Счастливые привидения

I

Дорогу совсем развезло. Идти было тяжело. Хотя в былые времена заброшенный и заросший травой широкий тракт служил вполне исправно. Скорее всего, от него ничего не осталось из-за машин, постоянно ездивших с фермы Кони Грей и обратно. Молодой человек вновь опасливо пересек дорогу, добираясь до полоски травы на другой стороне.

Лишь кое-где сохранившаяся низкая изгородь да редкие кусты спасали унылую открытую со всех сторон дорогу от полного уничтожения: с одной стороны на нее наступали пашни, с другой — луга, ведь здесь властвовали только ветер да облака, и даже травинки, склоняясь друг к другу, не боялись случайного прохожего. Старая дорога обычно выглядела иначе, была чистой и твердой. Сирилу Мершаму хотелось постоять тут и вспомнить, какими прежде были красная пашня и багряный лес. Вдруг земля как будто приподнялась и лопнула. Что-то вспугнуло чибисов, их белые грудки вспыхнули розовым в лучах катившегося к горизонту солнца. Потом и ржанки, вспорхнув, скрылись в надвигавшихся сумерках.

Темнота поднималась из земли и липла к стволам высоких вязов, похожих на фантастические статуи и постепенно уменьшавшихся вдали. Мершам пошел дальше, под ногами хлюпала и чавкала грязь. Впереди в сумеречном свете маячила ферма Кони Грей. Приблизившись, он увидел рядом с сараем гору турнепса, высотой почти до крыши дома, а внизу простершейся до самой дороги. В лучах заходящего солнца она светилась множеством оранжевых огоньков. У подножия горы стояли двое рабочих, похожие на тени, и смотрели, как Мершам идет мимо, вдыхая острый запах турнепса.

В этих старых местах, когда-то казавшихся такими обыкновенными, все было чарующе прекрасно. Три четверти алого солнечного диска прятались за ветками вяза, стоявшего впереди. Но когда Мершам подошел к выступу, после которого надо было идти вниз, широкая дорога неожиданно закончилась, солнце тоже вдруг исчезло, и там, где ночная темь окончательно прогнала прочь розовый свет уходящего дня, появилась белая вечерняя звезда. Мершам перебрался через изгородь и уселся на пеньке спиленного терна. Все пространство впереди, почти до самых его ног, было наполнено розовым туманом. Большие пруды, фермы, поля, шахту вдалеке скрывал розовый разлив сумерек. И равнины Лестершира, и горы Дербишира, и весь Юг, откуда он бежал, находились по другую сторону великолепного заката цвета красной розы, и на страже стояла белая звезда.

Отсюда, с окоема дня, Мершаму открывался неповторимый вид на пламенеющие леса и длинную живую ограду прямо под ним, а еще на крышу фермерского дома, над которой поднималась тонкая ниточка дыма. Нереальным, словно сон, который мешает спокойно спать, казался теперь Юг с его суетливыми метаниями. Отсюда, где царил закат, где у ног Мершама плескались розовые волны света и большая звезда загадочно усмехалась с небес, он по собственной воле ступил беззащитным, с поднятыми руками, в неторопливый поток здешней жизни.

Чего Мершам хотел, чего ждал от здешнего неторопливого течения времени? Два года он прожил в большом городе на Юге. Там его душа обреталась среди множества людей, уносимых тысячью расходящихся потоков, паря, кружась, низко пролетая над ними, словно чайка над водой, чтобы время от времени опуститься, ухватить кусочек жизни — взгляд, абрис, движение — и утолить им голод. Знакомых, друзей он просил, чтобы они вновь разжигали тлеющие угольки своих жизней; он осторожно раздувал едва заметные огоньки, приближался к ним лицом и дышал словами, которые поднимались, как дым, от вновь разгоревшегося пепла, пока ему не становилось плохо от сильнодействующего наркотика из страданий, восторгов, волнений и грез. Однако в большинстве своем люди старались загасить огонь ярких переживаний, забрасывали его камнями сентиментальщины и глупых страхов, и ему редко приходилось ощущать, как еще не остывшие обломки Жизни рвутся наружу.

Наверняка, наверняка кто-то мог бы дать ему довольно жизненного зелья, чтобы прогнать наваливавшуюся на него тоску, чтобы порадовать его хотя бы недолго, чтобы одурманить его, чтобы он засмеялся хрустальным звездным смехом и бросился в отступающий разлив розовых сумерек, словно голый мальчишка в волны, который сражается с ними, колотит по ним, отвечает на их жестокие нападки иногда смехом, а иногда стонами.

Он поднялся, потянулся. Туман лежал в долине, напоминая отару овец в загоне; Орион поднялся в небе, и на Западе показались резвые Близнецы. Охваченный ознобом, Мершам нетвердо ступил на тропинку и пересек сад, проходя между черными деревьями, как будто между людьми, своими давними знакомыми.

II

Он вошел во двор. Там было так грязно, что у него стало тяжело на душе. К тому же ему были противны собственные ноги — замерзшие, онемевшие, тяжелые.

Незанавешенное окошко светилось, как желтая луна, из-под нескольких больших листьев плюща и ветки жимолости. Казалось, что внутри, возле печки, множество людей шныряет туда-сюда. Между хозяйственными постройками таинственно светился еще один огонек. Из коровника доносился чей-то голос, слышалось, как нетерпеливо топчется на месте корова и как молочные струи ритмично постукивают о стенки ведра.

Помедлив на темном крыльце, Мершам, не постучавшись, вошел в дом. Из двери напротив вышла девушка с буханкой хлеба в руках. От неожиданности она застыла на месте, и пару мгновений они простояли, глядя друг на друга через всю комнату. Они сделали несколько шагов навстречу друг другу, и он, взяв ее за руку, на минуту погрузился в глубину больших карих глаз. Отпустив ее руку, Мершам отвел взгляд и поздоровался. Он не поцеловал ее, но понял это не сразу, только когда услышал ее голос:

— Ты давно тут?

Наклонившись над столом, она стала резать хлеб и мазать его маслом. Что было такого в ее склоненной, покорной фигуре, в темной головке, в черных волосах, упавших ей на лицо, отчего он вздрогнул, съежился, и душа у него съежилась, хотя только что открылась навстречу ночи, словно безрассудно храбрый цветок? Наверное, из-за этой ее покорности, которая сковывала его, взваливала на него тяжелое бремя ответственности, он и бежал куда подальше.

Ее братья уже вернулись домой из шахты. Это были два отлично сложенных парня двадцати и двадцати одного года. По их лицам, словно маской скрытым угольной пылью и как будто незнакомым, было не понять, рады они встрече или не рады. Прежде чем они отвернулись, Мершам все же успел подметить вспыхнувшую у них в глазах и тотчас исчезнувшую улыбку. Мать стояла на коленях возле большого коричневого горшка с тушеным мясом, который, похоже, только что вытащила из открытой печи. Она не поднялась, но протянула ему руку со словами:

— Сирил! Здравствуй!

Едва задержавшись на нем, взгляд ее больших карих глаз скользнул прочь. Она вновь принялась мешать ложкой в горшке.

Мершама захлестнуло разочарование, словно поднялась высокая волна и утопила корабль. Вновь ожила скука и то же самое раздражение, с каким он одолевал холодную жидкую глину на дороге.

Еще несколько месяцев назад эти люди радостно встречали его, даже если он приходил каждый день. Не прошло и трех лет с тех пор как они, горя одним пламенем, все вечера проводили вместе, дурачась и веселясь от души. Друг о друге им было известно все до последней мелочи. И вот теперь, когда он вернулся после долгого отсутствия, они словно не желают его знать. Расстроенный, он сел на стоявший под окном диван. Душа у него закрылась, как еловая шишка, прежде выставившая напоказ созревшие орешки.

Ему задали несколько вопросов о Юге. В их Богом забытой глуши новостей не дождешься, сказали они.

— Просто праздник, когда удается что-то узнать, — проговорила мать.

Новости! Мершам улыбнулся и заговорил, срывая листья с дерева словоохотливости. Он не торопясь, почти механически, разматывал «бобину» с новостями и невесело улыбался. Ясно было — и в этом заключалась ирония происходившего, — что им эта «бобина» ни к чему, что на самом деле им хотелось знать о слабеньких почках его надежд, о неведомых им плодах со вкусом слез, которые созрели в его душе, пока он жил на стороне, а также о том, какие солнечные радости помогли этим плодам созреть. Однако они спросили о «новостях», и из непонятного упрямства он выдавал им «новости», а не то, что им действительно было нужно, и не то, что он сам хотел им дать.

Постепенно новости истощились, хотя ему казалось, что им конца не будет. Все это время Мюриэл ходила туда-сюда, накрывая на стол и торопливо заглядывая иногда через бесплодный сад слов в окошки его души. Однако окошки были закрыты, Мершам даже смотрел в другую сторону. Братья Мюриэл разделись до пояса и, встав коленями на коврик перед печкой, начали мыться в большом жестяном тазу, подставляя спины сначала под губку, которой их терла мать, а потом под полотенце. Вытираясь, они поднялись с колен. На великолепных телах вспыхивали розовые блики, вздувались и опадали мускулы на тяжелых руках. Казалось, им самим нравилось, как огонь играет на их коже. Младший, Бенджамин, наклонился к печке, откинув назад голову и оскалив зубы в чувственной усмешке. Мершам наблюдал за братьями, как незадолго до этого наблюдал за чибисами и заходящим солнцем.

Когда они усаживались за накрытый стол, в комнате стоял туман от пара, поднимавшегося от горячей еды. Из коровника пришли отец Мюриэл и ее старший брат: все семейство было в сборе. Беседа шла неровно: всего пара добродушно-насмешливых фраз Мершама да несколько вымученных вопросов о политике, заданных отцом. Усиливалось неодолимое ощущение разлада между собравшимися за столом. Более чувствительный Мершам старался быть особенно внимательным к собеседникам и тщательно следил за своими манерами. Говорил он на правильном английском языке с южным акцентом, совершенно не так, как громкоголосые хозяева. А его благоприобретенное умение вести себя за столом еще больше подчеркивало их деревенскую неуклюжесть. Братья застеснялись, притихли и стали с трудом подбирать слова. Ели они торопливо, забрасывая в рот пищу, словно орудовали лопатой. Старший брат бесцеремонно залез ручищей в тарелку, на которой лежали куски хлеба с маслом. Мершам делал вид, будто ничего не замечает. Все время он поддерживал настоящую светскую беседу, которую они со своим воспитанием были не в силах оценить. Ему стало ясно, хотя он даже не пытался это сформулировать… просто он чувствовал, как безвозвратно отдалился от своих друзей, несмотря на никуда не девавшуюся любовь к ним. Положение, в которое он попал, было нелепым, но это лишь прибавляло яркости и остроумия его речам. Внимательно следившей за ним и все понимавшей Мюриэл было не по себе. Она сидела, опустив голову, и почти не прикасалась к еде. Иногда девушка, не выпуская из руки нож, хотя, как и все в семье, плохо умела им пользоваться, все же поднимала голову и задавала ничего не значащий вопрос. Мершам неизменно отвечал ей, но ни разу ее трогательная серьезность не пробила броню легкой иронии, в которую он заковал себя. Тем не менее, ему было очевидно, что раздражение, каким сопровождался каждый его ответ, вызвано ее властью над ним. Она же каждый раз вновь торопливо прятала лицо.

За чаем засиживаться не стали, не то что в прежние времена. Мужчины поднялись и, проговорив что-то вроде: «Вот и ладно!» — отправились по своим фермерским делам. Один из младших братьев растянулся на диване, собираясь поспать, другой закурил сигарету и, упершись локтями в колени, засмотрелся на огонь. У них не было принято носить дома пиджаки, и крепкие голые шеи, а также завернутые рукава рубашек раздражали гостя, поскольку еще сильнее подчеркивали, что он больше тут не свой. Мужчины входили с громким топотом, потом выходили к паровому котлу. В кухне было много суеты, проверяли, как идет горячая вода, как работает тяга. Казалось, что кухня — отдельное от дома помещение. Забившись в угол, Мершам делал вид, будто читает «Дейли Ньюс». На него никто не обращал внимания, словно он был залетевшим в хлев филином.

— Иди в гостиную, Сирил! Что тут сидеть? Там удобнее, — сказала Мюриэл, подойдя к нему и то ли упрекая, то ли увещевая, то ли браня…

Уж от нее-то не укрылось, до чего ему не по себе из-за болезненного разлада со всеми ними. Не говоря ни слова, Мершам встал и вышел из кухни.

III

Гостиная представляла собой длинную комнату с низким потолком и красными стенами. С балки на потолке свисал пучок омелы, а усыпанные ягодами ветки остролиста обрамляли картины — сверкающие позолотой рамочки акварелек, которые он ненавидел всей душой, потому что подростком сам нарисовал их, а ничто не вызывает такой ненависти, как оставленная в прошлом часть себя. Он упал в обитое гобеленовой тканью кресло, которое прежде называли креслом Графини, и подумал о том, какие перемены в нем могла увидеть эта комната. Вон там, возле очага, они молотили колосья юношеского опыта, постепенно отшелушивая мякину чувствительности и ложной романтики, в которой прятались зерна настоящей жизни. В невероятно давнем прошлом остались «Джейн Эйр» и Джордж Элиот. Они были началом. Он улыбнулся, мысленно вычерчивая график, откладывая величины на оси координат в виде Карлейля и Рескина, Шопенгауэра и Дарвина, Хаксли, Омара Хайяма, русских писателей, Ибсена и Бальзака; потом Ги де Мопассана и «Мадам Бовари». Они расстались на середине «Мадам Бовари». С тех пор появились лишь Ницше и Уильям Джеймс. Не так уж плохо мы поработали, подумал Мершам, в те годы, о которых теперь он был склонен вспоминать с некоторым презрением из-за чрезмерного усердия и смертельно скучной серьезности, с какими они занимались всем, за что брались. Ему хотелось, чтобы Мюриэл села рядом и они поговорили о прежних временах. Перейдя на другую сторону камина, он улегся в большое, набитое конским волосом кресло, которое кололо ему затылок. Оглядевшись, он заметил мягкие зеленые подушки, вечно пахнувшие потом, и сунул их под голову.

Шла первая неделя после Рождества. Наверное, для него они все еще держали в доме ветки остролиста и омелы. Две его фотографии занимали почетное место на каминной полке; однако между ними появился какой-то чужак. Интересно, кто бы это мог быть; пожалуй, на вид ничего, разве что смахивает на клоуна рядом с ослепительными утонченными фотографиями его самого. И вдруг он вспомнил, что Мюриэл со всем семейством покидала ферму на Благовещенье. Тотчас, словно на прощанье, он стал вызывать в памяти старые времена, когда они играли и буйно веселились, плясали, разыгрывали шарады, в общем, ни в чем не знали преград. Он сказал себе, что это было лучшее время в его жизни, время неосознанной экстатической радости, и, приняв это к сведению, криво усмехнулся. Как раз в эту минуту в комнату вошла Мюриэл.

Вошла, словно не зная, стоит ли это делать. Увидев, что он в любимой позе полулежит в кресле, она тихонько прикрыла дверь. Потом посидела несколько мгновений, упершись локтями в колени и подбородком в ладони. И все время покусывала мизинец, который в конце концов с легким причмокиванием вытащила изо рта, упорно не отрывая взгляд от открытого пламени. Ей хотелось, чтобы Мершам заговорил первым, но она знала, что этого не будет. Тем временем Мюриэл старалась понять, что он ощущает. Пыталась успокоить себя на его счет после стольких месяцев разлуки. Но не смела посмотреть ему в глаза. Подобно всем вдумчивым, чересчур серьезным людям, она не умела хитрить и чувствовала себя беззащитной, когда ее отвергали, тем более с презрением.

— Почему ты не сообщил о приезде? — не выдержав затянувшейся паузы, спросила она.

— Мне захотелось вернуться в наши тогдашние вечера.

— А! — произнесла она с горькой безнадежностью. Мюриэл была страшной пессимисткой. С ней часто обращались жестоко и ни за что ни про что забывали о священной для нее дружбе.

Он рассмеялся и ласково посмотрел на нее.

— Ну, если бы я подумал, то знал бы, чего тут ждать. Сам виноват.

— Нет, — все еще с горечью проговорила она, — ты не виноват. Это мы виноваты. Ты внушил нам определенные чувства, а потом сбежал, и нам пришлось о них забыть, поэтому теперь ты — гость, с которым мы никогда прежде не были знакомы.

— Правильно, — с готовностью согласился он. — Ну что ж, ничего не подделаешь! У тебя-то что нового?

Мюриэл повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Она была очень красивой, крепко сбитой, краснощекой, и он с улыбкой поглядел в большие, карие, серьезные глаза.

— Ну, у меня все замечательно, — ответила она с неожиданной иронией. — А у тебя?

— У меня? А как тебе кажется?

— Как мне кажется? — У нее вырвался нервный смешок, и она покачала головой. — Не знаю. Ну — ты хорошо выглядишь — похож на джентльмена.

— И… тебе это неприятно?

— Нет-нет, не неприятно! Нет! Просто, понимаешь, ты совсем другой.

— Ах, какая жалость! Больше никогда мне не быть таким милым, каким я был в двадцать один год, ты об этом?

Он посмотрел на фотографию, стоявшую на каминной полке, и улыбнулся, ласково подшучивая над Мюриэл.

— Ну… ты другой — но это не значит, что ты не такой милый, ты другой, и всё. Но мне ты всегда казался таким, как сейчас, правда.

Она тоже посмотрела на фотографию, которую называли портретом интеллектуального хлыща, но на которой на самом деле был чувствительный, умный, утонченный мальчик. Теперь он лежал в кресле и улыбался ей. Тут он томно повернулся и, как кошка, вытянулся в кресле.

— Теперь всему конец…

Она с удивлением и жалостью посмотрела на него.

— Конец эпохи, я хочу сказать, — продолжал он, обводя взглядом комнату и находившиеся в ней вещи. — Конец банка Кроссли, понятно? И определенного периода нашей жизни.

— А-а… — произнесла Мюриэл, опуская голову и вкладывая в этот возглас всю свою печаль и сожаление. Он засмеялся.

— Ты не рада?

Она как будто с испугом в растерянности снова посмотрела на него.

— «Прощай» — отличное слово, — пояснил он. — Оно означает перемены, а как раз перемен ты жаждешь как никто.

Выражение ее лица изменилось.

— Ты прав. Так оно и есть.

— Значит, ты должна сказать себе: «Вот радость! Я распрощаюсь с самым тяжелым временем в моей жизни». Ты должна решить, что это было самое тяжелое время, и в будущем не позволять так с собой обращаться. Вот и всё. «Мужчины почти всегда хозяева своей судьбы», — всё примерно в таком духе.

Поразмышляв над его словами, Мюриэл со смешком, в котором были и мольба и тоска, повернулась к нему.

— Ну вот, — проговорил он, ласково улыбаясь. — Разве не так? Разве ты не рада?

— Да, — кивнула Мюриэл. — Я очень — рада.

У него лукаво заблестели глаза, и он тихо спросил:

— Тогда чего же ты хочешь?

— Ты прав, — отозвалась она, почти не дыша. — Чего мне хотеть? — Она с вызовом посмотрела на него, и ему стало не по себе.

— Ну уж ладно, нет, — ответил он, стараясь не встретиться с ней глазами, — с чего это ты меня спрашиваешь?

Она прикрыла веки и произнесла кротко, словно прося прощения:

— Уже давно я тебя ни о чем не спрашивала, да?

— Да! Я как-то об этом не подумал. А кого ты спрашивала в мое отсутствие?

— Кого я спрашивала?

Она подняла брови, и у нее вырвался короткий презрительный смешок.

— Естественно, никого! — улыбнулся он. — Мир задает вопросы тебе, ты задаешь вопросы мне, а я иду к некоему оракулу, который сидит где-то в темноте, так?

Мюриэл тоже засмеялась.

— Да! — воскликнул он, неожиданно посерьезнев. — Представь, ты должна ответить мне на один важный вопрос, на который мне самому ни за что не ответить.

Лениво развалившись в кресле, он опять заулыбался. И она порывисто повернулась, чтобы вновь внимательно на него поглядеть. Прекрасные пышные волосы свободно падали ей на плечи, обрамляя лицо; в темных глазах появилось недоуменное выражение, она опять поднесла палец к губам. Неожиданное замешательство промелькнуло в его взгляде.

— Как бы там ни было, ты можешь кое-что мне дать.

Она не сводила с него темных вопрошающих глаз. А он своими намеками прощупывал почву. Потом, вдруг будто бы забыв о ней, глубоко задумался, у него даже расширились зрачки.

— Понимаешь, — произнес он, — в жизни нет ничего хорошего, кроме самой жизни, но ее нельзя прожить в одиночку. Обязательно надо иметь кремень и огниво, и то и то, чтобы выбивать искру. А что если представить, будто ты мой кремень, мой белый кремень, который высечет для меня красный огонь?

— Ты это о чем? — затаив дыхание, переспросила она.

— Понимаешь, — продолжал он, по обыкновению, размышлять вслух, — думать — не значит жить. Это все равно, что мыть, чесать, распределять по образцам и вязать из шерсти, настриженной за год. Вот что я хочу сказать… мы почти до конца использовали нашу шерсть. Надо начинать сначала — тебе и мне — жить вместе — ты понимаешь? Ничего не придумывая и не поэтизируя — понимаешь?

Мюриэл не удержалась и вновь испытующе поглядела на него.

— Ну? — прошептала она, побуждая его объяснить до конца то, что он имел в виду.

— Понимаешь — я вернулся к тебе… к тебе…

Он выжидающе помолчал.

— Но, — отозвалась она, запинаясь, — я не понимаю.

Мершам поглядел на нее с откровенной настойчивостью, не обращая внимания на ее смущение.

— Лгунья! — ласково произнес он.

— Ну… — Она отвернулась от него. — Не совсем понимаю.

Мершам нахмурился.

— Да нет, пора тебе понимать алгебру речи. Можно мне показать тебе на твоих пальчиках, что я имею в виду, пункт за пунктом, пользуясь простой арифметикой?

— Нет, нет! — воскликнула она. — Как мне понять перемену в тебе, — будто оправдываясь, спросила Мюриэл, — ведь ты всегда говорил, мол, ты не изменишься? Совсем другое говорил.

Он поднял голову, словно обдумывая ее слова.

— Ну да, я изменился. Забыл, наверно, что говорил. Полагаю, я не мог не измениться. Ведь я стал старше — мне двадцать шесть лет. Прежде мне было страшно даже подумать о том, чтобы поцеловать тебя, ты помнишь? Ладно — теперь все иначе, — сияя улыбкой, с нежностью произнес он.

Густо покраснев, она отвернулась.

— Нет, — продолжал он медленно, с грубоватой прямотой, — не то чтобы я знал больше, чем тогда — о любви — как ты понимаешь… но — я думаю, ты красивая… и мы отлично друг друга знаем — как никого другого, правильно? Поэтому нам…

Он умолк, и они некоторое время сидели в напряженном молчании, прислушиваясь к шуму снаружи, к громкому лаю собаки. Стало слышно, как кто-то заговорил с псом, успокаивая его. Сирил Мершам напряг слух. Щелкнула щеколда на двери сарая, потом негромко звякнул звонок на велосипеде, задевшем стену.

— Кто это? — спросил он, ничего не подозревая.

Она подняла глаза и ответила взглядом — виноватым, молящим. И он сразу все понял.

— О господи! Он?

Мершам посмотрел на фотографию на каминной полке. Она кивнула с обычным для себя отчаянием, вновь прикусив палец. Мершаму потребовалось несколько мгновений, чтобы приспособиться к новой ситуации.

— Да! — итак, он на моем месте! Почему ты не сказала раньше?

— Я не могла. И он не на твоем месте. Кстати — ты никогда не претендовал на это место.

Она опять отвернулась.

— Ты права, — согласился он, подумав. — Не претендовал. Значит, я совершил ошибку. Однако я знал, что ты держишь мои старые перчатки в кресле поближе к себе, — улыбнувшись, поддразнил он Мюриэл.

— Так и было, так и было! — с необычайной горечью призналась она. — Пока ты не попросил меня вернуть их. Ты сказал мне… чтобы я завела себе другого парня — и я сделала, как ты сказал, — я всегда делала, как ты говорил.

— Неужели я это сказал? Прямо так и сказал? Наверняка так и было. Ну и дурак. Он тебе нравится?

В ее громком смехе звучали горечь и издевка.

— Он очень хороший — и он обожает меня.

— Еще бы! — воскликнул, усмехаясь и вновь принимая ироничный вид, Мершам. — И в каком он качестве?

IV

Мюриэл обиделась и промолчала. А ему надо было понять, что значит для нее этот человек, так не вовремя заявившийся в гости. Мершам пригляделся — кольца на ней не было, хотя, возможно, она сняла его. И он принялся прикидывать, какую линию поведения выбрать. От многих женщин он ждал, что они пробудят в нем любовь, но всякий раз ему приходилось разочаровываться. Поэтому он вел добродетельный образ жизни и ждал. Теперь ожиданию пришел конец. Ни с какой другой женщиной у него не будет такого взаимопонимания, как с Мюриэл, которую он с неистовостью обучал женственности, пока сам сражался за свою мужественность и независимый взгляд на мир. Они дышали одним воздухом познания, их настигали одни и те же бури сомнения и разочарования, им вместе выпадало проникнуться чистой поэзией бытия. Они росли вместе, то есть духовно или, скорее, психологически, как он предпочитал называть это, они были, можно сказать, женаты. А теперь он поймал себя на том, что пытается представить, как она ходит по дому, каждое ее движение…

Дверь была открыта, и мужчина, войдя в кухню, поздоровался радостно и без всяких церемоний. У него был сильный горловой певческий голос — тенор, который перекрывал вибрирующий гул остальных голосов. И говорил он на хорошем, но не заумном английском. Младшие братья Мюриэл стали расспрашивать его о «врубовых машинах» и электрической тяге, и он отвечал им, употребляя специальные термины, из чего Мершам сделал вывод, что этот парень работает электриком в шахте. Некоторое время продолжалась ничего не значащая беседа, правда, в ней слышалась фальшивая нота какой-то недоговоренности. Наконец Бенджамин осмелился прервать ее и сказал не без насмешливого вызова:

— Том, если тебе нужна Мюриэл, она в гостиной.

— Да? Я видел свет и подумал, что она там. — Том проговорил это с нарочитым безразличием, словно так было каждый раз, когда он приходил. — Что она делает? — спросил он, но уже нетерпеливо, по-хозяйски.

— Разговаривает. Приехал Сирил Мершам из Лондона.

— Что? Он здесь?

Не вставая с кресла, Мершам слушал и улыбался. Мюриэл видела, как распахнулись только что прикрытые веками глаза. Поначалу она высоко держала флаг, бросая ему вызов, но потом все-таки поддалась наплыву нежности. Теперь же ее флаг вновь храбро взлетел вверх. Она поднялась и направилась к двери.

— Привет! — певуче произнесла она, как это бывает, когда девушки встречают своих любимых.

— У тебя, я слышал, гость.

— Да. Проходи, проходи!

Она проговорила это тихо и нежно.

Том оказался симпатичным парнем, отлично сложенным, разве что немного пониже Мершама, который лениво встал и протянул руку, с загадочной улыбкой глядя в красивые большие голубые глаза соперника.

— Сирил.

— Мистер Викерс.

Том Викерс едва не сломал Мершаму руку, когда пожимал ее, и на его приветливый, веселый взгляд ответил абсолютно искренним проявлением чувств, после чего, сконфузившись, опустил голову.

— Садитесь сюда, — предложил Мершам, вяло махнув в сторону кресла.

— Нет, нет, спасибо, не надо. Я лучше тут, спасибо.

Том Викерс взял стул и поставил его перед камином. Он был смущен и очарован естественной открытостью Мершама и его обходительностью.

— Я не помешал? — спросил Том, усаживаясь.

— Нет, конечно же, нет! — воскликнула Мюриэл нежным любящим голосом, каким говорят женщины, готовые на любую жертву ради любви.

— Нам помешать невозможно! — лениво отозвался Мершам. — У нас с Мюриэл ни от кого нет секретов. Правда, Мил? Мы говорили о духовном родстве — вечная тема. Вы будете аудиторией. У нас полное совпадение взглядов, у нас с Мюриэл. Так всегда было. Это ее вина. С вами она так же плохо обращается?

Том Викерс был явно сбит с толку и растерян. Однако из слов Мершама ему стало более или менее ясно, что тот считает его теперешним возлюбленным Мюриэл, тогда как себя — отвергнутым поклонником. И, успокоившись, он улыбнулся.

— Как это — плохо?

— Со всем соглашается.

— Нет. Я бы этого не сказал, — улыбнулся Викерс, нежно поглядев на Мюриэл.

— Как нет? Мы же никогда не спорим, сам знаешь! — возразила Мюриэл снисходительно, но тем же глубоким грудным голосом.

— Ясно, — якобы равнодушно подытожил Мершам, тем временем напряженно обдумывая каждое слово. — Ты соглашаешься со всем, что говорит она. Господи, до чего же интересно!

Мюриэл выгнула брови, сверкнув в его сторону понимающим взглядом, и рассмеялась.

— Примерно так, — будто потакая Мершаму, подтвердил Викерс, как и пристало здоровому мужику в разговоре со слабаком, разлегшимся в кресле и умничающим на пустом месте. От внимания Мершама не ускользнули крепкие ноги, внушительные ляжки и толстые запястья соперника, которого он определил так: красивый чувственный жизнелюбец с неплохими мозгами, но по-детски наивный, умеющий сложить два и два, но никак не «икс-игрек» и «икс-игрек». Его наружность, его движения, его непринужденность были в высшей степени привлекательными. «Однако, — мысленно проговорил Мершам, — будь я даже слепым, несчастным или разуверившимся в жизни, все равно не позарился бы на него. Такого, как он, судя по высказыванию Джорджа Мура, через несколько лет жена начинает ненавидеть даже за походку. Представляю его отличным отцом с кучей детишек. Но если у него не ручная жена…»

Мюриэл заговорила с Викерсом.

— Ты на велосипеде? — спросила она неприятным, собственническим, интимным тоном, который делает присутствие третьего человека совершенно неуместным.

— Да… Я немного опаздывал, — ласково ответил Викерс. Смысл его слов был неважен, главное было в ласке.

— Очень грязно?

— Да, вроде бы — но не грязнее, чем вчера.

Мершам вытянулся во весь рост, почти совсем закрыв глаза, и его изящные белые руки свисали с подлокотников, словно белоснежные горностаи — с веток. Ему стало интересно, сколько еще Мюриэл выдержит это сюсюканье с возлюбленным. Вскоре она завела разговор, вовсе не касавшийся Мершама. Они с Викерсом принялись обсуждать его квартирную хозяйку.

— Тебе же она не нравится, правда? — выпытывала Мюриэл, многозначительно смеясь, поскольку тень неприязни к другим женщинам еще ярче высвечивала его любовь к ней.

— Ну, не могу сказать, чтобы она мне нравилась.

— И почему это всякий раз, не проходит полугода, как ты ссоришься со своими хозяйками? Наверно, с тобой трудно ужиться.

— Нет, ничего подобного. Просто они все одинаковые, сначала пироги да варенье, а потом черствый хлеб.

Он произнес это с важностью, словно изрек непреложную истину. Время от времени у Мершама подрагивали веки. В конце концов Мюриэл повернулась к нему.

— Мистеру Викерсу не нравятся съемные квартиры, — проговорила она.

Мершаму стало ясно, что в этом кроется причина, по которой Викерс хочет жениться на Мюриэл; но он знал, что если жених не ладит с домохозяйками, то с женой тоже вскоре перестанет ладить, поэтому многозначительно поглядел на Мюриэл и протянул:

— Неужели? А по мне так нет ничего лучше съемных квартир. Всегда можно повернуть по-своему и не надо никому ни в чем отчитываться. Живи и радуйся.

— Ну уж нет! — засмеялся Викерс.

— Почему же? — вяло переспросил Мершам, придавая своему вопросу очевидное ироническое звучание. — Верно, вы не слишком приятный жилец. А ведь вам только и надо, что посочувствовать хозяйке — особенно когда у нее не ладится с мужем — и она в лепешку ради вас разобьется.

— Ах! — прыснула Мюриэл, глядя на Мершама. — Том считает, что ни к чему сочувствовать женщине — тем более замужней женщине.

— Ни к чему! — категорически поддержал ее Том. — Это опасно.

— Пусть муж ее жалеет, правильно? — отозвался Мершам.

— Правильно! Не хочу, чтобы она выкладывала мне свои беды. Раз уступишь, и этому конца не будет.

— Мудро. Несчастная ваша хозяйка! Итак, свой бочонок с сочувствием вы откроете лишь для жены, и ни для кого больше?

— Ну да. Разве это неправильно?

— Почему же неправильно? Правильно. У вашей жены будет преимущество перед всеми остальными. Нечто вроде домашнего пива, которое пьют ad infinitum[1]? Все правильно!

— А как же иначе? — смеясь, переспросил Том.

— Ну, можно и иначе, — сказал Мершам. — Лично я теперь для женщин — как чашка чая.

Мюриэл громко расхохоталась над абсурдным цинизмом Мершама и сдвинула брови, словно бы требуя не играть бомбами, как мячами.

— Каждый раз свежая чашка чая. Женщинам никогда не надоедает чай. Мюриэл, вижу, ты отлично проводишь время. Словно дремлешь после ужина с милым супругом.

— Очаровательно! — с сарказмом отозвалась Мюриэл.

— Если ей повезет с мужем, о чем еще мечтать? — произнес Том, как бы подтрунивая, однако вполне серьезно и даже с обидой.

— О квартиранте — чтобы не потерять вкус к жизни.

— Почему, — вмешалась Мюриэл, — тебя так любят женщины?

Мершам молча поднял на нее смеющийся взгляд. Мюриэл в самом деле была сбита с толку. Ей хотелось знать, что такого в нем особенного, отчего перевес всегда на его стороне. И ей он ответил как обычно, то есть не позволяя себе ни шутки, ни иронии:

— Потому что я умею убедить их в том, что черное на самом деле зеленое или фиолетовое — и это, в общем-то, правда. — Потом он широко улыбнулся в ответ на ее восхищение. — Вот, Мил, я и расхвастался тебе в угоду — запятнал свою природную скромность.

Нежно и с пониманием поглядев на него, Мюриэл тихо засмеялась. Когда же Том при упоминании о природной скромности Мершама громко расхохотался, она не без раздражения опять сдвинула брови и, отвернувшись от возлюбленного, стала смотреть в огонь.

V

Вполне бессознательно, Мершам избрал тем не менее верный путь к кульминации, которую желал достичь. У него не возникало никаких сомнений в том, что Викерс не примет всерьез тяги Мюриэл к старому другу. И он отвернулся с безразличным видом.

Некоторое время разговор шел как шел, и вдруг Мершам вспомнил:

— Кстати, мистер Викерс, вы не споете нам? Вы ведь поете, правда?

— Ну — так, по-любительски, — скромно отозвался соперник, не понимая, с чего это вдруг Мершам заинтересовался его пением. И поглядел на Мюриэл.

— Отлично, — ответила на его взгляд Мюриэл, подбадривая его, словно ребенка. — Но… — Она повернулась к Мершаму. — Тебе и вправду хочется послушать?

— Ну, конечно. Какую-нибудь старую песню. Ты еще не разучилась играть?

Мюриэл заиграла «Честь и оружие»[2].

— Нет, не эту! — вскричал Мершам. — Что-нибудь потише — «Sois triste et sois belle»[3]. — Он нежно, со значением, улыбнулся ей. Может быть, «Du bist wie eine Blume»[4] или «Pur dicesti»[5].

Пел Викерс хорошо, хотя и без особого воображения. Песни были старые, Мершам сам много лет назад научил им Мюриэл, и ее игра пробуждала в его душе воспоминания о прошлом. В конце первой песни она обернулась и увидела, что он смотрит на нее так, словно они вновь встретились в поэтическом мире минувших эпох.

— Нарциссы, — тихо произнес он. В его глазах стояли образы их прошлого.

Широко раскрыв глаза, она затрепетала от переполнивших ее ответных чувств. Они сидели тогда на склоне горы, где нарциссы тянулись в небо, и он учил ее, выпевая фразу за фразой: «Du bist wie eine Blume». Голосом он похвастаться не мог, зато слух у него был идеальный.

Так продолжалось до десяти часов. Направляясь в спальню, братья прошли через гостиную. Все в доме заснули, кроме отца, который сидел один в кухне, читая «Осьминог». И они пошли ужинать.

Мершам встряхнулся и теперь говорил почти без умолку. Так на него действовала Мюриэл, в ее присутствии его всегда тянуло порассуждать о чем-то абстрактном: об искусстве и философии — это были ее любимые темы, на которые только он один и говорил с ней, на которые только он один и мог говорить, как ей казалось, необыкновенно красиво. Он пользовался замысловатыми речевыми оборотами, время от времени сам себе противоречил, потом произносил нечто печальное и неожиданное, и все это так задумчиво и так как бы несерьезно, что даже мужчины не могли устоять и внимали ему с почтительной снисходительностью.

— Жизнь прекрасна, — постоянно внушал он Мюриэл, — пока она тебя пожирает. Пока жизнь поглощает тебя, уничтожает тебя, она великолепна. Самое лучшее — сгореть быстро, гулким пламенем, белым пламенем до последней искры. А если гореть медленно и беречь топливо, то не стоит жить.

— Ты думаешь, это хорошо — жить недолго, зато весело? — спросил отец.

— Да нет, не обязательно недолго и не обязательно весело. Беды тоже часть живого пламени — страдание — без него, как говорят, не бывает радости. Ну да! С жизнью мы обращаемся, как некий человек, который до того хотел дотянуть до старости, что умер в тридцать лет от изнурительной скуки.

— Ну, этого-то мы не допустим, — засмеялся Том.

— Не знаю, не знаю. Настоящая жизнь в общении — а это как раз то, от чего мы стараемся уклониться, мы ведь робкие и не желаем выставлять напоказ душу, чтобы всякие неуклюжие дураки не норовили лапнуть ее грязными руками.

В темных глазах Мюриэл затеплились благодарность и понимание. Ей самой приходилось несладко из-за грубости братьев, которым она нередко потакала по собственной глупости.

— И, — заключил Мершам, — мужчину облагораживает чистейшее пламя жизни — если с ним женщина, которую он любит — и понимает.

Скорее всего, Мершам не осознавал, что творит. Тем не менее, своими рассуждениями, как сетью, поднял Мюриэл, точно русалку из глубоких вод, и заключил в объятия, чтобы она подышала привычным ему разреженным воздухом. Мюриэл глядела на него, не сомневаясь в его искренности и безоговорочно веря в его правоту.

Викерс же думал иначе. Свое мнение, каково бы оно ни было, он мог бы выразить так: «Ну вот, ему есть, что сказать, и он может долго говорить — но, черт подери!..»

Ведь Викерс был старомодным, бессловесным воздыхателем; такие приносят в жизнь женщины кратковременную радость и бесконечные разочарования. В конце концов он понял, что ему не пересидеть Мершама, и решил идти домой. Мюриэл не поцеловала его на прощание и не вызвалась проводить до велосипеда. Его это разозлило, однако злился он больше на девушку, чем на мужчину. Ему казалось, что она играет, «выставляется» перед чужаком. Ведь если для него Мершам был чужаком, то и никем другим он не мог быть для Мюриэл. Молодые люди вышли из дома вместе и зашагали по неровной кирпичной дороге к сараю. На ходу Мершам тоже не преминул отпустить несколько своеобразных шуток:

— Жаль, ноги у меня уж больно привередливые. Стоит им наступить на что-то мягкое, они подпрыгивают, как девушка, потрогавшая жабу. Только послушайте эту бедняжку — так надрывно мычит, как будто у нее коклюш.

— Когда корова мычит, она не кашляет, — отозвался Викерс.

— Делает вид, да? Не хочет быть одна? Не ругайте ее. Может быть, у нее ознобыши, почему бы нет? У них, у бедняжек, бывают ознобыши?

Викерс засмеялся, и ему пришло в голову, что он должен взять этого малого под свою опеку.

— Осторожно, — проговорил он, когда они входили в темный сарай. — Осторожно, не ударьтесь головой.

Он прижал одну руку к верхнему краю проема, а другую вытянул в сторону Мершама.

— Спасибо, — с благодарностью произнес Мершам. Даже в темноте он до дюйма мог определить высоту двери, но все же позволил Викерсу позаботиться о себе. Ему это даже понравилось.

Викерс аккуратно чиркнул спичкой и наклонился над красным огоньком, светя себе, словно прекрасной лампой, в непроглядной тьме сарая. Некоторое время он провозился с фонарем на велосипеде, приводя его в порядок, и его лицо, румяное, красивое лицо, словно светилось и казалось просто чудесным. Мершам мог видеть впадины на его щеках выше линии бритья, полные губы в тени усов и щетинку бровей на свету.

«В конце концов, — подумал Мершам, — он очень красив, и она дура, если бросит его».

Том, щелкнув, закрыл фонарь и аккуратно растер ногой спичку. Потом он снял с велосипеда насос и, полуприсев в темноте, принялся накачивать шины. Быстрые точные неутомимые удары насоса, естественное чувство равновесия и великолепная гибкость человеческого тела, приспособляемого под разные движения, доставляли Мершаму удовольствие.

«У нее могло бы быть, — продолжал он мысленный монолог, — несколько восхитительных часов с этим мужчиной — а она, вроде бы, предпочитает меня, потому что в моей власти заставить ее страдать и восхищаться».

Но Викерсу он тем временем говорил:

— Знаете, любовь — это не родственность душ. Для вас, например, женщины что спелые яблоки на ветке. Дотянетесь, и она ваша. Лучшие прямо у вас над головой, но вам они не нужны. Поэтому вы тянетесь, нагибаете ветку, хватаете приглянувшееся яблоко, а оно выскальзывает у вас из рук, и вы сердитесь, вы говорите, что у вас разбито сердце. Однако полно яблок не хуже, да и висят они поближе.

Викерс улыбнулся и подумал, что слова Мершама не лишены смысла — для любого, но только не для него.

Мужчины вышли из сарая и направились к воротам. Мершам смотрел, как молодой человек садится на велосипед и со словами «спокойной ночи» исчезает.

— Sic transit[6]… — пробурчал Мершам, имея в виду и Тома Викерса, и прекрасную страстность, которая ощутима лишь на уровне подсознания, как и молодая сила.

Мершам медленно пошел обратно. Мюриэл убирала после ужина и накрывала стол для завтрака. Но было ясно, что она поджидала его, хоть и не стояла замерев, глядя на дверной проем. Когда она подняла голову, он инстинктивно потянулся к ней, словно желая поцеловать. Оба улыбнулись, и она продолжила свои хлопоты.

Отец поднялся со стула, распрямляя грузное тело и зевая. Мершам надел пальто.

— Выйдешь со мной? — спросил он.

Мюриэл ответила ему взглядом. Отец молча топтался на коврике перед камином. Однако его сонное смутное неодобрение испугало их не больше легкого ветерка. Прикалывая к волосам шляпку, Мюриэл светло, по-детски улыбнулась своему возлюбленному.

На улице, несмотря на звездное небо, стояла непроглядная темень. Мершам тяжело вздохнул и витиевато ругнулся, провалившись по щиколотку в грязь.

— Послушай, иди за мной, нога в ногу. Ступай вот сюда, — скомандовала Мюриэл, с удовольствием опекая его.

— Дай руку, — сказал он, и, взявшись за руки, они стали одолевать препятствие за препятствием. Перед ними простиралось открытое поле, в ночной вышине сияли великолепные звезды. Лес был темным и мокрым; они наклонялись вперед, ступали осторожно и крепко держались друг за друга, радуясь неожиданному приключению. Когда же они остановились и поглядели наверх, то не могли определить ни одну звезду, пока Мершам не отыскал впереди три алмаза Ориона.

Вокруг все было так и не так, словно деревья, звезды, темнота, таинственные воды внизу ожили, чтобы всем вместе разыграть в ночи чудесное представление, как это бывает в сказках.

Из леса они вышли на голый склон горы. И едва деревья остались позади, она бросилась в его объятия. Он поцеловал ее, и они тихонько засмеялись. Потом они зашагали по лугу, на котором не было ни одной тропинки.

— Почему он тебе не нравится? — весело спросил Мершам.

— Зачем ты спрашиваешь? — ответила она вопросом на вопрос.

— Как это зачем? Он намного лучше меня.

Мюриэл удивленно засмеялась.

— Это правда! Послушай! Он как лето, загорелый, горячий. Подумай, каким великолепным, неистовым он будет…

— К чему ты это говоришь?

— К тому, что ты должна знать, что теряешь — и только я могу тебе это объяснить. На мой взгляд, он очень привлекателен — я бы предпочел его.

— Правда? — она опять засмеялась. — Нет, — нежно, но твердо произнесла она, — тебе этого не понять.

— Ты права, не понять. Полагаю, это любовь: твоя любовь, недоступная моему разумению. Мне не дано безрассудно влюбиться, правильно?

— Я начинаю думать, что не дано, — ответила она без особой грусти. — Тебе вообще не дано быть безрассудным.

— Голос любви! — со смехом произнес он. — Нет уж! Если ты разнимаешь свои цветы на кусочки, определяешь, как они опыляются и где у них завязи, то о какой безрассудной любви к ним может идти речь? Но для тебя они много значат; они близки тебе, словно задушевные друзья, а не какие-то прекрасные, волшебные эльфы, способные заворожить.

— Ах! — подтвердила она его слова, размышляя о них и радуясь, что понимает его. — И что?

Нежно, почти без слов, она подталкивала его к самому главному.

— Итак, — сказал он, — ты считаешь меня интересной таинственной личностью, правильно? А я не такой — на длинной дистанции мне не сравниться с твоим Томом, который тебя считает интересной таинственной личностью.

Мюриэл опять засмеялась и на ходу прижалась к Мершаму. А тот продолжал ласково говорить, тщательно подбирая слова:

— Зато мне ты совсем не кажешься принцессой, ангелом или чудом. Наоборот, я частенько прихожу в ярость из-за твоей ослиной тупости…

От стыда и унижения у Мюриэл вырвался тихий смешок.

— Тем не менее — я приехал к тебе с Юга — потому что… ну, с тобой я могу быть таким, какой я есть, скажем, самодовольным дураком, и ничего не бояться… — Вдруг он ненадолго замолчал. — Разве я старался тебе понравиться — показаться значительнее или добрее, чем я есть на самом деле? — задумчиво спросил он.

— Нет, — ответила она с великолепной глубочайшей убежденностью. — Нет! Никогда. Ты был честен со мной. Ты честнее всех…

Взволнованная Мюриэл была не в силах закончить фразу. Он тоже помолчал, а потом заговорил с таким видом, будто ему было необходимо всё до конца прояснить:

— Знаешь — мне нравится, что ты не носишь корсет. Мне нравится, как ты двигаешься под платьем.

Смутившись, но и обрадовавшись, она опять засмеялась.

— А мне было интересно, заметишь ли ты.

— Я заметил. Сразу. — Он долго молчал. — Знаешь — мы могли бы пожениться хоть завтра… но я не могу содержать даже себя. У меня много долгов…

Она подошла близко и взяла его под руку.

— … Стоит ли терять годы, смотреть, как уходит юная красота?..

— Не стоит, — согласилась она, произнеся это медленно и тихо, и покачала головой.

— Ну, вот — ты понимаешь, правда? Если хочешь — ты придешь ко мне, придешь? — так же естественно, как ты прежде заходила за мной, чтобы вместе идти в церковь? — и в этом не будет ничего насильственного — ты сама, по доброй воле? Да?

Перед ступеньками в изгороди, которые им предстояло одолеть, они остановились. Мюриэл молча повернулась к Мершаму лицом, и тогда он обнял ее и поцеловал. Почувствовав, что усы у него стали влажными от ночной сырости, он наклонился и потерся лицом о плечо Мюриэл, после чего коснулся губами ее шеи. Некоторое время они стояли молча, прижавшись друг к другу. Потом он услышал ее голос, приглушенный, потому что она стояла, уткнувшись лицом в его плечо.

— Но… но, знаешь ли — для женщины это труднее — для женщины это совсем по-другому.

— Можно ведь вести себя осторожно, — ласково, но с нажимом произнес он. — Не стоит совершать трагических ошибок.

Она помолчала, потом проговорила:

— Да, но — если бы что-то случилось — понимаешь — я не вынесу…

Мершам отпустил ее, и они отступили друг от друга. Объятия больше не мешали им разговаривать. Он понял, что перед ним женщина, которая защищается, предавая собственные взгляды, собственные знания.

— Если бы, если бы! — с раздражением воскликнул он, так что она даже съежилась от страха. — Какие тут могут быть «если бы»… или я не прав?

— Не знаю, — с укоризной, еле слышно ответила она.

— Раз я сказал… — злясь на ее недоверчивость, отрезал он и стал подниматься по ступенькам. Мюриэл последовала за ним. — Ты сама всё знаешь! — воскликнул он. — Я давал тебе книги…

— Да, но…

— Что «но»?

Мершам рассердился по-настоящему.

— Для женщины это совсем по-другому — ты не понимаешь.

Он не ответил. Идя рядом, перешагивая через кротовины, они вошли в дубраву.

— Послушай — как мы будем?.. Будем вместе трястись в темноте?..

Его как будто ужалило. И тотчас все стало обыденным, скучным. Словно она опрокинула великолепную чашу с вином его желаний и лишила его жизненных сил. Весь вечер он вел трудную волнующую партию, и вдруг выключили свет — осталась одна скука. Он молчал, чувствуя усталость, непомерную усталость в душе и во всем теле. Склонив головы, они шли по бескрайнему темному лугу. И вдруг она схватила его за руку.

— Не надо быть таким холодным со мной!

В ответ он поцеловал ее в губы, которые она подставила ему.

— Нет, — со скукой проговорил он, — нет, это не холодность — просто… я потерял чувство реальности — сегодня.

Слова давались Мершаму трудно. Он никак не мог придумать подходящего объяснения. Несколько минут, не произнося ни слова, они стояли возле колючей изгороди — так близко и так далеко друг от друга. Потом он перелез через изгородь на дорогу.

На прощание он не поцеловал ее. Лишь постоял мгновение, не сводя с нее взгляда. С громким журчанием бежал ручеек под самой изгородью: издалека, со стороны Нетермира донесся печальный призрачный крик северных птиц. Ярко сияли звезды. Он был слишком измучен, чтобы о чем-нибудь говорить, а ее переполняли отчаяние, страх, и еще раздражение. Он посмотрел на смутное бледное пятно, на ее запрокинутое лицо на фоне низко лежащего за изгородью луга. Мюриэл стояла словно в шалаше из веток терна. Непроницаемая тьма была за ее спиной. Мершаму не хватало мужества произнести что-нибудь жизнеутверждающее.

— До свидания. Я уезжаю в субботу. А ты — ты пиши мне. До свидания.

Он отвернулся, но прежде увидел, как исчезло запрокинутое белое лицо, как ветки скрыли женскую фигуру и она растворилась в великой тьме. Мюриэл ничего не ответила.