Последние романтики

1

В конце октября Скрибнер получил рукопись «Гетсби», и Фицджеральды отправились в Рим. Чета Хемингуэев приехала в Париж вместе с Бамби и поселилась в квартире с видом на лесопилку. Ким отправился в Италию писать репортажи о Муссолини и чернорубашечниках для «Коллье». Салли с сыном Кимджи поехали в Париж.

Салли села на поезд, идущий до Парижа, в Ницце, держа па левой руке Кимджи, а в правой – маленький чемоданчик, в котором лежала рукопись «Дела чести». Усевшись на плюшевое сиденье, она устроила рядом с собой сына, а чемоданчик с рукописью поставила на колени, готовая держать его так до самого Парижа. В Париже ей предстояло найти квартиру, Хедли обещала помочь в этом деле, а когда Ким вернется из Италии, у него будет два месяца, ноябрь и декабрь, чтобы отшлифовать рукопись «Дела чести» и передать ее Перкинсу в самом конце года. Поезд вздрогнул и тронулся. Салли откинулась к спинке сиденья. Перестук колес убаюкал Кимджи, и он уснул, а Салли расслабилась и наслаждалась своим одиночеством. Как все изменилось с 1922 года! Дело было не в том, что Салли разлюбила Кима, нет, напротив, она еще больше привязалась к нему. Беда была в том, что ребенок, семья и внезапно прославившийся муж утомляли ее. В самый первый день, когда «Западный фронт» появился в списке бестселлеров, Ким пришел домой с двухлитровой бутылкой шампанского и двумя свежими новостями: во-первых, он только что закончил работу над «Солнцем», и, во-вторых, он купил для них дом – покинутую стекольную фабрику на Чарльтон-стрите в Гринвич-Виллидже. Он стремился поскорее переехать туда, прямо сразу, настолько ему хотелось устроиться в собственном доме.

Превращение примитивно отапливаемой фабрики в обитаемое помещение потребовало целого года. Нужно было полностью сменить сантехнику, перестроить систему отопления и кухню. Несколько месяцев бригада стекольщиков работала, переделывая окна. Цементные полы нужно было заменить деревянными, а каменные стены следовало основательно отшпаклевать и отштукатурить. Верхний этаж был полностью отведен под кабинет. Покуда Салли заботилась о ребенке, договаривалась и ругалась со штукатурами, малярами и водопроводчиками, Ким, на которого теперь был большой спрос, подписывал договоры с лучшими журналами на издание «Солнца», писал статьи и черновой вариант «Дела чести». После работы Ким любил бывать в компаниях. Он продолжал свою экстравагантную жизнь и хотел, чтобы Салли разделяла ее с ним. Когда перестройка дома завершилась, они решили осуществить давно задуманную поездку в Париж. Во Франции Ким был полон энергии, неистощим на выдумки и очень утомителен для Салли. Поэтому, когда он, поцеловав ее на прощание, уехал в Италию, она не могла поверить своему счастью. Она ехала в предвкушении наслаждения временем, наполненным миром и спокойствием.

Поезд прибыл на Восточный вокзал, и Салли вышла из вагона, неся ребенка на левой руке и маленький чемоданчик в правой. Она дождалась в багажном отделении, когда привезут дорожные сундуки и чемоданы, чтобы пересчитать, все ли на месте. Подозвав носильщика, проследила, как он погрузил багаж на тележку, проследовала за ним до улицы, не выпуская из рук ребенка и чемоданчик с рукописью, который Ким велел ей беречь больше всего. Выйдя из здания вокзала, носильщик стал перегружать вещи из тележки в такси, а Салли стала искать мелочь на чаевые для носильщика. Сумочка соскользнула с плеча, и ей пришлось поставить чемоданчик на тротуар, чтобы открыть сумочку и достать деньги. Кимджи, бодрый двухлетний младенец, принялся ерзать и вырываться, но она изловчилась и достала носильщику его чаевые. Когда она повернулась, то увидела, что чемоданчик исчез.

Поначалу Салли не поверила своим глазам. Она отвернулась и посмотрела вдаль, потом медленно повернула голову назад. Вот здесь должен был стоять чемоданчик! Вот на этом месте!

– Чемоданчик! – закричала Салли. – Где чемоданчик?

– Вы сами несли его, мадам, – ответил носильщик, торопясь поскорее уйти в поисках следующего клиента.

– Но ведь он был вот тут! – Салли показывала на тротуар. – Вот здесь, около меня!

– Мадам, простите, при чем здесь я? – пожал плечами носильщик. – Я ни разу к нему не прикоснулся.

– Я вас ни в чем не виню, – пробормотала Салли. – Кто-то взял его, пока я искала для вас мелочь. Вы никого не видели? Ведь вы же стояли тут.

– Никого, – носильщик принялся толкать тележку взад-вперед, показывая свое нетерпение.

– Но вы должны были видеть! Ведь вы стояли рядом! – настаивала Салли, не отпуская его.

– Так же, как и вы, мадам, – сказал носильщик и на сей раз двинул свою тележку, тут же исчезнув в суете вокзала.

Салли заставила таксиста открыть багажник и вытащить назад каждую вещь багажа. Вдруг маленький чемоданчик по ошибке забросили туда вместе со всеми другими. Когда каждая сумка и картонка были извлечены наружу, чемоданчика среди вещей не было. Салли велела обыскать весь салон автомобиля – и переднее сиденье, и заднее, и даже крышу. Водитель, которому она пообещала дополнительную плату, охотно помогал ей искать. Но они ничего не могли найти, и поскольку Салли нервничала все больше, Кимджи начал рыдать и стал яростно брыкать Салли в колени и в живот. Ручки его болтались в воздухе, а личико покраснело, как помидор.

– Ши-ши-ши! Ши-ши-ши! Бедный Кимджи! Бедная Салли! – успокаивала Салли и ребенка, и себя. – Вы уверены, что не видели, как кто-то взял мой маленький чемоданчик? – в третий раз она спросила водителя.

– Нет, мадам. Я держал багажник открытым, а носильщик нагружал его. Я никого не видел. Вам нужно сообщить о пропаже станционному полицейскому.

Водитель, воспринявший уже беду Салли как свою собственную, проводил ее в жандармерию. Полицейский внимательно выслушал всю историю, что-то записывая толстенным карандашом. Он сказал, что нет никакой надежды отыскать чемоданчик.

– Мадам, это обычное явление на крупных вокзалах, особенно с маленькими вещами, которые легко похитить. Нужно внимательнее следить за своими вещами.

– Но я следила! – протестовала Салли. Она была ошарашена, удивлена тем, насколько быстро и незаметно произошла кража. У нее даже не было до сих пор времени, чтобы расплакаться или подумать, что она скажет Киму. О Боже, как же она все расскажет ему!

– А что было в чемоданчике? – спросил полицейский. – Драгоценности? – Миленькая американочка была так огорчена, что естественно было предположить именно это. Бриллианты. Или деньги.

– Рукопись, – ответила Салли. – Новая книга моего мужа.

– А-а, – сказал полицейский с явным разочарованием. Хотя надежда на то, что чемоданчик отыщется, была мизерная, все же, если бы по чистой случайности его удалось отыскать, у него была бы надежда на хорошее вознаграждение. Но рукопись… В Париже тысячи всяких писак. – Ну, если рукопись… – добавил он и пожал плечами, поворачиваясь в кресле и приникая к глазку, через который он мог наблюдать за тем, что творится в зале ожидания. – Рукопись… ваше счастье, что всего лишь рукопись.

– Я обещаю вам вознаграждение! – сказала Салли. – Сто американских долларов.

– Хорошо, – сказал полицейский, поворачиваясь назад при упоминании денег. – Я сделаю все возможное.

– О, благодарю вас, благодарю!

– Не теряйте надежду.

2

В Италии были стачки, хаос, истерия. Фашисты воевали с умеренным крылом, коммунисты боролись с демократами, социалисты гробили друг друга. Еда была изысканной, Рим неизменным, Венеция – как фантазия, и никто не платил по счетам. Италия в муках рожала диктатуру, но все было более менее неплохо. Сделав все, что требовалось для «Коллье», в конце ноября Ким возвратился в Париж.

Салли сняла квартиру на улице Нотр-Дам-де-Шамп, неподалеку от дома, где поселились Эрни и Хедли. Улица была приятная, квартира похуже. Толстые стены, от которых веяло сыростью и холодом. Узкий коридор вел на кухню, где была каменная раковина. Огромный стол почти полностью занимал маленькую столовую. В гостиной находилась железная печь, а в спальне – огромная супружеская кровать и небольшой альков для Кимджи. Квартира была очень похожа на ту, которую снимал Хемингуэй, причем у того еще напротив активно работала шумная лесопилка. Квартира же Хендриксов имела большое преимущество: окна выходили в тихий двор.

Ким вернулся из своего путешествия по Италии, довольный написанной статьей и горя желанием довести до совершенства «Дело чести». Но, едва он вошел в квартиру, не успев снять пальто, поцеловать жену и даже сказать ей «привет», как Салли выпалила:

– Рукопись украли!

Единственное, о чем она думала весь этот месяц – какие найти слова, чтобы сказать Киму о пропаже. Сообщить ему в Рим по телеграфу она не решилась. И вот слова были сказаны. Она замерла в ожидании взрыва.

– Кончай шутить, – сказал Ким, привлеченный кипой писем, лежащих на столе в прихожей, – от отца, от Перкинса, от Менкена, от Эс. Ай. Брэйса…

– Я не шучу, Ким. Как бы я хотела, чтоб это была шутка. Я поставила чемоданчик на тротуар, чтобы достать из сумочки деньги и расплатиться с носильщиком. Это заняло несколько секунд. Когда я повернулась, чтобы поднять его, он уже исчез.

Наступила тишина. Ким оторвался от писем и внимательно посмотрел на жену.

– Скажи что-нибудь, – взмолилась она.

– Кажется, ты и впрямь не шутишь, Салли, – наконец выдавил он из себя. Кожа вокруг его глаз побелела.

– Я же говорю. Это не шутка.

Больше всего она боялась не гнева – Ким быстро вспыхивал, но и быстро остывал. Его угрюмое затянувшееся молчание испугало ее. Кимджи начал плакать в своем алькове.

– Заставь этого ребенка заткнуться, – сказал Ким. Его глаза сделались черными.

– Между прочим, «этот ребенок» – твой ребенок… – забормотала Салли. Плач сделался громче и настойчивее.

– Я кому сказал – заткни ему глотку, – повторил Ким. Боясь разгневать его еще больше, Салли бросилась из прихожей в спальню и принялась успокаивать плачущего сына.

Ким аккуратно открыл дверцы всех шкафов и шкафчиков в квартире. Выдвинув все ящички и оставляя все открытым, он покосился в сторону спальни. Затем он выбросил на пол все книги из огромного застекленного книжного шкафа красного дерева. Он перевернул все диванные подушки, повалил набок все столы и столики, сорвал портьеры, вытащил из бельевого шкафа все белье и разбросал его по полу.

– Что ты наделал, Боже мой! – воскликнула Салли в ужасе, когда, наконец, успокоив Кимджи, вышла из спальни. Занятая Кимджи, она не слышала, как Ким безумствовал. На нем все еще было пальто.

– Я искал свою рукопись, – ответил он. – Но не нашел ее.

– Ведь я же сказала тебе, что произошло, – промолвила Салли. – Ее похитили. Я не виновата! И никто не виноват!

– Нет, этого не было! Этого быть не может! – Выражение лица Кима сделалось диким. – Ты должна была сберечь ее! Это единственное, что требовалось от тебя! Я же просил тебя не выпускать ее из виду!

– Ким, неужели ты думаешь, что мне не тяжело? Не делай же так, чтобы мне стало еще тяжелее!

– Тяжело – тебе? А мне каково? Боже мой, ведь это же моя книга!

– Ты восстановишь ее. У тебя же остались все записи, – сказала Салли, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

– Записи все в Нью-Йорке, – голос Кима на сей раз был более сдержанным, он все так же пылал от гнева, но уже держал себя в руках.

– Твой отец вышлет их тебе, – успокаивала его Салли.

– А если они потеряются на почте?

– Но ты можешь воссоздать все! Я же знаю, что можешь. Ведь ты все можешь! Ну, пожалуйста, Ким! Скажи мне, что все будет хорошо…

– Я ухожу, – ответил он, поворачиваясь к двери. – Я не вернусь.

Он отправился на Вандомскую площадь. Там он спросил, можно ли увидеться с Николь. Секретарша ответила ему, что Николь уехала в Шотландию. Сколько она там пробудет, секретарша не знала. Что-нибудь передать?

– Нет. Ничего не нужно, – ответил Ким. Маленькая элегантная прихожая сохраняла запах духов Николь.

Ким начал с отеля «Риц». Заканчивал в «Клозери де Лилла». Он напился до полумертвого состояния. Каким образом он добрался домой на улицу Нотр-Дам-де Шамп, вспомнить потом так и не смог.

Здесь он только пытался писать. Голоса детей, играющих во дворе за окном, отвлекали его. Лепетание Кимджи сводило с ума. Кимджи без конца простужался, и его сопение и чих выводили Кима из себя. Квартира была сырая и холодная, и Ким никак не мог в ней сосредоточиться.

– Надо переехать из этого болота, – сказал он Салли. – Не понимаю, как ты могла остановить свой выбор на этой пещере.

– Сейчас в Париже не так-то просто найти квартиру. К тому же Хедли и Хем рядом. Ты же говорил, что хочешь жить с ними по соседству. И эта квартира не очень дорогая.

– Плевать на дороговизну. У нас есть деньги. Мы не нищенствуем.

– Может, переедем в гостиницу? – предложила Салли, пытаясь успокоить его. С тех пор как он вернулся из Италии, они ни разу не были близки. Он ни разу даже не поцеловал ее. – Я могла бы посоветоваться с людьми…

– Мне плевать, где жить. Только бы уехать отсюда. Хемингуэй посоветовал им поселиться в гостинице «Англетер» на улице Жабоб. Но Ким и там не мог писать. Комната была маленькая, жарко натопленная и слишком душная. Письменный стол – хрупкий, на идиотских тонких и длинных французских ножках… Гюс Леггетт, с которым Ким помирился после успеха «Западного фронта», предложил пустую комнату в редакции «Сайклопс пресс». Но Ким и там не мог писать.

Париж 1924 года весь состоял из джаза, шампанского, белых лисиц, но Ким и Салли были лишены всего этого. Ким, случалось, целыми днями не разговаривал с женой. Он не брал на руки сына и не играл с ним.

– Ты ведешь себя так, словно ненавидишь нас, – как-то раз заметила Салли.

Ким ничего на это не ответил.

В декабре он объявил ей, что Париж выводит его из себя, что он не может тут работать, все его записи к «Делу чести» лежат в Нью-Йорке и нужно ехать домой.

В один из дней, перед тем как должна была поступить в продажу его «Беренгария», Ким отправился на Вандомскую площадь. Секретарша сразу вспомнила его и сказала, что мадемуазель Редон все еще не вернулась из Шотландии.

3

– Теперь самая пора покупать акции, – сказал Лэнсинг однажды вечером после ужина. Салли приготовила ростбиф, и покуда Кимджи играл, сидя верхом на деревянной качающейся лошадке, которая была выше него ростом, а Салли прибиралась на кухне, отец и сын сидели и пили кофе и бренди.

– Кулидж – президент для бизнесменов, и я думаю, мы вступаем в настоящий рынок. Уже теперь сталелитейная компания платит дивиденды в пять долларов, а телефонная – девять. Все показатели на Уолл-стрите говорят о том, что дивиденды будут расти и дальше. Я даже стал переводить государственные ценные бумаги в обычные акции.

– Да, неожиданный поворот. Ты всю жизнь был таким наивным поклонником всяческих родственных обязательств, возился со своими вдовами и сиротами, – сказал Ким. – Я заметил, что скандалы в Конгрессе уничтожили интерес к четырем вещам – Кнуту Рокне, Грете Гарбо, Чарли Чаплину и рынку акций. Когда я узнал, что ты пристроился к победившей партии, то удивился.

– Я не примазывался. Я просто вел себя умно, – возразил Лэнсинг.

– На прошлой неделе Перкинс сказал, что даст мне восемь тысяч авторского гонорара за «Западный фронт», – сказал Ким. – За дом все уплачено, мы с Салли можем спокойно существовать на деньги от журналов. Что, если я дам тебе восемь тысяч? Ты вложишь их за меня?

– Я буду счастлив, – сказал Лэнсинг. – Я очень рад, что ты попросил меня об этом. Я надеялся на это. Ты же знаешь, я всегда расстраивался по поводу того, как дико ты расходуешь деньги.

– Знаю, знаю! – рассмеялся Ким. – Отец действительно приходил в ужас от расточительности Кима, еще с того времени, когда семилетний сын растратил подаренный ему никель в тот же самый день, как получил его в подарок. Пятисотдолларовые вечеринки с шампанским и дом на Чарльтон-стрит не изменили, а лишь утвердили отцовское мнение.

– Президент говорит, что единственным делом для Америки может быть только бизнес, – сказал Ким. – Полагаю, мне пришла пора стать патриотом.

– Не нужно шутить на такие темы, – сказал Лэнсинг. – Финансовая безопасность – вещь очень важная, и ты знаешь, какой я консервативный. Можешь мне поверить, я не стану вкладывать твои деньги или чьи-нибудь еще, в земельные участки во Флориде или в перуанские урановые разработки, от которых ты не получишь ничего, кроме обрывков облаков.

– Я бы вложил деньги в земельные участки или урановые разработки, – сказал Ким, – но у меня растет сын и мне нужно позаботиться о его будущем.

Оба посмотрели на Кимджи, который понукал свою лошадку, чтоб она быстрее скакала.

– Будущее принадлежит радио, – сказал Эс. Ай. Они с Кимом обедали в салуне напротив «Солнца», и Эс. Ай. рассказывал о своем предприятии в новой отрасли радиовещания. – Ты знаешь, что доходы радиокомпаний повысились от двух миллионов в 1920 году до ста пятидесяти миллионов в 1924-м?

– Так ты что, собираешься бросить газету? – спросил Ким, вспоминая, что они с Салли были из тех американцев, которые купили себе радио как раз лишь в 1924 году. Настольная модель «Вестингхауз» явилась рождественским подарком Салли Киму. – Ты собираешься бросить офис в центре города?

– Не знаю, возможно, – сказал Эс. Ай. Его сандвич с соленым мясом оставался нетронутым. – ВЕАФ обещает мне неплохую прибыль. Они открывают новую передачу, и я буду ее ведущим. Назначение Аль Смита дало им простор для идей. Буквально миллионы слушателей стали настраиваться на их волну. Это дает людям ощущение, что они находятся прямо здесь, на Мэдисон-сквер-гарден. ВЕАФ полагает, что новости принесут радио огромный успех.

– Возможно, они и правы, – сказал Ким. – Но ты не боишься, что слушатели предпочтут тебе Барни Гугла?

Эс. Ай. скатал бумажный шарик и бросил его в Кима:

– А это уж моя забота – сделать так, чтоб они не предпочли.

– Значит, ты решительно принимаешься за это дело? – Решительно, – ответил Эс. Ай. – Деньги бешеные, дело стопроцентной выгоды.

– Я удивлюсь, если это не останется в мечтах.

– Честно говоря, я уже устал, – сказал Эс. Ай. – Ведь мне уже сорок лет. Пора что-то поменять в жизни. Скажи мне, Ким, как еще я могу что-то поменять в своей жизни? Ну, что ты скажешь о работе на радио?

– Соперничать с Руди Балле?

– Я серьезно, Ким.

– А что я буду делать? Я не умею петь. У меня нет мегафона. Я не играю джаз. Я не актер, и у меня не получится рекламировать мороженое.

– Новости, – ответил Эс. Ай. – Ты можешь читать новости. У тебя солидная репутация не только как прозаика, но и как очеркиста. Люди будут тебе доверять.

– Читать новости? Ты смеешься надо мной? Мне не смешно.

– Ты можешь сам себе писать программы, – продолжал уговаривать Эс. Ай.

– Черт побери! Очень любезно с твоей стороны так зазывать меня, но ведь я писатель. Настоящий писатель. Газеты, журналы, книги. Я не чтец. И не актер. И не разносчик новостей. Мне это неинтересно.

Эс. Ай. кивнул:

– Сказать по правде, я боялся, что ты так скажешь. Но я не собираюсь отстать от тебя. Вспомни-ка, как ты приставал ко мне до тех пор, пока я не нашел для тебя работу.

Ким улыбнулся и кивнул. Он хорошо помнил те годы, когда работал переписчиком в «Йель дейли ньюс», и те статьи, которыми он забрасывал Эс. Ай, с ног до головы. Как он умолял, как уговаривал его, пока тот не отправил Кима в Париж обозревать подписание мира.

– Конечно, помню.

– А теперь я собираюсь так же надоедать тебе.

– И каждый день станешь приглашать меня на ленч? – спросил Ким, и они рассмеялись.

Ужины и обеды были единственными развлечениями в повседневности, охватившей Кима. Каждое утро он отправлялся в свой кабинет на самый верхний этаж, где было огромное окно с видом на Гудзон, и, пользуясь своими старыми записями, восстанавливал «Дело чести». Это была медленная и изматывающая работа. Каждая глава, каждое предложение, каждое слово приносило ему муку.

«Дело чести» было начато зимой 1922/23-го. Летом 1923-го Ким полностью закончил составление плана и предварительные записи. До конца этого года и в начале следующего он писал роман. Невыносимо трудно было теперь, через два года, воссоздать ощущение зимы 1922/23-го. Картины, звуки, мироощущение. Тогда все были сыты по горло идеализмом Вильсона. Они только что выиграли войну, но так и не могли понять, что именно они выиграли. Они были воодушевлены победой, пьяны ожиданиями, неутомимы в надеждах, а главное, они знали, что Америка теперь освобождена от налогов. Люди боялись, что в следующий раз невозможно будет добиться этого так легко. Это было время, когда подводные течения жизни ушли слишком глубоко от ее поверхности. Трудно воспроизвести то время, и бывали недели, когда Ким не мог написать ни одного слова. Он швырял на пол карандаши, рвал бумагу, расстроенный выбегал на набережную Гудзона и бегал по ней до тех пор, пока усталость не сменяла раздражение.

Он проклинал Салли. Если бы она не потеряла рукопись, его второй роман был бы уже у Перкинса на столе, а Ким работал бы над третьим. Вместо этого ему постоянно приходилось уговаривать Перкинса сдвинуть сроки. Впервые в жизни он нарушал установленные рамки.

– Кто-то украл чемоданчик с рукописью на выходе из Восточного вокзала. Прямо из-под носа у Салли, – поведал Ким Перкинсу, когда, съев по цыпленку у Черио на Пятьдесят третьей улице, они пили мартини. – К счастью, у меня сохранились записи. Но мне придется начинать все с самого начала.

– Кошмар! Салли, должно быть, ужасно расстраивается! – сокрушенно покачал головой Перкинс.

– Расстраивается. А представь, каково мне! Я уже начал работу, и она пошла, но очень медленно, – сказал Ким, чувствуя себя уже подвыпившим.

– И когда ты думаешь закончить? – спросил Перкинс. – Я не собираюсь на тебя давить, но…

– На меня надо давить. Я люблю это, – сказал Ким. – Ведь я же начинал как газетчик.

– Нам срочно нужна большая книга. Мы и рассчитывали на «Дело чести», – сказал Перкинс увереннее. – Многие авторы паникуют, когда на них начинаешь давить.

– Мне ужасно жаль, что так получилось, – сказал Ким. – Лучшее, что я могу обещать – начало лета. Июнь. Устроит?

– Это будет жуткий скандал, – ответил Перкинс. – Мне надо поговорить с типографией.

– Я подвел тебя, – вздохнул Ким. – Как я подвел тебя и Скрибнера!

– Ладно, Ким, не терзайся, – с сочувствием посмотрел на него Перкинс. – Легче от этого не станет. Не беспокойся, положись на меня, я постараюсь все уладить.

Писатель и издатель расстались. Перкинс дал один из сигнальных экземпляров «Великого Гетсби», который должен был выйти в начале весны.

– Тебе понравится, – сказал Перкинс. – Великолепная вещь. Скотт хочет, чтобы читатели перестали думать о нем, как об авторе «По ту сторону рая», и когда выйдет «Гетсби», он добьется своей цели.

Слова и уверения Перкинса не имели волшебной силы, но все же помогли. Работая еще терпеливее, чем раньше, Ким сдвинулся с мертвой точки, медленно, затем все быстрее и быстрее книга стала восстанавливаться. Писание всегда легко давалось Киму. Воссоздание «Дела чести» было нелегким предприятием. Впервые литература стала для Кима тяжелым трудом. И одной из причин было постоянное раздражение, которое он испытывал в адрес Салли за то, что она не уберегла рукопись. Это раздражение все время оставалось в нем.

Когда Ким писал «Западный фронт», он отдавал Салли перепечатывать то, что было сделано за день. Теперь он не доверял ей и попросил Перкинса найти ему хорошую машинистку. Перкинс прислал ему девушку, работавшую в машинописном бюро у Скрибнера. Каждое утро в девять часов Корнелия Пост появлялась в доме на Чарльтон-стрит и садилась работать с Кимом. Она садилась за длинный стол красного дерева, вывезенного Кимом из одной конторы на Уолл-стрите. Стол был сделан для одновременной работы за ним четырнадцати сотрудников той конторы. Для того чтобы занести стол подъемным краном в кабинет Кима, пришлось полностью вынимать оконную раму и укреплять пол, чтобы он мог выдержать тяжесть стола.

Ким садился напротив Корнелии, и она перепечатывала страницы по мере того, как он передавал ей их через стол. Через три недели Ким перестал сопротивляться – Корнелия была молода, неглупа и очень охотно работала с Кимом Хендриксом, и каждый полдень они стали предаваться любви па уютном диване, стоящем у стены, противоположной от окна. Ким впервые стал изменять Салли, если не считать того случая в Париже с Софи, работавшей в конторе Гюса Леггетта.

Но секс был только отдыхом от работы – большую часть времени Ким и Корнелия трудились над книгой, и к апрелю он завершил воссоздание романа больше чем наполовину. Ему захотелось сделать перерыв. Предложение от «Коллье» – «сделать в Лондоне то же, что в Италии», – оказалось как никогда кстати.

4

Леди Миранда Таулс-Фолконер была, что называется, девушкой лондонской мечты. Она устраивала такие же вечеринки у себя дома, как Ноэль Ковард, ее фотографировала Сесиль Ботон, она танцевала с принцем Уэльским, обсуждала моды с Дианой Купер, ужинала с Уинстоном Черчиллем. Одна из вечеринок в доме ее родителей обошлась в неслыханную сумму – 750 фунтов. Еще она играла в теннис во Фринтоне-он-Си, в Эссексе, пропагандировала крем для лица в знаменитейшей тогда рекламе, посещала танцевальные вечера. По воскресеньям она пила очень сладкий кофе с молоком в кафе на углу Гайд-парка, а присутствовавший при ней молодой человек пытался поцеловать ее, и иногда ему это удавалось…

У Миранды были восхитительные волосы, консервативно уложенные так, что красиво обрамляли ее уши; ее огромные глаза отличались тем самым цветом, который флитстритские газеты окрестили «девонширскими фиалками». Фигура у нее была именно та, которой так славятся все англичанки. Невинная, капризная, вобравшая в себя влияние эпохи Эдуарда и новейшее паблисити, сочетающее негритянский джаз, романтические эскапады американских бутлегеров и крестовые походы Маргарет Сенджер за контроль над рождаемостью, – Миранда с тех пор, как вышла в свет, шесть раз отклонила предложения в течение восемнадцати месяцев. Родители полагали, что она выйдет замуж в двадцать два года, и обещали ей бракосочетание в Вестминстере, в храме святой Маргариты. С белыми лилиями и сотней белых голубок. Все, что от нее требовалось – это найти себе подходящего жениха.

Семья Миранды в течение четырех поколений дружила с семьей Меллани, Миранда знала Боя с самого раннего детства – Бой был почти на одиннадцать лет старше ее. Когда ему было двадцать, а ей девять, разница между ними была такая же, как расстояние между двумя галактиками. Когда ему было двадцать пять, а ей четырнадцать, это уже было расстояние между двумя планетами. И вот теперь, когда ему исполнилось тридцать, а ей – девятнадцать, эти космические расстояния вдруг куда-то исчезли.

Бой и Миранда вращались в одном обществе и постоянно виделись друг с другом. Бой уже был женат и разведен, у него была репутация весельчака и в то же время разумного и элегантного молодого человека. После принца Уэльского он считался в Лондоне самым завидным женихом. Беззащитная перед его чарами, Миранда стала тайком поглядывать на него. Обычно он пребывал в компании старших – принца Уэльского, миссис Дадли Уорт и Тельмы Морган, одной из двух знаменитых близняшек, дочерей Моргана. Миранда признавала, что Бой – самый красивый молодой человек из всех, кого она знала. Однажды, в один из февральских вечеров, они подряд встретились в двух местах, сначала – в Беркли, а потом – в «Ректорс», одном из самых модных тогда винных погребков на Тоттенхем-Курт-роуд. Миранда трижды протанцевала с принцем Уэльским, который собирался отправиться в турне по Индии. Он всегда чувствовал себя уютно в компании болтливых женщин, и Миранда без умолку щебетала, рассказывая ему всевозможные сплетни. С его лица не сходила улыбка – та самая его улыбка, которая никогда не могла изгладить грусти в глазах; он словно все время ждал чего-то или кого-то, кто сделает его счастливым. Когда Миранда заставляла его рассмеяться, ей казалось, что она сделала нечто приятное не только для него, но и для всей Англии.

Затем Бой пригласил ее на следующий танец. В отличие от принца, он не любил разговаривать во время танца, и его молчание лишь сильнее возбуждало в Миранде всякие фантазии по отношению к нему. Они задорно станцевали чарльстон, очень слаженно, не касаясь друг друга. Когда танец окончился, Бой проводил Миранду к буфету, взял для себя джин, а для Миранды искристого пива. Они выпили, он предложил ей станцевать вальс. Из главного зала донеслись звуки духового оркестра.

– Вальс? – Миранда опешила. Как же можно танцевать вальс под синкопированные ритмы джазового оркестра?

– Нет, пожалуй, я не в настроении танцевать с вами вальс, – сказал Бой, он взял свое пальто, накидку Миранды и вывел ее на улицу, где их ожидал его «роллс-ройс». Шофер дремал на открытом переднем сиденье.

– Поедем в Беркли, – приказал ему Бой.

– Но ведь Беркли закрылось в два, – сказала Миранда – она уехала оттуда как раз перед тем, как собирались играть «Боже, храни королеву».

– Ч-ч-ч, – Бой прикоснулся к указательному пальцу губами, затем как бы перенес поцелуй на губы Миранды, прикоснувшись пальцем к ее губам. От его прикосновения внутри у нее что-то вспыхнуло – нечто неописуемое, чего она никогда раньше не испытывала. Бой помог ей забраться на просторное заднее сиденье. Серебряное ведерко со льдом и с бутылкой шампанского стояло в маленьком шкафчике розового дерева, в другом ведерке, также наполненном льдом, лежали два бокала. Бой вытер оба бокала платком и наполнил их бледным пенящимся вином.

– За наш вальс, – сказал он, поднимая бокал. Миранда подняла свой бокал и сделала глоток, удивляясь – о чем это он?

Когда они подъехали к Беркли, Бой первым вылез из автомобиля, подошел к стоящему у двери швейцару – высокому, тучному валлийцу в разукрашенной ливрее с золотыми пуговицами – и о чем-то с ним переговорил. Миранда ждала в машине, тайком проверяя, хорошо ли у нее напудрен нос. Когда Бой вернулся к машине, шофер открыл дверцу, и Бой помог Миранде выйти. Он провел ее к двери отеля и направил прямо в танцевальную залу, в которой в момент отъезда Миранды было наполовину выключено освещение, а стулья подвинуты к столикам.

Теперь же все хрустальные светильники горели, и их свет отражался в идеально начищенном паркетном полу, в позолоте панельных обивок и в серебре ведерка с шампанским, стоявшего на накрытом свежевыглаженной белоснежной скатертью столе. Оркестр в полном составе стоял на сцене, и когда Бой и Миранда вошли в залу, тотчас зазвучал вальс.

– Потанцуем? – предложил Бой, поворачиваясь к ней. Миранда двинулась к нему в объятия, и они начали кружиться в вальсе, полы его фрака развевались наподобие крыльев, а складки платья Миранды в такт движениям закручивались и раскручивались с присущей только Миранде грацией. У нее закружилась голова от танца и от осознания, что наконец-то она поняла, что значит быть богатым – танцевать вдвоем в четыре часа утра в великолепной танцевальной зале, существующей лишь для одного твоего удовольствия. Бой и Миранда танцевали до самого рассвета.

На другое утро, когда служанка принесла Миранде чай, ее сопровождали трое посыльных в темно-зеленых ливреях, какие носили слуги Меллани. Каждый нес в руках огромную корзину с цветами – пионами, розами, ирисами, тюльпанами, белыми и бледно-желтыми нарциссами. На подносе Миранда обнаружила маленький конвертик, в котором лежала карточка с единственным словом: «Вечером…»

Каждое утро посыльные в ливреях приносили новые корзины с цветами. Каждый вечер Миранда и Бой встречались в «Савойе», в «Беркли», в «Ректорс», в кафе «Де-Пари», в Регентском дворце, а однажды даже в отеле Пиккадилли», считавшемся довольно легкомысленным местом. Весь Лондон только и говорил о них, и вот уже два месяца Миранда пребывала в нетерпеливом ожидании.

Ее ожидание подошло к концу на the dansant,[6] в особняке сэра Эрнеста на Кассельс-парк-лейн, в здании эпохи Эдуарда; финансист украсил его восемью тоннами тосканского мрамора, привезенного из Италии на кораблях вместе с мастерами, которые и облицовывали все этим мрамором. В сводчатой танцевальной зале, расположенной на четвертом этаже особняка и занимавшей огромное прямоугольное пространство, Бой пригласил Миранду на вальс. Она разволновалась, оказавшись в его объятиях, но еще больше разволновалась, когда он спросил:

– Вы согласитесь пообедать со мной в воскресенье в «Кларидже»?

Воскресные обеды в «Кларидже» являлись воплощением высшего светского общества. Лучшие люди Лондона собирались там, и, представив себе, как она обедает там вдвоем с Боем, Миранда почувствовала, что сердце ее вот-вот выпрыгнет из груди.

Днем она сообщила родителям потрясающую новость:

– Бой пригласил меня на обед в «Кларидж» в это воскресенье!

Родители Миранды обменялись взглядами, в которых можно было уместить целые тома. Берил Таулс-Фолконер, как и все матери, мечтала, чтобы ее дочь имела все, а значит – счастливое замужество. Хью Таулс-Фолконер, для которого дочь являлась центром существования, возлагал на судьбу еще большие надежды – он хотел, чтобы она вышла замуж по любви, за богатого человека и желательно за какого-нибудь герцога. И вот их дочь, их красавица, их любимая, их чистейшая Миранда близка к тому, чтобы добиться великолепного замужества… Нет, не было таких слов, которыми они могли бы описать свои восторженные чувства.

– Желаю тебе хорошо провести время, – сказала мать.

– Хорошо бы ради такого случая купить тебе новый наряд, – сказал отец, – я хочу, чтобы ты выглядела там лучше всех.

– Мне кажется, это еще ничего не значит, – поспешила Миранда оградить родителей, а заодно и себя, от возможного грядущего разочарования. Что, если Бой попросту развлекается?

– Он разведен, ты знаешь? – спросила Берил у мужа, когда они остались наедине друг с другом.

– Кто ж этого не знает! – ответил Хью. – Но разве можно винить его в этом, ведь жена его оказалась бесплодной.

– Разумеется, нельзя винить, – согласилась Берил. – В конце концов, каждый мужчина, а тем более герцог Меллани, стремится иметь потомков.

– Боюсь только, что у этого Боя дурной характер, – сказал Хью, со всех сторон пытаясь рассмотреть перспективы замужества своей дочери.

– Но я, например, никогда не слышала о нем ничего дурного, – возразила Берил. – Ну, разве что он донжуан. – Она, помолчав, подумала. – Впрочем, то же самое говорят и о принце Уэльском.

– Да, но они же холостые. Когда женятся – остепенятся.

– Только бы он не обижал нашу Миранду.

– Разве может найтись такой человек, который захочет ее обидеть? – спросил Хью, зная, что на этот вопрос не нужно ждать ответа.

Вольно или невольно, но Бой Меллани, в конце концов, пришел к одному весьма значительному выводу относительно цели своей жизни: этой целью были не деньги, и не слава, и не служение империи, этой целью было произвести на свет сына, чтобы род Меллани благополучно проследовал дальше в грядущую историю человечества.

Первая женитьба Боя закончилась разводом, когда стало ясно, что его жена будет всякий раз иметь выкидыши на третьем месяце беременности. Развод был вынужденной мерой, и первая герцогиня понимала, что ее главной и единственной обязанностью была обязанность рожать сыновей. Когда стало ясно, что на это она неспособна, судьи были не вправе запретить развод. Бой был свободен выбирать себе новую герцогиню.

Бой, человек сильных страстей, но не сильных чувств, поскольку развод был необходимостью, смирился с этим и нисколько не переживал. Единственное, о чем он сожалел, – это, что, дожив до двадцати восьми лет, не имел сына. Конечно, он обвинял свою бывшую жену. Родственники не осуждали его увлечений и спокойно отнеслись даже к затянувшемуся роману с Николь, понимая, что на ней он никогда не женится. Кем бы Бой ни был, прежде всего он являлся герцогом Меллани, и он женится только на своей ровне. В 1925 году Миранда Таулс-Фолконер стала самой блестящей невестой в Лондоне – ее брак с Боем казался неизбежным. Она была из хорошей семьи, обладала отличными манерами я воспитанием, вращалась в хорошем обществе. К тому же она была красива, мила и обладала добрым и чистым сердцем.

Обед в «Кларидже» был роскошным и очень дорогим. Официанты были наряжены в старинные одежды – чулки, брюки до колен. Еда здесь подавалась самая лучшая во всей Англии: самое свежее и нежное мясо, только что пойманная рыба, самые зеленые овощи, самые ароматные ягоды, лучшие вина. Но никто не приходил сюда, чтобы есть. Сюда приходили себя показать и людей поглядеть. Когда Бой и Миранда вошли в зал, Миранда с удовольствием, хотя и безо всякого эгоизма, отметила, что нет в мире прекраснее пары, чем они. А между тем в зале находились форейторы, его величества и фрейлины королевы. Сири Моэм, придворный архитектор, обедал с Дианой Купер. В другом углу Михаил Эссаян с оранжевой орхидеей в петлице обедал в компании трех арабов, одетых в белые одежды и белые чалмы. Ноэль Ковард сидел за одним столиком с Таллулой Бэнкхедом, а Ким Хендрикс, который только что вернулся из Мидленда, где он интервьюировал рабочих, и теперь, будучи в курсе классовой борьбы, удивлялся, как это богатым так долго удается удерживать власть, обедал со Стасом Раковским, который не так давно прославился в качестве иллюстратора. Когда вошли Бой и Миранда, Ким рассказал Стасу об инциденте, случившемся прошлым летом на террасе у Мерфи, где Бой столь грубо обошелся со Скоттом Фицджеральдом.

– Я знаю, – сказал Стас. – У Боя и Николь разгорелась жуткая ссора по этому поводу. Он настаивал, чтобы они немедленно покинули Антиб. Он тогда сильно перевозбудился, ведь до сих пор она ни разу не перечила ему.

– Они что, уехали в ту же ночь? – спросил Ким. – Дело в том, что я назначил ей свидание на пляже на другой день, но она так и не пришла.

– Да, в ту же ночь, – сказал Стас. – Причем она уехала от него в Париж.

Ким и Стас, подобно всем, кто находился в зале, продолжали следить за герцогом Меллани и девушкой-мечтой. Ким видел, как они наклонились друг к другу, поднимая бокалы с шампанским, и Бой что-то сказал Миранде, после чего на лице ее появилось сильное удивление. Затем Бой вылил из своего бокала шампанское в вазу с розами и извлек из него кольцо с таким огромным бриллиантом, будто это был не бриллиант, а кусочек льда из ведерка. И это кольцо Бой надел Миранде на безымянный палец левой руки.

– Я уверен, что Николь ничего не знает об этом, – сказал Ким.

– Не знаю, – пожал плечами Стас. Он недавно делал для Николь эскизы одежды. Это был неестественно маленького роста человек, тщедушный и слабый. Но лицо его выражало силу, особенно скулы, твердый подбородок и живые проницательные глаза серо-зеленого цвета. – Одно я знаю точно, я не буду тем человеком, кто скажет ей об этом.

– Думаю, герцог сам окажет ей эту честь, – сказал Ким.

На другой день Ким вернулся в Нью-Йорк. Перед отъездом он написал письмо Николь и отправил его из Лондона.

5

Все в Англии казалось замедленным, даже движение на улицах. Ограничение скорости здесь довели до двадцати миль в час, и за месяц у Кима накопилось полдюжины штрафных талончиков. Он был счастлив вернуться в Нью-Йорк, где можно было гонять с любой скоростью. Салли показалось, что поездка пошла ему на пользу – он выглядел таким же, как раньше. Он привез ей в подарок полную сумку вещей из шотландки, а для Кимджи – биту для крикета. Он поцеловал ее, подержал на руках Кимджи и весело швырнул его в огромную детскую коляску. В эту ночь они спали вместе и Ким любил Салли. Засыпая, Салли счастливо улыбалась. Наконец-то Ким забыл об исчезнувшей рукописи.

Он отправил свою статью об Англии в «Коллье», а в мае и июне закончил работу над «Делом чести». За день до того, как они отправились в Кап Д'Антиб, где сняли ту же виллу, что и в прошлом году, Ким пообедал с Перкинсом и лично вручил ему готовую рукопись.