Проигравший из-за любви

Глава 35

Они были уже более месяца в Макроссе. Первые листья медленно опускались на землю, напоминая о приближающейся осени. Улучшающееся здоровье Флоры было основной темой писем миссис Олливент своему сыну, при этом она отчетливо представляла себе то волнение, которое возникало у него, когда он читал о румяных щеках, спокойном сне и хорошем настроении. Читая эти веселые письма, Гуттберт, находившийся в одиночестве в своем кабинете, думал о том, какой мелкой должна быть душа, если ее печали и боль могли вылечить горы и свежий воздух, какими, должно быть, слабыми были узы, связывающие его с молодой женой, если их разрыв оставил в ней так мало ран.

«Я молил Бога о ее счастье, — сказал он себе однажды, уязвленный таким поведением Флоры. — Так неужели я буду так слаб, чтобы печалиться по поводу того, что мои молитвы оказались услышанными? Я хочу думать о ней только с нежностью, так, как, может быть, вспоминает шиповник о парящей вокруг его шипов летней бабочке, которая затем улетает к цветам».

— Не будет ли лучше, мама, если мы вернемся на виллу? — спросила Флора однажды утром. — Вы, должно быть, волнуетесь о том, все ли там в порядке?

Она все еще не могла прямо говорить о муже, но она знала, что мать хочет увидеть своего сына.

— Да, моя любовь, мне бы очень хотелось увидеть моего мальчика. Его письма так коротки и так отвлеченны, что я и вправду сильно беспокоюсь о нем. Прошло уже больше недели, как я получила последнее. Да еще на вилле нет никого, кроме слуг. Было не совсем правильным оставлять их одних на такой длительный срок, но, кроме того, мне кажется, что было бы жестоко увозить тебя сейчас, в такую погоду, — ты ведь так полюбила это место.

— Мне оно действительно очень понравилось, мама, так приятно иногда побыть в одиночестве, но я готова снова ехать туда, куда вы сочтете нужным. Я готова подчиниться вам, поверьте мне, — говорила она, — я не уверена, что смогла бы хоть в малейшей мере отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня.

— Не говори так, дорогая. Это правда, что мне хотелось бы быть рядом с Гуттбертом, но он хочет, чтобы я была с тобой, а я никогда не перечила ему. Кроме того, я надеюсь…

— Только не надейтесь на меня, мама, я уже покончила с надеждами.

— Ты говорила то же самое два года назад, дорогая, однако ты была потом очень счастлива.

Вздохнув, Флора отвернулась от нее. Таким образом, она как бы положила конец этим речам. Но она на забыла о беспокойстве матери о сыне и о том, что свекрови были не безразличны хозяйственные дела в доме.

— Я думаю, что уже вполне выздоровела, мама, — сказала она, — мое состояние вызовет удовольствие у мистера Чалфонта, надеюсь, обойдусь без его микстур, так что мы можем отправляться домой так скоро, как вы пожелаете.

— Тогда я напишу сегодня Мэри Энн и распоряжусь по поводу завтрашней упаковки вещей, — ответила миссис Олливент обрадованно.

Укладывание вещей в присутствии этой пожилой женщины было весьма обстоятельным делом и заняло целых два дня, причем потребовало серьезного обдумывания этой процедуры.

Мэри Энн, которой миссис Олливент собиралась отправить телеграмму о их возвращении, была весьма старомодной особой и работала служанкой у них еще в старом лонг-саттонском доме, теперь она была своего рода реликвией, но отлично выполняла свои обязанности.

Флора отправилась перед отъездом на одну из последних своих прогулок, она была несколько опечалена тем, что придется оставлять это спокойное место, хотя и не сказала раньше об этом свекрови. Пусть она не была счастлива здесь, но зато жила в полном покое. Здесь не было ничего, что напоминало бы ей о её прошлой жизни с ее мрачными событиями и настроениями. Вернуться на виллу — значило бы вернуться в пустой дом, из которого упорхнуло счастье. Ее волновали не столько сами вещи в доме, которые покупал Гуттберт, чтобы украсить его, сколько то, что они напоминали ей, как много она потеряла с уходом мужа.

Приятно было открыть маленькие ворота, ведущие к небольшому монастырю, следуя за юным его хранителем, для которого Флора была привилегированной персоной. Каким тихим и спокойным, было это древнее место, кругом стояла такая красота: густая трава, мох, серые лишайники, покрасневшие листья клубники, высокие папоротники с раскидистыми листьями, жимолость, испускающая благоухание, ягоды на калине и рябине, ставшие совсем красными, первые пожелтевшие листья на тополе и платане, голубоглазки, стелющиеся тут и там среди высокого плевела, пурпурная наперстянка, поднимающая свои верхушки над папоротником.

Флора медленно шла по густой траве к своему любимому уголку, взволнованная торжественной красотой ничуть не меньше, чем при первом посещении этого места. Она выбрала для себя один из удаленных уголков кладбища, где спокойно могла проводить целые часы, скрываемая плитами надгробий от назойливых туристов. Мальчик-хранитель кладбища отлично знал это место и поэтому старался уводить от него различных незнакомцев. Она села на край поросшей мхом могилы и открыла книгу — любимого Данте, каждая страница которого была помечена карандашом ее мужа. Он обучал ее итальянскому, используя эту книгу, так же как обучал ее латыни, читая Горация. На краях страниц тут и там пестрели его пометки, поэтому каждая неясность становилась вполне понятной. Они читали свои любимые страницы вместе в Италии, где климат и пейзаж делал все написанное почти реальным, и поэма Данте, казалось, приобретает новый смысл на его земле. Сегодня она медленно переворачивала страницы, пытаясь безуспешно сосредоточиться на тексте.

«Если бы я никогда не знала правды, то могла бы быть счастлива», — думала она, размышляя над тем откровением Джарреда Гарнера. Она ведь была так счастлива до того злополучного дня, смотрела вперед с радостью на тот день, когда ее ребенок улыбнется ей, когда Гуттберт мог бы быть гордым и счастливым отцом, когда весь мир показался бы им еще краше из-за рождения новой жизни. Как ребенок думает о своей первой игрушке, как девушка думает о своем первом возлюбленном, так Флора думала о дитя, которое было ей дано и которого забрала смерть и отправилась с ним в неведомые земли.

Она закрыла книгу со вздохом отчаяния, мир поэзии не мог принести ей спокойствия и отвлечь ее мысли от всесокрушающей печали, Франческа и ее возлюбленный были не более чем пустыми тенями и даже, если они любили и страдали, то она вряд ли могла посочувствовать им сейчас. Все страсти и ужасы подземелья не могли разжечь ее интереса. Уголино был обычным занудой. Она отбросила в сторону книгу и стала размышлять над своими проблемами. Что должна была она делать с этой, ставшей пустой, жизнью, из которой все исчезло?

Шуршание женского платья, касающегося травы, донеслось до нее сквозь мрачные размышления. Она взглянула наверх и увидела приближающуюся леди: молодую, высокую, красивую и выглядевшую такой счастливой, как будто весь мир был полон радости. Она шла быстрым шагом, глядя вокруг себя и изредка издавая возгласы восхищения, очевидно, не предполагая, что кто-либо может услышать ее. Она была очень хороша, но очень отличалась от тихой и застенчивой красоты Флоры, которую поразил ее вид. Незнакомка была брюнеткой со смуглой кожей, а глаза были темнее ночного беззвездного неба. У нее был мягкий рот с белыми зубами, виднеющимися из-за алых, слегка приоткрытых губ. Одета она была в платье из индийского шелка желтоватого оттенка, которое очень гармонировало с ее испанской внешностью, на ее серой шляпе с широкими полями виднелась серебряная пряжка — именно такие головные уборы носили персонажи картин Вандейка. Алая шаль была прошита нитками золотистого шелка и была небрежно накинута на плечи, большой зонтик из той же материи, что и платье, скрывал ее от палящих лучей солнца. В одной руке она несла лакированный ящик с красками и, к удивлению Флоры, остановилась у надгробия, среди вьющегося плюща и земляники. Она собиралась, очевидно, рисовать, но где был ее мольберт? Флора наблюдала за ее движениями с любопытством. Положив вниз свой ящичек с красками, леди осмотрелась внимательно вокруг себя, затем встала на одну из могил и крикнула: «Тонни, Тонни!» И затем невдалеке раздался пронзительный детский голосок: «Мам, ма, мам!» — и тотчас появилась молодая персона в батистовой шляпке, то и дело спотыкающаяся, несущая большой мольберт и раскладной стульчик, рядом с ней, цепляясь за платье, семенил ножками ребенок, одетый в белое и алое, и поэтому очень напоминающий тропическую птицу.

— Иди к маме, дорогой, — сказала леди и тут же полуторагодовалый карапуз оказался у нее на руках, улыбающийся и громко улюлюкающий.

Горячие слезы полились из глаз Флоры и она отвернулась от этого счастливого семейства. Счастливая мать, счастливый ребенок! А вот ее малыш лежал в узкой могиле и летние цветы тихо шелестели над ним. Она никогда не держала его на руках, никогда не видела его голубых глаз. Почему она так несчастлива, когда в мире так много счастливых людей? Этот горький вопрос человечество, как правило, адресовало судьбе. Раскладной стульчик, зонт и мольберт молодая женщина расставила с необычайной осторожностью, пока служанка развлекала ребенка, показывая ему цветы и деревья.

— Я думаю, что так хорошо, — сказала, наконец, леди себе.

«Что за суета вокруг этого! — подумала Флора, — она, должно быть, очень хорошая художница, раз так сильно занята приготовлениями».

Но леди пока и не думала начинать работу. Она медленно прогуливалась среди могил, оглядывала принесенные и расставленные ею предметы с разных сторон и улыбалась.

— Я надеюсь, ему понравится это место, — пробормотала она. — Угол монастыря как раз деликатно скрывается за листвой деревьев. Прекрасный вид! Он может нарисовать неплохую картину: например, пара влюбленных людей, встречающихся или расстающихся около той полуразрушенной стены, а сбоку отчетливо вырисовывается поросшее плющом надгробие, растворяющееся в воздухе.

«О, — подумала Флора, — так все эти приготовления предназначены для кого-то еще, наверное, для мужа».

Она подумала о своих счастливых днях в Брэнскомбе, о своей прошлой жизни, когда она тоже расставляла эти предметы и перебирала карандаши, кисточки и краски, принадлежащие тому будущему Рафаэлю — Уолтеру Лейбэну.

«Какой глупой я была в те дни, — думала она, жалея себя за свои девичьи иллюзии, — Если бы та старая женщина не сказала правду тогда… Ведь он никогда не любил меня. Бедный отец почти умолял его взять меня в жены», — эта мысль заставила даже покраснеть ее.

Затем она подумала о той ужасной смерти, швырнувшей его в один момент от света и земной славы в мир теней, — страшная смерть. Кто может знать об агонии души в последние мгновения жизни? Солнце сверкало на летнем небе, трелью заливался жаворонок и где-то на дне залива молодой человек нашел свою могилу.

«Как вообще мой муж мог быть счастлив, вспоминая об этом? — думала она. — Как он мог не чувствовать себя убийцей?»

И она опять погрузилась в тяжелые думы и забыла о незнакомке, которая, походив около расставленных предметов, исчезла из виду, оставив мольберт и зонтик для художника. Флора с некоторым интересом рассматривала оставленные предметы, принадлежащие еще одному любителю живописи. Она не брала в руки карандаша и кисти с того ужасного часа, когда была оборвана блестящая нить его жизни. Давно уже не звенели радостно для нее колокольчики жизни, но все же в душе она оставалась художником и поэтому не могла рассматривать мольберт и краски, находящиеся перед ней, без интереса, кроме того, ей любопытно было взглянуть на того, кому это предназначалось.

«Не думаю, что он заинтересовал бы меня, если бы не был художником», — думала она, вспоминая свое увлечение молодым незнакомцем в бархатной куртке, которого она в те далекие времена высматривала из окна в доме на Фитсрой-сквер, в том незатейливом доме, находящемся, по ее мнению, на самой прекрасной площади в Лондоне.

Тихие шаги послышались в густой траве, душистый запах гаванских сигар примешался к аромату цветов. Приближался художник.

Она с интересом выглянула из своего укрытия; ее действительно было трудно разглядеть из-за надгробия и растущего сплошной стеной папоротника. Он тоже носил бархатный пиджак. Очевидно, это была традиционная одежда художников. У него были усы каштанового цвета, она могла даже видеть волосы, выбивающиеся из-под его головного убора. Он носил также вандейковскую бороду. Художник был высок, строен и моложав, с длинными женскими руками, на одном пальце искрился перстень с ониксом, на другом с сердоликом. Его лицо было белым, как цветы хлопка, растущие в Черной Долине, которые, зацветая, как будто белым ковром покрывали всю землю. Походка и жесты незнакомца, чье лицо пока нельзя было рассмотреть, были такими, что кровь у Флоры чуть не превратилась в лед. Так похож на того, мертвого, так похож! Но почему бы не существовать двум молодым людям, имеющим схожую фигуру и походку? Не было ничего экстраординарного в таком сходстве, однако оно привело в необычайное волнение Флору, как будто под этим голубым небом сейчас шел покойник. Она едва могла дышать. Она чувствовала себя так же, как чувствует себя человек в кошмарном сне, она чувствовала, что вот-вот может громко закричать. Незнакомец остановился, не дойдя до своего мольберта, и с восхищением огляделся кругом, с удовольствием отмечая приготовления той леди, взобрался на могилу и еще раз осмотрелся с тем безразличием к усопшим, которое обычно отличает туристов. Затем он походил еще немного, занятый, очевидно, своими размышлениями, и начал что-то тихонько напевать себе, нежным тенором, и этот голос, если однажды слышал его, невозможно было забыть. Он пел такую знакомую песню, прогуливаясь от одной могилы к другой, стой радостью, с какой, должно быть, пел Марио, когда шел через мост, оставляя позади себя смерть и руины. При звуках этого знакомого голоса Флора задрожала. Она придвинулась к надгробному памятнику и схватилась за него руками, как будто ища помощи и защиты от всезаполняющего страха у камня.

«Если бы мертвые могли возвращаться, — подумала она, — если бы это было, возможно, чтобы человек обманул меня! Но Гуттберт знал наверняка. Мой муж утверждал о смерти Уолтера. Просто это очень похожий голос, фигура и походка».

Она замерла, затаив дыхание, и вытерла холодный пот со лба. Ужас, которого она никогда не знала, вдруг овладел ею.

«Голос, голос! — думала она о звуках, растворяющихся в воздухе. — Так похож, и ведь это его любимая мелодия. Как часто я слышала, что он поет ее, как сейчас помню, как при этом он останавливался за моей спиной, чтобы поправить мой рисунок, не замечая даже, что напевает».

Незнакомец закончил осмотр и спрыгнул с могилы, открыл коробку с красками и, все еще продолжая напевать, начал раскладывать кисточки и тюбики и затем, когда все было готово, снял и бросил свою шляпу на папоротник и вереск.

Затем он нагнулся еще раз, достал что-то из ящичка, чтобы уж окончательно сесть под зонт, и в этот момент Флора подняла свое бледное лицо над краем надгробия и взглянула на него.

Да, это был Уолтер Лейбэн.

Она издала полный ужаса крик и упала лицом в траву. Он не увидел маленького бледного личика, смотрящего на него сквозь плющ, но был очень удивлен криком, который, казалось, исходил из земли.

«Что это? — подумал он. — Душа убитого кричит об убийце?»

Он осмотрелся вокруг себя и увидел лежащую в белом платье фигурку, затем перешагнул через могилу и поднял безжизненное тело.

— Интересная ситуация, — сказал он себе, — рядом со мной потерявшая сознание незнакомка. Лу! Тонни!

Никто не ответил на его крик. Он беспомощно стоял какое-то время, совершенно не зная, что ему следует делать с пострадавшей. Она беспомощно свисала с его рук, ее лицо было повернуто к его плечу.

Он очень растерялся. Наконец, на память ему пришли слова, сказанные когда-то доктором, и он осторожно положил незнакомку на траву бледным лицом вверх. И затем в первый раз взглянул на нее и тут же узнал.

— Флора! — воскликнул он.

Медленно поднялись веки, как будто бы с этим возгласом к молодой женщине вернулась жизнь, томные голубые глаза взглянули на него, сознание возвращалось к ней, как через сон, и губы прошептали:

— Я тоже мертва и нахожусь в стране мертвых?

Художник наблюдал с виноватым взглядом то, как она поднялась со своего мягкого ложа среди могил и побрела к своему любимому месту около поросшего плющом надгробия.

— Флора, — сказал он, — простите меня!

— Простить вас? — отозвалась она, задумчиво глядя на него, — простить за что?

— За то, что заставил страдать из-за своей мнимой смерти. Я, должно быть, выгляжу подонком в ваших глазах, лицемером или кем-то в этом роде, но я был жертвой обстоятельств. Когда вы все узнаете, то поймете.

— Я не хочу ничего знать, — ответила она с достоинством, — кроме того, что мой муж ни в чем не виновен. Я заставила страдать его, себя и весь мир из-за вас.

Она с удивлением взглянула на него. Он, казалось, потерял былую уверенность и славу, которые раньше окружали его наподобие ореола. Он казался совсем другим сейчас, нежели тогда, когда они были вместе. Конечно, он был красив, учтив, все его качества были при нем, но он был не тот. Волшебство исчезло.

— Что заставило вас оставить меня в таком страшном неведении относительно вашей судьбы? — спросила она, вспоминая переживания последних месяцев. — Почему вы заставили хорошего человека страдать по поводу вашей смерти?

— Этот хороший человек, столкнувший меня с утеса, все-таки имел основания для своих переживаний, — ответил холодно Уолтер Лейбэн. — Если мое исчезновение заставило, вас страдать, то я очень сожалею об этом.

— Вы были почти помолвлены со мной, — ответила она. — В целом мире у меня были только вы и доктор Олливент, чью дружбу я не смогла оценить. Вы были почти всем миром для меня в те дни, и события, связанные с вашим исчезновением, наполнили его тоской. Да, мистер Лейбэн, вы заставили меня страдать очень сильно.

— Флора, простите меня! Взгляните на меня, я на коленях у ваших ног, — проговорил он, опускаясь на колени и хватая ее холодные руки. — Я не знал, что делаю, целый месяц я находился между жизнью и смертью, а затем наступило время, когда моя память и сознание вернулись ко мне, но были почти пусты. Когда же я вновь вернулся к жизни и имел силы для того, чтобы разговаривать с вами, нас уже разделял целый год. Я решил поэтому, что вопрос уладился сам собой, и сказал себе, что, как бы вы сильно ни страдали из-за меня, муки ваши кончились. Ну, а затем я услышал, что вы вышли замуж за доктора Олливента.

— Разве не честно с его стороны, что он скрывал все от меня?

— Я не испытываю к нему никакой благодарности. Мы боролись, и он нанес мне удар, ставший почти смертельным. Но из-за доктора у меня нет никаких раскаяний. Я свое отстрадал: сотрясение мозга, месяцы смертельно опасной болезни. Я едва избежал помешательства. Вы считаете, что я должен был переживать по поводу его чувств?

— Ну да ладно, вы взяли свой реванш, — сказала Флора, вздохнув. — Но вы разлучили меня с самым прекрасным мужем, которого когда-либо имела женщина. Что я смогу сказать, если он все-таки вернется ко мне, если он вообще простит мне все то, что я сказала в вашу защиту? В моей жизни было два мрачных события, связанных с вами. Один раз, когда я мучилась неизвестностью о вашей судьбе, и теперь, когда мне сказали, что мой муж повинен в вашей смерти. Никто не мог быть счастлив так же, как я до того момента, как узнала это, и тогда я ушла, ушла ради вас.

— Легко все вернуть обратно, — сказал Уолтер с той простотой, которая раньше придавала ему очарование, это было своего рода особое свойство его солнечной натуры, которая когда-то казалась такой яркой и прекрасной девушке. Но это же качество раздражало сейчас женщину. — Легко вернуть его любовь, он ведь очень привязан к вам.

Флора вздохнула с сомнением. Она знала глубину души того, чью любовь она отвергла. Правдой оставалось, однако, то, что проступок мужа, состоящий в его лжи и лицемерии, не стал меньше оттого, что его соперник оказался жив. Но она увидела все в новом свете: человек, которого она считала мертвым, стоял теперь перед ней, но каким он казался теперь простым и совсем не вызывал прежнего трепета. Разрыв между жизнью и смертью не больше, чем различие между нашей точкой зрения на живущих и умерших. Возвышенный смертью человек поднимается порой до того, что его считают героем.

Ни разу Флора не задала своему бывшему возлюбленному вопроса о прошлом. Она была уверена, что та, темноволосая леди, расставляющая мольберт и зонтик, была его жена, маленькое же порхающее создание в алой и белой одеждах — его ребенок. Он выбрал свой путь, уйдя от нее. Он предпочел уйти, чем признаться в том, что никогда не любил ее. То его обещание жениться на ней весьма обязало его, но ему все-таки удалось выйти из этого положения. Флоре все казалось ясным и она не имела ни малейшего желания знать что-либо еще. Все ее мысли, страхи и надежды сконцентрировались вокруг верного мужа, от которого она ушла из-за этого человека.

Она поднялась с трудом и прошла немного; Уолтер был рядом, поддерживая ее под руку.

— Благодарю, мне сейчас станет значительно лучше, — сказала она, — я пойду домой. Это недалеко, тропинка тениста. До свидания, мистер Лейбэн.

— Но я не могу позволить вам идти одной, — сказал он, — вы живете недалеко отсюда?

— Да, я здесь со своей свекровью отдыхаю в коттедже.

— Вам, должно быть, нравится здесь. А мы, то есть я, прибыли сюда прошлым вечером.

— Вы, ваша жена и ребенок, — сказала Флора, — я видела их сейчас.

— Да, — ответил он с виноватым взглядом, — моя жена и я. Флора, если бы вы только дозволили мне все рассказать вам, объяснить все, что случилось со мной с того дня в Брэнскомбе, я уверен, вы бы подумали обо мне чуточку лучше.

— Что за прок в объяснениях? — спросила Флора. — Никакие объяснения не вернут назад моей счастливой жизни, не заставят мужа забыть о моей жестокости к нему. Пусть все будет так, как есть. Я давно знала, когда еще оплакивала вас, что вы никогда не любили меня.

— Это не так, Флора. Я действительно любил вас, кто может знать и не любить вас? — только…

— Только вы любили кого-то еще и сильнее, — перебила его Флора, — я слышала об этом.

— От кого?

— От старой-старой женщины, назвавшейся миссис Гарнер.

— Что, она имела смелость прийти к вам! — воскликнул Уолтер возмущенно и щеки его вспыхнули. — Да, бывает родство, которое человеку не хотелось бы иметь.

— Не сердитесь на нее. Ей, кажется, стало жалко смотреть на мою печаль. Она сказала мне, что вы влюблены в ее внучку. Это ваша жена, я полагаю.

— Да. Но вы не должны думать о ней, сопоставляя ее с бабушкой. Моя жена умна и образованна. Она была… но мне все равно не удастся оценить ее преданности. Она одарила меня такой любовью, которой вряд ли когда-либо был удостоен человек. Вы, может, простите меня, когда узнаете, как многим я обязан ей: самой своей жизнью, даже больше чем жизнью, ничто, кроме ее безграничной заботы, не смогло бы вернуть меня на этот свет. Я лишь отдал ей жизнь, которую должен был отдать в ответ на ее чувство.

— Я не завидую ей, — сказала Флора холодно, — я лишь сожалею о том, что вы не подумали сообщить мне о том, что здоровы и счастливы и создали новую жизнь, и сказать, что я вольна творить свое счастье. Это было не так-то трудно сделать.

Уолтер некоторое время хранил молчание, а затем сказал покорно.

— Те, кто заботился обо мне в дни моего забытья, должны поговорить с вами. Это, конечно, кажется поздноватым. Я признаю правду. Да, я был достаточно низок и не имел смелости признаться вам в своем непостоянстве, боялся вашего презрения. Мне казалось самым простым оставить все как есть. Я покинул Англию в день свадьбы и вернулся назад лишь этим июнем после того, как я и моя жена путешествовали по Шотландии. В Ирландию мы приехали несколько дней назад. После знакомства с Италией нам захотелось узнать красоты родной земли.

— А ваша слава? — спросила Флора. — Я удивлена, что слухи о вас не сказали мне, что вы живы. Вы должны были стать великим художником со временем.

— Увы, нет, — ответил он улыбаясь, — великим трудно стать, будучи сделанным из такого материала, как я. Я честно и усердно работал последние два года. Моя жена понуждала меня к этому, строя большие планы по поводу моего будущего, Я послал небольшую картину на Парижскую выставку, и о ней очень хорошо отозвались — это был первый мой шаг на пути к славе, которую я должен был бы завоевать. Я подписал мою картину так, что даже если бы вы и узнали о ней, то вряд ли догадались, кто автор. Вы не могли услышать обо мне ни от друзей, ни от знакомых. Я и моя жена переезжали с места на место, оставаясь неузнаваемыми. Мы жили только ради нас, никакого общества, и следовали только собственным прихотям и капризам.

Они медленно стали удаляться от монастыря, идя тенистой аллей, ведущей к коттеджу. У ворот этого маленького домика они расстались; Флора с холодной учтивостью, а Уолтер — с необычайной живостью.

— Мы будем друзьями, Флора? — спросил он с мольбой в голосе, удерживая ее руку.

— На расстоянии, — ответила она. — Вам не доставит удовольствия встреча с моим мужем. Я благодарю Бога за ваше спасение в тот ужасный день. Желаю вам и вашей жене счастья, но мне хотелось бы, чтобы мы больше не встречались. Воспоминания о прошлом горьки для нас обоих. Благослови вас Бог, Уолтер! — сказала она тепло, с улыбкой. — Прощайте!

— Значит ли это, что вы прощаете меня, Флора?

— Да. Ради той, умершей любви, ради отца, который так любил вас и который, надеюсь, понимал меня.

— Теперь я счастлив, Флора. Прощайте!

Он поцеловал ее маленькую руку и ушел.

— Мама, — сказала Флора, входя в прохладную маленькую гостиную, где миссис Олливент занималась проверкой счетов, которые сравнивала с собственными записями, — мама, мы ведь завтра отправляемся домой?

— Нет, моя дорогая. Разве ты не помнишь, что мы собирались сделать это послезавтра? Я дала тебе пару дней, чтобы попрощаться с любимыми местами.

— Не могли бы мы поехать завтра, мама?

— Ты хочешь этого?

— Очень. Всем своим сердцем.

— Что за каприз, дитя мое! Хорошо, я думаю, это нетрудно сделать, мне лишь придется засидеться допоздна, собирая вещи.

— Позвольте мне помочь вам, мама. Мне очень нравится делать это.

— Ты думаешь, я бы позволила тебе утомляться? Что, почему ты так бледна, Флора! — воскликнула миссис Олливент, отрывая взгляд от счетов, — ты так давно уже не выглядела. Ляг на софу, дорогая, и полежи, пока я принесу чай. Ты переутомилась.

— Нет, мама, со мной ничего плохого не произошло. Но я хочу вернуться в Лондон. Я хочу увидеть своего мужа и, если небеса будут благосклонны к нам, то мы будем счастливы. Если, конечно, Гуттберт сможет простить меня.

— Простить тебя, дитя? Он думает только о твоем счастье. Хотя я не знаю причины вашей ссоры, я знаю, что он страдал и его любовь к тебе безгранична.