Расколдованный круг

В огромной люстре, тускло поблескивавшей в теплом, ароматном полумраке, затеплился свет, и вскоре ее хрустальные подвески уже переливались множеством радужных огоньков. Темно-красный бархатный занавес разошелся в последний раз, открывая за спинами вышедших на авансцену артистов изысканную декорацию. В зале гремели аплодисменты, и Рита, восторженно оглядываясь на тех, кто сидел рядом с ней в ложе первого яруса, изо всех сил хлопала в ладоши. Ее отец, Геннадий Шерстнев, со снисходительной усмешкой складывал ладони; весь его вид словно говорил, что для того, кому доводилось посещать премьеры в Ла Скала и Парижской опере, одна из завершающих сезон постановок в Большом театре всего лишь занятное зрелище, не более того. Сестра Шура и вовсе кривила капризное личико в недовольной гримаске – в театр ее удалось заставить поехать только после того, как отец всерьез пригрозил младшей дочери, что, если она снова испортит семейный культпоход, о котором так мечтает мама, сурового наказания не миновать! Судя по всему, Шура всеми способами стремилась продемонстрировать деспоту-отцу, что, подчинившись родительской воле, внутренне она осталась ненавистницей театрального искусства. Кислый взгляд и брюзгливо оттопыренные губы сестры царапнули сердце Риты: в сердце девушки еще пела только что отзвучавшая волшебная музыка, и возвращаться на грешную землю не хотелось. Невольно Рита вздохнула, и сидевшая в соседнем кресле мать погладила дочь по руке. Рита с благодарностью взглянула на маму и, увидев на ее глазах слезы, навернувшиеся от сладкой печали, которую вызвала у Зои Шерстневой грустная история Чио-Чио-Сан, испытала то блаженное чувство, которое ощущает человек, осознавший, что он не одинок в этом мире.

Занавес наконец закрылся, артисты ушли за кулисы, и аплодисменты постепенно стихли. Выждав еще немного, чтобы не толкаться в заполнявшей коридоры и лестницы толпе, Шерстневы вышли из ложи и направились в вестибюль.

– Ну, Птичка, тебе понравилось? – снисходительно обратился Геннадий к жене.

– Очень! – с благодарностью глядя на мужа, отозвалась Зоя. – Вот если бы почаще так ездить, всем вместе...

– Ну да! – воскликнула Шура. – Скучища! Да еще одеться заставили неизвестно как! – Девушка с яростью одернула темно-синее платье, отделанное кремовым вологодским кружевом.

– Поговори у меня! – не оборачиваясь, с нажимом сказал младшей дочери Шерстнев. – Ну, Рита, а ты как? В восторге, конечно? – В голосе отца слышались необидная усмешка и нежность к семейной любимице.

– Это было чудесно! – радостно начала было Рита, но тут Шура бесцеремонно перебила сестру:

– А вон твоя Надька-психопатка стоит! Я-то думала, она убежала!

Действительно, возле застекленных дверей, которые вели на улицу, съежившись, прижав к груди руки, точно стараясь занимать как можно меньше места, стояла худощавая девушка, весь вид которой словно говорил окружающим, что она давно уже осознала свою непривлекательность и смирилась с ней. Как всегда, при виде лучшей подруги Рита испытала одновременно радость и огорчение: умненькая и добрая Надя словно навечно собралась застрять в том неуклюжем периоде, когда подростки похожи на гадких утят.

– Ну и прикид! В театр приперлась называется! Ритка, у твоей подруги все дома или как? – начала было ехидничать Шура, однако Рита, не тратя время на бесполезные препирательства с сестрой, торопливо сбежала по ступенькам и подошла к Наде.

– Что же ты не вернулась в ложу, после того как подарила Николаевой цветы? – ласково дотронулась до хрупкого плеча подруги девушка. Надя, залившись густой краской, еще больше сжалась, словно прикосновение Риты обожгло ее.

– Я подумала, что лучше тут постою...

– А, Надюша! – прогудел Шерстнев, подходя ближе. – Видно, опера тебе не понравилась! Как летучая мышь по всему театру носишься! То тут, то там.

Рита с огорчением заметила, что шутка отца больно задела Надю, однако та была слишком подавлена сознанием собственной незначительности и даже не подумала высказать недовольство.

– Мне очень понравилось, – глядя перед собой, пробормотала Надя.

– Еще бы! Ведь пьеса-то про любовь! – ввернула Шура.

Небольшие, но удивительно красивые, опушенные густыми ресницами глаза Нади выразили укор.

– Не пьеса, а опера.

– Много ты понимаешь, уродка! В театре, – значит, пьеса.

– Александра! – прикрикнул на младшую дочь Шерстнев, однако девица только дерзко захихикала:

– Ой, да какая разница! Музыка занудная, и слов не разобрать! Только полудурки могут этим восхищаться!

– Спасибо, дочка, – только и сумела вымолвить Зоя.

– Мам, ну ты же понимаешь, я не тебя имела в виду, – неловко попыталась оправдаться Шура, хотя Рита ясно видела, что сестра не испытывает ни малейшего раскаяния.

– Я пойду, – пробормотала Надя.

– Стой, – властно сказала Рита. – Никуда ты не пойдешь, пока Шурка не извинится.

– Я? – несказанно удивилась младшая сестра. – Перед этой? Еще чего!

– Похоже, у тебя мания величия, – заметила Рита. – Чем ты, собственно, лучше Нади? Тем, что каждый вечер наряжаешься как мартышка и едешь в клуб?

Против этого было нечего возразить, и Шура использовала другой способ обороны:

– А что же мне, в театр ездить, что ли?

– Ну что ты, – иронически произнесла Рита. – Для того чтобы посещать театры, нужна хоть какая-то изначальная культура. А ты, Шурочка, у нас умудрилась вырасти чистым, нетронутым листом. Вот какой композитор написал сегодняшнюю оперу?

– Чего ты пристала? Что тебе здесь, телеигра? – ощетинилась Шура. – Почем я знаю?

– На программке было написано, – тихонько подсказал дочери посмеивающийся Шерстнев.

– Ага, стану я вашу программку читать. – Шура нервно засунула в рот пластинку жевательной резинки, и на лице девицы расплылась довольная улыбка: вынужденная два часа просидеть без любимого лакомства, которое ей строго-настрого запретили жевать во время действия, Шура теперь наслаждалась химическим вкусом.

– А правда, Шура, как это тебе удается? Училась в одной из лучших частных школ, два года – в колледже в Швейцарии, сейчас – университет... И при этом полное незнание чего бы то ни было, да что там – нежелание знать! – с невинным видом поинтересовалась у сестры Рита. Шура злобно уставилась на девушку, и неожиданно Рите пришла в голову мысль, что, с точки зрения Шуры, их бесконечные пикировки – вовсе не обычное между сестрами-погодками соперничество за право быть «главной», а вполне оформившаяся женская вражда. В глазах Шуры Рита уловила какое-то мимолетно проскользнувшее выражение, которое не на шутку озадачило и почти испугало девушку, но это длилось лишь какую-то долю секунды, после чего глазки Шуры уже не выражали ничего, кроме горькой обиды на несправедливые придирки. Весь вид младшей сестры словно взывал к снисхождению и жалости; Зоя не могла не прийти на помощь младшей дочери.

– Оставь ее, Рита. Ну что это за диспут на моральные темы в фойе театра! – примирительно произнесла мама. – А ты, Шурочка, должна следить за своим языком. Извинись перед Надей, и поехали домой, уже поздно.

– Чего – поздно! Детское время, – буркнула Шура.

– Слышишь, что тебе мать сказала?! – прикрикнул на дочь Шерстнев. – Извинись немедленно!

– Извиняюсь, – проворчала Шура, исподлобья поглядывая на еще больше смутившуюся Надю. «Точно это она сама провинилась», – с досадой подумала Рита: ценя эрудицию и ум подруги, девушка иной раз теряла терпение от ее странных психологических вывертов.

– А у матери кто будет прощения просить? – сурово взглянул на Шуру Шерстнев.

– Да ладно, девочка ведь не нарочно, – заступилась за младшенькую Зоя.

– «Не нарочно»! Она ничего просто так не скажет! Ух, профурсетка! – Шерстнев погрозил было нагло улыбнувшейся Шуре кулаком, однако тут же опомнился. – Дома поговорим, – подвел он итог. – Поехали! Надя, ты с нами?

– Мне прямо неудобно... Может, я лучше возьму такси... – мямлила Надежда, усаживаясь вместе со всеми в «мерседес» Шерстнева; Геннадий был заядлым автомобилистом и, в отличие от многих своих знакомых, всегда водил машину сам, не полагаясь на шофера.

Услышав слова Надежды, Шура захохотала.

– А ты еще заступаешься за нее! Тронутая, точно, – не осмеливаясь, однако, говорить громко, шепнула она на ухо Рите.

– Что ты говоришь, Наденька?! – всполошилась Зоя. – Разве можно так рисковать? Таксист завезет тебя куда-нибудь в кусты, надругается и убьет!

– Кому я нужна, – вяло отмахнулась Надежда.

– Неужели отец не в состоянии купить тебе машину? – спросил Шерстнев.

– Да есть у нее машина, есть! – в сердцах воскликнула Рита. – «Вольво».

– Что же не ездишь? – поинтересовался Шерстнев; Надежда, очевидно, почувствовала, что отмалчиваться было бы неприлично.

– Я занимаюсь с инструктором. Скоро получу права.

– Пора бы! В двадцать один год девушка должна уметь водить! – решительно сказал Шерстнев; Рита потаенно улыбнулась: Надежда училась на курсах автовождения уже почти год! В принципе подруга могла бы уже давно самостоятельно сесть за руль, однако Наде мешала ее патологическая неуверенность в себе.

– С отцом-то видишься? – продолжал расспрашивать Шерстнев.

– Папа с... с женой уехали на Мальорку, – тихо ответила Надежда.

Рита отметила, как запнулась подруга, когда ей пришлось упомянуть мачеху, и сердце девушки пронзила острая жалость: «Смерть матери, женитьба отца... У Нади просто депрессия после тяжелых переживаний последних лет! А я, вместо того чтобы помочь лучшей подруге прийти в себя, раздражаюсь или посмеиваюсь над ней!» В этот момент Рита чувствовала себя как никогда сильной и мудрой. «Надо будет что-нибудь придумать, чтобы хорошенько встряхнуть Надю!» – решила девушка, но, естественно, вслух не сказала ничего, лишь дружески сжала руку сидевшей рядом подруги.

– Приехали! – Шерстнев притормозил возле старинного дома, перестроенного по последнему слову комфорта, в котором жила Надежда. Узкая улица была переполнена мчавшимися в обе стороны автомобилями, между которыми там и сям сновали пешеходы, и Шерстнев не стал подъезжать к решетке, преграждавшей въезд во двор, а припарковался чуть в стороне. Попрощавшись со всеми, Надежда выскользнула на освещенный всполохами рекламных огней тротуар и, неловко выставив одно плечо вперед, направилась к подъезду. Разумеется, для обеспеченной молодой дамы, занимавшей одни из лучших апартаментов в этом роскошном доме, возвращение из театра пешком выглядело бы несколько унизительным, здесь даже прислуга ездила за покупками на машинах. Но Надежда, судя по всему, не осмелилась попросить Шерстнева заехать во двор, а тому и в голову не пришло обратить внимание на подобную мелочь! Надя, так стремившаяся стать понезаметнее, отлично претворяла его в жизнь: о ней никогда не думали.

– Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты! – насмешливо заметила Шура, когда «мерседес», пробравшись через толчею старинных улочек центра, понесся по широкому проспекту.

– Вот именно! – сердито отозвался отец. – С кем ты общаешься в этих своих клубах? Что у тебя за манеры?

– Ну началось! – Шура обреченно махнула рукой, сверкнув бриллиантами колец.

– Нет, ты послушай, что отец говорит! – настаивал Шерстнев. – Университет забросила...

– Какая разница!.. Ты что, не купишь мне диплом? И вообще, когда я выйду замуж, он мне не понадобится, – не сдавалась Шура.

– Давайте не будем сейчас это обсуждать, – взмолилась Зоя. – О таких серьезных вещах нужно говорить дома, спокойно...

– Чего там говорить! – резко произнес Шерстнев. – Сто раз уже воду в ступе толкли! А ты вечно ее защищаешь! Дождешься, что в подоле принесет!

– Ну, папа! – насмешливо откликнулась Шура. – При современном развитии медицины это просто смешно!

– Ах ты дрянь, – освирепел Шерстнев; в раздражении он резко дернул руль, и ехавшая по встречной полосе машина еле успела свернуть в сторону. – Какие вещи знает!

– Оставь ее, Гена, – устало вздохнула мать.

– «Оставь», «оставь»! На глазах девка гибнет! Компания эта ее... Попадет Шурка в историю как пить дать...

Рита, отвернувшись к окну, привычно пропускала мимо ушей разговор, с разными вариациями повторявшийся почти ежедневно. Автомобиль мчался мимо изукрашенных причудливыми орнаментами сталинских домов, которые в этот поздний час казались таинственными, словно старинные дворцы. Рите вспомнились палаццо Венеции, которые вот так же обступали каналы, по которым еще несколько недель назад девушка каталась в туристической гондоле; впечатления не портила даже облепившая нижние этажи ярко светившаяся разноцветная реклама... В этот поздний час большинство окон еще горело, и Рите казалось, что там, за сдвинутыми шторами, идет какая-то необыкновенно интересная, полная страстных переживаний жизнь. Разумеется, девушка прекрасно понимала, что в домах, мимо которых они проезжают, живут такие же люди, как она, ну, может быть, только победнее, и их горести и радости не слишком отличаются от ее собственных... Но впечатление, оставленное прекрасной оперой Верди, продолжало жить в душе Риты, окрашивая окружающую реальность в романтические тона. Точнее сказать, в этот момент трагическая история японки, полюбившей американского моряка, была сейчас для Риты гораздо более реальной, чем обыденный, привычный мир. «Как велико было чувство, владевшее Чио-Чио-Сан, и как мало был достоин ее неверный возлюбленный подобной высокой страсти! – размышляла Рита. – Хотя, с другой стороны, Чио-Чио-Сан, наверное, просто не способна была любить по-другому... Не ее вина, что американец оказался жестоким эгоистом... Нет, все-таки она должна была думать, кому отдает свое сердце! – поправила себя девушка. – Неужели не видела, что тот, кого она выбрала, не оценит ее любви! Вот я никогда не смогла бы так безоглядно поверить первому встречному!» Рита с детства слышала от отца, что человек, достойный этого названия, обязан во всех своих поступках руководствоваться исключительно разумом. Жить чувствами – удел слабых натур, таких как вечно переживающая по поводу чужого мнения Надя! Однако именно сейчас девушка ощущала в своей душе какую-то подспудно творившуюся работу, исподволь разрушавшую бездумно затверженные постулаты, быть может, вполне уместные в «большом бизнесе», но совершенно нестерпимые для тонко чувствующей, добросердечной Риты. Ломка с детства усвоенных понятий происходила медленно и мучительно; тем не менее Рита в последнее время частенько ловила себя на том, что внутренне соглашается не с бескомпромиссным отцом, а с мягкой, интеллигентной матерью. «Мама говорит, что Наде нужно от меня сочувствие, способность терпеливо выслушивать ее хныканье, – продолжала рассуждать Рита. – Разумеется, вечные жалобы наконец начинают раздражать... Но в глазах Нади в эти моменты и в самом деле читается такое облегчение, что ради этого стоит потерпеть. Только вот мне кажется, что реальной пользы такая политика не приносит! Надежда снова и снова наступает на те же грабли, как любит выражаться папа... Надо покончить с этой ситуацией! Отвести, например, Надю к хорошему психологу...»

«Мерседес» давно уже покинул черту города, и вместо залитых вечерними огнями улиц путников теперь окружали шумевшие в темноте молодой, едва пробившейся листвой подмосковные леса. Оборудованное многочисленными фонарями и светящимися дорожными знаками шоссе рассекало лесной массив словно огненная нить. То и дело попадались ярко сверкавшие разноцветными лампочками бензоколонки, придорожные рестораны... Рите внезапно подумалось, что вся ее жизнь похожа на это европеизированное шоссе, в пределах которого нет места ничему из того, что скрывается за стеной фонарей в зеленоватой, таинственно шевелящейся тьме. «Я будто героиня старой сказки, заключенная в волшебный круг, – решила Рита. – Никакая опасность не может проникнуть за его невидимую стену, но и я не могу покинуть свой уютный, но такой надоевший мирок... Да, я не Чио-Чио-Сан, в домик которой однажды постучался незнакомец... Все те, кого я знаю, тоже люди моего круга... Заколдованного круга. Мама часто вздыхает, что у меня почти нет подруг... Но девочки в институте способны говорить только о том, кто что и где купил... А Шуркину компанию я просто не переношу! Да, Надя, несмотря на все ее странности, единственный человек, с которым можно поговорить о чем-то высоком, духовном...»

На неприметном повороте, не снабженном указателем, Шерстнев свернул с основной магистрали, и машина углубилась в лес. Как и всегда, когда она здесь проезжала, Рита поражалась древним, могучим деревьям, теснившимся вдоль дороги, словно на иллюстрации к русской сказке. Так и представлялось, что вот сейчас густой подлесок раздвинется – и на дорогу выедет добрый молодец на боевом коне... И, словно подчиняясь мечтам девушки, впереди действительно заколыхались кусты. Шерстнев резко затормозил: в освещенном фарами пространстве, тревожно подрагивая хвостиком, стоял молодой олень. Рита с восторгом увидела, как красивое животное, дрожа от возбуждения и испуга, сделало несколько прыжков, прежде чем пересекло дорогу и скрылось за поднимавшейся на другой ее стороне огромной, былинной елью.

– Класс! – прокомментировала Шура. – А Матвей тут на днях зайца задавил, представляете? Ты, папка, рано затормозил!

– Что за жестокость! – укорила дочь Зоя.

– Чего? – не поняла Шура.

– А много, как я погляжу, у тебя дурости-то в голове, – вздохнул Шерстнев, трогая машину. Шура как-то странно поглядела на отца и нехорошо захихикала.

– Что это с тобой? – хмуро спросила у сестры Рита.

– Ничего...

Заасфальтированная просека уперлась в высокий забор из кованой решетки, ограждавший когда-то расстилавшийся за лесом ровный луг. Теперь здесь возвышался многоэтажный жилой комплекс, в котором и проживали Шерстневы. Это был настоящий маленький город: на верхнем, так называемом техническом этаже здания располагались солярий, теннисный корт, массажный и косметический кабинеты; застекленную крышу занимал зимний сад, в подвале размещалась прачечная. Были здесь и медкабинет для оказания неотложной помощи, и конюшня для любителей верховых прогулок, и даже небольшой магазин. На территории комплекса имелись и велотрек, и розарий, и бассейн. О таких «мелочах», как огромный подземный гараж, и говорить не приходится!

Увидев на «мерседесе» знакомые номера, сидевший в застекленной будке вооруженный охранник нажал открывающую ворота кнопку, и машина въехала в просторный, вымощенный каменными плитами двор. Не успел Шерстнев заглушить мотор, как к «мерседесу» подбежал молодой человек в униформе, в обязанности которого входило отгонять машины жильцов и их гостей в подземный гараж. Геннадий задержался, давая работнику гаража указания по поводу особого ухода, в котором, по мнению Шерстнева, нуждалась его обожаемая «коняшка», а Зоя с дочерьми поднялись по широкой, полукругом изогнутой лестнице, которая вела в вестибюль здания.

– Уже поздно, девочки, а вам ведь завтра в университет! – заметила Зоя. – Пойдемте поужинаем скорее – и баиньки.

Мельком взглянув на сестру, Рита увидела, как воровато забегали Шурины глазки; казалось, девица тяготится предложением матери. Словно подтверждая догадку старшей сестры, Шура принялась нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, а улучив момент, когда Зоя отвернулась от дочерей и обратилась к вставшей навстречу жильцам консьержке, девица засеменила прочь, норовя спрятаться за массивной колонной. Рита с горечью осознала, что ее предположения оказались неприятной истиной.

– Не можешь потерпеть, пока не вернешься в свою комнату? – негромко обратилась Рита к сестре.

– Чего еще? – буркнула та, отодвигаясь еще на несколько шагов.

– ...Я очень рада, что этот препарат помог вашей дочке, – говорила между тем Зоя, не подозревавшая, что происходит у нее за спиной.

– Спаси вас Господь, Зоя Петровна, – со слезами в голосе благодарила консьержка. – Ведь самим бы нам никогда не купить такое дорогое лекарство! Чем я только смогу вам отслужить! Требуйте чего хотите!

Возможно, покрасневшее от смущения лицо Зои могло бы показаться кому-нибудь смешным, но Рита, прекрасно знавшая причину этого стеснения, смотрела на мать с невольной гордостью и бесконечной любовью; даже неприятный инцидент с Шурой мгновенно вылетел у нее из головы.

– Да что вы, Тамара Андреевна, разве я помогла вам из корыстных побуждений? – с неподдельной обидой в голосе выговорила Зоя. – Ведь и мне довелось жить своим трудом, и, поверьте, совсем нелегким! Я-то очень хорошо понимаю, что должна испытывать мать, которая не в состоянии купить ребенку лекарство!

– И все-таки такие деньжищи... – не унималась консьержка. – Вот Наталья Павловна и за людей нас, прислугу, не считает! Поносит платьице неделю, а после лучше выбросит, чем допустит, чтобы кто-нибудь его себе взял! И ведь выбрасывает! Одно слово – из грязи в князи. Тоже ведь, наверное, успела простой жизни хлебнуть, а теперь вот деньжищи в голову-то бросились, совесть отбили...

– Ну и дисциплина! – сурово заявил неслышно подошедший сзади Шерстнев; и жена, и старшая дочь невольно вздрогнули при его появлении, а на консьержке, что называется, буквально лица не стало. – Как вы смеете обсуждать тех, кого обязаны обслуживать! – еще более сердито продолжал отец, невольно демонстрируя усвоенную за долгие годы выживания в «большом бизнесе» холодную жесткость.

– Геночка, не надо... – Стараясь смягчить ситуацию, Зоя нежно прикоснулась к руке мужа.

– Вот тебе и урок! Сколько раз я говорил – нечего нежничать с прислугой, – продолжал Шерстнев. – Мигом забываются! Завтра же сообщу о вашем поведении управляющему домом, – припечатал он напоследок обомлевшую консьержку и двинулся к лифтам.

– Не переживайте, голубушка, я его уговорю, – успокоила женщину Зоя Петровна. – А где же Шурочка? Рита! Ты не видела сестру? – Мать растерянно оглядывалась по сторонам. В этот момент уже отошедший было на приличное расстояние Шерстнев, морщась и потягивая носом воздух, повернул обратно. Рита с некоторым злорадством наблюдала, как отец, точно идущая по следу гончая, промаршировал прямиком к убежищу Шуры и вскоре, невзирая на возмущенные возгласы и барахтанье, вытащил младшую дочь из-за колонны.

– Мам, чего он?!.. – старательно имитируя детский выговор, пропищала Шура.

– Геночка, да что случилось?.. – спросила было Зоя и ахнула, увидев, что в отчаянно машущей руке девицы зажата дымящаяся сигарета. Очевидно осознав, что все еще держит в руках обличающую ее улику, Шура выпустила сигарету из пальцев; подоспевшая Тамара Андреевна мигом подхватила дымящийся окурок и опустила его в наполненную ароматной водой урну на высокой ножке, стоявшую возле стены.

– Так я и думал! – возвестил Шерстнев, волоча за собой упирающуюся дочь. – Ладно, поговорим о твоем поведении дома!..

– Какой ужас! Ты куришь! – причитала Зоя, спеша следом.

Увлекаемая отцом к лифту, Шура на ходу обернулась и метнула на Риту злобный взгляд:

– Это ты настучала! Точно!.. Ты одна знала! У-у, зубрилка! Дождешься у меня... Ой!

– Александра, ты сама усугубляешь свое положение, – сквозь зубы процедил Шерстнев.