Полина

5

Полина открыла глаза у самой пристани; первым чувством ее был ужас; она думала, что видит сон и протянула руки, пытаясь увериться, что больше нет стен подземелья; потом с беспокойством огляделась.

— Куда вы везете меня? — спросила она.

— Успокойтесь, — отвечал я, — эти хижины, которые вы видите, — всего лишь бедная деревушка; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь неузнанной никем столько, сколько захотите. Впрочем, если вы хотите скрыться, скажите мне только, куда, и я сегодня, сию же минуту поеду с вами, чтобы защищать вас.

— А если бы я уехала из Франции?

— Везде!..

— Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только подумать: я хочу собраться с мыслями. Сейчас у меня болят голова и сердце, силы истощены, и я чувствую себя близкой к помешательству.

— Я исполню вашу волю. Когда захотите меня видеть, велите позвать.

Она поблагодарила меня знаком. В эту минуту мы подъехали к гостинице.

Я велел приготовить комнату в другой части дома, подальше от моей, чтобы Полина не имела повода беспокоиться и сомневаться во мне; потом я приказал хозяйке готовить для мадам только бульон, потому что любая другая пища могла быть опасной для ее больного желудка. Отдав эти приказания, я возвратился в свою комнату.

Там я наконец смог отдаться чувству радости, переполнявшему мое сердце: при Полине я не смел показывать его… Я спас ту, которую любил, воспоминание о которой, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце; я спас ее, она обязана мне жизнью. Я удивлялся, какими таинственными путями случай или Провидение вели меня к этой цели. И вдруг я почувствовал смертельный холод, подумав, что если бы не случилось одного из этих маленьких событий или происшествий, цепь которых образовала путеводную нить, ведшую меня в этом лабиринте, то в этот самый час Полина, запертая в подземелье, ломала бы руки в конвульсиях от яда или голода, между тем как я, в своем неведении занятый вздорами, может быть, развлечениями, отдал бы ее в жертву страданиям, — и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказал бы мне: она умирает, спаси ее… Сама мысль об этом была ужасна, а думать об этом было невыносимо. Правда, в этих размышлениях, в конце концов, можно найти утешение: исчерпав круг сомнений, они приводят нас к вере, к вере в то, что не слепой случай повелевает миром, но Провидение Божье.

— Я пробыл примерно час в таком состоянии, и клянусь тебе, — продолжал Альфред, — ни одна нечистая мысль не возникла в моем уме или сердце. Я был счастлив, гордился ее спасением. Этот поступок и был моей наградой, и я не хотел другой, став счастливым его исполнителем. Через час она велела позвать меня. Я в то же мгновение встал и бросился к ее комнате: но у двери силы меня оставили, и я вынужден был прислониться на минуту к стене. Горничная вышла, приглашая к Полине, и тогда я превозмог свое волнение.

Она лежала на постели, но была одета. Я подошел к ней, стараясь казаться как можно более спокойным; она протянула мне руку.

— Я не благодарила еще вас, — сказала она, — извините за невозможность найти слова, которые выразили бы мою благодарность. Примите во внимание также ужас женщины в той ситуации, в которой вы нашли меня, и простите.

— Выслушайте меня, — сказал я, стараясь умерить свое волнение, — и поверьте тому, что скажу вам. Бывают происшествия настолько неожиданные, настолько странные, что они исключают общепринятые правила поведения и соблюдение формальных приличий. Бог привел меня к вам, благодарю его; но надеюсь, что я еще не исполнил до конца его волю — и, может быть, вы будете во мне нуждаться. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.

Я свободен… богат… я ничем не привязан к одному месту, так же как и к другому. Я хотел путешествовать, отправиться в Англию без всякой цели: но я могу изменить свой маршрут и ехать туда, куда направит меня случай. Может быть, вам надо покинуть Францию. Я не прошу, чтобы вы открыли мне ваши тайны, но ожидаю, что вы позволите мне высказать предположение. Останетесь ли вы во Франции или покините ее, располагайте мной как другом или братом. Прикажете ли, чтобы я сопровождал вас или следовал за вами издали: сделаете ли меня открыто вашим защитником или потребуете, чтобы я сделал вид, будто не знаком с вами, — я повинуюсь в ту же минуту, и это, поверьте мне, без скрытой мысли, без себялюбивой надежды и без дурного намерения. Теперь позабудьте ваши годы, мои, или предположите, что я брат ваш.

— Благодарю! — сказала графиня голосом глубокой признательности. — Принимаю предложение с доверием, равным вашей откровенности; полагаюсь совершенно на вашу честь, потому что отныне вы — единственный близкий мне человек на всем свете, вы один знаете, что я существую. Да, предположение ваше справедливо: я должна покинуть Францию. Вы поедете в Англию и проводите меня туда; но я не могу появиться там одна, без семьи. Вы предлагаете мне имя вашей сестры; хорошо, отныне для всего света я буду девицей де Нерваль!

— О, как я счастлив! — воскликнул я… Графиня жестом попросила меня выслушать ее.

— Я потребую от вас большего, чем вы предполагаете; я была богата, но мертвые ничем не владеют.

— Но я богат — все состояние мое…

— Вы не понимаете меня и, не дослушав, заставляете краснеть.

— Простите!

— Я буду девицей де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротой, а вы — моим опекуном. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня как учительницу в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках, как на своем родном; хорошо знаю музыку — по крайней мере, мне говорили это прежде — и буду давать уроки музыки и языков.

— Но это невозможно! — сказал я.

— Вот мои условия, — ответила графиня, — отвергаете вы их или принимаете?

— Все, что вы хотите, все, все!..

— Итак, нам нельзя терять времени: завтра мы должны отправиться. Можно ли?

— Обязательно.

— Но паспорт?

— У меня есть.

— На имя господина де Нерваль?

— Я припишу имя своей сестры.

— Но это будет обман?

— Очень невинный. Неужели вы хотите, чтобы я написал в Париж с просьбой о другом паспорте?..

— Нет, нет. Это повлечет за собой большую потерю времени. Откуда мы отправимся?

— Из Гавра.

— Как?

— На пакет-боте, если вам угодно.

— Когда же?

— Это в вашей воле.

— Можем ли мы ехать сию же минуту?

— Меня смущает только ваше самочувствие.

— Вы ошибаетесь; я здорова. Как только будете готовы отправиться, приглашайте меня, я не задержу вас ни на секунду.

— Через два часа.

— Хорошо. Прощайте, брат.

— Прощайте, сударыня!

— А! — возразила графиня, улыбаясь. — Вот вы уж и изменяете нашим условиям.

— Позвольте мне со временем привыкнуть к этой приятной возможности звать вас сестрой.

— Разве для меня ваше имя не так же приятно?

— О! Вы… — воскликнул я, но понял, что хотел сказать слишком много. — В два часа, — повторил я, — все будет готово по вашему желанию.

Я поклонился и вышел.

Не более четверти часа прошло, как я до конца осознал свою роль брата и почувствовал всю ее трудность. Быть названным братом молодой и прекрасной женщины — уже трудно; но когда вы любите эту женщину, когда, потеряв ее, опять находите — одинокую и покинутую, не имеющую, кроме вас, другой опоры; когда счастье, которому не смели верить, потому что смотрели на него, как на недосягаемую мечту, — подле вас во всей определенности, и, протягивая руку, вы можете до него дотронуться, тогда, несмотря на принятую решимость, несмотря на данное слово, душа не может скрывать то, что постоянно выдают и ваши глаза, и ваш голос.

Найдя моих гребцов за ужином и за чарою вина, я сказал, что хочу сейчас отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и поспеть ко времени отъезда пакет-бота; но они отказались пуститься в море на том же самом судне, а для подготовки другой, более надежной шлюпки, им потребуется, как они сказали, только один час. Поэтому мы сразу договорились об оплате, вернее, они просто положились на мое великодушие. Я прибавил к двадцати пяти луидорам, полученным ими, еще пять, а за эту сумму они взялись бы доставить меня в Америку.

Потом я пошел делать осмотр шкафов моей хозяйки, потому что у графини было только одно платье. Я боялся за нее, еще слабую и больную, боялся ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и попросил госпожу Озере внести его в мой счет. Я надеялся, что благодаря этой шали и моему плащу моей спутнице будет тепло во время путешествия. Полина не заставила себя ждать, и, когда узнала, что все готово, в ту же минуту вышла. Я воспользовался оставшимся временем, чтобы рассчитаться в гостинице. Итак, нам осталось только дойти до пристани и отправиться.

Как я и предвидел, ночь была холодна, однако тиха и прекрасна. Я укутал графиню шалью и хотел проводить под тент, раскинутый в лодке нашими рыбаками; но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе; мы сели на скамейку друг подле друга.

Сердца наши были так полны, что мы сидели, не произнося ни слова. Я склонил голову на грудь и погрузился в раздумья о тех странных и удивительных приключениях, с которыми я так неожиданно столкнулся и которые, очевидно, еще только начинаются для меня, но определят мое будущее. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, красивая, и, как говорили, горячо любимая мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства и обречена на верную гибель, от которой я ее избавил. Зачем понадобилось ее мужу объявлять о ее смерти и зачем он положил на смертное ложе тело другой женщины? Уж не из ревности ли?.. Эта мысль с самого начала приходила мне в голову: она была мучительна… Полина любит кого-нибудь?.. Если это так, то все мои мечты рушились, потому что не для меня она вернулась к жизни, а для того человека, которого она любит, ибо он найдет ее, где бы она ни скрылась. Я спас ее для другого: она поблагодарит меня как брата — и только, а этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более, нежели жизнью. Потом они будут счастливы, тем более, что их никто не будет знать… А я! Я вернусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что блаженство, которое было всегда так далеко, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; тогда наступит минута, когда я прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что умершая для всего света, она жива для меня — вдали и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте… я не оставил бы ее умирать… но, наверное… убил бы… ее и человека, которого она любит! Полина любит другого! Полина виновна!.. О! Эта мысль терзала мое сердце… Я медленно поднял глаза; Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и две слезинки катились по ее щекам.

— Что с вами? Боже мой! — испугался я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя ту же позу, — что можно покидать навсегда отечество, семью, мать, и при этом сердце может не разрываться на части? Что можно перейти, если не от счастья, то по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в моем возрасте можно переплывать море, отправляясь навсегда в чужую страну, и не смешивать свои слезы с волнами, которые далеко уносят вас от всего, что вы любили?..

— Но разве это навсегда?

— Навсегда, — сказала она, качая головой.

— И тех, кого вы любили, вы не увидите больше?

— Никого.

— И все без исключения, навсегда, не имеют права знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — изумился я. — Но тогда я счастлив, и огромная тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне?.. Но неужели вы не хотите узнать, какие обстоятельства привели меня к вам? Конечно, своему спасению вы обязаны Небу, но, возможно, вы хотите услышать, какими средствами воспользовался Бог для вашего спасения?..

— Да, вы правы: брат не должен иметь тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и я ничего не скрою от вас…

— Ничего… О, поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы увидите, что мое сердце знало только несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Я нахожусь под впечатлением этих страшных событий, и у меня нет сил рассказывать о них…

— О, когда хотите — я буду ждать.

Она встала:

— Я хочу успокоиться, вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль "Бригтон" и через шесть часов были в Лондоне.