Последние романтики

1

К тому времени, когда Ким добрался до Нью-Йорка, битва закончилась, и он проиграл. Перкинс верил в литературу; Чарльз Скрибнер верил в моральные ценности; фирма принадлежала Чарльзу Скрибнеру.

– Мистер Скрибнер заявил, что у него нет возражений против того, чтобы это слово было напечатано, но только в том случае, если оно относится к собаке женского пола, – сказал Перкинс Киму за ленчем. – В «Деле чести» ты используешь его по отношению к героине, и он категорически отказывается публиковать книгу. Он никогда не был, в сущности, удовлетворен тем компромиссом, к которому мы пришли по поводу слова… того самого, начинающегося с буквы «F»… в «Западном фронте». Он был вынужден отстаивать его перед Советом правления, издательской ассоциацией; различные религиозные группы оказывали на него давление, и вот теперь он подвел черту. Скотт заступался за тебя, и Теодор Ингрэм тоже, и Эс. Ай. Брэйс, но мистер Скрибнер не уступил ни на йоту, – говорил Перкинс. – Мне очень жаль, Ким. Я боролся, как мог, использовал все возможности, которые только приходили мне в голову… и я проиграл.

Ким покачал головой.

– Просто не верится, что от одного слова может зависеть так много, – сказал он. Они сидели в ресторане «Алгонкин», и мало что изменилось здесь со времени его последнего посещения. Маленькая, черноволосая и красивая Дороти Паркер беседовала с Александром Вулкоттом, и его тройной подбородок колыхался от смеха. Тихо сидел Джордж С. Кауффман, сохраняя на лице свое обычное угрюмое выражение, и, когда Вулкотт перестал хохотать, Роберт Бенчли добавил к остроте мисс Паркер свою собственную. Их круглый стол приобрел теперь международную известность, и у Кима возникло отчетливое ощущение, что для его участников теперь стало работой то, что когда-то было для них забавой.

– Боюсь, что Скрибнер потеряет тебя, – горячо сказал Перкинс. – Эта мысль убивает меня. «Дело чести» написано даже лучше, чем «Западный фронт». Ким, ты хороший писатель, и ты становишься все лучше.

Напряжение последних восьми недель, проведенных им в спорах, отразилось на лице Перкинса, и он выглядел маленьким и усталым.

– Ты не возражаешь, если я позвоню тебе вечером домой? – спросил Ким. – У меня появилась одна мысль.

– Конечно, ты можешь позвонить мне домой, – сказал Перкинс, слегка удивившись, потому что Ким, как и все авторы, с которыми он работал, знали его домашний номер. Перкинс гордился тем, что он был доступен для своих авторов двадцать четыре часа в сутки. Он подписал счет за ленч, который должен был оплатить Скрибнер, подумав, что больше он ничего не сможет сделать для Кима, и опасаясь, что в последний раз встретился с ним за ленчем.

2

Джей Берлин происходил из еврейской семьи Нью-Йорка, относившейся к верхушке средней буржуазии. Три поколения семьи Берлинов владели сетью универмагов, торговавших в розницу дамской одеждой улучшенного качества. Сколько Джей себя помнил, он всегда хотел быть издателем. Эту мысль ему подсказал один из лучших друзей семьи, музыкальный издатель, заработавший состояние на публикации небольших, отдельно изданных музыкальных произведений. Но Джей мечтал издавать книги. Учась в Йельском университете, он сочинял скетчи для студентов театрального факультета, писал и редактировал статьи для «Йель дейли ньюс», а во время летних каникул работал в легкомысленной обстановке кабинетов издательства «Рид и Кристи». Те летние месяцы, проведенные им в знаменитом издательстве, окончательно определили его цель в жизни. Он восхищался непринужденной, богемной атмосферой, царившей там. Все самые остроумные и хорошенькие девушки Нью-Йорка работали в «Рид и Кристи», и каждый вечер, когда «работа», которую трудно было назвать работой из-за нескончаемого потока пересудов, сплетен, посещений и шуток, заканчивалась, Горас Рид доставал бутылку спиртного, припасенного еще до введения Сухого закона, и угощал сотрудников, которые, после нескольких порций, становились еще более оживленными. Потом они отправлялись ужинать в дешевый итальянский ресторанчик на Западной Сорок шестой улице, где им подавали большие блюда спагетти с томатной пастой и красное вино в толстых и обломанных по краям чайных чашках. Закончив в 1922 году Йельский университет, Джей Берлин сразу же поступил на постоянную работу в издательство «Рид и Кристи».

Джей знал Кима, хотя и не по учебе в Йельском университете. Когда Джей поступил на первый курс, Ким уже пошел добровольцем на военную службу и отбыл в Европу. Но, несмотря на разницу в возрасте и в вероисповедании, а Хендриксы принадлежали к обществу старого закала, члены которого предпочитали не общаться с евреями и католиками, молодые люди были знакомы и доброжелательно относились друг к другу. Джей помнил Кима еще по первым публикациям в «Сан», а Ким встречал Джея, когда тот работал в «Рид и Кристи» и часто посещал литературные вечера. Они оба были выпускниками Йеля, оба имели отношение к литературе и вращались в одних и тех же кругах Нью-Йорка.

Когда Джей проработал в «Рид и Кристи» два года, с ним одновременно произошло следующее: во-первых, у него появилось ощущение, что он, дожив до двадцати пяти лет, ничего в жизни не добился, в то время как его приятели по дансингам и по подготовительной школе уже начинали набирать высоту в этом мире, а во-вторых, умерла его бабушка, оставив ему десять тысяч долларов.

Джей знал, что Горас запутался в долгах, потому что сам Горас постоянно жаловался по этому поводу. Горас был должен всем: печатникам, поставщикам бумаги, рекламным агентствам, художникам, авторам, и «Рид и Кристи» находились на краю финансовой пропасти. Теперь Джей располагал кое-чем, что было нужно Горасу, а именно деньгами, а Горас обладал кое-чем, что хотел заполучить Джей: правами на пятнадцать книг, причем все они считались литературной классикой. Неизданные и нераспроданные книги лежали мертвым грузом в издательстве «Рид и Кристи». Когда Джей заводил разговоры о том, что их неплохо было бы переиздать, Горас всегда обещал, что «он что-нибудь с ними сделает», но у него никогда не доходили до этого руки.

– Я куплю у вас права, – предложил Джей в следующий раз, когда Горас жаловался на свои финансовые трудности. По его словам выходило так, что его тесть, который дал деньги на издательство, имел отвратительную привычку интересоваться, когда ему вернут его деньги и почему издательство не приносит никакой прибыли. Эта привычка раздражала Гораса, который объяснял свою склонность к выпивке тем, что его тесть назойливо вмешивается не в свои дела. Несмотря на его дилетантские замашки ловеласа, неспособность завести себе казначея и неумение зарабатывать деньги, Гораса нельзя было назвать глупцом. В ту же секунду, когда Джей проявил интерес к списку не приносивших дохода книг, Горас насторожился.

– Зачем они тебе понадобились?

– Я хочу попытаться издать их.

– Ты можешь продать их для меня. Для «Рид и Кристи», – предложил Горас.

– Я редактор. А не продавец.

– Ну, смени работу. Я разрешу тебе, – великодушно позволил Горас.

– Нет, я бы хотел приобрести все права на них, – настаивал Джей. – Я не собираюсь становиться коммивояжером издательства «Рид и Кристи».

– Сколько ты дашь за них? – Горас знал, когда надо уступать.

– Пять тысяч долларов, – сказал Джей.

– Этого недостаточно. Они стоят гораздо больше, – возможно, Горас не был блестящим бизнесменом или удачливым издателем, но он не был и дураком. – Это почти ничего.

Еще несколько совместных выпивок и обсуждений – и через несколько недель Джей приобрел права на пятнадцать книг за девять тысяч пятьсот долларов. Использовав их в качестве фундамента, он уволился из издательства «Рид и Кристи» и основал свою собственную фирму. Он назвал ее «Книги двадцатого века».

Четыре года спустя, когда Ким Хендрикс позвонил в ответ на телеграмму, полученную им в Антибе, принадлежавшее Джею Берлину издательство «Книги двадцатого века» уже пережило болезни роста, и дела в нем шли вполне удовлетворительно. Но, как и весь остальной мир, Джей Берлин был заражен вирусом золотой лихорадки двадцатых годов. Уровень цен на бирже взлетал к небесам и каждый день приносил новые рекорды; таким спортсменам, как Рэд Грэндж и Бобс Руф, платили бешеные деньги, а денежный сбор за выступления Джека Демпси, боксера из Мелласы, впервые в истории перевалил за миллион долларов; Констанс Талмейдж, по слухам, получила за рекламу сигарет «Лаки Страйк» огромную сумму – пять тысяч долларов; кинозвезды, которые всего лишь шесть месяцев назад были продавцами газированной воды, теперь разъезжали на «дюссенбергах» и обвешивались бриллиантами. Джей, довольный успехами своего издательства «Книги двадцатого века», тем не менее стремился к большему. Он жаждал заполучить выдающегося писателя и издать сенсационный бестселлер, мечтал о контрактах с киностудиями и журналами, о больших деньгах и большом азарте. Он был более чем готов к встрече с Кимом Хендриксом. И пригласил его на ленч в популярный бар «Джек и Чарли» на Западной Сорок девятой улице, в котором незаконно торговали спиртным, и там за недурным виски Ким поведал Джею историю своих трудностей с «Делом чести».

– Я тебе вот что скажу, Ким. «Двадцатый век» издаст эту книгу, – откровенно и жизнерадостно сказал Джей, как и было положено в ту откровенную и жизнерадостную эпоху.

– Не глядя?

– Не глядя, – подтвердил Джей. – Если Максвелл Перкинс готов поручиться за тебя, то кто я такой, чтобы возражать?

– А как насчет «суки»?

– Ну и что? Моя фирма называется «Книги двадцатого века», – сказал Джей. – Компания «Чарльз Скрибнер и сыновья» должна была бы называться «Книги четырнадцатого столетия». В лучшем случае пятнадцатого.

– Ты опубликуешь ее в том виде, в каком она мной написана? – спросил Ким, желая убедиться, что здесь нет абсолютно никакого недоразумения. – Каждое слово?

– Каждое слово, – сказал Джей.

– Но есть еще одна проблема, – заметил Ким.

– Да?

– Перкинс. Это тот редактор, который мне нужен, – сказал Ким, заказавший уже четвертую порцию виски. Джей был поражен способностью Кима пить, не проявляя при этом никаких признаков опьянения. – Я бы хотел сотрудничать с «Двадцатым веком». С тобой, Джей. Но не представляю, как я могу расстаться с Перкинсом.

– А если Перкинс будет работать на меня, ты перейдешь к нам? – Джей пытался сообразить, какие еще условия может выдвинуть Ким. По мере роста его претензий Джей проникался к нему все большим уважением. Джей понял, что Ким был хорошим бизнесменом. Очень хорошим бизнесменом.

– Я не могу сказать, что больше никаких проблем не осталось, – заметил Ким. – Ты пока ничего не сказал про деньги.

– Сколько Чарльз Скрибнер предлагал тебе за «Дело чести»?

– Три тысячи долларов.

– Я удвою эту сумму, – заявил Джей.

– И добавишь пятьсот долларов на рекламу, – согласился Джей, пораженный и напуганный требованиями Кима. В конце концов, Ким, известный журналист и автор многочисленных статей, опубликовал всего лишь один роман. «Западный фронт» получил широкое признание, но от этой книги мир все-таки не перевернулся. Но Джей хотел, стремился, мечтал работать с выдающимся автором, и он чувствовал, что Ким может стать таким. Рискованная игра была в духе времени, и Джей готов был рискнуть.

– Все это звучит совсем неплохо, – признал Ким. – Позволь мне подумать.

– Нет, ты должен принять решение немедленно. Настала очередь Джея оказывать давление. Пора было положить конец требованиям Кима. Джей понимал, что если он сейчас не подведет под ними черту, то Ким и дальше будет выдвигать условия, а он уступать, и это будет продолжаться бесконечно. И превратится в нескончаемый поток требований, просьб и уступок.

– Тебе придется дать мне ответ сейчас, – сказал Джей и погрузился в молчание.

Ким взял стакан и уставился в него с таким видом, будто в нем был ответ на все его вопросы. Дело обстояло так, что «Двадцатый век» был единственным издательством в Нью-Йорке, с которым он хотел сотрудничать. Он обсуждал это с Николь на пляже Гэруп; во-первых, Ким знал Джея и не сомневался в его уме и абсолютной порядочности; во-вторых, издательство «Двадцатый век», хотя дела там шли совсем неплохо, нуждалось в собственном литературном открытии, и в ту минуту, когда Ким поставит свою подпись под контрактом, он сделается «звездой» со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде широкой рекламной кампании; и, в-третьих, Ким знал, что за Джеем стоят большие деньги, и понимал, что в бизнесе деньги решают все; на них покупается лучшая реклама, они позволяют привлечь к работе над обложками самых хороших художников, деньги обеспечивают распродажу большей части издания в книжных магазинах, и, наконец, что совсем просто, деньги дают деньги. Издательство «Двадцатый век» обладало таким набором достоинств, что, с точки зрения Кима, становилось для него идеальным. Сами по себе деньги мало интересовали Кима, но он с уважением относился к тому, как они могли повлиять на его карьеру, чувство собственного достоинства и уверенность в себе.

– Значит, мы договариваемся о том, что ты опубликуешь «Дело чести» в том виде, в каком я его написал, что ты попытаешься переманить к себе Перкинса, который станет моим редактором, что ты выплатишь мне аванс шесть тысяч долларов и выделишь пятьсот на рекламу? – повторил Ким условия договора.

– Именно так, – сказал Джей.

– Что же, договорились, – сказал Ким. Он протянул руку через стол, и мужчины обменялись рукопожатием в знак того, что сделка состоялась.

Джей заказал бутылку шампанского; как ему предстояло убедиться за долгие годы, оно было любимым праздничным напитком Кима. Когда в четыре тридцать они вышли из ресторана, Джей, который выпил совсем немного, был поражен тем, что Ким, выдувший после виски почти все шампанское, а потом пропустивший еще несколько порций бренди, держался на ногах твердо и непоколебимо, как скала. Он указал на это обстоятельство своему новому автору.

– Все дело в удачных генах, – заявил Ким. – Пью с восемнадцати лет. Я начинал во Франции с хороших вин и старого выдержанного портвейна и с тех пор так и не останавливался.

– А как насчет похмелья? – поинтересовался Джей, у которого даже после весьма умеренного количества выпитого уже начинала болеть голова.

– Никогда не бывает, – сказал Ким, позабыв про день своей свадьбы.

– Никогда?

– Никогда, – подтвердил Ким.

Через два дня контракт был подписан. «Двадцатый век» должен был срочно подготовить «Дело чести» к публикации весной 1926 года. Джей Берлин, как и вся страна, вдохновлялся девизом «Полный вперед!».

Ким отправил Николь телеграмму, в которой сообщил ей о своих успехах и о том, что, получив чек от «Двадцатого века», он тут же купил билет на «Лузитанию», отплывающую в Гавр. На этот раз он сдержит свое обещание. На этот раз он вернется…

3

1925-й стал тем годом, который потом вспоминали люди, когда думали про двадцатые. Это был год Жозефин Бейкер и «Ревью Негре» Фреда и Адель Астор, танцевавших под музыку Гершвина, «Гамлета» Бэрримора. Это был год молодых устриц и белого атласа, енотовых шуб до пят, дружеских вечеринок, Статса Биркетса и фляжек на бедрах, шампанского и катания на яхтах в полночь, букетиков орхидей, приколотых к корсажам. Это был год Дягилева и Короля Тата, Бахуса, Таллула Бэнкхеда, Софи Такер, Билли Берка, Ины Клэер, Поля Уитмена, Рэда Грэнджа и Рудольфо Валентино. А на застекленных площадках ночных клубов танцевали чарльстон махараджи в тюрбанах. И, еще в большей степени, это был год Николь Редон.

Сойдя тем летом с «Белого облака» и появившись в каннском отеле «Карлтон» со своим новым загаром и в белом трикотажном костюме с темно-синей отделкой, она создала новую моду, стремительно распространившуюся по всему свету. Осенью ее фотографировал Хойнинген-Хьюен и рисовала Сесиль Битон, она давала интервью для «Вога» и «Вэнити Фэа», послужив прообразом героини нового романа «Эмансипированная женщина», который стал бестселлером во всех европейских странах. Ни один журнал мод по обе стороны Атлантического океана не выходил в свет без нескольких страниц, посвященных новейшим шедеврам, созданным в ателье «Дом Редон». Покупатели из американских универсальных магазинов приобретали оригинальные модели платьев и пальто фирмы «Редон», чтобы немедленно копировать их, линию за линией, выполняя заказы своих клиентов. Сэмюэль Голдвин из Голливуда предложил Николь умопомрачительную сумму за эскизы костюмов для его фильмов, и, когда она отклонила это предложение, бывший Сэмюэль Голдфиш, родившийся в Польше, был изумлен до глубины души.

Простое дневное платьице от «Редон» стоило не дешевле вышитого бисером творения другого модельера, но клиенты, среди которых теперь была жена французского президента, а также целая группа княгинь, герцогинь и женщин из семейства Ротшильдов, все равно терпеливо дожидались своей очереди, чтобы сделать заказы. Женщинам нравилось, как они выглядят в одежде от «Редон», и мужчинам это нравилось тоже. Стиль Николь, который почти не изменился с тех ее первых дней в Биаритце, теперь покорял мир. Миллионы людей посетили Выставку декоративных искусств, официально посвященную мебели и архитектуре, хотя на самом деле она стала триумфом Николь и стиля «Редон». Женщины, толпившиеся в павильонах, протянувшихся от площади Согласия до площади д'Альма, соблюдали определенный стиль: стройные фигурки, короткие юбки, легкие платьица из неяркой ткани, короткие стрижки, здоровый цвет кожи, и этот стиль был создан Николь. Хотя она этого не планировала, не добивалась и не ожидала, ей удалось ухватить саму суть того времени, и к концу 1925 года ее стиль распространился по всему Парижу. Теперь у всех женщин, следивших за модой, был лишь один пример для подражания, и им стала Николь.

Если в ее профессиональной деятельности успех следовал за успехом, то в личной жизни она никак не могла разобраться.

– Все хотят подражать мне, – однажды поздно вечером, после закрытия ателье, сказала Николь Лале. – Но никто не захотел бы оказаться на моем месте. Забавно: все, что я, не задумываясь, автоматически, делаю в своем бизнесе, получается как нельзя лучше, а в личной жизни я все обдумываю и взвешиваю, и ничего не выходит.

– Ты про Боя или про Кима? – спросила Лала.

– Про обоих, – сказала Николь. – В ноябре Бой приезжает в Париж, менее чем за месяц до своей свадьбы, и просит меня встретиться с ним. Я должна была ему отказать, заявить, что не хочу его больше видеть. Но я не могу ему отказывать. У меня совсем нет характера, когда дело касается Боя. Я ответила ему, что он может приехать… что я встречусь с ним. Мне не следовало этого делать.

– Ты не должна так строго относиться к себе, – сказала Лала. – Нет такого закона, который бы гласил, что в любви обязательно должна быть логика. Любая женщина в Европе поймет, почему Бой кажется тебе таким неотразимым. Он чертовски красив, чрезвычайно обаятелен, богат, и, кроме того, он герцог. Чтобы отвергнуть его, женщина должна быть сделана из железа.

– А еще он хам, – сказала Николь. – Он заставил меня поверить, что женится на мне, а сам в то время ухаживал в Лондоне за своей Мирандой.

– Мужчины… – сказала Лала, у которой были свои неприятности с французским бизнесменом, потому что тот никак не мог разобраться, любит он ее или нет. – А Ким? Я думала, что он приедет в Париж зимой.

– Говорит, что приедет, – сказала Николь. – По крайней мере, мне кажется, что приедет. Сегодня утром я получила от него письмо с двумя новостями: у него теперь новый издатель и его жена опять забеременела. Он чувствует себя ответственным и виноватым, и он любит меня, и он собирается в Париж, только не пишет, когда именно. – Николь растерянно пожала плечами.

Лала печально улыбнулась и покачала головой:

– Наверное, есть люди, живущие простой жизнью в домиках под розовыми крышами, но к нам это не относится. Я действительно хотела бы выйти замуж и завести кучу детей. А в наши дни никто не желает обзаводиться семьей. У всех в головах сплошной джаз.

– И бизнес, – Николь внезапно заговорила деловым тоном. – Лео хочет видеть меня. Завтра я встречусь с ним за ленчем.

4

Двадцатые годы были благосклонны к Лео Северину. Его парфюмерные фабрики входили теперь в число самых важных французских предприятий такого рода, а сам он сделался знатоком искусства и вин и владельцем белых беговых лошадей, которые не только регулярно участвовали в забегах, но и побеждали в Отьюиле, Лонгчампсе и Эпсон Даунсе. Хотя прошло уже столько лет, он все еще был немного влюблен в Николь. Он пригласил ее на ленч в ресторан «Фуке» на Елисейских полях.

– Николь, ты уже поднялась на самую вершину, – сказал Лео, когда они ели вареную рыбу «тюрбо». – Ты должна зарабатывать на своей славе. Тебе надо выпускать свои духи, и я лично не могу понять, чего ты дожидаешься. Гьюрлейн добился баснословного успеха со своими новыми духами «Шалимар». У тебя все может получиться еще лучше. – Лео заключил с Николь контракт на производство и продажу духов, составленных по формуле Эдуара Нуаре. Нуаре угрожал, что он подаст в суд, потому что его творение до сих пор покрывается плесенью, и каждую неделю Лео вынужден был общаться с Нуаре или с его адвокатами. Ему приходилось нести определенные убытки, чтобы отбиваться от них. – Чего ты ждешь, Николь? Тебе нужен только флакончик.

– Я застряла, Лео, – сказала Николь. – У меня всегда есть миллион идей по любому поводу, но я представления не имею, как быть с этими моими духами. Я просмотрела тысячу образцов флаконов, и мне не понравился ни один из них. К несчастью, сама я ничего не могу придумать. Я даже не знаю, как объяснить художникам по стеклу, чего именно хочу. Я только знаю, что мне нужно что-то такое, чего нет больше ни у кого.

– Но хоть какой-нибудь образец тебе должен был приглянуться, – сказал Лео. Со времени их первой встречи в Биаритце он немного прибавил в весе, и это заметно отразилось на нем; он стал выглядеть внушительнее и солидней. – Я должен поговорить с тобой о деньгах, Николь. Все те подготовленные для тебя образцы стоили моей фирме денег. Мне приходится платить за то, чтобы Нуаре вел себя более или менее спокойно. До сих пор я не возместил себе ни единого су. Все сложности, дорогая моя Николь, возникают исключительно по твоей вине.

– Лео, но что же я могу сделать, если я даже не представляю, чего хочу?

– Но это же твоя работа! Ты же художница, модельер, творец! Когда ты заказывала Нуаре формулу духов, то, конечно, представляла себе, что тебе нужно. Тогда ты это знала!

– Лео, я даже не могу придумать название. Знаешь, сколько листов бумаги я исписала, пытаясь найти подходящий вариант? Ни один из них не годится. Ни один! Мои духи – радикальные, абстрактные, современные! Любое название, приходившее мне в голову, казалось слишком обыденным. Очередные вариации на тему романтических эпизодов, любовных историй, купидонов или какая-нибудь псевдовосточная тарабарщина!

– Боже милостивый, Николь, какое значение вообще имеет название? Ты можешь назвать их как тебе заблагорассудится. «Сердечная страсть». «Любовные грезы». «Зачарованный сад». Послушай, Николь, что касается меня, то мне безразлично, назовешь ты их как-нибудь или нет. Дай им номер! Это твои духи, духи Николь Редон, и их будут раскупать!

– Я не могу на это пойти, Лео, – сказала Николь. – Ты же знаешь, что я всегда стремлюсь к совершенству. Мои модели одежды не зря считаются самыми лучшими в Париже. Именно поэтому они стоят так дорого. Я часами работаю над самой обычной юбкой. Я тружусь не покладая рук, чтобы все швы, складки, рукава моей одежды были безупречными! И я не собираюсь выпускать в продажу духи, не доведя их до полного совершенства!

– Николь, пока эти духи по твоей вине стоят на полках, я терплю убытки, – Лео был уже доведен до белого каления.

– А я не уступлю, пока не доведу их до совершенства!

– Теперь мне ясно, почему Ролан Ксавье стал седым! Иметь с тобой дело! Да это просто невозможно!

Лео, большой любитель поесть, начисто проигнорировал стоявший перед ним грушевый пирог. Он пытался сохранять спокойствие, но разговор с Николь довел его до такого удручающего состояния, что он потерял аппетит.

– Почему бы тебе не поинтересоваться у Ролана, сколько он на мне заработал? Не только на поставках в «Дом Редон», он еще копирует разработанные мной ткани и продает их всем парижским модельерам и, кроме того, поставляет их во все страны Европы и даже в Соединенные Штаты. Спроси его, сколько он нажил на одном только набивном трикотаже! На том самом трикотаже, который, как он божился, производить невозможно!

– Николь, прошло уже два года после того, как Нуаре сделал для тебя духи. Я потратил тысячи на образцы флаконов и заплатил тысячу юристу. Я собираюсь подать на тебя в суд, чтобы добиться возмещения своих расходов, в том случае, если духи не будут выпущены в продажу до 1926 года. И это не угроза, Николь, – сказал Лео. – Это обещание.

– Ты ничего не получишь, – сказала Николь. Ей удавалось вести себя решительно и непреклонно, становясь при этом еще более очаровательной, потому что даже самые неприятные вещи она говорила своим ровным, низким и ласкающим слух голосом. – Это мои духи, и в моем контракте с «Северин парфюмс компани» указывается, что ты должен удовлетворить мои требования. Но, Лео, до сих пор ты не показал мне ни одного флакона, который мне бы понравился.

– Любой суд поймет, что ты ведешь себя крайне неблагоразумно, Николь, – Лео чувствовал, что его желудок сжался в тугой комок. Он отпихнул грушевый пирог, показывая, что официант может убрать его со стола.

– Ну, это мы еще посмотрим! – сказала Николь. – Этой осенью правительство отметило мой вклад в развитие французской индустрии мод наградой и почетной грамотой. Полагаю, что суд отнесется ко мне с большой симпатией.

– Пойми, Николь, судебный процесс не пойдет на пользу ни одному из нас, – сказал Лео, взяв ее за руку и пытаясь говорить убедительно. – В этом деле у нас общие интересы. Можешь ты сделать всего лишь одну вещь?

– Если это что-то разумное, – ответила Николь. Она всегда поступала логично, даже когда злилась. Это было одним из тех качеств, которые принесли ей успех в бизнесе.

– Не могла бы ты немного подумать о том, какой флакон тебе нужен? – сказал он, а потом добавил: – И про название тоже!

– Хорошо, Лео, – сказала Николь, – я подумаю.

Давай встретимся за ленчем ровно через месяц, – сказал Лео. – И снова побеседуем. Договорились?

– Ты ведешь себя, как настоящий американец, – Николь рассмеялась. – Ну ладно. Договорились, – сказала она и подумала о Киме.

5

Конец 1925 года Николь провела как на «американских горках», то падая вниз, то взлетая вверх. Ее бухгалтер сообщил ей, что никогда раньше «Дом Редон» не получал таких больших прибылей. В прошлом Николь брала себе столько денег, сколько было необходимо на жизнь, вкладывая все остальные средства в свой бизнес. В этом году свободных денег оставалось столько, что бухгалтер посоветовал ей начать помещать часть своих доходов в выгодные предприятия. Подтверждалось то, о чем постоянно говорил ей Бой; она становилась богатой женщиной.

– Как же мне поступить с этими деньгами? – спросила Николь у своего бухгалтера. Ей никогда не приходило в голову, что она может вкладывать свои деньги во что-нибудь еще, кроме «Дома Редон».

– На вашем месте я бы приобрел акции нью-йоркской фондовой биржи, – сказал бухгалтер. – Все быстро умножают там свои капиталы, и я не вижу причины, почему бы вам не присоединиться к ним.

– Вы всегда давали мне только хорошие советы, – сказала Николь. – Поищу американского маклера.

Она не сомневалась, что Ким подскажет ей подходящую кандидатуру.

– Будет неплохо, если вы это сделаете это как можно скорее, – сказал бухгалтер. – Сейчас американская фондовая биржа – это именно то, что нужно. Суть в том, чтобы успеть, пока она не лопнула, как мыльный пузырь, а именно это, по моему мнению, и произойдет, но время еще есть. По крайней мере, она продержится еще года два.

Ежедневно в шесть часов вечера Николь пересекала Вандомскую площадь и заходила в отель «Риц», чтобы забрать лондонские газеты, которые, по ее просьбе, оставлял для нее консьерж, и каждый день она мучила себя, читая газетные колонки, отведенные под слухи, сплетни и сведения из великосветской жизни, которые были заполнены сообщениями о предстоящей свадьбе герцога Меллани. Печатались списки приглашенных гостей, описывались свадебные подарки и подвенечный наряд невесты, подробно излагался маршрут, по которому новобрачные отправятся в Африку, чтобы провести там медовый месяц и принять участие в сафари. Когда Николь в ноябре встретилась с Боем, он был более чутким и нежным, чем обычно. Он сказал ей, что необходимость быть герцогом Меллани является самым трагическим обстоятельством всей его жизни. Он постоянно ощущает свое несовершенство по сравнению со своим прославленным предком. Непобедимым герцогом, советчиком королей и защитником империи. Ему кажется, что он недостоин владеть огромным состоянием, доставшимся ему по наследству. Он чувствует, что его жизнь почти не принадлежит ему, что он не волен распоряжаться ею по своему усмотрению. Историческое прошлое тяжким грузом давит на его плечи, и он опасается, что суд веков вынесет ему суровый приговор. Он был печален, его обычный шарм сменился трогательной беззащитностью, и к тому времени, когда он должен был покинуть ее и вернуться в Лондон, чтобы жениться на другой, у Николь было такое чувство, что она никогда раньше не была настолько к нему привязана. Теперь она читала газеты и плакала.

Большие семейные праздники, Рождество, Новый год, Пасха всегда были печальными для Николь. Не стало исключением и Рождество 1925 года. Бой женится на другой. Ким находился далеко, в Нью-Йорке, со своей беременной женой. Как обычно, Николь пригласила свою мать приехать на праздники в Париж, и, как всегда, мать отказалась, но оставила себе чек, приложенный Николь к пригласительному письму.

Накануне Рождества Николь, которая верила в Бога, хотя и не была примерной католичкой, одна ходила к полуденной мессе. В день Рождества Николь в одиночестве проснулась и в одиночестве легла спать. В промежутке она прошлась до опустевшего «Дома Редон», села одна в своем кабинете и написала длинный список названий своих духов, но ни один из вариантов ей не понравился. Она сложила листок бумаги и сунула его в верхний ящик стола. Быть может, потом она что-нибудь придумает…

Затем она отправилась на вечеринку, устроенную Портерами, Линдой и Коулом, в их доме № 13 по улице Месье. Линда и Коул вели восхищавший Николь образ жизни. Это была богатая жизнь, не только в финансовом отношении, что само собой разумелось, но и во всех прочих, что было даже важнее, чем сами деньги: это была жизнь, богатая общественными, интеллектуальными и творческими событиями. Если бы ей хотелось соперничать с кем-нибудь, то она пожелала бы превзойти Линду и Коула.

Среди гостей были почти все самые интересные и привлекательные люди Парижа. Художники, балерины, музыканты, писатели, аристократы, миллионеры. Там были Элси де Вульф и Чарльз Мендл, которые, по слухам, собирались пожениться, несмотря на свой преклонный возраст и разницу в сексуальных наклонностях. Дягилев и дюжина русских артистов балета, Эльза Максвелл, всегда присутствующие на подобных приемах короли, румынский – Кэрол, и югославский – Павел, легендарный нефтепромышленник Михаил Эссаян, неизбежные в таких случаях белогвардейцы, хорошенькие девушки и красивые мужчины. Николь была знакома почти со всеми, и ей то и дело приходилось останавливаться, чтобы перекинуться с кем-нибудь несколькими словами или обменяться праздничными поздравлениями. Ей запомнилась случайно услышанная фраза, которая почему-то не давала ей покоя. Пикассо, поблескивая своими темными глазами, оживленно беседовал с кем-то о каких-то картинах. И он сказал: «Кубизм – это художественный способ изображения того, чего нельзя увидеть». Потом он заговорил о том, что кубизм – это абстрактное искусство, позволяющее художнику, например, написать портрет в профиль и анфас или одновременно показать противоположные стороны здания. Николь не пыталась вступить в разговор, но что-то в словах Пикассо об изображении того, чего нельзя разглядеть, задело в ней некую глубинную, некую чувствительную струну. Почему, она так и не поняла.

Собравшись уходить с вечеринки и пожелав Линде и Коулу счастливых праздников, Николь мельком взглянула на себя в зеркало. Она подумала, что восхитительно выглядит, и очень обрадовалась этой мысли. Многие женщины на вечеринке были в платьях от «Редон», но никому из них они не шли так, как своей создательнице.

Странно, подумала Николь, как можно чувствовать себя такой печальной и одинокой из-за того, что один любовник женится на ком-то еще и, возможно, именно сейчас, а другой находится далеко за океаном, и в то же время выглядеть такой красивой. Удивительно, до какой степени могут не совпадать внутренние и внешние человеческие проявления. Хотя, конечно, подумалось ей, она помнит то время, когда она была печальной и одинокой и даже не могла утешить себя той мыслью, что она красива.

Через неделю на новогодней вечеринке цыганка погадала Николь на картах и сообщила ей, что в будущем ее ожидает путешествие через океан. Николь расхохоталась и сказала цыганке, что ей выпали чужие карты.