друга?

— В улицу Бурбонов N 16-й, — отвечал я, невольно улыбаясь простодушию этого храброго человека, — в дом господина Безеваля.

При этих словах я вскочил в седло. Лошадь вместе с лошадью графа держал гусар. Поблагодарив в последний раз этих господ за их присутствие, я простился и поскакал в Париж.

Я приехал вовремя, мать моя была в отчаянии. Не видя меня за завтраком, она вошла в мою комнату, и в ящике бюро нашла письмо, которое я написал ей.

Я вырвал из рук матери письмо и бросил его в огонь вместе с другим, предназначенным для Полины. Потом обнял ее, как обнимают мать, не зная, когда с ней увидятся, с которой расстаются, может быть, навсегда.