Проигравший из-за любви

Глава 27

Прошел год, и хотя Флора все еще продолжала носить траурные одежды, но уже не выглядела в них столь печально. Она одевалась в шелк вместо плотных тканей, белые ленточки все чаще появлялись в ее нарядах. Девушка иногда ходила с доктором и миссис Олливент на концерты, которые старая леди терпеливо выслушивала, но ни в коей мере не могла оценить их достоинства. Доктор Олливент водил свою подопечную в картинные галереи, пытаясь развить в ней старую любовь к живописи. Ее интерес к этому виду искусства, долгое время находившийся в тисках печали, постепенно пробуждался, но при этом она чувствовала жалящее чувство досады. Ей было трудно видеть успех молодых художников, вспоминая того, чьи надежды разбила смерть.

Что бы ни делал доктор, благополучие Флоры стояло у него на первом месте. Он приводил в свой дом много разных людей, в основном мужчин, добившихся успеха в жизни, и их жен. Доктор искал для нее новых друзей, а очарование ее манер не могло оставить равнодушным никого.

В узком кругу друзей доктор Олливент считался опекуном Флоры. Ни единого намека он не услышал от своих ближайших друзей, а их у него было не много, по поводу своих надежд или предсмертной воли Марка Чемни. Они, правда, отмечали, что он был слишком молод для того, чтобы иметь без дальнейших последствий для себя такую прелестную подопечную и потому очевидно, что все должно было завершиться свадьбой.

Доктор был очень осторожен и хорошо контролировал себя в обществе, но любовь, которая стала смыслом его жизни, было нелегко спрятать. Мужчины, конечно, обманывались по поводу его спокойствия и благоразумия, но женщины о многом догадывались.

«Мой дорогой, я говорю вам, что он любит ее до безумия», — сказала миссис Бэйн доктору Бэйну, и поскольку брак этой леди был заключен по любви и даже не без некоторого налета романтичности, то она вполне могла быть отличным судьей в такого рода вопросах.

Ради Флоры доктор Олливент устраивал приемы гораздо чаще, чем делал это обычно, жертвуя часы своих занятий вечеринкам, большей частью довольно пустым, давал частые обеды, что весьма значительно сказывалось на его финансовом положении, поскольку его друзья принадлежали к тому классу людей, которых, если уж угощали, то должны были угощать со всей роскошью. Бедная миссис Олливент постоянно вздыхала, глядя на конторские счета и вспоминала при этом пасторальные чаепития и ужины в Лонг-Саттоне, где зажаренная индейка, языки, пирог, салат из раков, сливки и сладкий творог могли составить отличный ужин для самого заядлого эпикурейца.

Гуттберт Олливент хотел, чтобы девушка увидела общество, познакомилась с ним поближе. С удивительным самоотречением он, который был так ревнив к Уолтеру Лейбэну, оставлял ее среди приятных и более молодых людей, чем он сам и позволял ей видеть контраст между студентом и рабом науки, между ним и этими праздными мужчинами, которые, казалось, не делают ничего, кроме того, что много танцуют и носят яркие цветы в петлицах.

Флора танцевала с этими щеголями, но не находила среди них ни одного, кто бы напомнил ей Уолтера Лейбэна, страдала от их наигранного обаяния и все больше думала о пропасти, лежащей между доктором Олливентом и этими бабочками. Сейчас она сравнивала его только с Уолтером, она сравнивала его с другими людьми, и ее мнение о нем незаметно вырастало все больше и больше. Поэтому, как ни странно, политика доктора, которая сначала могла показаться самоубийственной, оказалась более чем удачливой.

Таким образом, вторая зима после смерти Марка Чемни прошла в различного рода удовольствиях. Легкомысленная школьница превратилась в задумчивую женщину, сдержанную и осторожную. Образование Флоры заметно улучшилось за этот год уединения. Было, правда, несколько предметов, о которых она не могла говорить свободно, но были и те, в которых она чувствовала себя довольно спокойно. Ее наивная девичья простота в то же время делала девушку очень милой.

Вновь настала весна и пробуждающаяся от сна природа нашла отклик в душе Флоры. Прошедший год был очень трудным и болезненным для нее, запах цветов обострил ее печаль по прошлому, вызывая в голове разные ассоциации. Все, что было живым и свежим, настойчиво напоминало ей о мертвом. В течение этого года она могла думать о прошлом только с мягкой, тихой печалью, боль воспоминаний была все еще остра, но уже гораздо меньше, чем раньше.

Весна на Вимпоул-стрит, где первоцветы росли лишь в ящиках на балконах, была не очень привлекательна, поэтому миссис Олливент и Флора отправились на пару недель в Беркшир, чтобы увидеть апрельские цветы во всей их красе, а также зелень начинающих расцветать конских каштанов. Они прибыли в маленькую тихую деревушку с названием Фарли-Роял; это был весьма уединенный уголок между Винсдором и Бикенсфилдом, где их довольно часто обещал навещать доктор.

Здесь они жили простой и тихой жизнью. Миссис Олливент целиком посвятила себя вышиванию салфетки для стола. Флора носила серое льняное платье и соломенную шляпку и отдыхала от всех удовольствий общества. Она читала своей приемной маме и довольно много рисовала, поскольку до этого целуй зиму брала уроки у одного старого француза, что значительно улучшило ее технику. Часто девушка выходила на прогулки по лесу. Были дни, когда миссис Олливент чувствовала себя недостаточно хорошо для того, чтобы сопровождать Флору и поэтому предпочитала оставаться одна в гостиной, уставленной старой мебелью, занимаясь написанием длинных писем сыну или тщательно вышивая салфетки. Девушка могла остаться дома, чтобы составить ей компанию, но старая леди возражала: «Вы ведь так любите рисовать на природе, моя любовь, почему вы должны лишать себя этого удовольствия? Вы не должны оставаться здесь из-за меня, вы должны заботиться о своих силах и здоровье».

Таким образом, после подобного рода разговоров было решено, что Флора может гулять и одна яркими солнечными весенними утрами. А в полдень она возила миссис Олливент по удивительно красивым окрестностям в маленькой коляске, запряженной задумчивыми и спокойными пони.

Было первое мая, суббота, за окнами стояло прекрасное солнечное утро, вполне типичное для первого майского дня. Именно в такой день легко было представить себе шотландских девушек, спешащих в церковь Святого Антония, чтобы оросить свое лицо святой водой. Флора отправилась в свой любимый уголок леса сразу же после завтрака. Она хотела зарисовать небольшой участок зеленого массива, старинный грубый мостик через ручей, разлившийся здесь небольшим озерцом после недавнего сильного дождя. Все краски природы казались сейчас необычайно яркими, и было трудно представить, что их свежесть и чистота может быть нарушена наступающим жарким летом, до того красивыми были голубые гиацинты, пурпурные фиалки, желтые первоцветы, серебристые анемоны — природа оказалась одетой в разноцветное одеяние.

Флора расстелила свой платок у подножия бука, массивный ствол которого был усыпан бликами падающих на него через ветви каштанов солнечных лучей, лес в этом месте был густой и молодые листья образовывали своеобразный полог. Она положила мольберт к себе на колени и, смешивая краски в маленькой коробочке, принялась за работу с необычайным рвением. Девушке вполне удавалось воспроизведение цветовой палитры природы, ей не хватало лишь освещения.

Она работала около часа, целиком уйдя в свое занятие, едва осознавая, что происходит кругом, когда тихий голос позади нее произнес:

— Уроки господина Арманда не пропали даром. Он может поздравить себя со столь трудолюбивым учеником.

— Доктор Олливент! — воскликнула она радостно, но не удивившись его появлению. Она знала, что он приедет этим вечером.

Он стоял со снятой шляпой, порывисто дышал, как после быстрой прогулки, и выглядел гораздо свежее, чем обычно, был меньше похож на скучного, заработавшегося доктора. На его щеках был румянец, а веселый блеск глаз делал его моложе, чем он выглядел, находясь на Вимпоул-стрит.

— Мама не ожидала, что вы приедете до вечера, — сказала Флора, — мы живем здесь довольно однообразно, вы ведь знаете: обед в два и вечерний чай в восемь.

— Я изменил свои планы и поехал сюда сразу же после завтрака. Первый раз в жизни я позволил себе подчиниться прекрасной погоде. Даже в моей приемной солнце светило так, что я захотел быть среди леса и лугов с вами, так что отбросил благоразумие и примчался в Паддингтон.

— Как мило с вашей стороны, — сказала она, укладывая свои кисточки в ящик. — Давайте пойдем домой, к маме, и возьмем ее на прогулку. Она будет так рада вам.

— Нет, Флора, я должен провести это утро с вами, именно для этого я и приехал. С мамой я прогуляюсь позже, но вы и я должны провести это майское утро вместе и никакого третьего. Я лишь спросил в доме, куда вы пошли и отправился искать вас.

— Конечно, вы должны делать то, что желаете, — сказала Флора, слегка смутившись, с тревогой вспоминая сцену на церковном дворике в Тэдморе.

— Я знаю лишь одну радость, одно счастье, одну цель моей жизни — быть с вами, Флора, я был очень терпелив, разве рано еще мне разговаривать с вами? Разве я стал для вас не больше сейчас, чем был в тот день в Девоншире, когда позволил своей страсти выйти за рамки благоразумия? Неужели я не сделал ничего для того, чтобы доказать искренность своих слов, для того, чтобы показать, что моя любовь чего-то стоит?

— Вы были более чем добры ко мне, — ответила она мягко, глубоко взволновавшись, — слишком добры, даже больше, чем я этого заслуживаю. Было бы странно, если бы я не была благодарна вам. Кроме мамы, вы единственный друг, которого я имею на земле. Вы расширили границы моего узкого мира.

Была печаль в ее последних словах, боль неугасимого страдания.

— Можете ли вы дать мне нечто большее, чем благодарность? Дайте мне немного любви, такой, какую даю я вам и буду давать до конца дней моих, и тогда я буду доволен. О, моя дорогая, я прошу не многого у вас, вряд ли больше, чем я могу просить у цветка или птицы, которых я мог бы выбрать для украшения своей жизни. Полюбите меня немного или, по крайней мере, будьте со мной, примите мою любовь. Позвольте мне думать и заботиться о вас. Я буду работать для вас, работать, чтобы стать знаменитым ради вас. Позвольте мне эту малость, это ведь не так много.

Глубокое смирение никогда не доказывает удивительную силу любви. Флора дрожала при мысли о такой неопределенной страсти, дрожала и с печалью вспоминала легкую и светлую любовь Уолтера. Она бы отдала полжизни за такое чувство.

— Вы и правда не многого просите, — сказала она робко, — а я и не могу дать большего. Папа хотел, чтобы я стала вашей женой. Ради него…

— Нет, Флора, не ради него, ради меня. Пусть это будет даже как милостыня для нищего, но только не из чистой жалости: я бы не хотел, чтобы вы вышли замуж за меня только ради своего отца. Я могу принять любой дар из ваших рук, но только не такой. Ваша любовь, ваше сострадание, благодарность, в общем как бы вы это ни называли, должно быть отдано мне свободно, только по вашему желанию.

В этих последних словах прозвучали нотки гордости, резко контрастируемые с предшествующим полным самоотречением.

— Я позволил вам увидеть общество, Флора. У вас было достаточно почитателей для того, чтобы вы могли рассмотреть тех моих соперников, которые могут оспаривать вас у меня. Я, наверное, выгляжу скучным занудой по сравнению с теми молодыми людьми.

— Среди них нет никого, кто мог бы по-настоящему сравниться с вами, — ответила она живо, — если… если бы мне никогда никто не нравился.

Лицо доктора помрачнело.

— Зачем говорить о мертвых? — спросил он. — Если бы я мог вернуть вашего возлюбленного к вам, неужели вы думаете, я бы не сделал этого сразу же, чем смотреть на то, как вы мучаетесь своим горем. Но я не могу вернуть его обратно, Флора. Я не могу сейчас отложить все свои надежды, как я сделал это в тот день, когда услышал о вашей помолвке, и приучить себя к мысли о жизни без вас. Вы бы не услышали о моей любви ничего, если бы Уолтер Лейбэн был жив. Из многих молодых людей судьба решила забрать именно его, и вы собираетесь горевать о нем всю жизнь, променять все радости молодости на печаль потому, что он покинул вас?

— Я уже не печалюсь о нем, как видите, — ответила она. — Я вполне счастлива. Иногда я удивляюсь тому, что вообще могу быть счастлива без него или папы. Но я знаю, что он никогда искренне не отвечал на мои чувства.

— Вы знаете?

— Да. Я узнала его тайну после его смерти.

— Какую тайну? — спросил доктор, замирая.

— Я не могу раскрыть вам ее. Вряд ли я когда-нибудь упомяну его имя. Я глупо отдала ему свою любовь, неразумно, по-детски. Так горько осознавать это.

— Забудьте это, Флора, и наградой вам будет любовь, которую не умалит даже ваше равнодушие, безграничная любовь, которая останется, даже если болезнь испортит вашу красоту, если безумие овладеет вами, любовь, которая всегда будет обнимать вас и всегда будет следовать за вами во всех горестях жизни, которые может преподнести нам рок. Будьте моей, я умоляю вас, хоть немного!

Он встал на колени у ее ног, его руки замкнулись на ее запястьях, а глаза смотрели прямо на нее, и в них застыла мольба и ожидание.

— Я дай вам все, что смогу — верность и покорность.

Он притянул к себе лицо девушки и в первый раз поцеловал ее в дрожащие губы.

— Моя любимая, — сказал он мягко, — я скорее приму от вас покорность, чем от другой женщины самую глубокую любовь. И если я не смогу сделать за всю свою жизнь так, чтобы вы полюбили меня, то тогда это будет значить, что любовь не всемогуща.

Флора почувствовала странное чувство облегчения и умиротворения после объявления помолвки, которая, однако, произошла еще у постели умирающего отца. Она никогда не думала об отказе Гуттберту Олливенту. Умирающий отец отдал ее доктору — этот акт был священен. Она содрогалась при мысли о том дне, когда доктор Олливент заявит свои права на нее, но теперь, когда это произошло, девушка была спокойна, в ее душе впервые наступил мир со дня смерти Марка Чемни. Ее судьба была решена, тихий дом на Вимпоул-стрит стал ее домом, жизнь должна была протекать в спокойном, без особых событий ритме, и только смерть могла положить этому конец.

Однако в сложившейся ситуации было и немного счастья: она была любима человеком, которого с гордостью могла считать неким верховным существом. В обществе ей говорили много хорошего о докторе Олливеите. Флоре было приятно слушать это, и она была горда им.

Если девушка не могла дать ему любви, она платила ему своим почтением.

Никогда еще свет не знал такой заботливой хозяйки. Она подчинилась доктору во всем, узнавала о всех его желаниях, интересовалась его проблемами и постоянно пыталась улучшить себя, как будто бы она могла стать менее желаемой. Они были весьма учтивыми влюбленными, и лишь иногда, между ними возникали до смешного робкие разногласия, и небольшая едкость замечаний, как правило, смешивалась с медом взаимных ухаживаний. Миссис Олливент наслаждалась счастьем своего сына и думала о том, что должно быть небеса создали Флору специально для него.

— Пусть это произойдет в ближайшее время, дорогая, — сказал Гуттберт однажды вечером, когда Флора спустилась в его кабинет за книгой; здесь, в этой печальной и немного грустной комнате, где многие люди услышали свой смертный приговор, влюбленные стояли рядом в сгущающихся сумерках летнего дня, Флора тянулась к томику, который хотела взять, а рука доктора мягко обнимала ее, и он как будто пытался привлечь ее к себе.

— Пожалуйста, не говорите мне ничего о «Революции» Кэрлайла, дорогая. Я сейчас найду эту книгу. Я хочу, чтобы вы ответили мне на один вопрос. Когда мы поженимся? Уже прошло шесть месяцев с тех пор, как вы дали мне обещание. Вы же не можете сказать, что я нетерпелив?

— Вы знаете, что я всегда готова сделать все, что вы пожелаете, — ответила Флора тихо.

— Моя Гризельда![7] Пусть это будет в этом месяце, тогда я смогу показать вам Италию. Ноябрь — прекрасный месяц для Рима. Мы убежим с вами от лондонских туманов, и, по крайней мере, для одного из нас, земля станет раем.

— Я бы хотела увидеть Рим, — ответила Флора, едва скрывая свою радость, но и не чувствуя того восторга, который был у нее тогда, когда она думала о предстоящем путешествии в великий город вместе с Уолтером Лейбэном. — Но не будет ли это слишком рано?

— Нет, моя любовь, я ведь и так ждал уже долго. Возможно, я не должен был быть столь терпеливым, но я хотел, чтобы вы привыкли к мысли о нашем союзе, чтобы это не было тяжелой ношей для вас. Вы ведь не раскаиваетесь в том обещании, которое дали мне у того раскидистого бука около Фарли-Роял?

— Нет, нет, — сказала она страстно, и затем добавила, несколько смутившись, — сейчас вы мне нравитесь гораздо больше, чем тогда.

— Мое сокровище! — воскликнул он, обнимая ее. — Если любовь заслуживает благодарности, то тогда я ее достоин. Вы — моя, если бы вы знали, каким счастливым вы сделали меня одним единственным таким словом. Я мог позволить себе быть терпеливым, чтобы завоевать вас.

Дата их свадьбы была обсуждена ими здесь же. Флора сказала, что это произойдет тогда, когда пожелает доктор Олливент и мама. Гуттберт сказал ей, что они с мамой едины в своем мнении и что это событие не стоит откладывать на долгий срок. Они все еще стояли у книжных полок, обсуждая этот вопрос, когда слуга произнес, что какой-то человек хочет видеть доктора Олливента.

Всегда есть что-то неприятное, вызывающее сомнение и даже таинство при объявлении о приходе «какого-то человека». Такая неопределенность внушает некоторое чувство страха. Таким человеком мог быть кто угодно — от повелителя тьмы в виде скелета до сборщика налогов.

Да, «какой-то человек» мог быть кем угодно.

— Что он хочет от меня? — спросил доктор с некоторым раздражением. — Это пациент?

— Я не думаю, сэр. Я спросил, не пришел ли он к вам, как к врачу, но он ответил, что у него к вам другое дело.

— Где он?

— В холле, сэр.

— Вам нужно было повнимательнее присмотреться к его внешнему виду. Вот ваша книга, Флора, — сказал доктор, выбрав томик в коричневом переплете. — Я немедленно поднимусь наверх, как только разберусь с гостем.

Он вместе с Флорой вышел из комнаты и смотрел на ее хрупкую фигурку, пока та не скрылась из виду, а затем направился к холлу, в котором его ожидал пришелец. В полумраке комнаты Гуттберт увидел широкоплечего человека и подошел к нему. Это был Джарред Гарнер.

— А, так это вы? Я думал, что закончил с вами все дела.

— Я тоже так думал, — ответил гость, отчасти недружелюбно, отчасти извиняющимся тоном, — но мир был слишком жесток по отношению ко мне и я решил навестить вас еще раз.

— Проходите, сэр, — сказал доктор холодно, открывая дверь в гостиную, — и давайте положим конец нашему делу.

— Прошу прощения, доктор, но я не понимаю, как вы можете сделать это, не очистив свою совесть перед мисс Чемни. А я думаю, вы и не собирались делать этого.

Настал день свадьбы. Это был тихий день в конце октября, в такой же день два года назад случилась смерть Марка Чемни.

Свадьба оказалась весьма скромной, совсем не похожей на другие свадьбы, происходящие на Вимпоул-стрит. Врач с Кэвендиш-сквер, старый друг Гуттберта, был посаженным, отцом, его дочь — симпатичная девушка семнадцати лет — была единственной подругой невесты. Таким образом из гостей были только эти двое, доктор имел свое особое представление о церемонии бракосочетания и считал, что столь торжественное событие не может проходить в окружении улыбающейся, равнодушной толпы.

— Если бы у меня было больше друзей, настоящих друзей, я бы пригласил их сегодня, Флора, — сказал он утром свадебного дня, — но я был слишком занят, чтобы заводить друзей и совсем не собирался сделать день нашей свадьбы праздником для своих знакомых.

После венчания и весьма милого банкета за круглым столом, украшенным белыми экзотическими цветами, доктор и его невеста отправились на железнодорожную станцию, чтобы уехать в Дувр, а миссис Олливент вздыхала, думая о том, каким скучным может стать дом за месяц их отсутствия.

Однако в церкви был один неприглашенный гость — мистер Гарнер, обычно не склонный посещать такого рода церемонии, одного раза в жизни, по его мнению, было достаточно, чтобы прочувствовать событие подобного рода. Но за этой свадьбой он наблюдал из своего укрытия за колонной с большим удовлетворением.

«Я думаю, что сильно поднадоел ему, — говорил он себе. — Если я раньше отравлял ему жизнь, то в будущем я буду вдвойне ядовитее. И хотя он уже раскошелился, я заставлю его раскошелиться и в дальнейшем».