Глава 19

Поселившись в доме Саванны, я начал искать ключи, способные открыть дверь в тайную жизнь сестры, которую она вела до того, как перерезала себе вены. Благодаря ее отсутствию я мог предаваться этому грешному занятию — я стал вуайеристом, подглядывающим за интимными сторонами жизни Саванны. Запущенность квартиры наглядно свидетельствовала о затягивании сестры в воронку безумия. Я обнаружил массу нераспечатанных конвертов, включая письма от матери, отца и меня. Консервооткрыватель был сломан. На кухонной полке для специй находились две баночки с красным перцем, но отсутствовали любимые сестрой душица и розмарин. В спальне я нашел кроссовки «Найк», которые сестра ни разу не надевала. В ванной не было ни зубной пасты, ни аспирина. В кладовке сиротливо стояла единственная банка консервов из тунца, а холодильник, судя по всему, не размораживался несколько лет. Саванна всегда отличалась маниакальной чистоплотностью, а тут — густой слой пыли на мебели и книгах. Чувствовалось, что эту квартиру занимал человек, желающий умереть.

Но ведь где-то должны быть те самые отмычки от тайн Саванны. Если мне хватит терпения, я обязательно найду их, и тогда многое прояснится. Я старался быть терпеливым и предельно внимательным к любой мелочи, способной пролить свет на мотивы нынешней вспышки сестринского безумия.

Начиналась шестая неделя моего пребывания в Нью-Йорке. Воскресный день близился к вечеру. Я сидел, снова и снова читая стихи Саванны: опубликованные и те, что нашел в квартире. Я вникал в роскошный ямб ее строчек, пытаясь уловить скрытые намеки. Я знал все важные события в жизни сестры, все ее основные психотравмы, однако интуитивно ощущал: мне недостает чего-то важного. Ведь в течение последних трех лет Саванна абсолютно с нами не общалась.

В детстве у сестры была привычка тщательно припрятывать свои подарки. То, что она нам преподносила, никогда не лежало рождественским утром под елкой. Саванна вручала нам подробные карты, помогающие найти ее презенты. Так, тайным местом для агатового кольца, купленного для мамы на деньги бабушки, она избрала болото в центре нашего острова. Кольцо она положила в дупло дерева, в гнездо овсянки, среди мха и стебельков. И хотя Саванна записала, как добраться до этого места, ориентиров оказалось мало, и сестра так и не смогла привести мать к заветной цели. После этого агат неизменно напоминал сестре об украденном Рождестве, и она отучилась от привычки прятать.

Впоследствии Саванна несколько раз писала о потерянном кольце, превратив его из обычного подарка в самый совершенный и чистый дар. Совершенный дар, утверждала она в стихах, всегда тщательно скрыт, но только не от поэтессы, или, исходя из поэтического канона Саванны, «повелительницы сов». Когда поэтесса закрывает глаза, появляется огромная сова; птица полумесяцем раскидывает крылья, бросая золотисто-коричневую тень на зелень лесов. Она направляется туда, где растут кипарисы и где в дупле одного из них находится покинутое гнездо овсянки. Там сова находит потерянный камень желтовато-молочного цвета с фиолетовыми вкраплениями. И тогда эта когтистая королева неуправляемых инстинктов берет кольцо в свой клюв, на котором запеклась кровь растерзанных ею кроликов, летит сквозь кружево сказочных снов, по воздуху, напоенному ароматом, и возвращает потерянное кольцо поэтессе. Возвращает снова и снова, в каждом стихотворении. У Саванны ничего не пропадало зря; она все умела превратить в загадочный чувственный мир языка. Свою любовь к играм она сохранила и в поэзии, пряча презенты в шпалерах слов и создавая удивительные букеты из собственных утрат и кошмаров. В творчестве Саванны не было мрачности. Она писала о прекрасных фруктах, окруженных цветами и способных навсегда усыпить тех, кто решится их отведать. Даже розы оказывались безжалостными убийцами. Их шипы были густо покрыты цианистым калием. Все произведения Саванны были полны загадок, ложных указателей, двусмысленностей и неожиданных поворотов. Никогда и ни о чем она не говорила напрямую. Саванна так и не смогла избавиться от детской привычки скрывать подарки. Даже когда она упоминала о своем сумасшествии, то делала его привлекательным; неким адом с райскими кущами, пустыней, усаженной хлебными деревьями и манго. Саванна могла рассказывать о палящем, безжалостном солнце и закончить стихотворение на ликующей ноте, восторгаясь своим загаром. Все свои слабости (отмечу, что слабости особого рода) она окружала атрибутами силы. Саванна гуляла по вершинам Альп, называя те места своей родиной, и не могла подрезать крылья, уносившие ее в высоту. Ей бы признать, что агатовое кольцо потеряно безвозвратно. Но нет, она постоянно его вспоминала. Даже ее крики были приглушены, смягчены гармонией, как шум моря, заточенный в морских раковинах. Саванна уверяла, что ощущает музыку раковин, но я знал, что это не так. Она слышала волчий вой, все мрачные ноты, все сатанинские мадригалы. Но когда она писала об этом, заручившись помощью призрачной совы и мечтая о дымчатом агате, жуткие вещи представали восхитительными. Она говорила о водяных лилиях, которые, словно лебеди, плавали в прудах внутренних дворов лечебниц для душевнобольных. Моя сестра влюбилась в великолепие безумия. Последние ее стихи, найденные мной в укромных уголках квартиры, были редкими по красоте некрологами. Ностальгия по собственной смерти превратила творчество Саванны в гротеск.

Поселившись в квартире сестры, я оплатил все счета, разобрал и рассортировал почту. Вместе с Эдди Детревиллом мы покрасили стены в теплый льняной цвет. Я навел порядок в библиотеке, расставив тома по темам. Думаю, библиофилы по достоинству оценили бы внушительное собрание книг, к которым Саванна относилась без присущего библиофилам трепета. Стоило мне раскрыть какой-нибудь роман, и я почти всегда натыкался на подчеркнутые шариковой ручкой фразы и абзацы, привлекшие внимание Саванны. Как-то я сказал ей, что скорее смирюсь с бомбардировкой музея, чем с подобными метками на страницах, и Саванна назвала мои слова сентиментальной чепухой. Она старалась выделить чужие мысли и идеи, привлекшие ее внимание, чтобы впоследствии их не забыть. Между творчеством Саванны и ее чтением существовал некий плодотворный обмен. Сестра имела оригинальную привычку покупать книги о совершенно незнакомых ей вещах. Брошюра о жизненных циклах папоротников была исчиркана сестрой вдоль и поперек. Такая же участь постигла «Знаковый язык индейцев Великих равнин». В залежах сестры я обнаружил шесть книг по разным аспектам метеорологии, три — о сексуальных отклонениях в девятнадцатом веке, книгу о содержании и кормлении пираний, «Морской словарь» и внушительный научный труд о бабочках штата Джорджия. В свое время Саванна сочинила стихотворение о бабочках, прилетавших в материнский сад на острове Мелроуз. Теперь, глядя на записи, оставленные ею на полях, я понял, откуда сестра почерпнула необходимые знания о парусниках, хвостатках и червонцах. Она умела воспринимать информацию; ни один факт, каким бы туманным он ни был, не ускользал от ее пристального внимания. Допустим, если она хотела создать произведение о божьей коровке, она покупала десяток брошюр по энтомологии и находила именно тот вид божьих коровок, который был ей нужен. С помощью подобных бесценных сведений Саванна творила удивительные миры. А поскольку она варварски обращалась с чужими текстами, я мог проследить историю ее чтения; достаточно было приглядеться к наличию или отсутствию подчеркиваний и пометок. И тогда я решил еще раз просмотреть библиотеку сестры, фиксируя, какие книги и по каким предметам она открывала и мучила. Конечно, это было вероломным вторжением в личную жизнь Саванны, но я пытался получить хоть какое-то представление о ее последних годах.

Я начал с того, что пролистал все томики с дарственными надписями поэтов, друживших с Саванной. Надписи были дружескими, но довольно официальными. Приятели восхищались творчеством Саванны, однако ее личность оставалась для них неизвестной и непонятной. Большинство этих поэтов жили в гордой безвестности, и когда я ознакомился с их произведениями, то понял почему. Все они были трубадурами крошечного мирка. Они вдохновенно описывали плод граната или тычинки цветка, но их темы были бессмысленными. Ничто так не обрадовало Саванну, как мои слова, когда однажды я признался, что не понимаю ее стихотворений. Она сочла это надежным признаком ее верности собственному таланту. Почитав ее друзей, я подумал, что всем современным поэтам не мешало бы сделать прививку против невразумительности. Однако строчки, подчеркнутые Саванной, несли в себе мрачную противоречивую красоту. Я выписал их себе в блокнот и перешел к самой Саванне.

Из ее стихотворений я понял, что Юг перестал быть ее темой. Отдельные вспышки памяти еще мелькали, но она успешно осуществляла свою давнюю мечту — стать нью-йоркской поэтессой. Я нашел у нее слова о нью-йоркской подземке — идеальное благопристойное описание кошмаров ночного города. Саванна упоминала о Гудзоне и Бруклине. Завершив стихотворение, она уже не подписывала его, как прежде. Листы были сложены безымянными стопками по разным местам квартиры, и только пульсирующая нетронутая магия таланта сестры позволяла узнать автора. За эти годы поэзия Саванны обрела новую силу, стала меланхоличнее, однако не утратила своей прелести. Возможно, какие-то моменты ускользнули бы от моего понимания и, наверное, продолжали меня беспокоить, если бы на ночном столике под Библией я не обнаружил бело-голубой памятный альбом. На центральной полосе зеленели мелкие буквы: «Н. С. Ш. имени Сета Лоу»[147]. Я расстегнул заржавленную молнию и перевернул первую страницу. Там была фотография девочки-восьмиклассницы. Звали девочку Рената Халперн. Имя показалось знакомым, но мне было никак не вспомнить, где я его слышал. Миловидное застенчивое лицо, которое портили большие нелепые очки. Не красила девочку и вымученная улыбка, обнажавшая неровные зубы. Я так и видел тупого фотографа, произносящего свое идиотское «чи-из». На следующей странице Рената написала фамилии своих учительниц (вероятно, самых любимых): миссис Сатин, миссис Карлсон и миссис Трэверс. Школу Рената окончила 24 июня 1960 года. В своем классе Рената не занимала никакой должности. Зато первую запись в ее альбоме сделал президент класса Сидней Роузен.

Ренате, которую не забуду, пока летают бабочки.

Пусть твой поезд жизни идет без помех

Туда, где тебя ожидает успех.

Шелли, лучшая подруга Ренаты, вывела своим красивым девичьим почерком:

Ренате, которую буду помнить всегда.

Свети, звездочка, свети,

Только пудру нанести

И подкрасить губки снова.

Всё. Красавица готова.

Мои поздравления тебе, покорительница сердец школы им. Сета Лоу.

Итак, в громадном Нью-Йорке у меня появилась новая приятельница по имени Рената Халперн. Но каким образом они с Саванной пересеклись? Правда, этот памятный альбом не был единственным. Саванна обожала рыться в букинистических магазинах и часто покупала подобные вещи. Ей нравилось заглядывать в личную жизнь совершенно незнакомых людей. Но только имя Ренаты Халперн продолжало звучать у меня в голове. Я был уверен, что где-то оно мне попадалось.

Я прошел в гостиную и вновь стал пересматривать подаренные книги с посвящениями. Тут мой взгляд упал на письма и журналы, полученные за последнюю неделю. И я вспомнил!

На имя Ренаты Халперн (но почему-то на адрес Саванны) пришла бандероль с последним номером журнала «Кенион ревью»[148]. Когда я впервые достал бандероль из ящика, у меня возникла мысль прикарманить журнал, однако я быстро отказался от подобного мальчишества и вернул пакет на место. Сейчас меня совершенно не грызла совесть. Я вскрыл коричневый конверт и вынул журнал, между страницами которого было вложено письмо редактора, адресованное Ренате.

Дорогая мисс Халперн!

Спешу еще раз сказать Вам, насколько я горд тем, что именно наш журнал имел честь опубликовать Ваше первое стихотворение. Хочу также подчеркнуть, что мы будем рады любому Вашему новому произведению, если Вы пожелаете его прислать. Как и прежде, мы готовы печатать Вас, пока кто-нибудь из «акул» издательского мира Вас не похитит. Уверен, что Вы продолжаете успешно работать.

Искренне Ваш

Роджер Мёррел

P. S. Мазелтов[149] по поводу выхода Вашей детской книги.


Я пробежал глазами содержание номера и открыл журнал на тридцать второй странице, где находилось стихотворение Ренаты Халперн. Прочитав восемь строк, я понял: это писала моя сестра.

Из музыки соткал я шкуру, она — творенье рук мечтательных моих.

Но лишь охотник знает опасность истинную шерсти.

Берет он шкуру тигра, всю в полосах, и прячет свое лицо

в мерцанье звезд и тысячу ночей бенгальских.

Та шкура — совершенный текст, творенье, эфир священных джунглей.

И мягкость красоты ее становится блестящим златом на телах тщеславных женщин.

А горностай — не более чем шутка Бога,

когда Он погружен в тягучесть снов о птицах и снегах;

но шкура тигра — свадебная песнь грядущей битвы.

Дочь, возьми слова, наполненные кровью, лавандою и временем.

Неси их к свету, пусть сияют.

И не забудь внимательно проверить на изъяны.

Знай, как недоумевает тигр над хитростью расставленных ловушек,

когда ноздрями чует запах смерти.

Бесстрашно он взирает на людей, что движутся к нему с ножами.

Какой же статной будет женщина, что мех его потом наденет.

Стараньем рук своих я создаю роскошные одежды;

они — любовные посланья, что пишет Зигмунд Халперн;

я адресую их тем женщинам, что чувственно-изящны и восхваляют ремесло мое,

когда ступают в шелесте мехов.

Тебе же, дочь, я выбрал лучшую свою работу —

единственную поэму скорняка.

Подарок мой — священное писанье, что разглядел я на спине у норки,

когда искал, чем мне воздать хвалу твоей фигуре стройной и высокой.

Эти шкуры — новые гаранты твоей неброской красоты.

Но прежде, чем грезить о мехах,

пусть поэтесса изучит их строенье и узоры

и пусть научится искусству черпать из крови братьев и из крови тигров.

Закончив читать, я заверил себя, что все это поддается простому объяснению, которое со временем у меня появится. Насколько мне было известно, сестра мало знала о евреях и ничего не знала о скорняках. И все же это стихотворение написала именно она. Упоминание о тигре выдавало ее с головой, не говоря уже о неподражаемой ритмике. Такое не подделаешь. Я снова открыл памятный альбом Ренаты. На первой странице был указан род занятий ее родителей. Мать: домохозяйка. Отец: скорняк.

Я чувствовал, что добираюсь до чего-то очень важного в жизни сестры. Возможно, это связано с яростным отрицанием Саванной ее прошлого, всех лет, прожитых в Южной Каролине. Скорняк вернул поэтессу на остров ее детства; образы были четкими и будоражили мое воображение. Саванна подбиралась к истории, которую никто из нас не смел рассказывать. Косвенные намеки, недомолвки ослабляли ее мастерство. Она не обманывала напрямую; она недоговаривала, она ходила вокруг да около. Саванна обозначила событие, но не торопилась столкнуться с ним лицом к лицу. Я даже разозлился.

«Уж если ты пишешь о тигре, сестренка, изволь писать о тигре, о том тигре, что когда-то рычал у нас на заднем дворе, — думал я. — Нечего прятаться за ремесло скорняка. Нечего наряжать свои стихи в меха и шкуры зверей, попавших в жестокие зубы капканов. Скорняк согревает, а поэтесса на медленном огне готовит свои магические эликсиры. Скорняк шьет шубу, сочетая мех норки и леопарда. Поэтесса воскрешает норку и бросает ей в пасть извивающуюся рыбину; она возвращает леопарда в его родные джунгли и наполняет ему ноздри запахом бабуинов, разгоряченных гоном. Саванна, ты делаешь так, чтобы ужасу было тепло, и поэтому закутываешь его в мех горностая, шиншиллы и шерсть мериносов, когда на самом деле ужас должен стоять совершенно голым на холодном ветру».

Но ты подбираешься все ближе, сестра, а вместе с тобой и я.

Я вновь пробежал глазами письмо редактора «Кенион ревью»: «Мазелтов по поводу выхода Вашей детской книги». Имел ли он в виду детскую книгу, созданную самой Ренатой Халперн? Или моя сестра опубликовала ее под этим псевдонимом? Целый час я тщательно осматривал содержимое полок, выискивая детскую книгу Ренаты Халперн. Во всей библиотеке Саванны не оказалось ничего детского. Я вообще не представлял Саванну, пишущую для маленьких. Отчаявшись, я уже готов был забросить это дело, как вспомнил, что «Кенион ревью» на последней странице дает краткие биографические справки по печатающимся у них авторам. Я открыл журнал с конца, добрался до нужной страницы и прочел скупые сведения о Ренате Халперн:

«Рената Халперн живет в нью-йоркском районе Бруклин и работает в библиотеке Бруклинского колледжа. В этом номере помещена ее первая стихотворная публикация. В прошлом году издательство „Рэндом хаус“ выпустило ее детскую повесть „Южный путь“. В настоящее время автор работает над сборником стихов».

Я отправился в «Скрибнер»[150], и, когда продавец подал мне книгу Ренаты Халперн, меня охватила легкая дрожь. Фотографии автора на внутренней стороне обложки не было. Титульный лист украшала картинка, изображавшая трех девочек, которые стояли на причале и кормили чаек. Вдали, на фоне деревьев, виднелся белый домик, напоминающий тот, где я вырос. Даже расположение сарая было таким же, как у нас, и число окон по фасаду дома совпадало.

Я прочел первую страницу. Сомнений не оставалось: детская повесть написана Саванной.


Я понимал, что случайно наткнулся на нечто важное, даже бесценное. Однако это открытие лишь запутало меня еще сильнее. Сестринское отождествление с Ренатой казалось мне очередной формой бегства. Саванна вновь кружилась вокруг острова, не желая взять курс на его пристань. Не заходя к себе, я громко постучал в дверь квартиры Эдди Детревилла.

— Мой дорогой, ужин у нас в восемь, — напомнил Эдди, открыв дверь. — Вы появились на четыре часа раньше. Ладно, милости прошу.

Я вошел и тяжело рухнул на его викторианскую кушетку.

— Вы скрываете от меня важные вещи, Эдди.

— В самом деле? — иронически спросил он. — Сначала я налью вам чего-нибудь выпить, а потом вы расскажете, какой секрет дядюшка Эдди от вас утаивает. Как насчет мартини?

Он раскрыл створки бара, достал бутылку и бокал.

— Эдди, кто такая Рената? Почему вы до сих пор молчали о ней?

— Есть вполне веская причина, — с дразнящей невозмутимостью ответил Эдди. — Я не слышал ни о какой Ренате.

— Вы обманываете, Эдди. Рената — подруга Саванны. Скорее всего, близкая, раз Саванна свободно подписывает свои произведения ее именем.

— Ну так познакомьте меня с ней. Буду очень рад. Вот ваш мартини, Том. Советую сделать хороший глоток. Пусть алкоголь проникнет вам в кровь. Потом объясните, с чего вы так на меня разозлились.

— Вы не можете не знать Ренату. Она наверняка была у Саванны, и не раз. Возможно, они много времени проводили вместе. Уверен, Саванна непременно говорила вам о своей новой приятельнице. Она бы не взяла себе новое имя без серьезных на то оснований.

— Мы с Саванной избегаем будуаров друг друга. Причина, думаю, понятна даже вам.

Зачем-то я захватил с собой в магазин памятный альбом Ренаты. Теперь он оказался как нельзя кстати. Я раскрыл его и показал Эдди фотографию Ренаты.

— Эдди, вы когда-нибудь видели эту женщину? Например, в лифте? Или возле почтовых ящиков?

Несколько минут Эдди внимательно разглядывал снимок, затем покачал головой.

— Нет. Никогда. Хорошенькая, однако. Жаль, что это женщина.

— Фото было сделано более двадцати лет назад. Напрягите память, Эдди. Конечно, черты лица изменились. Возможно, добавилось морщин. Или волосы поседели.

— Я уверен, Том, что не встречал никого, похожего на эту женщину.

— А что вы скажете о книге? — Я подал Эдди «Южный путь». — Мне кажется, ее написала Саванна. Она когда-нибудь приносила вам эту повесть?

— Том, я давно не читаю детских историй, — ответил он. — Возможно, это незаметно, но мне уже сорок два года. Должно быть, в тусклом свете я выгляжу моложе. Спасибо Господу за светорегуляторы.

— Итак, вы утверждаете, что ваша лучшая подруга Саванна никогда не показывала вам эту книгу?

— Да, мистер Шерлок. Именно это я и утверждаю.

— Я вам не верю, Эдди. Попросту не верю.

— А меня это очень мало волнует. И потом, с какой стати мне врать?

— Ради защиты чести моей сестры.

— Защиты от кого? Или от чего?

— Возможно, вы в курсе ее лесбийской связи с Ренатой и боитесь, что я неправильно это пойму.

— Том, я был бы очень рад… честное слово, я был бы невероятно счастлив, если бы ваша сестра вступила с кем-нибудь в лесбийские отношения. И мне было бы абсолютно все равно, как вы это воспримете. Но прошу вас, сделайте мне одолжение: поверьте, что я говорю вам сущую правду. Я действительно ничего не знаю ни о Ренате, ни об этой книжке.

— Я и сам не понимаю, с чего на вас накинулся. У меня голова гудит от странностей Саванны. Я надеялся, что вы сможете мне кое-что объяснить. Я уже привык к чокнутости сестры. Но мне делается до жути страшно, когда я обнаруживаю намеки на то, что она еще более двинутая, чем я думал.

— Последние годы были для нее сущим адом. Мы с ней почти не виделись. Ей вообще ни с кем не хотелось общаться. Только когда мой вероломный возлюбленный нашел себе тело помоложе, она откликнулась. Тогда она вела себя как принцесса. Когда кто-то из ее друзей попадает в беду, она удивительно умеет помочь.

— Вы тоже, Эдди. Я обязательно приду в восемь. Что у вас на ужин?

— В холодильнике пара омаров дрожит от холода и ужаса. Мне придется их убить, а после я заставлю вас их есть.

— Я заранее отпускаю вам грехи, Эдди. И ради бога простите, что накричал на вас.

— Это придало некоторую пикантность скучному дню, — заметил Эдди.


Вернувшись в квартиру Саванны, я снял телефонную трубку и позвонил в справочную службу.

— Я хотел бы получить номер семьи Халперн, которая живет или жила в Бруклине, на Пятьдесят пятой улице, в доме двадцать три или двадцать четыре.

— Вы можете назвать имя? — спросила меня оператор.

— К сожалению, забыл. С их дочерью мы когда-то вместе учились. Столько лет прошло. Возможно даже, что они давно переехали.

— По названному адресу зарегистрирован Зигмунд Халперн. Его номер два, три, два, семь, три, два, один.

Я поблагодарил и тут же набрал эти цифры. После четвертого гудка мне ответил женский голос.

— Здравствуйте. Это миссис Халперн? — уточнил я.

— Может, так. А может, и нет, — странно сказал голос, выдавая свой восточноевропейский акцент. — А кто говорит?

— Миссис Халперн, это Сидней Роузен. Мы с Ренатой вместе учились в школе, и я был президентом класса.

— Ну конечно, Сидней. Рената никогда не вспоминала о других мальчишках. Только о Сиднее Роузене. По-моему, она была в тебя влюблена. Но сам знаешь, она была такой застенчивой.

— Миссис Халперн, я хочу собрать наш бывший класс. И мне ужасно интересно, как сложилась жизнь у вашей дочери.

Воцарилось молчание. Тишина.

— Миссис Халперн, алло!

Из трубки донеслись рыдания. Миссис Халперн понадобилась минута или две, чтобы совладать с собой.

— Так ты ничего не слышал, Сидней?

— О чем, миссис Халперн?

— Наша дочь мертва. Два года назад Рената бросилась под поезд метро в Ист-Виллидже. Перед этим она находилась в невероятно подавленном состоянии. Чего мы с мужем только не делали, стараясь помочь ей! Все напрасно. Наши сердца навсегда разбиты.

— Она была замечательной девушкой, миссис Халперн. Мне очень больно сознавать, что Ренаты больше нет.

— Большое тебе спасибо, Сидней. Рената как-то тоже пыталась тебя найти.

— Пожалуйста, передайте мистеру Халперну мои глубокие соболезнования.

— Обязательно. Как любезно с твоей стороны, что ты вспомнил о Ренате. Она была бы очень рада. Ты единственный из ее класса, кто за это время нам позвонил.

— До свидания, миссис Халперн. Храни вас Бог. Какая утрата. Рената была такой замечательной девушкой.

— Да, Сидней. Невосполнимая потеря.

Затем я набрал Сьюзен Лоуэнстайн. Она подошла к телефону после трех гудков.

— Доктор, завтра мы не будем обсуждать мою семью.

— Почему, Том? Что случилось?

— Завтра вы расскажете мне о Ренате Халперн, которую в школе называли покорительницей сердец.

— Хорошо, мы поговорим об этом.


Я повесил трубку и снова открыл детскую книжку. На этот раз я читал медленно, скрупулезно помечая в блокноте все, что заслуживало внимания.

Загрузка...