Принц приливов

Глава 26

Я стоял на веранде особняка Ньюбери. Взошедшая луна воспламенила окрестные болота, залив их серебристым блеском. Под лунным сиянием их пространство всегда казалось каким-то нереальным пейзажем из снов. На мой стук открыл сам Рис Ньюбери. Лунный свет и его изменил — лицо выглядело несколько мягче. Мешки под глазами стали еще больше, но в глазах светилась знакомая мне жажда руководить. Тело Ньюбери одряхлело, а вот взгляд сохранил свою чудовищную силу.

— Добрый вечер, мистер Ньюбери. Мне необходимо поговорить с матерью, — начал я.

Хозяин прищурился. Думаю, он сначала узнал меня по голосу и лишь затем разглядел.

— Здравствуй, Том. Твоя мать — просто ангел. Не знаю, что бы мы делали без нее. Необыкновенная женщина. Надеюсь, ты это знаешь.

— Да, сэр. Согласен с вами. Вы ей передадите, что я жду внизу?

— Ну не на веранде же. Входи. Прошу, входи.

Я последовал за ним в освещенную прихожую.

— Она сейчас с Изабель, — тихо сообщил Ньюбери. — Ни на шаг не отходит от постели моей жены. Даже еду ей туда приносит. Врачи утверждают, что жена долго не протянет. Рак захватил весь…

Рис Ньюбери смолк, ему было явно тяжело говорить об этом. В возникшей тишине раздались ровные металлические удары напольных часов. Их черные стрелки показались мне лезвиями, режущими хрупкую материю времени. В этом доме было много часов, и все они принялись на разные голоса отбивать девять. Может, в доме умирающего тиканье часов ощущается как-то по-особому?

— Пойдем в мой кабинет. Там вам будет удобнее. Это наверху.

— Я еще помню, где это, — вырвалось у меня.

Ньюбери пропустил мои слова мимо ушей. Возможно, он их даже не услышал. Мы поднялись по устланной ковром лестнице. Сначала я подумал: не является ли этот выбор сознательным? Но потом решил, что вряд ли. Рис Ньюбери совершил в своей жизни столько гадких и отвратительных поступков, что давно забыл, как однажды ударил по лицу двенадцатилетнего мальчишку, подравшегося с его сыном. В кабинете меня встретили все те же полки с явно нетронутыми книгами и карта округа, где зеленые булавки отмечали владения Ньюбери.

— Изабель хочет тебя видеть, — вместо приветствия сказала вошедшая мать. — Зайди к ней, Том. Она так рада тебе. Ты не находишь, что это очень мило с ее стороны?

С чего это вдруг Изабель Ньюбери обрадовалась моему приходу? Я не стал ломать голову. Удивительно, как Изабель еще помнит, что мы с ней обитаем на одной планете? Мать за руку повела меня по тихому и тускло освещенному коридору.

— Вот здесь, — шепнула мать, забыв, что в свое время мы с братом и сестрой волокли в эту комнату двухсотфунтовую морскую черепаху.

Мои чувства к Изабель Ньюбери не отличались сострадательностью, однако я тут же забыл о них, увидев среди груды подушек высохшую, изможденную женщину. Как говорится, такого и врагу не пожелаешь. Передо мной был живой скелет, обтянутый сероватой кожей. Болезнь сжигала эту женщину изнутри. Запахи лекарств, цветов и одеколона перемешались в один тяжелый сладковатый запах смерти, чем-то напомнивший мне дрянное вино.

— Здравствуй, Том, — еле слышно произнесла Изабель Ньюбери. — Твоя мать — единственная, кто скрашивает мои дни. Остальные боятся даже заходить сюда.

— Это не совсем так, Изабель, — тут же возразила мать. — Я делаю то, что на моем месте сделал бы любой нормальный человек. Тебе грех жаловаться на невнимание людей. Вспомни, сколько цветов и карточек ты получаешь каждый день.

— Том, я была жестока к тебе и твоей семье, — медленно продолжала Изабель. — Я уже сотню раз извинилась перед твоей матерью.

— А я сотню раз отвечала, что незачем извиняться, — торопливо вставила мать. — Я всегда считала тебя одной из своих добрых подруг. Просто тогда у каждой из нас были свои семейные заботы и нам не хватало времени, чтобы просто посидеть и поболтать.

«Зато у миссис Ньюбери однажды хватило времени привезти нам благотворительную индейку, — подумал я. — А у тебя хватило времени разнести ее подарок из дробовика».

— Я принимаю ваши извинения, миссис Ньюбери. Очень рад, что вы все-таки попросили прощения.

— Том, как тебе не стыдно грубить? — возмутилась моя мать.

— Спасибо, — отозвалась миссис Ньюбери. — За последние две недели я много размышляла о своей жизни. Есть поступки, которых мне просто не понять. Сейчас мне кажется, их совершала другая, совершенно незнакомая мне женщина. Стыдно, когда приходится умирать с такими вот мыслями.

— С чего ты взяла, что умираешь? — нарочито бодрым тоном возразила мать. — Ты обязательно выкарабкаешься, и вы с Рисом отправитесь в длительное путешествие.

— Меня ждет единственное путешествие — в похоронное бюро Оглтри, — заметила миссис Ньюбери.

— Не надо так, Изабель! — Мать отвернулась, не желая показывать своих слез. — Даже мысленно не смей опускать руки. Ты должна продолжать бороться за свою жизнь.

— Умирание — это последняя стадия жизни. Мы все проходим через это, Лила. Хотя признаюсь, мне она не доставляет никакого удовольствия.

— Как Тодд? — поинтересовался я.

— Тодд? — повторила миссис Ньюбери. — Ни капельки не изменился. Эгоистичный, избалованный мальчишка. Женился на хорошенькой девушке. Какая-то Ли из Вирджинии. Все свободное время утверждает свое мужское превосходство над ней. С тех пор как я заболела, он был здесь всего дважды. Правда, раз в месяц звонит, причем в такое время, когда удобно ему.

— Тодд приезжал в прошлый уик-энд, — напомнила мать, обращаясь в основном ко мне. — Я свидетель: болезнь матери разрывает ему сердце. Изабель, он горячо тебя любит. Просто Тодд не умеет выражать свои чувства. Мужчинам этого не дано.

— Почему же? Тодд вполне красноречив в этом. Он избегает меня.

— Изабель, дорогая, ты устала, — тоном сиделки заворковала мать. — Пожелай Тому спокойной ночи, я приготовлю тебя ко сну.

— Лила, будь любезна, принеси мне еще воды со льдом. Жажда совсем замучила.

Больная указала на пустой кувшин.

— Я мигом, — пообещала мать.

Она взяла с ночного столика кувшин и вышла из спальни. Вскоре ее шаги уже слышались с устланных ковром ступеней лестницы. Тогда Изабель Ньюбери повернула ко мне свои уставшие, почти неживые глаза и произнесла слова, которым предстояло изменить мою жизнь:

— Мой муж влюблен в твою мать. И я это одобряю.

— Что? — оторопело пробормотал я.

— Рис нуждается в заботе. Один он просто не выживет, — спокойным, будничным тоном сообщила миссис Ньюбери. — Твоя мать все это время очень добра ко мне. Я ее обожаю.

— Великая перемена, — не удержался я. — А вы учли моего отца?

— Лила мне все рассказала о твоем отце. Думаю, тебе тоже есть за что его ненавидеть.

— Нет, мэм. Отец мне в миллион раз симпатичнее, чем Рис Ньюбери.

— Любовь Риса к твоей матери совершенно платоническая, уверяю тебя. Скорее всего, Лила даже не догадывается о ней.

— Миссис Ньюбери, и вы не против, если через какое-то время в постели с вашим мужем окажется женщина, не попавшая даже в вашу долбаную кулинарную книгу?

— Мне неприятна твоя вульгарность, — слабым, но раздраженным голосом заявила Изабель.

— И у вас еще хватает наглости называть меня вульгарным? А то, что вы на смертном одре занимаетесь сводничеством для своего мужа, — это, наверное, благочестивое дело.

— Я всего лишь смотрю дальше своей смерти, — заметила Изабель. — Я подумала, что должна поставить тебя в известность. Не хотелось бы, чтобы эта новость явилась для тебя полной неожиданностью.

— Согласен. Терпеть не могу сюрпризы. Моя мать хоть знает об этом?

— Нет. Но мы с Рисом все обсудили. Каждую мелочь.

— Тогда передайте Рису, что они с моей матерью поженятся только через мой труп. Я со многим могу смириться, но только не с ролью пасынка Риса Ньюбери. И мне вовсе не улыбается заиметь Тодда в сводных братьях… Точнее, в неродных братьях. Это что, ваша прощальная гадость моей семье? Сколько себя помню, от Ньюбери мы только гадости и получали.

В коридоре послышались шаги матери. Миссис Ньюбери приложила палец к губам. Мать внесла запотевший кувшин и налила больной стакан холодной воды.

— Надеюсь, вы тут без меня не скучали? Том, я все рассказала Изабель о тебе. Она говорит, что еще не встречала матери, которая бы так гордилась своими детьми. Изабель права. Вы всегда были смыслом моей жизни.

— Спасибо, что навестил меня, Том. — Миссис Ньюбери пожала мне руку. — Всегда рада тебя видеть.

— Надеюсь, вам станет лучше, миссис Ньюбери, — произнес я обычную в таких случаях фразу. — Если нужна будет помощь, вы только дайте знать. Спокойной ночи, мэм.

Мы с матерью сидели в кабинете Риса Ньюбери. Я мысленно прокручивал бесконечные возможности выставить себя последним идиотом. Если мать и Рис Ньюбери любезничали у постели его умирающей жены, меня это не касалось. Особенно учитывая то, что умирающая жена фактически занималась их сватовством, гордясь своей заботой о муже.

— Мам, почему она не в больнице? — осведомился я, не решаясь сразу перейти к вопросу об отце.

— Изабель хочет умереть в доме, где умерли все ее предки, в своей постели. Таково ее решение.

— А какая у нее разновидность рака?

— Теперь уже сложно определить. Поражено все тело. А началось с рака прямой кишки.

— Серьезно? В таком случае даже у Господа Бога плоховато с чувством юмора.

— Том, таких циничных слов я от тебя не ожидала! — Мать подошла к двери — не подслушивает ли кто. — Мы с Изабель Ньюбери очень сдружились, поэтому не отзывайся дурно об этой женщине. Она и так сильно переживает, что бывшие лучшие подруги бросили ее наедине с болезнью. Разумеется, они соблюдают правила приличия и один-два раза в месяц приходят на какой-нибудь час. Но Изабель видит, как им не терпится поскорее убраться из ее спальни.

— Меня не слишком удивляет поведение этих женщин. Удивительнее другое: Лила Винго, один из злейших врагов Изабель Ньюбери, теперь проводит с ней каждый день и почти каждую ночь.

— Нечего ворошить прошлое. Я никогда не держала зла на Изабель. Знал бы ты, каково приходится бедному Рису. Он совсем сник.

— Приятно слышать, что хоть что-то выбило его из колеи. Если честно, я думал, что ты измеряешь глубину своей человечности тем, насколько сильно ненавидишь Риса Ньюбери.

— Его просто неправильно понимают, — возразила мать.

— А мне кажется, его очень хорошо понимают. Если вдруг и он заработает рак прямой кишки, можно будет говорить, что у Бога есть четкий план для всех нас.

— Я не потерплю гадостей о Ньюбери в его же собственном доме, — вспылила мать. — И я не шучу. Он и Изабель — мои самые близкие друзья в Коллетоне. Ты бы видел, с какой трогательной признательностью они меня принимают. Я себя неловко чувствую: меня благодарят за обыкновенную добрососедскую поддержку. Я привыкла помогать соседям, ничего не прося взамен. Чем ближе я знакомлюсь с Ньюбери, тем больше удивляюсь, до чего же они одиноки. Не ухмыляйся. У них нет приятелей в нашем с тобой понимании этого слова. Вокруг них крутятся многие, но только по одной причине — деньги и общественное положение. Каждый стремится что-нибудь себе урвать. Рис и Изабель — очень проницательные люди. Фальшь они чуют на расстоянии.

— Думаю, что так оно и есть. Тогда зеркала должны сводить их с ума… Мама, я ведь здесь не просто так. У меня сегодня был отец.

— Я сразу поняла, почему ты пришел. Я ждала тебя, Том.

— Отец просит простить его за все. Он готов сделать для тебя что угодно, если ты вернешься.

Мне было странно повторять неуклюжие отцовские фразы.

— Я убила слишком много лет на твоего отца, — вздохнула мать. — Ты понимаешь, что я его даже не любила? Выскочила замуж и только потом начала соображать.

— Сегодня ему прислали бумаги на развод. Это его убедило в серьезности твоих намерений.

— У Риса и Изабель есть домик на Ланьер-стрит. Они позволили мне там жить, причем совершенно бесплатно. Представляешь, как они добры ко мне?

— Речь сейчас об отце. Он просил меня поговорить с тобой. Что ему передать?

Мать встала, вытянувшись во весь рост.

— Что мне очень жаль потраченных на него лет. Я жалею, что познакомилась с ним. Жалею, что зачала с ним детей. И еще: день, когда я навсегда освобожусь от него, станет счастливейшим в моей жизни.

— Может, ты подыщешь более сильные выражения?

— Какое право ты имеешь осуждать меня? Или забыл, что в детстве только и просил, чтобы я развелась с отцом? Что теперь изменилось?

— Раньше я его ненавидел. А теперь, когда смотрю на него, мне становится грустно. Я ничего не могу с собой поделать. Отец задевает во мне струну жалости. Вокруг него так и сияет ореол законченного неудачника, и от этого ореола ему вовек не избавиться. Я сейчас его даже не воспринимаю как своего отца. Скорее как дядю, как недотепу, у которого бываю пару раз в году, на каникулах.

— Значит, ты считаешь, что я не должна разводиться с ним? — уточнила мать.

— Делай так, как ты действительно хочешь, — ответил я, когда наши глаза встретились. — Поступай так, как подсказывает сердце.

— Это ты искренне?

— Возможно, нет, но именно этих слов ты от меня ждала.

— То есть я могу рассчитывать на твою поддержку? — поинтересовалась мать.

— Вы оба можете рассчитывать.

— И ты согласен свидетельствовать в суде в мою пользу?

— Нет. Ни на чью сторону я не встану.

— В чем же тогда заключается твоя поддержка?

— Мама, послушай меня внимательно. Я достаточно натерпелся от семьи, в которой родился и вырос. Мне было больно и тяжело расти, имея таких родителей. Но сейчас я взрослый человек, и не надо прикрываться мной как щитом. В свое время у вас с отцом хватило сил самостоятельно заключить брак. Так имейте силы самостоятельно его расторгнуть. Не окропляйте дорогу к вашей свободе кровью своих детей. Вы оба достаточно зрелые люди, чтобы не втягивать в бракоразводный процесс нас троих.

— И ты не присягнешь суду, что в детстве отец жестоко тебя избивал? — напирала мать.

— Нет. Я сообщу, что не помню таких случаев.

— Где тебе помнить? — разозлилась мать. — Ты валялся без сознания, пока я изо всех сил оттаскивала отца от тебя. Неужели и у Люка такая короткая память? Ведь ему доставалось больше всех.

— Я пытаюсь втолковать тебе простую вещь. Все жестокости, какие были, остались в прошлом. Нам всем будет только хуже, если мы начнем свидетельствовать в пользу кого-либо из вас.

— Ничего, обойдусь без тебя. Я звонила Саванне. Если понадобится, она готова выступить в суде. Дочь говорит, что еще не встречала женщин, которых бы так унижали и над которыми так измывались.

— Прости, но кто-то должен помочь отцу собрать осколки жизни после твоего ухода.

— Я точно так же собирала твою жизнь. Отцовские кулаки разбивали ее вместе с твоим лицом, а я собирала.

— Мама, разве я виноват в том, что Генри Винго — мой отец? Не ты ли сама его выбрала? В чем я провинился перед тобой?

— Ты же знаешь, Том: я не люблю кого-то о чем-то просить. Единственный раз в жизни мне понадобилась твоя помощь. И нужно всего-то прийти и открыть правду. Но ты отказываешься. У меня впервые появляется шанс изменить свою жизнь, однако сын против.

— Пока ты ходила за водой, миссис Ньюбери уверяла меня, что Рис в тебя влюблен.

— Изабель находится в полубредовом состоянии. Я уже привыкла к ее бессмыслице. Что делать? Это болезнь. Мы с Рисом просто смеемся, когда она пытается говорить нам подобные вещи. Никто из нас ни на секунду не принимает их всерьез.

— Мама, это твое дело, я не хочу в него влезать. Если что-то сделает тебя счастливой, я буду только рад. Это я тебе обещаю. Но и ты мне пообещай, что на бракоразводном процессе не станешь выжимать из отца все соки.

— Я прошу только того, что заслужила, — отчеканила она. — Только честно заработанного долгими годами замужества.

— Вот этого-то я и боюсь. Я тут все смотрю на карту у тебя над головой. Я очень хорошо ее помню. Впервые я увидел ее много лет назад, когда ты привела меня извиняться перед Тоддом за драку. Тодд мне пояснил: булавки с зелеными головками означают земельные участки, которые уже принадлежат его отцу, а с красными — те, что он собирается купить. Сейчас в городе полно слухов о каком-то федеральном проекте. Якобы скоро Коллетон ждет что-то громадное и денежное. Куда ни посмотришь — везде отираются земельные спекулянты. Люди почуяли возможность неплохо заработать.

— Я удивлена, Том, что ты обращаешь внимание на сплетни, — холодно заметила мать.

— Сколько на этой карте зеленых булавок! Судя по всему, Рис Ньюбери здорово преуспел и приобрел значительную часть округа.

— Все и так знают, что он крупнейший землевладелец в Коллетоне, — напомнила мать.

В ее голосе я уловил странную и неуместную гордость.

— Передай Рису, что он слишком поторопился воткнуть зеленую булавку в остров Мелроуз, который пока что ему не принадлежит. Меня настораживает, что ты так спокойно на это реагируешь. В данный момент владельцем острова является отец. Если ты получишь Мелроуз, это будет означать только одно: Рис Ньюбери украл его для тебя. Ньюбери в Коллетоне позволено все. И прихвостней вокруг него крутится больше, чем жаб в пруду. А половина из них — юристы и члены суда.

— Мне ровным счетом плевать на этот остров. Я там чуть не умерла от одиночества и буду только рада никогда там не появляться.

— Отец злоупотреблял силой, — сказал я. — Не повторяй его ошибку.

— Моя единственная ошибка — это чрезмерная доброта. Я была слишком добра ко всем.

— Забавно, — усмехнулся я. — Те же слова я сегодня слышал от отца.

— Не знаю, что твой отец понимает под добротой.

— Если честно, ты правильно поступаешь, мама. Отец всегда был для тебя неподходящей парой.

— Думаю, из меня получилась бы отличная первая леди страны, — как бы невзначай бросила она.

— Из тебя?

— Да, Том. У меня есть все необходимые для этого качества. Я никогда не сомневалась, что была бы хорошей помощницей президенту или хотя бы губернатору. Я никому не рассказывала о своем врожденном таланте притягивать нужных людей и заводить с ними знакомства. Каких высот я могла бы достичь, если бы в тот день не встретила в Атланте твоего отца!

— Не хочу принимать здесь ничьей стороны. — Я встал и направился к двери. — Пусть вы оба будете меня за это ненавидеть, но я собираюсь играть по своим правилам.

— По правилам неудачника, — печально вздохнула мать. — Ты такой же неудачник, как твой отец. Годами я обманывала себя, пыталась убедить, что ты пошел в меня. У тебя ведь были такие задатки!

— И кто же из нас пошел в тебя? — осведомился я.

— Люк. Он сражается за свои желания. Прирожденный боец, как и я.

Когда мы выходили из кабинета, мать попросила:

— Пожалуйста, нигде не повторяй того, что сегодня услышал от Изабель. Когда люди умирают, они уже не совсем за себя отвечают.

— Буду молчать, — пообещал я.

В коридоре я обнял и поцеловал мать, после чего несколько секунд внимательно смотрел на ее лицо. Материнская красота глубоко меня трогала. Я гордился, что являюсь сыном такой женщины. И эта же красота заставляла меня тревожиться за будущее матери.

— Том, давай на минутку заглянем в гостиную, — вдруг предложила мать.

— Зачем? Уже поздно. Мне пора.

— Ненадолго.

Она ввела меня в гостиную, включила свет и прошептала:

— Здесь есть восемь предметов, имеющих музейную ценность. Восемь!

— Наверное, трудно отдыхать среди музейных экспонатов, — попробовал пошутить я.

— Я беспокоюсь по поводу твоего отца, — вдруг сообщила мать. — Что, если ему взбредет в голову отомстить мне за развод?

— Он ничего тебе не сделает. Обещаю.

— Откуда ты знаешь? Он непредсказуем.

— Отец тебя и пальцем не тронет, иначе мы с Люком его убьем. И выброси свои опасения из головы. Мы с Люком давно не мальчики.

Однако мать не слушала меня. Ее глаза светились от удовольствия, медленно скользя по обстановке комнаты.

— Попробуй угадать, что это за восемь предметов, — сказала она.

— Мне пора домой, — отмахнулся я и покинул дом Ньюбери.

Последние дни своей жизни Изабель Ньюбери мучилась от непрекращающихся болей. Умерла она во сне. Моя мать присутствовала на траурной церемонии и похоронах вместе с членами клана Ньюбери.

Отец попытался было оспорить бракоразводный иск, заявляя, что он и его жена — католики, а католическая церковь не признает разводов. Судья этот довод не принял, заявив, что округ Коллетон подчиняется законам штата Южная Каролина, допускающим развод между гражданами любого вероисповедания. За день до суда из Нью-Йорка приехала Саванна. Оставшееся время она усердно готовилась к своей роли главной свидетельницы со стороны матери.

Давая показания, Саванна то и дело вытирала слезы. Родители тоже плакали. Судья Кавендер был давним деловым партнером Риса Ньюбери. Сам бракоразводный процесс представлял собой печальное зрелище, но никого не удивил. В судебном коридоре отец и мать держались как совершенно незнакомые люди. Они уже начали постигать холодную науку отчужденности, особенно в присутствии друг друга. Супружество Лилы и Генри Винго превратилось в абстракцию; о нем напоминало лишь присутствие троих взрослых детей, с молчаливой тоской наблюдавших за окончательным разрывом отношений их родителей. Ужасных отношений — мог бы добавить каждый из нас. Кулаки Генри Винго и его характер не вызывали ничего, кроме велеречивого презрения закона, не питавшего снисхождения к мужьям, которые жестоко обращаются со своими женами. Давая показания, отец всхлипывал, лгал и пытался льстить судье. Его поведение было очень естественным — поведение отчаявшегося человека; я с внутренней болью смотрел на него и слушал его речь. Мать держалась достойно и сохраняла самообладание. Говоря, она глядела в сторону, и мне казалось, что ее слова обращены к неизвестному зрителю возле окна, а не к судье Кавендеру.

Заслушав всех, судья сразу же объявил об официальном расторжении брака. Далее начался раздел имущества. За Генри Винго осталась его лодка, дом со всей обстановкой, деньга на счетах, грузовички, трактор и фермерский инвентарь, а также ликвидные активы[195]. Отец полностью освобождался от уплаты судебных издержек и не нес ответственности за возможные долги своей бывшей жены, которые она могла наделать после ухода из дома. Казалось, мать получает свободу, но остается без гроша в кармане. И здесь судья ошеломил не только нашего отца, но и всех нас. Мать получила во владение остров Мелроуз.

Год спустя мать вышла замуж за Риса Ньюбери. На этом торжестве для узкого круга присутствовал сам губернатор Южной Каролины. Через несколько дней мать участвовала в заседании Коллетонской лиги как ее полноправный и уважаемый член.

В день нового бракосочетания матери отец вышел на своей лодке за трехмильную прибрежную зону и повернул на юг, в сторону Флориды. Полгода от него не было никаких вестей. Затем он прислал Люку открытку из Ки-Уэста. Отец писал, что за это время наловил тонну креветок и наконец нашел способ заработать настоящие деньги. О матери и о возможном времени возвращения не было ни слова. Отец находился где-то к западу от Ямайки, когда федеральное правительство обнародовало свои планы относительно округа Коллетон.

В Колумбии, в резиденции губернатора, состоялась пресс-конференция с участием представителей Комиссии по атомной энергии. В числе приглашенных были Рис Ньюбери и моя мать… Правительство Соединенных Штатов решило возвести на всей территории округа Коллетон несколько атомных заводов, проектированием, строительством и последующей эксплуатацией которых должна была заняться компания «Ю. Г. Мьюшоу» из Балтимора. Эта стройка получила название «Коллетонского речного проекта». Продукция заводов могла использоваться как для изготовления ядерного оружия, так и для производства топлива, на котором работают атомные электростанции. Конгресс США одобрил выделение 875 миллионов долларов на начало строительства.

Представитель Комиссии сообщил, что участок под проект был выбран после тщательного изучения более чем трехсот предполагаемых мест на всей территории страны. Вокруг атомных заводов требуется создавать зону безопасности, соответственно, в течение ближайших полутора лет необходимо переселить около трех с половиной тысяч семей. Федеральное сельскохозяйственное агентство и аналогичное агентство Южной Каролины предоставят местным жителям всю необходимую помощь. Переселение города Коллетон — первый факт за всю историю Соединенных Штатов, когда самоуправляемая территория переходит под власть федерального правительства. Через три года строительство должно быть полностью завершено, и тогда прекрасный округ Коллетон займет ведущее место в мире по производству плутония и сможет изготавливать больше водородных бомб, чем любой военный комплекс за пределами Советского Союза.

— Чтобы спасти мою страну от русских коммунистов, я готов пожертвовать своим родным городом, — заявил перед телекамерами Рис Ньюбери.

Правительство горделиво называло этот проект самым крупным и дорогостоящим из всех, которые федеральные власти когда-либо осуществляли к югу от линии Мейсона — Диксона[196]. Он обещал принести миллиарды долларов в экономику прибрежной части Южной Каролины и дать работу людям от Чарлстона до Саванны. Как известно, правительство имеет суверенное право в случае общенациональной необходимости изымать собственность граждан с выплатой им соответствующей компенсации. При этом особо подчеркивалось, что речь идет о самом бедном и малонаселенном округе штата. В ближайшее время в Коллетон будут направлены правительственные агенты для оценки стоимости участков земли и выкупа ее у владельцев по справедливой рыночной стоимости. Для разрешения возможных споров учреждается специальный апелляционный суд. Правительство обещает также перевезти за государственный счет любые строения на расстояние до двухсот миль.

Учитывая определенную историческую значимость города Коллетон, правительство стремится максимально воссоздать его облик на новом месте. Для этого уже началась расчистка четырех тысяч акров территории в южной части округа Чарлстон. Город будет называться Новый Коллетон, и каждый житель «старого» Коллетона сможет бесплатно поставить там свой дом[197].

После той пресс-конференции газеты штата начали писать о Коллетоне в прошедшем времени. Передовицы рукоплескали решению правительства разместить в Южной Каролине столь внушительное производство и восхищались самопожертвованием горожан, которое те демонстрируют в интересах национальной безопасности. Каждый политик штата торопился горячо поддержать проект. То было время пошлейшей риторики и отъявленной лжи. Мэр Коллетона полностью поддержал «Коллетонский речной проект». Городской совет — тоже, равно как и все государственные чиновники. Рис Ньюбери заранее их щедро отблагодарил; к тому же все они занимались махинациями с землей и здорово наживались на этом.

В самом Коллетоне прошло несколько собраний. Яростным протестам жителей государственные чиновники противопоставляли не менее яростные обвинения в непатриотичности. Шестеренки государственной машины уже завертелись; она подминала под себя наш округ, а мы не могли даже замедлить ее ход. Коллетонцы писали письма в редакции и своему конгрессмену. Но все наделенные властью были жуткими сторонниками прогресса и патриотами. Они смотрели дальше исчезновения «миленького прибрежного городка»; их пьянил будущий престиж округа Коллетон, где вместо ловцов креветок появятся высококвалифицированные рабочие и ученые. Стоит ли так волноваться из-за переселения восьми с небольшим тысяч человек? Тем более что государство обещало все хлопоты взять на себя и щедро помочь с переездом. Никто не устраивал голосований, не проводил референдумов и опросов общественного мнения. Нас просто поставили в известность, что наш город бесследно исчезнет. Изменить это решение было невозможно. Наши доводы никого не интересовали, поскольку мы отказывались признать основной аргумент государства: Коллетон приносится в жертву ради священных интересов национальной безопасности.

Одно правительственное собрание в Коллетоне все же состоялось, и посвящено оно было вопросам предстоящего переселения. Проходило собрание в спортивном зале школы, в нестерпимо жаркий августовский вечер. Те, кто не сумел пробиться внутрь, обливались потом снаружи, слушая через громкоговорители. Сообщение делал представитель Комиссии по атомной энергии. Он же отвечал на вопросы. Звали его Патрик Флаэрти. Худощавый, довольно симпатичный, с хорошими манерами. Чувствовалось, он уверен в своей неуязвимости и относится к происходящему с едва заметным пренебрежением. Он говорил ровным, безэмоциональным тоном. С юридической точки зрения Флаэрти представлял государство, науку и всех чужаков, наводнивших округ. Было бы честнее, если бы он сказал: «Мы хотим погубить ваш город, и я поделюсь с вами планом его уничтожения». Нет, он использовал тот же научно-политический жаргон, что и большинство пришлых.

Патрик Флаэрти являл собой совершенный типаж современного американца. С самого начала он буквально заворожил меня своим безупречным умением произносить словесные штампы. Его голова была настоящей сокровищницей банальностей. В каждой произносимой фразе, в каждом жесте сквозило снисхождение. Вероятно, он считал, что изрекает нам высочайшие истины, где давным-давно расставлены все точки над «i»; его примеры характеризовались абсолютной обтекаемостью. За время, пока я слушал Патрика Флаэрти, у меня появлялись все новые и новые сравнения, которыми я мысленно его награждал. Резиновая кукла: гладкая, податливая и напрочь лишенная сострадания. Бельмо на глазу нашего ненормального, переполненного галлюцинациями века. Когда из динамиков посыпались статистические данные, медный, безжизненный голос Флаэрти стал ассоциироваться с каменной пылью сносимых зданий. Зал молча внимал, а он продолжал вещать о грядущем переселении города. Дом за домом, по кирпичику.

Завершалась речь Флаэрти так:

— Хочу заметить, что считаю жителей Коллетона самыми счастливыми людьми в Соединенных Штатах. У вас есть шанс продемонстрировать всем государствам ваш патриотизм, и вы это делаете, сознавая, что ваша жертва усилит безопасность нашей страны. Америка выступает за мир, и потому ей нужен плутоний, атомные подводные лодки и ракеты с боеголовками индивидуального наведения. У слова «плутоний» есть замечательный синоним — слово «мир». Мы понимаем, что многим из вас тяжело покидать родные места. Поверьте, все, кто в той или иной степени причастен к этому проекту, разделяют ваши чувства. Они затрагивают мое сердце, и я не стесняюсь в этом признаться. Но мы знаем и другое: как бы вы ни любили Коллетон, ваша любовь к Америке сильнее. Вы любите Коллетон. Но подождите какое-то время, и вы увидите то, что мы приготовили для вас в Новом Коллетоне. Там будет новое здание пожарной команды, новое здание суда, полиции, новые школы и парки. Обещаем, что когда обустройство Нового Коллетона завершится, он станет самой прекрасной общиной Америки. Тем из вас, кому дороги дома, потому что они связаны с несколькими поколениями ваших предков, мы поможем бесплатно перевезти и поставить это имущество. Мы трудимся для того, чтобы наш народ жил счастливо. И когда Америке нужна ваша рука помощи, вы дружно говорите «да» программе «Атом во имя мира», разработанной Комиссией по атомной энергии. Я думаю, сейчас у вас возникло желание встать и вознаградить себя аплодисментами.

Никто не встал. Единственными овациями в зале были жидкие хлопки самого Патрика Флаэрти.

Заметно раздраженный этой тишиной, он спросил, желает ли кто-нибудь из присутствующих выступить перед своими согражданами. И тогда поднялся мой брат Люк.

Он шел через зал. Вряд ли в ту минуту он ощущал на себе взгляды собравшихся. В походке Люка не было свойственного ему спокойствия. Выражение лица говорило о глубокой ране, нанесенной его душе. Встав перед микрофоном, брат не обратил внимания на сидящих у него за спиной политиков. Казалось, он не заметил даже матери, находившейся среди почетных гостей. Люк положил перед собой три листа желтой бумаги и начал выступление.

— Когда я воевал в Азии, мне дали краткосрочный отпуск и отправили в Японию. Там я побывал в двух городах — Хиросиме и Нагасаки. Я беседовал с людьми, которым «повезло» увидеть программу «Атом во имя мира» в действии. Я общался с японцами, жившими в этих городах тогда, в сорок пятом году, когда на них упали бомбы. Один из них показал мне жуткий снимок — останки совсем маленькой девочки, которую в развалинах города заживо съела голодная собака. Я видел женщин с жуткими шрамами. Я посетил музей в Хиросиме, и мне до глубины души стало стыдно за то, что я американец. Плутоний не имеет ничего общего с миром. Это кодовое слово, означающее конец света и приход Зверя, о котором сказано в Откровении Иоанна. Плутоний прожорлив. Сейчас он готовится поглотить Коллетон, а со временем, возможно, — и всю планету. Вскоре наш прекрасный город превратится в место, где будут работать на разрушение вселенной. Однако я не слышал, чтобы кто-то из коллетонцев громко ответил «нет». Я без конца спрашиваю себя: «Неужели все в Коллетоне — овцы? А где же львы? Они спят?» Узнав, что федеральное правительство собирается украсть у меня родной город, я сделал то, что на моем месте сделал бы любой южанин: обратился к Библии за успокоением и силой. Я пытался отыскать там слова, которые принесли бы мне утешение в нынешние дни скорби. Освежив в памяти историю Содома и Гоморры, я сопоставлял участь двух греховных городов с судьбой Коллетона. Должен признаться, я не нашел там ни одного намека. Коллетон — город садов и прогулочных лодок. По воскресеньям над ним разносится колокольный звон. Здесь нет зла в том смысле, в каком мы его понимаем. Единственный грех нашего города в том, что он производит на свет людей, недостаточно его любящих, готовых продать его чужакам за тридцать сребреников. Я продолжал читать Библию, надеясь отыскать в ней Божье послание, которое помогло бы мне в нынешние дни бесчинств филистимлянских[198]. Так вот, если я не попытаюсь спасти город, который мне дороже всего на свете, пусть Бог превратит меня в соляной столб за то, что я не оглянулся[199]. Однако я бы предпочел быть безжизненным соляным столбом в Коллетоне, чем Иудой Искариотом, у которого под золотом — кровь родного города.

Люк говорил, и чувствовалось, как из небытия начинает воскресать совесть Коллетона. Над рядами поднимался ропот: то откликались сердца взрослых и детей, охваченные страстным плачем по обреченному городу. Речь брата стала обвинением летаргии, в которую погрузился город, словно обсыпанный дурманящим порошком. Когда Люк произнес имя Иуды, зал начал гудеть, как разбуженный улей. Овцы вспомнили, что у них есть право сопротивляться.

— Я безуспешно листал Библию, пока не открыл с самой первой страницы. И тогда я услышал голос Бога, который был мне понятен и которому я смог повиноваться. Многие из вас верят в дословное восприятие этой великой книги. Я тоже верю в дословное восприятие Слова Божьего. Но все мы знаем, что Бог обращается к нам в Библии двояким способом, и мы должны отличать один способ от другого. Есть книги откровений и есть книги пророчеств. Книги откровений рассказывают об исторических событиях: например, о рождении Иисуса, Его распятии и смерти на кресте. Но Откровение Иоанна — это пророческая книга, где евангелист предсказывает Страшный суд и появление четырех всадников Апокалипсиса. Эти события пока не наступили, но обязательно наступят, поскольку так написано от имени Господа. Когда я перечитывал историю о сотворении мира, меня осенило. Книга Бытия — это не книга откровений, а книга пророчеств. Я думаю, она говорит не о том, что происходило в прошлом, она предсказывает то, что случится в будущем. Неужели всем нам, кто родился на берегу реки Коллетон, кто с детства любовался прибрежными болотами и сменой времен года… неужели нам трудно представить, что мы по-прежнему находимся в раю? Что нас еще не изгнали из Эдемского сада? Что Адам и Ева еще ожидают своего появления на свет? Мы живем в раю и даже не осознаём этого. Из Библии вы знаете, что Иисус любил изъясняться притчами. А вдруг Книга Бытия — это одна из притч, Божий способ предостеречь нас от опасностей, грозящих миру? Если вы на мгновение согласитесь со мной и признаете, что Книга Бытия может быть притчей, поразмышляйте вот над чем. Ева протягивает руку и срывает запретный плод, после чего следует изгнание из рая и наступает конец совершенному счастью… Не от таких ли событий предостерегает нас Господь, какие могут вот-вот произойти в Коллетоне? Что, если мы готовимся разрушить наш совершенный дом? Что, если нас изгоняют из рая в неведомые земли? Что, если мы окажемся вдали от всего, что знали и любили, за что каждый день благодарили Бога? Мои друзья и соседи! Я внимательно прочитал Книгу Бытия. Думаю, что нашел ответ. Я молил Бога даровать мне мудрость и чувствую, что получил ее. Книга Бытия — это притча. С ее помощью Бог из глубины веков предупреждает жителей Коллетона и всей планеты об опасности, которая способна мгновенно уничтожить наш рай. В Библии запретным плодом названо яблоко… Я же думаю, что запретный плод — это плутоний.

— Аминь, брат! — донесся сверху звонкий крик банковского кассира Люси Эмерсон.

Она вскочила на ноги. Толпа ответила ей гулом солидарности.

Патрик Флаэрти подошел к подиуму и попытался отобрать у Люка микрофон. Слова моего брата услышали все, кто был в зале и снаружи:

— Сядь, яйцеголовый. Я еще не закончил.

Флаэрти не стал с ним спорить. Люк продолжил:

— Коллетон — это город, о котором можно только мечтать. За него стоит сражаться. Даже умереть. Друзья мои, я был удивлен тому, с какой легкостью мы пустили к себе людей, которые обещали разрушить наш город, переместить наши дома и выкопать из могил останки наших покойников. Я привык гордиться тем, что я южанин. Я всегда считал, что любовь к родной земле отличает нас от всех остальных американцев. К сожалению, южане южанам рознь. Среди граждан Коллетона нашлись те, кто пустил чужаков в наш город и продал Коллетон за горсть монет.

Люк повернулся лицом к подиуму, где сидели политики, бизнесмены и наша мать. Он махнул рукой, словно открещиваясь от них.

— Вот новые южане с продажными сердцами и душами. Пусть перебираются в Новый Коллетон или прямиком отправляются в ад. Отныне они мне — не братья и не сестры. Они не принадлежат Югу, который я люблю. У меня к вам есть одно предложение. Я делаю его от отчаяния, видя, как начали рубить деревья на острове, где я родился. Я предлагаю вспомнить, кто мы. Мы — потомки тех, кто однажды всколыхнул мир, не пожелав отдать свои права федеральному правительству. Наши предки гибли в сражениях при Булл-Ран[200], Антиетаме[201], близ Чанселлорсвилля[202]. Они воевали не за те цели. Мне не нужны рабы. Но и я не пойду ни к кому в рабство и никому не позволю изгонять меня с земли, дарованной мне Богом. Чужаки говорят мне: «Слушай, Люк Винго, собирай вещички и в течение года выметайся за пределы округа Коллетон, иначе будешь отвечать по закону».

Люк приумолк, затем произнес спокойно и холодно:

— Обещаю вам: Люк Винго не собирается никуда уходить. Им придется выбрасывать меня силой, а это будет непростым делом. Это Люк Винго вам тоже обещает. Я общался со многими из вас и понял, что вам не нравится затея федерального правительства. Но федералы умело внушают вам: отправляться на чужбину — ваш патриотический долг. Южан привыкли считать глупцами и тупицами. Вы такими и будете, если сдадитесь без боя. Якобы Америке нужны бомбы, атомные подводные лодки и ракеты, чтобы убивать русских. Сомневаюсь, что кто-то из сидящих в этом зале видел хоть одного русского. Представьте, если бы сегодня вечером какой-нибудь русский ввалился к вам в дом и заявил: «Мы вас всех выселим за сорок миль отсюда, сровняем с землей ваши школы и церкви, разделим семьи и оскверним могилы ваших предков». Думаю, никто из вас не потерпел бы подобных слов. Но с русскими вам все понятно: это враги и захватчики. А как ведут себя с нами люди из федерального правительства? Как те же захватчики. И они еще смеют обвинять нас в отсутствии патриотизма! Так вот, пытаться переселить меня в Новый Коллетон — все равно что пытаться отправить меня в Россию. Я не знаю никакого Нового Коллетона.

— Что нам делать, Люк? — выкрикнул кто-то.

— Люк, подскажи, как нам быть? — подхватили другие голоса.

— Я не уверен, — ответил брат, — но у меня есть несколько предложений. Не могу сказать, осуществимы ли они, но можно попробовать. Давайте завтра подадим петицию с требованием отставки всех избранных чиновников нашего округа. Выкинем этих жадных мерзавцев с их тепленьких местечек. Затем издадим закон, запрещающий на территории округа любое федеральное строительство. Конечно, федералы противопоставят нам всю силу законов о штате и земле. Если они станут упорствовать, предлагаю округу Коллетон издать Билль об отделении от штата Южная Каролина. Если вспомнить историю, в Южной Каролине лучше, чем где-либо, должны понимать необходимость отделения. Возьмем судьбу в свои руки и провозгласим, что в округе Коллетон производство плутония запрещено на веки вечные. Если понадобится, объявим Коллетон суверенным государством. Дадим федеральному правительству тридцать дней на свертывание «Коллетонского речного проекта» и всего, что с ним связано. Если чужаки будут стучаться в ваши двери — встречайте их словами из Декларации независимости: «В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье». Если они не захотят вас слушать, тогда… мы объявим им войну. Наши силы неравны, и нас достаточно скоро разобьют. Но зато мы будем покидать свои дома с честью. Память о нашем мужестве сохранится и через сто лет. Мы покажем им мощь коллетонского «нет». Если агенты федерального правительства по-прежнему будут приходить и заниматься вашим насильственным переселением, я говорю вам, своим друзьям и соседям, которых знаю всю свою жизнь: сражайтесь с ними. Сражайтесь! Наденьте зеленую нарукавную повязку и покажите, что вы — один из нас. Это будет отличительным знаком нашего неповиновения. Вежливо предложите им покинуть ваш дом. Если откажутся, наставьте на них оружие и снова попросите уйти. Если они и тогда не подчинятся, сделайте предупредительный выстрел. Я где-то читал, что понятие об общем праве впервые появилось в Англии. Там даже король не смел переступить порог беднейшего крестьянина без разрешения хозяина. Я говорю вам всем: король не смеет переступать порога наших жилищ. Мы этого сукина сына не звали.

Шериф Лукас подошел к моему брату и защелкнул наручник у него на запястье. Потом шериф и два его помощника, грубо толкая, погнали Люка к выходу. Собрание закончилось, и никто из сотен присутствующих вслух не выразил протеста. Возможно, кто-то и был взбешен происшедшим, но внешних выплесков не было.

На Люка завели дело. У брата взяли отпечатки пальцев. Его обвинили в террористических угрозах в адрес федеральных властей и властей штата. Помимо этого, в подстрекательстве к отделению округа от штата Южная Каролина. Люк заявил, что более не подчиняется ни федеральным законам, ни законам штата и в возникшем конфликте между округом Коллетон и Соединенными Штатами считает себя военнопленным. Он назвал свое имя, звание, личный номер и, сославшись на положения Женевской конвенции по обращению с военнопленными, отказался отвечать на все прочие вопросы.

Через день в газете «Чарлстон ньюс энд курир» появилась ироничная статья о том, как шериф Коллетона впервые за более чем сто лет, прошедших со времен Гражданской войны, разогнал собрание сепаратистов. В магазинах на улице Приливов никто не раздавал петиции об отставке правительственных чиновников. Никто не ходил с зелеными нарукавными повязками, демонстрируя свое несогласие с «Коллетонским речным проектом». Всего один человек принял слова Люка всерьез, и теперь он находился в тюремной камере с видом на реку.

Война, объявленная Люком, началась.

Мать попросила меня пойти вместе с ней к Люку. Я нехотя согласился. Брат уже целые сутки находился под арестом. Мать держала меня под руку. Мы шагали по притихшему городу. Свет, льющийся из окон домов, казался мне тусклым и безжизненным. Старинные особняки, которые я всегда считал вечными, вдруг превратились во что-то хрупкое и эфемерное вроде любовного послания, написанного на снегу. Под уличным фонарем стоял бульдозер — молчаливое напоминание о скорой участи Коллетона. Застывший механизм чем-то напоминал насекомое или самурая. К его блестящему щиту прилипли комья земли — кровь моего родного города. Мы шли молча. Мне казалось, что я разматываю тонкое полотно истории своей семьи. Недавний дождь освежил воздух, наполнив его дурманящими ароматами растений. Темнели длинные ветки вольнолюбивых глициний, сильно пахли розы на своих клумбах-медальонах. Что ожидает эти сады? У меня сердце сжималось от чувства невосполнимой утраты. Я страдал оттого, что не могу сказать матери ни одного доброго слова. Будь я в достаточной степени мужчиной, я бы обнял мать и заверил ее, что понимаю все ее поступки. Но если вы имеете дело с Томом Винго, знайте, что этот парень всегда найдет способ выкинуть какой-нибудь дешевый трюк и вырубить на корню любые прекрасные качества, которые могут быть присущи взрослому мужчине. Моя зрелость была такой же фальшивкой, как сверкающие стволы пушек нашего округа. Мы капитулировали, не сделав из них ни одного выстрела.

У входа в тюрьму мать стиснула мне руку.

— Том, прошу тебя, поддержи меня. Понимаю, ты обижен, но я боюсь за Люка. Я-то его характер изучила лучше, чем кто-либо. Он всю жизнь искал себе дело, ради которого можно умереть. И теперь он думает, что нашел его. Мне страшно, Том. Если мы не остановим Люка, мы его потеряем.

Из зарешеченного окна камеры брата лился лунный свет, разделяя пол на восемь почти ровных квадратов. Дверь тоже имела решетки. Шериф проводил нас и удалился. Люк стоял к нам спиной, глядя на реку. Лунное сияние обрамляло его волосы, шею и плечи. Равные промежутки света и теней на его спине напоминали фортепианные клавиши. Я смотрел на мускулы брата и думал, что вряд ли существует более прекрасное мужское тело. Мышцы Люка не были набрякшими шарами; они располагались равномерно и симметрично. От брата веяло холодной решимостью. Его ярость буквально ощущалась в воздухе, а напряженные плечи подтверждали это наглядно. Он слышал, что мы пришли, но не повернулся, чтобы поприветствовать нас.

— Здравствуй, Люк, — неуверенно начала мать.

— Привет, мама, — ответил он, не спуская глаз со сверкающей реки.

— Чувствую, ты до сих пор сильно злишься на меня, — попыталась разрядить тягостную обстановку мать.

— Да, мама, — согласился Люк. — Сколько времени ты уже знала о планах федералов? Когда Ньюбери поделился с тобой этим чертовым проектом? Когда вы оба задумали отобрать у отца единственную ценность?

— Я заработала право на Мелроуз, — возразила мать. — Этот кусок земли оплачен моей кровью.

— Ты беззастенчиво украла его, — отрезал Люк. — И не жди, что твои дети будут тебя за это любить.

— Глупо бороться со временем, Люк. Мелроуз и все прочие острова — в прошлом. Коллетон тоже в прошлом. Нам всем нужно смотреть в будущее.

— Как? — спросил Люк, обращаясь не к матери, а к реке. — Как, если тебе не на что оглянуться? Человеку необходимо место, откуда он вышел. А у нас там — ничего, кроме знака с надписью «Не приближаться!».

— Интересно, кто тебе придумал вчерашнюю речь? — поинтересовалась мать.

— Никто. Я ее сам написал. Так думаю только я один.

— Слава богу, у других хватает здравого смысла. Но все-таки кто-то помогал тебе? Кто? Ответь, не бойся.

— Ты меня всю жизнь считала дураком, а я этого не понимал. Ты сумела меня убедить в моей недалекости. Я ощущал себя тупым и в школе, и когда был рядом с Томом и Саванной. Теперь-то я осознаю, что совсем не глуп. Я вижу мир не так, как большинство людей. У меня другой угол зрения. Я не могу похвастаться разносторонностью. Кто-то умеет делать сотню разных дел, а я — всего четыре или пять. Но зато я довожу их до конца. Признаюсь тебе, слова о том, что Книга Бытия — книга притч, не мои. Я слышал их в проповеди Амоса. Он произнес ее незадолго до смерти, в той церкви, где мы его отпевали. И мне очень-очень понравилась та проповедь.

— Ты хочешь меня убедить, что Амос говорил о плутонии и именовал его запретным плодом? — язвительно уточнила мать.

— Нет, эту часть я немного изменил. Амос называл запретным плодом кондиционеры воздуха. Но в сравнении с плутонием кондиционеры — просто игрушки.

— Правительство лучше знает, что надо делать, — уже мягче сказала мать. — Эти заводы нужны для национальной безопасности.

— С каких это пор правительство лучше знает, что надо делать? — устало возразил Люк. — Что именно оно знает лучше? С теми же словами ты провожала меня во Вьетнам. С теми же дурацкими словами. И я поехал истреблять крестьян. Они были настолько бедны, что хотелось плакать. Я щадил тебя и врал, что не участвую в боевых действиях. На самом деле я убивал этих нищих крестьян, их скот, жен и детей. Я уничтожал все, что двигалось. Я даже прикончил пару солдат. И все это я делал, потому что мое правительство лучше знало, зачем отправило меня во Вьетнам. А теперь я стою здесь, перед тобой, и утверждаю с полным основанием: правительство ровным счетом ничего не знает. Правительство всегда жестоко. Только ведет себя в разных случаях по-разному. Я сам это понял. Если правительство кормит нищих, это не из-за доброты, а от страха. Правительство боится, как бы народ не поднялся и не перерезал глотки чиновникам. Правительство пугает нас Россией. Знаешь, что я думаю о России? Я думаю, что она дерьмо. И Америка тоже дерьмо. И вьетнамское правительство, которое я помогал защищать, дерьмо. Северный Вьетнам — дерьмо. Знаешь, мама, почему я воевал во Вьетнаме? Если бы я отказался, меня бы упрятали в тюрьму. Широкий выбор, правда? По той же причине я плачу налоги: если я перестану это делать, меня посадят за решетку. А теперь, если я захочу вернуться на остров, где родился, мое прекрасное правительство и за это предоставит мне камеру. Стоило мне вчера напомнить людям о Декларации независимости, как наше сказочно справедливое правительство бросило меня сюда.

— Сын, ты не можешь бороться с законом, — заметила мать.

— С чего ты взяла, что не могу? Я сражался с Вьетконгом. Значит, смогу и с законом.

— Люк, ты вбил себе в голову, что можешь заставить мир быть таким, каким хочешь его видеть. — Мать наклонилась к прутьям дверной решетки. — Ты прямолинеен, упрям и…

— Глуп. Ты это хотела добавить? — Люк отвернулся от окна и подошел к нам. — Других слов я от тебя и не ждал.

— Не угадал, Люк. Не «глуп», а «чист». Только твоя чистота не ведет к мудрости. Она заставляет тебя цепляться за проигранные дела.

— Я не считаю Коллетон проигранным делом, — возразил Люк. — Я просто говорю «нет» планам федерального правительства. У меня есть на это право. Черт побери, я же американец и с детства слышал о праве каждого гражданина выражать свое несогласие. Я заработал свое право, в том числе и собственной кровью. Простое вроде бы право, а как дорого стоит. Америка вела в дерьмовой стране дерьмовую войну, и я сказал этой войне «да». Мне вбивали в голову, что мы сражаемся за демократию. Разумеется, мне врали, но тогда я предпочитал верить, что это правда. Я и предположить не мог, что через десять с небольшим лет правительство заберет у меня дом. Если бы я знал об этом заранее, я перешел бы на сторону Вьетконга. Саванна и Том ответили войне «нет». Я боролся и за их право это сказать. Спросишь почему? Верно, мама, потому что я глуп. Никто не любит Америку больше, чем я. Но не всю страну целиком. Мне ровным счетом плевать на Айдахо или Южную Дакоту. Я там никогда не был. Моя родина — округ Коллетон. То, что я вижу из этого окна. Всего лишь сорок квадратных миль планеты. Но я люблю этот клочок земли, я за него воевал.

— И все-таки тебе придется его покинуть, — заявила мать. — Знаешь про беднягу Юстиса? У него участок возле реки Кайавы. Сегодня он не пустил федеральных агентов, которые пришли мерить площадь и оценивать стоимость. Видно, он всерьез воспринял твою вчерашнюю речь. Старик Джоунс сделал то же самое. Правда, он живет в трейлере. Шериф выдал ордера на арест обоих.

— Запомни, мама, когда я выйду отсюда, я не стану паковать вещички и готовиться к переселению, — сердито произнес Люк.

— Если ты попытаешься остаться на острове, с тобой поступят так же, как с Юстисом и Джоунсом.

— Только им придется учесть, что я не бедняга Юстис и не старик Джоунс.

— Тебя воспитывали законопослушным гражданином, — возмутилась мать.

— Семьи, где я рос, больше не существует. А теперь твой муж и эти проклятые политики устроили заговор и собираются украсть у меня дом.

— Рис не вступал ни в какие заговоры. Мне неприятно слышать от тебя клевету на моего мужа.

— Тогда, мама, разреши тебе напомнить кое-что о твоем муже. Он годами занимался скупкой земли и выдавливал бедных фермеров за пределы округа. Он давно знал об этом проекте. За последние десять лет население Коллетона уменьшилось, но не потому, что люди сами уезжали. Твой муж их выгонял. Он давно имел виды на наш остров. Вспомни, как он предлагал отцу продать Мелроуз. Но лакомый кусочек не давался в руки. И тогда он сыграл с тобой свадьбу, чтобы иметь все права на твое имущество.

Мать просунула руку сквозь прутья решетки и влепила Люку пощечину.

— Рис Ньюбери женился на мне потому, что готов целовать землю, по которой я хожу! — Мать задыхалась от бешенства, слова вылетали из ее рта, как снаряды. — Возможно, моим детям невдомек, но я вполне достойна такого поклонения.

— Да, мама, — тихо согласился Люк. — Я всегда считал тебя удивительной женщиной, и меня очень огорчало, что вы с отцом так плохо живете. Рад, что теперь ты счастлива. Я понимаю, ты повела себя так, как должна была. Но и ты пойми: у меня тоже есть дела, которые я должен сделать. По-своему. Я все очень тщательно обдумал. С тех пор как федералы объявили свой план, я только об этом и размышляю.

— И что же, по-твоему, ты можешь? — спросила мать.

— Надеюсь, у меня получится их остановить, — сообщил Люк.

— Люк, ты просто сумасшедший, — выдохнул я, и это были мои первые слова за все наше свидание. — Я пообщался с шерифом. Он готов отпустить тебя, если ты согласишься поехать в штатную психиатрическую клинику и останешься там для двухнедельного обследования. По-моему, тебе следует это сделать.

— Зачем? — удивился Люк.

— Потому что ты говоришь безумные вещи. Ты не повернешь вспять правительственный проект. Он — свершившийся факт. Судьба Коллетона решена. Тебе нужно думать о начале новой жизни.

— Меня все убеждают, что я ничего не могу, — усмехнулся Люк. — Люди напоминают щенков. Чуть что — переворачиваются на спину.

— И каков твой следующий шаг? — осведомился я.

— Подать апелляцию от своего имени.

— Она тут же будет отклонена, — возразил я.

— Верно, брат, — улыбнулся Люк. — Ну и что?

— Тогда зачем ты это затеваешь? — кипятился я, придя в отчаяние от его упрямства.

— Чтобы мне было не стыдно смотреть себе в глаза, — отозвался Люк. — Почему бы тебе не встать на мою сторону? У правительства появилась бы новая статья расходов: братья Винго. Никто лучше нас не знает окрестных лесов и вод. Что там Вьетконг! Мы бы им дали сто очков вперед.

— У меня есть семья, — сердито напомнил я брату. — Или ты этого до сих пор не заметил? Я нахожусь в ином положении.

— Ты прав. У тебя иное положение.

— Люк, мне не нравится твой презрительный тон.

— Нравится или нет — это ничего не меняет. Знаешь, Том, у тебя было больше перспектив, чем у нас с Саванной. Но где-то ты свернул с широкой дороги на узкую тропку. Судя по всему, скоро и она оборвется. У тебя приличные шансы превратиться в полную никчемность. Внутренний запас «да» в человеке очень велик. Жизни не хватит, чтобы израсходовать.

— Но тебе я отвечаю «нет»! — крикнул я.

— Это мне, братишка. А им ты уже сказал «да».

— Ты не сможешь остановить правительство, — снова вмешалась мать.

— Конечно, мама, — согласился Люк. — Но я смогу стать для них достойным противником.