Проигравший из-за любви

Глава 37

Никогда еще дорога от Килларни до Лондона не казалась нетерпеливому путешественнику столь длинной, какой она показалась Флоре, когда она возвращалась домой: молодая женщина страстно хотела искупить свою вину перед тем, кому три месяца назад была суровым судьей.

Грех доктора Олливента, его молчаливая ложь, его лицемерие ни в коей мере не уменьшались в связи с тем, что его сопернику удалось вырваться из лап смерти. Того, что сделал доктор, было уже не исправить. Но Флора спешила в Англию, чтобы простить его, более того, она сама хотела просить у него прощения. Ведь женщины редко бывают логичны; точные науки со всеми своими глубокомысленными рассуждениями не в состоянии постичь женской натуры. Мертвый Уолтер Лейбэн занимал центральное место в прежней жизни Флоры, ее память была переполнена печалью, он казался ей ярким и светлым образом, но живой Уолтер Лейбэн был повинен в своем малодушии и полном пренебрежении к ее чувствам и поэтому стал для нее совершенно другим человеком. Она сравнивала его поведение с поведением своего мужа, взвесила непостоянство одного и стабильность другого и, естественно, отдала предпочтение человеку, согрешившему ради нее.

Ведь было больше лжи в любовном объяснении Уолтера Флоре тем летним днем в Брэнскомбе, когда сердце его принадлежало другой, чем в молчании Гуттберта Олливента. Флоре легче было простить грех доктора.

Но это было не все. Более чем вероятно, что в глубине своего сердца она простила мужа еще до появления Уолтера. Жалость, сострадание, горечь за те сказанные грубые слова теснились в ее груди, перемешиваясь, тем не менее, с презрением к неправде. Тлеющая любовь порой нуждается лишь в слабой искре, чтобы вспыхнуть факелом, и как хорошо было, что провидение дало Флоре такую возможность. Она могла вернуться назад к нему и сказать: «Будь счастлив снова. Тот случай, к которому привела твоя страсть, не, стал причиной смерти. Твой соперник жив и больше не соперник тебе».

В течение всей длинной осенней ночи по пути из Вотерфорда до Милфорд-Хэвен Флора не спала, прислушиваясь к монотонному шуму волн и думая о встрече с мужем. Она рисовала себе сцену, встречи с ним, вызывая в воображении одинокую фигуру, сопровождающую ее среди рябин Черной Долины. Она думала о своем муже, одиноко сидящем в своей библиотеке, в которую она так часто входила и видела, как он сразу оживлялся и всегда был рад ее присутствию, всегда был готов закрыть свою книгу и приходил ей на помощь, советовал и развлекал ее. Такие прекрасные короткие свидания посреди делового дня, узнает ли она вновь всю их прелесть? И только сейчас, оглядываясь назад, она смогла оценить очарование тех мгновений.

Она рисовала себе то, как завтра встретится с ним, когда окончит свое путешествие и появится в доме без объявления, так же, как поступала в счастливые дни своего замужества. Она представляла себе, как он будет сидеть за столом, окруженный книгами и бумагами, и как при звуке ее шагов скажет со своим профессиональным спокойствием: «Что, новый путешественник пожаловал ко мне, обеспокоенный своим здоровьем?» Она представляла себе, как он увидит, что это не простой пациент, а его раскаявшаяся жена, как он поднимется в своем кресле, возможно, все еще терзаемый сомнениями, и затем, когда вновь на него снизойдут чары старой любви, он широко раскинет руки и обнимет ее. О, блажен, блажен будет тот час. Никогда она больше не станет так рисковать и уезжать из любимого дома.

Но что если все это была лишь фантазия? Что если он, столь верный своей любви, смог все же разочароваться в ней? Что если он встретит ее холодным взглядом, указывая на дверь и говоря: «С того дня ты мне больше не жена!»

Эти две картины, обе вполне вероятные, преследовали бодрствующую путешественницу всю ночь. Агония надежды, сомнений и страха сопровождала эти несколько часов ночи, проведенной на борту пароходика, но ей они показались почти бесконечными.

Когда они прибыли в Милфорд, она была удивлена тем, что все еще была ночь. Слабые лучи утренней зари соперничали с желтым пламенем фонарей на станции.

— Я надеюсь, ты спала хорошо, моя любовь, — сказала миссис Олливент, проведшая плавание, наблюдая за морем, и уставшая так, как будто путешествие длилось годы, а не часы. — Я знаю, какой ты прекрасный моряк и что ты можешь спать на борту судна, — последнее было сказано со вздохом.

— Нет, мама, я долго не могла спать, мне так о многом нужно было подумать. Но я надеюсь, с вами-то все в порядке, — добавила Флора с сочувствием, поскольку вид пожилой леди говорил о том, что ей немало досталось от морской болезни.

— Моя дорогая, я была в руках провидения, — ответила бодро миссис Олливент, — и стюарды были очень обходительны. Но ночью, однако, был такой период, когда я почувствовала, что если мы пойдем на дно, то это не будет иметь для меня очень уж большого значения.

В лучах рождающегося дня, имеющего не очень привлекательный вид, как и большинство вновь образующихся вещей, путешественники постепенно продвигались вперед через холмистую местность, где разводили овец и где изредка попадались разработки угля и железа. Они проехали старинные соборные английские города и мрачные промышленные селения, оставляя позади себя холмы, а вместе с ними очарование дикой природы, затем они поехали уже через родные земли вдоль заросшей рогозом реки, переехали мост у Мэйденхода, являющегося любимым местом отдыха лондонцев и, наконец, увидели в густом осеннем воздухе крыши домов великого города.

Они были у Пэддингтона, миссис Олливент выглядела застывшей, как статуя, Флора же была бледна, как смерть, но в глазах ее сверкал огонь.

— Мама, — сказала она решительно за несколько минут до того, как они достигли конечной станции, — вы берите кэб, багаж и поезжайте через Ватерлоо к Теддингтону первым же поездом, я знаю, как сильно вы беспокоитесь о том доме.

— Но ты ведь поедешь со мной, Флора?

— Нет, мама. Я поеду прямо на Вимпоул-стрит, к Гуттберту. Если все пойдет хорошо, то я смогу убедить его переехать на виллу вместе со мной к обеду. Если мы не приедем к этому времени, значит, вы можете быть уверены в том, что он не простил меня. В этом случае я скорее всего вернусь домой одна.

— Мой дорогой ребенок, как ты можешь сомневаться в нем? Я никогда не слышала, чтобы он плохо говорил о тебе. Он все переживает про себя.

— Это в его природе, — ответила Флора. — Я не хочу сказать, что он все время был безупречным, но однажды я очень сурово осудила его за ошибку, Я совсем забыла, как многим я ему обязана, у меня ведь было много причин, чтобы быть благодарной ему.

— Иди к нему, дорогая, и будь уверена в его прощении. Я буду с нетерпением ожидать вашего приезда на виллу. Обед устраивать в семь, как обычно? Я как следует подготовлю все. — добавила миссис Олливент, полная материнской заботы, взволнованная предстоящим примирением тех двоих, кого она так сильно любила, а также весьма озабоченная вопросом приготовления к ужину рыбы и куропаток. Хороший обед играет определенную роль в семейной жизни; расстроенный муж будет иметь более хорошее настроение после поджаренных куропаток, чем после обычных телячьих ножек и каперсового соуса.

Обе леди взяли себе кэбы у Пэддингтона, и миссис Олливент отправилась в Ватерлоо с огромным количеством чемоданов, а Флора — на Вимпоул-стрит.

Как медленно тащился этот кэб! Это был такой короткий путь, но каким долгим он казался. Когда она увидела знакомую улицу, сердце Флоры забилось сильнее и наполнилось страхом, и ей уже хотелось, чтобы расстояние между ней и домом, который она так хотела увидеть, увеличилось. Кэб с грохотом повернул на Вимпоул-стрит. Здесь были два ряда схожих домов, стоящих друг против друга: белые ступеньки, ярко начищенные таблички с фамилиями жильцов, балконы со стоящими на них горшками с алой геранью и резедой, зеркальные окна и неизменные занавески: темно-красные снизу и белые сверху, тут и там висели птичьи клетки, слуги выглядывали из окон. Сердце Флоры почти выскочило из груди, когда кэб, раз или два заехав на бордюр, остановился у двери дома доктора Олливента.

Дом выглядел самым мрачным на улице. Ступени имели весьма непривлекательный вид, а ведь раньше они сверкали чистотой и их порой мыли по два раза на день, когда этого требовала миссис Олливент. По углам дома валялась солома, бронзовая табличка была пыльной и грязной, герань в гостиной завяла, на окнах косо висели ставни. Запустение, казалось, оставило здесь на всем свой отпечаток, ведь фронтоны домов обычно говорят об этом в первую очередь.

Сердце Флоры сжалось при виде всегда любимого дома. Подобные изменения были ее виной. Она ведь забрала у мужа домоправительницу, которая поддерживала дом чистым и опрятным, из-за ее эгоистичности миссис Олливент покинула свой пост, оставив дом сына, а неопрятный дом — уже не дом.

Слуга открыл дверь, но даже он имел весьма запущенный вид. Он был в полосатом утреннем жакете вместо расписного черного, который он раньше имел обыкновение носить в это время суток, кроме того, одежда была изрядно помята и выпачкана. Да и сам человек имел не очень привлекательный вид, как будто бы провел бессонную ночь.

Флора не сказала ни слова и прошла в холл, направляясь в библиотеку, открыла дверь и вошла. Такого опустошения, царившего в комнате, жена доктора не могла и представить себе. Она была пуста. Бумаги на столе доктора были разбросаны ветром, ворвавшимся из холла. Здесь стояло его кресло, такое пыльное, как будто на нем не сидели много дней, да, это было то самое кресло с высокой спинкой, в котором обычно сидел он, изучая вопросы жизни и смерти. Стойка нераспечатанных писем лежала на столе, между поблекшими серебряными чернильницами паук сплел свою паутину.

— О, мэм, — проговорил дворецкий, — я так благодарен Господу, что вы дома! Если бы я знал, куда писать, я бы написал вам или вашей свекрови, хотя хозяин и не велел мне делать этого.

— Написать мне, о чем? — воскликнула Флора, необычайно взволнованная.

Произошло что-то ужасное, то, о чем она не знала. Даже вид дома предвещал что-то зловещее.

— Доктор Олливент в отъезде? — спросила она, замирая.

Комната выглядела так, как будто ее оставили несколько недель назад.

— Его нет?

— О, нет, мэм, он слишком болен для этого.

— Болен, он болен?

— Он не говорил вам об этом в своих письмах? Он сказал мне, что передал о себе, кому нужно, все, и я не побеспокоился поэтому написать вам, даже если он и выглядел плохо. Он находится сейчас на попечении мистера Дарли в Бэдфорд-сквер, вы знаете его, мэм.

— В чем же дело? Пожалуйста, расскажите мне все. Он очень болен? — спросила в отчаянии Флора.

О, эта нежность, прощение и раскаяние, так запоздавшие.

— Господи, спаси меня, — жалобно проговорила она, — спаси меня от мучений!

— Я надеюсь, мэм, что не очень, но мистер Дарли сказал прошлым вечером, что хозяин пока болен и послал меня за доктором Вейном, живущим поблизости, и оба этих джентльмена разговаривали около часа о медицине, которую я никогда не любил. Затем мистер Дарли сказал мне найти сиделку доктору Олливенту на ночь. Я взял кэб и объездил пол-Лондона и наконец я нашел одну молодую особу в Хайборском институте, она очень приятная дама.

— Как долго он был болен? — спросила Флора, снимая шляпу и жакет трясущимися руками.

— Более трех недель, мэм. Это началось с простуды, — его знобило и затем появилась своего рода лихорадка, у него пропал аппетит, он потерял покой. Я мог бы рассказать вам о том, что он часто засиживался далеко за полночь в то время, как я мыл лампы. Он по-прежнему осматривал своих больных и совершал свои обычные обходы и однажды, совсем обессилев, упал на кровать. Это бесполезно, — сказал он, — скажи людям, которые придут ко мне, что меня нет в городе. Я попрошу мистера Дарли понаблюдать моих пациентов. Я сходил за мистером Дарли и он стал заботиться о нем с того времени.

— Я сейчас же пойду к нему, — сказала Флора, идя к лестнице.

Слуга беспокойно последовал за ней.

— Я боюсь, что вы найдете его очень больным, мэм, — сказал он, — вы должны быть готовы к тому, чтобы увидеть его совсем изменившимся.

— Я готова ко всему, — ответила она, всхлипывая, — только не к тому, чтобы потерять его.

И она побежала наверх быстрыми и легкими шажками и совсем беззвучно — толстый ковер покрывал лестницу.

Она открыла дверь в центральную комнату на втором этаже. Эта комната была когда-то специально убрана для невесты доктора, сейчас она ожидала увидеть здесь больного. Но, к своему удивлению, увидела, что мебель завешена коричневой материей и никого там нет. Все было здесь так, как до ее отъезда: туалетная комната с позолоченной фурнитурой была завешена от пыли и света, ковер, занавески, зеркала — все было укутано. Комнаты, которые она как бы освятила своим присутствием, казалось, никто не посещал в ее отсутствие.

Задняя комната на этом этаже принадлежала миссис Олливент и сейчас оказалось запертой. Флора стремительно подошла к ней и открыла дверь — именно здесь она очнулась в один из зимних дней после долгой ночи забытья. Да, он был здесь, на той кровати, на которой лежала и она, когда болела. Она увидела его худую фигуру под одеялом. Няня сидела за столом у окна. Часы тихонько тикали на камине, медленно мерцал огонь, тут и там стояли бутылочки из-под лекарств, в общем здесь было собрано оружие, посредством которого жизнь борется со своим соперником — Смертью.

Он бодрствовал. Взгляд его был обращен к двери, в которую вошла Флора, но каким отчужденным он был. Он смотрел на нее и не узнавал.

Она подошла к кровати и опустилась на колени, взяв его горячие руки в свои, ласково что-то шепча ему и целуя сухие губы. Но тщетно. В целом мире никого более незнакомого, чем она, не могло быть для него.

— Еще одна няня! — сказал он утомленно. — Что за толк в этой суете?

— Не няня, Гуттберт, твоя жена, твоя скорбящая жена вернулась, чтобы выходить тебя. Взгляни на меня, дорогой. Твоя верная жена вернулась и никогда больше не оставит тебя.

Он посмотрел пристально на нее своим измученным взглядом, совершенно не узнавая ее.

— Что за толк от всех этих людей? — воскликнул он. — Я бы лучше предпочел находиться в госпитале. Уйдите, пожалуйста, — сказал он, обращаясь к Флоре, — и оставьте меня в покое, если можете. Вы всегда так мучаете меня.

Няня, которая встревожилась при виде Флоры, теперь очнулась и стала выполнять свои профессиональные обязанности.

— О, мэм, пожалуйста, если можете, не разговаривайте с ним. Врачи сказали, что он не должен ни о чем беспокоиться.

— Но я его жена.

— Да, мэм, но ваш столь неожиданный приход может произвести на него шокирующее действие, если он узнает вас. Возможно, это к лучшему, что он не узнал вас.

— К лучшему! — повторила Флора, глядя перед собой. — А узнает ли он меня вообще когда-либо?

— О, да, вам не стоит беспокоиться, по этому поводу, мэм, — ответила приветливо няня, это было для нее так просто — сохранить хорошее настроение. Вскоре он придет в себя и вспомнит вас. Я видела куда более серьезные случаи.

— Но ведь он серьезно болен, не правда ли? — спросила Флора с отчаянием.

— Доктора беспокоятся о нем, мэм, но не все так уж плохо, это не безнадежный случай, Вы не должны отчаиваться.

— Что вы здесь пишете?

— Я лишь веду журнал, мэм. Доктора желают, чтобы я записывала все, что принимает больной. Все лекарства, я даю ему в этом двухунциевом стакане. Очень важно, чтобы он правильно питался и оставался в покое.

— Он не в себе?

— Нет, мэм, не очень, но иногда он говорит странные вещи. Он, в основном, говорил о вас последние несколько дней и все время думал, что вы в комнате.

— А теперь, когда я пришла, он не узнает меня, — как все это тяжело.

— Он постепенно узнает вас, мэм, — сказала няня уверенно. — Он поправляется очень быстро.

— Если бы вы позволили мне делать для него что-нибудь. — Если бы я могла быть полезна, — сказала Флора.

— Конечно, мэм, здесь есть, что делать. Вы могли бы мне помочь, пожалуй, когда я буду давать ему лекарства, вино или бульон. Ему очень не нравится принимать что-либо и иногда бывает довольно трудно упросить его сделать положенные процедуры.

— Я с радостью помогу вам, — сказала, оживляясь, Флора. — Я просто буду чувствовать себя совсем несчастной, если совсем не смогу быть полезна. Можно, я останусь в комнате? Я буду вести себя спокойно.

Все это было сказано так тихо, что звук их голосов едва ли мог, достичь постели больного, беспомощно двигающего головой и руками.

— Доктор сказал, чтобы больной оставался в полном покое, мэм, и никто, кроме няни, не может присутствовать в этой комнате, но если вы не будете разговаривать и ходить, я думаю, вы можете оставаться.

Это казалось тяжелой вещью — запретить жене сидеть в комнате рядом с больным мужем. Это была не та болезнь, которая могла бы сама по себе быть опасной. Просто доктор потерял интерес к жизни и позволил ей тихо ускользать от него. Он растратил свое здоровье длинными бессонными ночами, он перегружал себя и был полон горькой печали. Он растратил свои силы на помощь другим людям, не оставив себе ничего. Жизнь без Флоры казалась ему ничтожной. Он слишком любил жизнь, чтобы уйти из нее с помощью синильной кислоты или пистолета, но и не был очень уж верующим человеком, чтобы с верой и надеждой ждать своего конца, и поэтому был очень рад, когда почувствовал, что силы покидают его и что жить ему осталось немного. Что за польза была бы от пустого будущего, лежащего между разрушенными надеждами я могилой, если жена ушла от него? Он лишился своего ребенка. И у него никогда больше не могло быть другого дитя. Он заработал уже более чем достаточно для того, чтобы обеспечить достойное проживание своей матери. И не было, причины, по которой он мог желать продолжать жить ни ради себя, ни ради других. Поэтому когда он обнаружил, что силы покидают его и лихорадка, опасность которой он прекрасно знал, крепко завладела им, он испытал не сожаление, а скорее радость.

«Возможно, она и взгрустнет немного, — говорил он себе, — когда кто-то скажет ей, что я мертв, у нее будет небольшое чувство боли за человека, который любил ее, как Отелло. А затем другая, новая прекрасная жизнь откроется перед ней, и потом, когда у нее будет другая семья, она, быть может, оглянется на прошедшие дни, проведенные со мной, и они покажутся ей лишь незаконченной главой в книге ее жизни. Для меня это была целая книга, а для нее, наверное, лишь эпизод».

Так думал Гуттберт Олливент, когда пришел день, и у него более не было сил делать что-либо. Это произошло еще до того, как он почувствовал, что у него начинает мрачнеть рассудок, когда он осознал, что побежден. Физическая слабость вряд ли могла оторвать его от дел, он цеплялся за работу, как за единственное, что осталось у него в жизни, но когда почувствовал, что больше не в состоянии написать простой рецепт, он должен был признать, что его рабочие дни закончились.

— Моя карьера окончена, — сказал он себе.

Он поднялся в свою комнату на третьем этаже в один из сентябрьских полдней и лег на кровать, спокойно признав то, что дела его земные окончены. Он позволил жизни постепенно покидать его, без малейшей попытки сохранить в себе угасающее пламя и лишь из уважения к старому слуге позволял вызвать к себе мистера Дарли.

Этот джентльмен был семейным врачом и хорошим специалистом, но сия болезнь была за пределами его искусства. Состояние больного ухудшалось день ото дня, и мистер Дарли вынужден был признать его опасным. Если так долго не было изменений к лучшему, значит, конец был неизбежен.

Именно в этот тяжелый период Флора прибыла на Вимпоул-стрит.

Весь день она просидела у кровати мужа, за занавеской, слыша, как он ворочается, его бессвязную речь, в которой часто звучало ее имя, но чаще — профессиональные выражения с латинскими словами. Она больше не пыталась сделать так, чтобы он узнал ее. Няня сказала ей, что ему необходимы покой и тишина, и Флора беспрекословно выполнила эту просьбу. Безумно переживая за этого страдальца, она тихонько сидела в углу и беззвучно молила Бога о его спасении. Только после семи часов она подумала о бедной миссис Олливент, спокойно, наверное, ожидающей ее и сына на вилле. «Бедная мама, — сказала она себе, — я должна телеграфировать ей. Как жестоко с моей стороны, что я не сделала это раньше, как жестоко отстранять ее подобным образом от больного сына». Она выскользнула из комнаты, сбежала вниз к старому слуге и послала его отправить телеграмму следующего содержания:

В восемь часов пришли мистер Дарли и доктор Вайн с Кавендиш-сквер. Как сильно забилось ее сердце, когда эти бравые седые джентльмены вошли в комнату, склонились над кроватью больного, приказав принести свечу, и исследовали пациента с профессиональной бесцеремонностью, которая сейчас казалась кощунственной. Они выслушали его дыхание, простучали грудь и спину, и проделали еще много других манипуляций, затем взглянули друг на друга и пошептались немного, как показалось Флоре, довольно мрачно. Она бессильно опустилась на стул, не сказав ни слова, а доктора и не подозревали о ее присутствии, пока сиделка не сказала им, что молодая миссис Олливент дома и желала бы, чтобы ей позволили ухаживать за мужем.

Оба джентльмена повернулись к ней с радушием и пробормотали несколько добрых слов, но слова эти как-то вяло звучали.

Флора молча выслушала их и затем вышла вместе с ними из комнаты.

— Джентльмены, — сказала она жалобно, когда они оказались вне комнаты, — скажите мне правду! Мой муж умрет?

— Моя дорогая миссис Олливент, — сказал доктор Вейн, который был частым гостем на Вимпоул-стрит во времена ее счастливой замужней жизни, — пока сохраняется хоть малейшая искра жизни, всегда есть луч надежды, но я боюсь, я думаю, наш друг умирает.

Она посмотрела на него, застыв на несколько секунд, а затем сказала тихо:

— Спасибо, что сказали мне правду.

Она опять вошла в комнату мужа и, забыв в своей печали о том, что ему нужен покой, упала у кровати на колени.

— Моя любовь, моя любовь, — говорила она всхлипывая, — моя потерянная любовь! Неужели не будет мне прощения на небесах за мой грех?

Ее голос, ее скорбь рассеяли завесу бессознательности. Гуттберт открыл глаза и взглянул на нее, она почувствовала, что он узнал ее.

— Флора! — вскрикнул он слабо.

Не было ни удивления, ни радости в этом голосе. Из-за слабости тела и рассудка у него не хватило сил на эмоции.

— Моя любовь, это твоя жена, твоя вернувшаяся жена.

Она вспомнила свои слова, сказанные в саду тем роковым летним вечером, слова ненависти и презрения, острые, как меч, которые нельзя было забыть.

— Мой милый, я была несправедлива и жестока, — говорила, всхлипывая, Флора. — Спасибо Богу, что я смогла посмотреть на все другими глазами. Я должна сказать тебе кое-что, Гуттберт, то, что успокоит тебя. О, моя любовь, вся моя жизнь будет искуплением моего греха.

Он посмотрел на нее затуманенным взором некоторое время, а затем тихо ответил:

— Слишком поздно, моя дорогая. Кувшин разбился у фонтана.