Глава 22

Флора поселилась в новом доме, который для нее выбрала миссис Олливент, получив телеграмму сына.

Ее выбор никоим образом нельзя было назвать плохим, и даже Флора, для которой весь внешний мир был теперь скорбен и печален, даже Флора признала, что эти апартаменты в Кенсингтоне были превосходными и что вид на парк из окна гостиной был великолепен. Но в глубине своего сердца девушка чувствовала, что предпочла бы Фитсрой-сквер. Она могла бы найти себе печальное утешение, выглядывая из окна и вспоминая о том, как много счастливых дней она провела с Уолтером, вызывая в своем воображении его образ и представляя его идущим по улице. Флоре нравилось пестовать свою печаль, она упивалась ею, и каждую ночь, находясь одна, девушка вызывала в своей памяти образ молодого художника, и сквозь сон она чувствовала слезы, обнимая свою фантазию.

Перед отцом же она старалась быть спокойной и даже веселой. Она во всем угождала ему, разговаривала с ним, гуляла с ним по Кенсингтонским садам, хотя спокойная красота тех рощ, лужаек и прудов была безразлична ей. Девушка никогда не забывала предостережение доктора Олливента о том, что если она хочет сохранить отцу жизнь, продлить ее, то она не должна причинять ему страданий. Она должна была закрыть свое сердце на замок и попытаться забыть его.

Мистер Чемни был на Фитсрой-сквер и сделал всевозможное для поисков пропавшего художника. Хозяйка дома, в котором проживал Уолтер, не получала никаких сообщений о нем. Здесь, в доме, были его вещи, мольберты, неоконченные картины — картины, которые должны были принести ему славу. Его стол, книги, трубки, безделушки, такие, как разные эмблемки и значки — все лежало нетронутым. Если бы он был жив, то наверняка бы ему потребовались эти вещи, которые, казалось, составляют часть его жизни.

Мистер Чемни пошел в Сити и увидел мистера Маравилла. Но тот также не имел никаких сообщений о молодом человеке.

— Я не видел его уже три месяца, — сказал корабельный брокер, — пусть на его деньги идут проценты. Он имеет десять процентов у сэра Галахэда. Все Фергусоны неравнодушны к золоту, и я полагаю, что то же самое относится к этому племяннику.

— Я хотел бы все же узнать, что произошло с ним, — сказал, вздыхая, Марк и затем рассказал историю об исчезновении Уолтера Лейбэна.

— Странно, — сказал мистер Маравилл, — но, возможно, не так все плохо, как выдумаете. Очень похоже, что это сознательное исчезновение. Возможно, у него были на то свои основания.

— Я надеюсь, что нет, — сказал Марк, — я предпочел бы думать о нем, как об умершем, чем как об обманщике. Думаю, что он любил мою девочку и только смерть могла разъединить их.

Мистер Маравилл пожал с сомнением плечами.

— Молодые мужчины в наши дни делают такие странные вещи, — отметил, он. — Я всегда думал, что этот Лейбэн несколько диковат.

Марк Чемни ушел домой огорченный. Ему было несколько неловко встречаться сейчас с Флорой. Но, к счастью, оказалось, что она преодолела свою печаль. Девушка улыбалась ему своей обычной улыбкой. Она кормила своих птиц и играла с ними. Флора часто сидела с открытой перед ней книгой, и казалось, что она читает. Только наблюдательные глаза доктора Олливента могли заметить то, как редко девушка переворачивает страницы, каким рассеянным был ее взгляд, устремленный в книгу.

Доктор Олливент проводил все свои вечера в Кенсингтоне. Он перенес свой обеденный час с половины восьмого на половину седьмого. Он отказал себе в отдыхе и в учебе. Доктор отнял у матери возможность быть с ним, которой она дорожила больше всего на свете. И все это ради привилегии сидеть в тихой, маленькой гостиной в Кенсингтоне в задумчивости и ожидании думая только об излечении больного сердца. Доктор Олливент, знавший так много о сердечных болезнях, считал, к своему великому облегчению, что эта болезнь была не физической, что это невинное сердечко могло однажды вновь забиться в спокойном ритме, найти радость в домашних переживаниях и простых девичьих удовольствиях. Доктор поставил перед собой задачу, утешить Флору, но так, чтобы выиграть ее для себя. Такая сильная любовь должна преодолеть все, думал он. Но здесь не должно быть внезапных вспышек страсти, подобных тому несвоевременному признанию на Девонширском кладбище. Следовало действовать без спешки, но и без перерывов.

Единственным путем к успеху должно было стать формирование заинтересованности в этом дремлющем мозгу, пробуждение ее разума с целью избавления от сердечных ран. Доктор заметил, что Флора предается праздности и безделию, она казалась усталой и безразличной, это были весьма странные черты поведения для такой яркой и активной молодой женщины.

Она никогда не дотрагивалась до карандашей или красок со времени исчезновения художника, и Гуттберт Олливент оказался достаточно мудр, чтобы не советовать ей вернуться к этой привязанности. Гилнея с ее алой феской и алыми губами лежала на дне чемодана, а вместе с ней там оказались и другие рисунки, чьи линии вызывали в ее памяти руку того, кто помогал ей рисовать их, его голову с вьющимися каштановыми волосами, так часто склонявшуюся к ее плечу, его дружеский голос, руководящий и ободряющий ее. Нет, Флора решила, что никогда не будет рисовать снова.

Здесь, в новом доме, в гостиной стояло пианино, Броудвуд прислал его по просьбе доктора. Но это пианино могло тоже стать не более чем полкой или просто ненужной вещью со струнами и молоточками. Флора очень редко касалась клавишей. Как она могла петь, когда каждая песня, каждая баллада могли вызвать в ее воспоминаниях старые счастливые вечера, ту жизнь, которая пролетела. Флора, конечно, могла сыграть какую-нибудь печальную мелодию, нежную и трогательную музыку Моцарта или Бетховена. Но это так сильно действовало на нее, что приводило к слезам.

Доктор понимал, что она должна быть чем-то занята, каким-нибудь делом, которое могло бы отвлечь ее от невеселых дум. Вопрос состоял в том, каким образом это можно сделать. Ни музыка, ни рисование не подходили для этих целей. Если бы доктор Олливент был религиозным человеком, то убеждал бы Флору ходить в церковь дважды в день и проводить свой досуг, посещая слабых и бедных. Но религия не составляла важной части в жизни доктора. Он ходил в церковь лишь по воскресеньям и благодарил провидение главным образом за успех в жизни и никогда не вникал глубоко в суть теологических проблем. В конце концов, доктор решил развить ее юный интеллект и обучить девушку чему-либо. Литература, которую он знал, была большей частью классической. Он пытался заинтересовать ее римскими поэтами, открыть ей ворота в новый мир. Доктор предложил обучить ее латыни; конечно, сначала это выглядит весьма скучным и нудным занятием, но все это для ее пользы, это заставит ее бороться с трудностями, усердно работать.

Он принес ей перевод Горация и прочитал некоторые оды, но перед тем, как начать читать, в ярких красках поведал Флоре о периоде жизни этого поэта, о мире, в котором он жил, описал те удивительные города, сады, фонтаны, гонки колесниц, гладиаторские бои, рассказал о славе и величии Рима, а затем прочитал лучшие оды.

— Кажется, он не был счастливым человеком, — сказала Флора, замечая минорный стиль стихов.

— Возможно, нет, согласно представлениям молодой персоны о счастье. Он знал мир слишком хорошо, чтобы не знать, что счастье должно быть чем-то мифическим, невероятным. Но если он не был счастливым, то он был мудрым. Он знал пределы человеческой радости и пользовался жизнью наилучшим образом.

— Мне нравится его поэзия, но вот он мне что-то не нравится. Был ли он молод и красив? — спросила Флора, слегка заинтересованная темой беседы.

— Не всегда, — ответил доктор сдержанно. Он был достаточно умен для того, чтобы сказать ей сейчас, что поэт был болезненным и приземистым человеком.

— Не хотели бы вы почитать Горация на латыни? У вас не может быть представления о силе его творчества до тех пор, пока вы не узнаете язык, на котором он писал. Даже лучшие переводы — всего лишь жалкое бряцание по сравнению с музыкой оригинала.

— Однако это не выглядит очень уж заманчивым, — сказала Флора, разглядывая книгу доктора на латинском языке. — Но я могу попробовать выучить латынь, если вы желаете. Такое продолжение моего обучения может весьма порадовать папу.

— Это действительно было бы так, дорогая, — воскликнул Марк, понявший мотивы своего друга.

— Тогда завтрашним вечером я принесу латинскую грамматику и мы начнем.

Начало было положено и, благодаря помощи доктора, оно было очень успешным. Флора обнаружила даже, что есть что-то интересное в изучении латинской грамматики, и как это ни странно, но она получала гораздо большее удовольствие от четырех спряжений, чем от всех тех банальных утешений, которые ей могли предложить друзья. Доктор делал все возможное для того, чтобы обучение не казалось тяжелым, он не заострял ее внимание на скучных деталях грамматики и не отбивал у нее аппетит к знаниям, останавливаясь подолгу на описаниях рабов, закрывающих ворота и граждан, культивирующих сады. Он дал ей оды Горация с начала занятий и благодаря его лирике показал ей красоту языка, разбудил в ней интерес к учебе.

Но хотя доктор видел, что она довольна и заинтересована, что у нее есть желание работать над глаголами и упражнениями днем и читать Горация вечером, он заботился о том, чтобы у девушки не появились усталость и апатия к латыни.

— Мы будем читать Горация два раза в неделю, — сказал он. — И найдем другие интересные занятия для того, чтобы занять вас вечерами.

Он принес свои книги и обучил ее немного астрономии, разбудив в ней интерес к миру звезд. И здесь у нее очень быстро появилась заинтересованность к предмету благодаря педагогическим способностям доктора. Он решил завоевать ее симпатии рассказами об исследователях, начав с Птолемея. Он поведал ей о тех темных знаниях, мистических и ложных представлениях старых времен, связанных со звездным небом. Эти новые факты словно вырвали ее из настоящего времени, она была как бы поглощена услышанным. Марк удивлялся, видя что ее глаза сверкают, а щеки горят румянцем, когда доктор объяснял ей особенности значения незнакомых латинских слов или удивлял свою ученицу беспредельным величием пространства и времени звездного нёба.

Доктор был очень осторожен, чтобы не перегрузить юный мозг, он знал, что пока работает мозг, сердце должно отдыхать, даже если этот отдых был тяжелым сном сердца, лишенным радости. Не слишком часто он занимал ее мысли разными, внушающими благоговение науками или изучением звезд. В некоторые из вечеров он приносил ей цветы и раскрывал ей тайны их анатомии. Однажды, когда он принес ей орхидею необычайной красоты с ярко-розовыми лепестками, напоминающими бабочку, девушка схватила ее руками с детской радостью и воскликнула:

— О, это слишком прекрасная вещь для того, чтобы она могла уйти из этого мира, ничем не отмеченная. Я должна нарисовать ее.

— Пожалуй, — сказал доктор, обрадовавшись, — вы не можете себе представить, как бы я был рад такому рисунку.

Но всего лишь на мгновение забылась Флора.

— Нет, я больше никогда не буду рисовать, — сказала она с тихой печалью, которая, казалось, идет из глубины ее души.

Загрузка...