Счастливые привидения

Принцесса

Для своего отца она была Принцессой. Для бостонских тетушек и дядюшек — Куколкой Уркхарт, несчастной крошкой.

Считалось, что Колин Уркхарт немного не в себе. Он принадлежал к старинному шотландскому роду и претендовал на кровное родство с королями. Якобы кровь шотландских королей текла в его жилах. Из-за этого его американские родственники говорили, будто он немного «того». Им надоели россказни о голубой крови шотландских королей. Это было смешно и нелепо. И запомнили они лишь то, что это не кровь Стюартов.

Отец Куколки был привлекательным мужчиной с открытым взглядом больших голубых глаз, которые иногда смотрели как будто в никуда. Еще он обладал мягкими черными волосами, падавшими на низкий широкий лоб, и великолепной фигурой. Если прибавить к этому красивый голос, обычно робкий и приглушенный, но временами звучный и сильный, точно бронзовый, то вы получите полное представление о его очаровании. Настоящий кельтский герой из давних времен. Ему бы удивительно подошел сероватый, до колен, килт и сумка[23], а голос он словно унаследовал от умолкшего Оссиана[24].

В остальном он представлял собой одного из тех джентльменов с приличным, но не более того, капиталом, которые пятьдесят лет назад переезжали с места на место, никогда никуда не стремились, никогда ничем не занимались и ничего собой не представляли, однако считались своими в высшем обществе не одной страны.

Женился он лишь лет сорока на богатой мисс Прескотт из Новой Англии. Ханне Прескотт исполнилось тогда двадцать два года, и ее буквально околдовал красавец с мягкими черными, не тронутыми сединой волосами, большими голубыми глазами и несколько рассеянным взглядом. Кстати, она была не первой из околдованных им женщин. Однако Колин Уркхарт, будучи человеком нерешительным, избегал определенности в отношениях.

Три года миссис Уркхарт восхищалась туманом и сверканием, неотделимыми от ее мужа. А потом надорвалась. Рядом с ней жил фантом. Многого он попросту не замечал, будто в самом деле был призраком. Очаровательным, учтивым, добродушным призраком с приглушенным мелодичным голосом. Поэтому, когда требовалась его помощь, он как отсутствовал. Грубо говоря, подтверждал, что «не все дома» — это как раз про него.

В конце первого года супружества миссис Уркхарт родила девочку, и мистер Уркхарт стал отцом. Но это его не изменило. Кстати, уже через несколько месяцев после того, как Ханна стала миссис Уркхарт, она возненавидела и его красоту и навязчивую мелодичность его голоса. Странное эхо — он был словно живое эхо! Даже его тело, если к нему прикоснуться, казалось телом нереального существа.

Возможно, потому что он был немного не в себе. Миссис Уркхарт окончательно пришла к этому выводу в ночь, когда родилась малышка.

— Ах, наконец-то моя маленькая принцесса здесь, со мной! — задумчиво раскачиваясь, произнес он своим гортанным и звучным кельтским голосом, словно это было начало праздничной песни.

Девочка родилась крошечной, слабенькой, с огромными изумленными голубыми глазами. Ее назвали Мария-Генриетта. Но для матери она была Моя Куколка. А для отца — Моя Принцесса.

Бесполезно было с ним браниться. Он лишь еще шире открывал и без того большие голубые глаза и совершенно по-детски, не говоря ни слова, принимал величественный вид, разоружая этим собеседника.

Ханна Прескотт никогда не отличалась крепким здоровьем. Да и особым жизнелюбием тоже. Наверное поэтому, когда малышке исполнилось два года, она неожиданно умерла.

Семейство Прескоттов было глубоко обижено на Колина Уркхарта, хотя и не признавалось в этом. Его считали эгоистом. Поэтому через месяц после состоявшихся во Флоренции похорон ему перестали выплачивать полагавшееся Ханне содержание, предварительно потребовав передать им ребенка, на что отец ответил учтивым, мелодичным, но твердым отказом. С Прескоттами он обращался так, словно они были не из плоти и крови, словно они были ненастоящими: так, случайные явления, может быть, граммофоны, говорящие механизмы, которым надо отвечать. И он отвечал. Однако никогда не воспринимал членов этого семейства как реальных людей.

Они могли бы оспорить его право быть опекуном собственного ребенка. Но это было чревато скандалом. И тогда они сделали то, что было проще всего — они умыли руки. Однако регулярно писали девочке и посылали ей в подарок небольшие суммы на Рождество и в день смерти матери.

Для Принцессы бостонские родственники много лет оставались некой условной реальностью. Она жила с отцом, а он постоянно путешествовал на свои скромные доходы. И никогда не бывал в Америке. У девочки часто менялись няни. В Италии была контадина[25], в Индии — айя, в Германии — светловолосая сельская девица.

Отец и дочь были неразлучны. Но отец не стал отшельником. Где бы ему ни приходилось бывать, его замечали в разных домах, куда он приходил с официальными визитами к ланчу или к чаю, и почти никогда к обеду. Всюду он бывал с дочерью. А она как будто родилась взрослой, но так ею и не стала. Всегда казалась на удивление мудрой и одновременно по-детски наивной.

В этом был виноват отец.

— Моя Принцесса должна поменьше обращать внимания на взрослых и на то, что они говорят и делают, — повторял отец. — Взрослые сами не понимают, что они говорят и делают. Они болтают и болтают, обижают друг друга и себе тоже делают больно, а потом плачут. Не обращай внимания, моя маленькая Принцесса. Все это пустяки. Внутри каждого человека сидит еще одно существо — демон, которому на все наплевать. Все, что они говорят, делают и чувствуют, — шелуха, и с ней надо поступать, как повар поступает с луковичной шелухой. А вот с зеленым демоном, который внутри, ничего нельзя поделать. Этот зеленый демон никогда не меняется, и ему безразлично то, что происходит снаружи, ему безразличны болтовня, мужья, жены и дети, заботы и волнения. Когда отбрасываешь все наружное, что есть у мужчины или женщины, то остается один зеленый демон; и этот демон — истинная суть и мужчины, и женщины. Ему никто не нужен, потому что он принадлежит к демонам или к феям, которым дела нет до людей. Есть большие демоны и средние демоны, и прекрасные демонические феи, и обыкновенные феи. Однако среди фей не осталось ни одной королевского происхождения. Кроме тебя, моя Принцесса. В тебе последней течет древняя королевская кровь, ты — последняя, моя Принцесса. Других нет. Ты и я — больше никого. После моей смерти ты останешься одна такая на свете. Вот почему, дорогая, тебе не следует беспокоиться ни о ком из смертных. Их демоны — низкого происхождения, они все из простых. В их жилах течет обыкновенная, а не королевская кровь. Когда меня не станет, будешь ты одна. Всегда помни об этом. И всегда помни, что это большая тайна. Если расскажешь кому-нибудь, то тебя постараются убить из зависти к твоему королевскому происхождению. Это, дорогая, наша с тобой большая тайна. Я — принц, ты — принцесса, и в наших жилах течет кровь королей давнего-давнего прошлого. Мы сохраним нашу тайну, и только мы с тобой будем о ней знать. Поэтому будь очень вежливой со всеми, ведь noblesse oblige[26]. Однако не забывай, что ты — последняя из Принцесс, и все остальные ниже тебя по происхождению, менее благородны и ближе к черни. Дорогая, будь вежливой, ласковой, отзывчивой. Но ты Принцесса, а они простые люди. Никогда не принимай их за ровню. Они не ровня тебе. Каждый раз ты будешь убеждаться в отсутствии того… того, что отличает королей и королев, в отсутствии того, что есть у тебя…

Принцесса в раннем детстве выучила два урока. Первый: она должна быть скрытной и ни с кем не общаться, кроме отца. И второй: если уж приходится общаться с другими людьми, то надо делать это в несколько наивной, благосклонной, вежливой манере. Когда Куколка была еще совсем ребенком, в ее характере уже выкристаллизовалось нечто такое, отчего она рано, но окончательно сформировалась, стала твердой, как горный хрусталь.

— Милое дитя! — говорили о ней хозяйки домов, где принимали отца и дочь. — Она такая необычная и старомодная, настоящая леди, бедная крошка.

Малышка всегда прямо держала спину и была на редкость грациозной. Маленькая, почти крошечная, она казалась подмененным ребенком[27] рядом с высоким, красивым, немного сумасшедшим отцом. Одевалась она просто, обычно в платья голубого или нежно-серого цвета с маленькими воротничками в миланском стиле, и носила очень тонкое белье. У нее были изящные маленькие ручки, и рояль под ними звучал, как спинет. Выходя из дома, вместо пальто она надевала плащ или пелерину и маленькие шляпки, какие носили в восемнадцатом веке. Ее розовые щеки наводили на мысль о яблоневом цвете.

Выглядела она так, словно сошла с картинки. Однако до самой ее смерти никто не имел ни малейшего представления о том невероятном образе, который для нее сотворил ее отец, которому она никогда не изменяла.

Дедушка, бабушка и тетушка Мод дважды настояли на свидании с девочкой, один раз в Риме и один раз в Париже. Оба раза они были очарованы малышкой, но одновременно огорчены и раздосадованы. Она произвела на них впечатление своей утонченностью, своей невинностью. И в то же время поразила редкой проницательностью и уверенностью в себе. Американских родственников рассердили ее покровительственный тон и очевидная душевная холодность.

Разве что своего дедушку она в прямом смысле слова околдовала. Он был очарован; может быть, даже по-своему влюбился в безупречную крошку. Его жена постоянно ловила его на том, что он вспоминал внучку, не мог забыть о ней много месяцев после их встречи и мечтал о том, как бы повидать ее снова. До конца своих дней он не расставался с надеждой, что она приедет и будет жить в его доме — с ним и со своей бабушкой.

«Дедушка, я вам очень благодарна. Вы очень добры ко мне. Но мы с папой всегда были вместе, мы привязаны друг к другу и живем в нашем особом мире».

Отец показал ей мир — снаружи. И приучил ее читать. Став подростком, она читала Золя и Мопассана и глазами Золя и Мопассана видела Париж. Немного позже она прочитала Толстого и Достоевского. Достоевский ошеломил ее. Остальные книги были более доступны ее практичному осторожному разуму, вполне были понятны, например, новеллы «Декамерона», хотя она читала их на том итальянском языке, на котором они были написаны, или, скажем песнь о Нибелунгах. Не такая, как другие, не от мира сего, она, казалось, всё отлично понимала своим холодным умом, во все вникала с пылом отсутствующего в ней огня. Она была, словно подменное дитя, рожденное феей.

И этим навлекала на себя странную неприязнь. Таксисты и проводники в поездах, особенно в Париже и Риме, грубили Куколке, стоило ей остаться одной. Почему-то в них тотчас просыпалась откровенная враждебность. Они нюхом чуяли ее странную чуждость, явную и не доступную их пониманию чуждость всему тому, что они ценили больше всего. Она была на редкость самоуверенна, и цветок ее девственности не источал никакого аромата. Она так воспринимала дюжего чувственного таксиста в Риме, словно он был фигурой в фантастическом орнаменте, созданном, чтобы вызвать у нее улыбку. Благодаря Золя, она все знала о нем. И забавная снисходительность, с какой она, хрупкая и прекрасная, приказывала ему (словно она-то и была единственной реальностью, а он, грубое чудовище, был неким Калибаном[28], барахтавшимся в грязи у пруда с чудесными лотосами), мгновенно вызывала ярость у истинного средиземноморца, который гордился своей beaute[29] мужественностью и для которого кроме тайн фаллоса других тайн не было на свете. Он строил жуткую гримасу и обижал ее самым грубым и непристойным образом — это было отвратительно. Своей стерильной чистотой она словно богохульствовала и оскорбляла его чувства.

Такие встречи бросали ее в дрожь, и тогда она понимала, что должна обрести защиту от окружающего мира. Сила ее духа не распространялась на чернь, обладавшую мощной физической силой. Ей была очевидна неумолимая ненависть этих людей. Однако самообладания она не теряла. Без лишних слов платила деньги и отворачивалась.

Тем не менее, подобные моменты таили в себе опасность, и она научилась предвидеть их. Она была Принцессой, северной феей, и не могла понять вулканическую физиологическую ярость, которую чернь обрушивала на нее в порыве ненависти. Но эта же чернь никогда не пылала ненавистью по отношению к ее отцу. Поэтому еще в ранней юности она решила, что виновата ее мать из Новой Англии. Ни разу не сумела она взглянуть на себя глазами римлян, осознать свою никчемную чистоту, свою нестерпимую неуместность в древнем городе. А ведь как раз это видел в ней римский таксист. Отчего его обуревало желание уничтожить пустоцвет. Ее холодная красота и властность тотчас пробуждали в нем неистового бунтовщика.

Когда Принцессе исполнилось девятнадцать лет, умер ее дедушка, завещав ей приличный капитал, правда, передав его в надежные руки доверенных лиц, которые должны были выплачивать ей определенную сумму, но при условии, что каждый год она будет по шесть месяцев проводить в Соединенных Штатах Америки.

— Почему они ставят мне условия? — спросила Принцесса у отца. — Я отказываюсь сидеть по полгода в Америке. Надо ответить им, пусть оставят эти деньги себе.

— Не теряй головы, моя маленькая Принцесса, не теряй головы. Мы почти бедняки и не защищены от грубости окружающих. А я не могу терпеть эту грубость. Ненавижу ее, ненавижу! — Глаза у него сверкали, когда он произносил эти слова. — Готов убить любого, хоть мужчину, хоть женщину, кто посмеет быть грубым со мной. Но мы изгнанники в этом мире. Мы бессильны. Если у нас совсем не останется денег, то и помощи будет ждать неоткуда, и тогда я умру. Нет, моя Принцесса. Давай возьмем деньги и с их помощью укроемся от назойливых чужаков. Считай, это как необходимая одежда.

Для отца с дочерью начался новый этап в жизни, когда они стали проводить лето на Великих озерах или в Калифорнии, или на Юго-Западе Соединенных Штатов. Отец был в некотором роде поэт, дочь писала картины. Он сочинял стихи об озерах и мамонтовых деревьях[30], а из-под ее руки выходили изысканные пейзажи. Он был физически крепким человеком и любил бывать на природе, поэтому брал дочь в многодневные походы на каноэ, и ночью они спали у костра. Маленькая хрупкая Принцесса никогда не теряла присутствия духа — никогда не теряла. Она скакала вместе с отцом по горным тропинкам до тех пор, пока не переставала ощущать собственное тело, держась на пони единственно силой воли. Она никогда не сдавалась. По ночам отец заворачивал ее в одеяло на ложе из целительных еловых веток, и она безропотно любовалась звездами. Она прилежно играла свою роль, никогда не выходя из образа.

Шли годы, ей исполнилось двадцать пять лет, потом тридцать, но она оставалась все той же девственной утонченной Принцессой, все «понимавшей» и бесстрастной, как старуха.

— Вам никогда не приходит в голову подумать о том, как вы будете жить после смерти вашего отца? — спрашивали ее.

Она всегда смотрела на спрашивавшего с холодным безразличием бессмертного сказочного существа.

— Нет, никогда.

У Куколки был крошечный, но изысканный домик в Лондоне и еще один небольшой чудесный дом в Коннектикуте, и в обоих ее ждали преданные экономки. Два дома на выбор. И она была знакома со многими интересными литераторами и художниками. Что еще нужно?

Годы шли незаметно. У Куколки было замечательное свойство бесполых эльфов — она не менялась. В тридцать три года она выглядела на двадцать три.

А вот отец старел и все больше чудил. И теперь она заботилась о нем, окончательно впавшем в безумие. Последние три года своей жизни он провел в коннектикутском доме. Его больше никто не интересовал, но порою им завладевали сильные приступы ярости, едва не стоившие маленькой Принцессе жизни. Ее приводило в ужас физическое насилие, от которого у нее буквально разрывалось сердце. Однако ей удалось найти женщину несколько младше ее самой, хорошо образованную и чуткую, которая стала кем-то вроде сиделки-компаньонки при сумасшедшем старике. Правда, официального подтверждения его безумие не получило. Мисс Камминс, компаньонка, была душой и телом предана Принцессе и по-своему привязана к своему подопечному. И даже немного влюблена в этого красивого седовласого учтивого старика, который и не помнил о своих приступах ярости, как только снова приходил в себя.

Принцессе исполнилось тридцать восемь лет, когда умер ее отец. Она совсем не менялась. Оставалась все такой же крошечной и похожей на горделивый цветок без запаха. Свои мягкие каштановые волосы, цвета бобрового меха, она коротко стригла и взбивала вокруг лица, нежного, как яблоневый лепесток, украшенного прелестным носиком с горбинкой, как на старинном флорентийском портрете. И голос ее, и манеры, и поведение были на редкость сдержанными. Она походила на цветок, но на тот, что вырос в тени. Голубые глаза смотрели с вызовом, не допускавшим сомнений в королевском происхождении Принцессы, однако с годами к этому неизменному вызову прибавилась насмешка. Она была Принцессой и с насмешкой смотрела на мир черни.

Когда умер отец, Принцесса втайне с облегчением вздохнула, но в то же время у нее появилось ощущение, будто рухнуло все, что ее окружало. Прежде она жила, словно в теплице, в ауре своего безумного отца. Но вот этой теплицы не стало, и она оказалась в холодном необъятном открытом пространстве.

Quoi faire[31]? Что делать? Неужели впереди пустота? Правда, у нее была мисс Камминс, которая делила с ней тайну и, до какой-то степени, обожание отца. Так получилось в последние годы, что обожание безумного отца непонятным образом перешло от Принцессы к Шарлотте Камминс, и мисс Камминс стала сосудом, хранившим в себе обожание покойного отца Принцессы, а сама Принцесса стала пустым сосудом.

Пустым сосудом на громадном земном складе.

Quoi faire? Что делать? Она понимала, что не может испариться, как виски из откупоренной бутылки, значит, надо что-то делать. Никогда прежде у нее не возникала мысль об обязанностях. Никогда-никогда ей не приходило в голову, что она должна что-то делать. Это было уделом черни.

А когда умер отец, Принцесса обнаружила, что находится рядом с толпой черни, и ей тоже необходимо что-то делать. Это показалось ей довольно унизительным. Она чувствовала себя опошленной. И в то же время ловила себя на том, что пристальнее вглядывается в мужчин — вглядывается с целью найти себе мужа. Дело было не в том, что она вдруг ощутила интерес к мужчинам или ее стало влечь к ним. Нет. Сами по себе они не интересовали и не привлекали ее. А вот под чары замужества, самого этого понятия, она попала. Куколке чудилось, будто замужество (в ее сугубо абстрактном восприятии) как раз то, что ей необходимо. Замужество предполагало мужчину, созданного ее воображением. Ведь ей было известно все, что положено знать женщине. Но мужчина был творением ее сознания, а не живым существом.

Отец Принцессы умер летом, через месяц после того, как ей исполнилось тридцать восемь лет. Когда его не стало, Принцессе, естественно, захотелось снова отправиться в путешествие. На сей раз с мисс Камминс. Несмотря на то, что женщины жили под одной крышей, они неизменно оставались друг для друга «мисс Уркхарт» и «мисс Камминс», что подразумевало некоторую дистанцию, которую они бессознательно сохраняли. Вышедшая из преподавательской среды в Филадельфии, образованная, но нигде не бывавшая, мисс Камминс была всего лишь на четыре года младше Принцессы, но ощущала себя намного моложе «госпожи». Она испытывала нечто вроде страстного благоговения перед Принцессой, которая словно бы не имела возраста и была вечной. Стоило ей взглянуть на крошечные, изящные, изысканные башмачки в шкафу Принцессы, и сердце ее сжималось от нежности и восхищения, почти пугающих.

Мисс Камминс тоже была девственницей, но в ее карих глазах прятались замешательство и удивление, а не надменность. Кожа у нее была белая и чистая, черты лица правильные, однако ничего не выражавшие, тогда как в лице Принцессы нельзя было не заметить необычного отблеска великой эпохи Ренессанса. Разговаривала мисс Камминс почти шепотом; наверняка, это вошло в привычку после долгого пребывания в комнате Колина Уркхарта. Но в ее голосе слышалась хрипотца.

Принцесса не пожелала ехать в Европу. Ее взгляд был обращен на запад. Теперь, когда отца не стало, она почувствовала, что должна отправиться на запад, словно в последний путь. Вне всяких сомнений, если следовать «Маршем империи», то надо остановиться на берегу Тихого океана, занятом толпами загорающих купальщиков.

Нет, туда она не поедет. Только не туда. Юго-запад казался Принцессе менее вульгарным. И она предпочла Нью-Мексико.

Ближе к концу августа, когда толпы начали перемещаться на восток, Принцесса и мисс Камминс приехали на Ранчо дель Серро Гордо, которое находилось в малолюдном месте, на берегу реки, примерно в четырех милях от подножия гор и в миле от индейской деревни Сан-Кристобаль. Это ранчо предназначалось для богатых. Принцесса платила тридцать долларов в день за себя и за мисс Камминс, и за это ей полагался отдельный домик в яблоневом саду с великолепной кухаркой впридачу. Однако и она, и мисс Камминс обедали вечером в большом доме для гостей. Принцесса лелеяла надежду на замужество.

Публика на Ранчо дель Серро Гордо была всякого сорта, но только не бедная. Сюда съезжались одни богачи, настроенные, в основном, романтически. Одни были милы, другие вульгарны, попадались актеры, которые отличались эксцентричностью и, несмотря на вульгарность, были привлекательны, также было много евреев. Но на евреев Принцесса не обращала внимания, хотя как раз с ними ей больше всего нравилось беседовать. Итак, она подолгу беседовала с евреями, рисовала с художниками и скакала верхом с молодыми людьми из колледжа, кстати, тоже подолгу. Тем не менее, Принцесса ощущала себя вынутой из воды рыбой или птицей, залетевшей в чужой лес. И замужество оставалось абстракцией. Для него не подходил ни один из молодых людей, даже самые милые не подходили.

Принцесса выглядела на двадцать пять лет. Посмотрев на свежие губы, на изысканно-свежее личико, никто не дал бы ей ни днем больше. Смутить мог лишь короткий взгляд ее глаз. Когда Принцессе приходилось писать, сколько ей лет, она ставила цифру двадцать восемь, якобы небрежно выводя двойку, которая отдаленно напоминала тройку.

Мужчины намекали на серьезные намерения. В основном, молодые люди из колледжа, державшиеся на почтительном расстоянии. Но все они отступали перед издевательски-насмешливым взглядом Принцессы. Она воспринимала эти намеки как нелепость и даже наглость с их стороны.

Единственным мужчиной, который хоть как-то заинтересовал Принцессу, был проводник Доминго — Доминго Ромеро. Десять лет назад он продал ранчо Уилкисонам за две тысячи долларов. И сразу же уехал, а потом вернулся. Вернулся, потому что был сыном старого Ромеро, последнего представителя испанского рода Ромеро, владевшего многими милями земли вокруг Сан-Кристобаль. Однако приход белого человека, падеж овец в когда-то неисчислимых отарах и фатальная лень, которая в конце концов настигает всех в необитаемой глуши предгорий, погубили род Ромеро. Последние потомки были уже простыми мексиканскими крестьянами.

Продав семейные владения, Доминго вскоре истратил полученные две тысячи долларов и стал работать на белых. Лет тридцати, высокий, молчаливый, с тяжелыми, плотно сомкнутыми губами и черными глазами, угрюмо глядевшими на людей, он особенно выигрышно смотрелся со спины, так как природа наградила его крепким торсом, загорелой и отлично вылепленной шеей. От него так и веяло жизненной силой. Зато длинное, тяжелое, с почти постоянным мрачным выражением лицо было на удивление апатично, как у всех тамошних мексиканцев. Они сильные и, вроде бы, вполне здоровые. Они смеются и шутят друг с другом. Однако и физически, и душевно они малоподвижны, словно им некуда, совсем некуда вкладывать свою энергию, отчего их лица постепенно делаются тяжелыми, расплывчатыми. Потеряв raison d'être[32], они теряют и природную сообразительность. Эти люди ждут то ли смерти, то ли какого-то импульса, чтобы ощутить взрыв чувств и надежд на будущее. У некоторых в черных глазах появляется навязчивое и жутковатое, как череп со скрещенными под ним костями[33], мистическое выражение, словно они — кающиеся грешники[34]. Они находят raison d'être в издевательствах над собой и в поклонении смерти. Не в силах извлечь ничего полезного из бескрайних прекрасных, но злопамятных земель, они замыкаются на себе и своими добровольными мучениями славят смерть. Мистический мрак этих терзаний отражается в их глазах.

Как правило, взгляд черных мексиканских глаз тяжелый, почти безжизненный, порою враждебный, порою приветливый, часто в них пылает огонь индейского фатализма, вспыхивают искры индейской врожденной готовности к смерти.

Если не очень вникать, то Доминго Ромеро был типичным мексиканцем с тяжелым, загорелым, длинным лицом, чисто выбритым, на котором выделялись крупные выпяченные губы. Глаза у него были черные и с тем самым индейским взглядом. Однако в безнадежном взгляде иногда загоралась искра то ли гордости, то ли уверенности в себе, то ли бесстрашия. Всего лишь искра в глубине безмерной черной безысходности.

Эта искра отличала его от всех остальных. Она привносила живость и восприимчивость в его натуру и придавала ему привлекательность. Носил он черную шляпу с низкой тульей вместо привычного для мексиканцев громоздкого сомбреро, и вообще его одежда была из более тонкого материала и более изящная. Молчаливый, необщительный, почти незаметный на фоне окружающей природы, он был замечательным проводником с поразительно быстрой реакцией, позволявшей предвидеть возможные трудности. К тому же, он умел готовить и, склонившись над костром, ловко что-то подправлял длинными загорелыми пальцами. Единственным его недостатком была замкнутость, он не желал болтать попусту и быть уютным дополнением к прогулке.

— Нет, только не Ромеро, — говорили евреи. — Из него слова не вытянешь.

Туристы приезжали и уезжали, но редко заглядывали в душу мексиканца. И никто не замечал искру у него в глазах, потому что все они были недостаточно чуткими.

А вот Принцесса заметила однажды, когда он был у нее проводником. Она ловила в каньоне форель, мисс Камминс читала книжку, лошади были привязаны к деревьям, а Ромеро насаживал на крючок муху. Насадив, он подал Принцессе удочку и посмотрел на нее. Вот тогда-то она и заметила искру в его глазах. И тотчас поняла, что он джентльмен, что его «демон», как говорил ее отец, был хорошим демоном. С той минуты ее отношение к нему переменилось.

Он помог ей влезть на скалу над тихой заводью за тополиной рощей. Было начало сентября, и, хотя в каньоне уже чувствовалась осенняя прохлада, клены еще не пожелтели. Принцесса стояла на каменном возвышении, маленькая, однако безупречно сложенная, в мягком сером тесно облегающем свитере и таких же серых бриджах, в черных башмаках, и пушистые каштановые волосы выбивались из-под серой фетровой шляпки. Женщина?

Не совсем. Дитя эльфов, взобравшееся на камень в диком каньоне. Она отлично умела управляться с удочкой. Еще отец обучил ее этому искусству.

Ромеро, в черной рубашке и свободных черных штанах, засунутых в широкие черные сапоги для верховой езды, удил рыбу немного ниже по течению. Шляпу он положил на каменный выступ за своей спиной, а сам наклонился вперед, глядя на воду. Он поймал трех форелей. Время от времени Ромеро посматривал в сторону изящной фигурки Принцессы. И понял, что рыба у нее не ловится.

Вскоре он отложил свою удочку и подошел к Принцессе. Придирчиво осмотрел ее удочку и место, на котором она стояла. Без лишних слов показал, куда перейти, и протянул ей загорелую крепкую руку. Потом, отойдя на пару шагов, все так же молча прислонился к дереву и стал наблюдать. Он таким образом помогал ей. Принцесса поняла это, и ее охватила дрожь. Почти сразу ей улыбнулась удача. Через две минуты она вытащила большую форель. Принцесса оглянулась, глаза у нее блестели, на щеках заиграл румянец. Когда их взгляды встретились, Ромеро поздравил ее улыбкой, которая осветила его загорелое лицо, неожиданно сделавшееся на удивление безмятежным.

Принцесса знала, что это он помог ей. В его присутствии она ощущала непривычное мужское внимание, какого не знала прежде. Щеки у нее разгорелись, голубые глаза потемнели.

Потом она сама стала искать его общества, чтобы вновь ощутить тот непривычный темный луч мужского внимания, словно идущий из груди, из сердца. Ничего такого ей не приходилось прежде испытывать.

Между ними возникло некое подобие молчаливого взаимопонимания. Принцессе нравился голос Ромеро, нравилась его внешность, нравилось, когда он приближался к ней. Родным языком Ромеро был испанский, и на английском, которому выучился позднее, он говорил медленно, как бы с опаской и с печальной заунывной звучностью, свойственной испанскому языку. Этого мексиканца отличала изысканная опрятность — чисто выбритое лицо и аккуратно подстриженные сзади густые волосы, длинноватые впереди. Отличная черная кашемировая рубашка, широкий кожаный пояс, широкие черные штаны, заправленные в расшитые ковбойские сапоги были даже элегантными. Никаких пряжек, никаких серебряных колец и прочих украшений. Только на сапогах, украшенных по верху белой замшей, было немного вышивки. Ромеро был не только стройным и элегантным, но еще и очень сильным.

В то же время, стоило ему оказаться рядом, она, как ни странно, чувствовала, что ему осталось недолго жить. Наверное, он тоже был влюблен в смерть. Так или иначе, но это ощущение делало его «приемлемым» для Принцессы.

Несмотря на крошечный рост, принцесса была отличной наездницей. На ранчо ей дали ладную гнедую кобылу, великолепного окраса, с сильной широкой грудью и хорошо прогнутой спиной, что говорило о ее резвости. Звали лошадь Пижмой. Единственным ее недостатком было то, что свойственно всем кобылам: она могла в любую минуту заартачиться.

Каждый день Принцесса в сопровождении мисс Камминс и Ромеро отправлялась на конную прогулку в горы. А однажды они уехали на несколько дней, прихватив с собой двух приятелей.

— По-моему, лучше, — сказала Принцесса, обращаясь к Ромеро, — когда мы втроем.

В ответ он улыбнулся ей своей мимолетной светлой улыбкой.

Как ни странно, ни один белый мужчина не умел быть таким внимательным, не умел помочь — на расстоянии и без слов — если у нее не клевала рыба или она уставала от верховой езды, или Пижма вдруг чего-то пугалась. Ромеро же, словно из глубин своего сердца, посылал ей темный луч помощи и поддержки. Ни с чем подобным Принцессе прежде не приходилось сталкиваться, и ее это очень волновало.

А еще была улыбка, от которой морщилось его лицо и обнажались крепкие белые зубы. Лицо становилось похожим на карикатурные маски варваров. В то же время на нем появлялось страстность, отражение темного порыва души, и она вновь чувствовала себя настоящей Принцессой.

А еще была яркая, скрытая от других искра в глазах, которую она видела, и она знала, что он знал об этом. Они с деликатной осторожностью, без слов, признали друг друга. И Ромеро был не менее деликатен, чем Принцесса.

Однако в его присутствии idée fixe насчет «замужества» у нее не появлялась. По какой-то причине в ее странном сознании не укладывалась мысль выйти замуж за Ромеро. И эта причина не была ясна ей самой. Ведь по сути он был джентльменом, а у нее хватило бы денег для них обоих. Реального препятствия не существовало. К тому же, ее не интересовало мнение окружающих.

После того, как Принцесса «признала» Ромеро, их «демоны» как будто получили право заключить брак, и, возможно, даже его заключили. Однако сами мисс Уркхарт и сеньор Доминго Ромеро по какой-то причине не воссоединялись. Тем не менее, между ними существовала очевидная, хоть и необычная близость, взаимное признание. Правда, Принцесса не понимала, как это может привести ее к замужеству. Скорее она могла бы выйти замуж за одного из симпатичных студентов из Гарварда или Йеля.

Время шло, но Принцессу это не заботило. Наступил конец сентября, на склонах гор пожелтели осины, а дубы стали красными. Лишь тополя в долинах и каньонах оставались зелеными.

— Когда вы уезжаете? — спросил Ромеро, пристально глядя на Принцессу потухшим черным взглядом.

— В конце октября, — ответила Принцесса. — В начале ноября я обещала быть в Санта-Барбаре.

Ромеро опустил веки, чтобы она не увидела блеснувшую в его глазах искру. Но она заметила, что он сердито надул губы, и без того слишком пухлые.

Много раз, беседуя с ним, Принцесса сетовала, что не видно диких зверей, кроме бурундуков и белок, да разве еще скунсов и дикобразов. Ни оленя, ни медведя, ни пумы.

— В этих горах не водятся большие звери? — однажды разочарованно спросила она.

— Водятся, — ответил Ромеро. — Олени — я сам видел следы. И следы медведя тоже.

— Почему же не видно их самих?

Принцесса, как ребенок, не скрывала своего огорчения.

— Их трудно увидеть. Они не позволяют подойти близко. Надо притаиться в том месте, куда они приходят. Или долго идти по следам.

— Не могу же я уехать, не увидев медведя или оленя…

На лице Ромеро неожиданно появилась снисходительная усмешка.

— Чего же вы хотите? Для этого надо подняться в горы и ждать где-нибудь, пока они не покажутся.

— Хочу подняться в горы, — заявила она, смело глядя на него в неожиданном порыве наивного безрассудства.

Тотчас лицо его стало хмурым и очень деловитым.

— Что ж, — проговорил он, позволяя себе едва заметную иронию. — Надо подыскать для вас дом. Теперь очень холодно ночью. А вам придется всю ночь провести там.

— Разве там, наверху, нет домов?

— Есть одна хижина, которую когда-то построил золотоискатель. Если поехать туда и пробыть там всю ночь, может быть, кого-нибудь и удастся увидеть. Может быть. Не знаю. Не исключено, что никто не придет.

— Но какой-то шанс есть?

— Какой-то есть. В прошлый раз, когда я был там, то видел трех оленей, пришедших на водопой, и убил трех енотов. А на этот раз кто их знает?

— Там есть река?

— Нет, есть небольшое круглое озерцо в окружении елей. Снег тает, вот вода и собирается.

— Это далеко? — спросила Принцесса.

— Да, довольно далеко. Видите вон тот хребет? — Ромеро повернулся к горам и, показывая на что-то вдалеке, вскинул руку жестом, который всегда умиляет цивилизованных людей с Запада. — Видите хребет? Там одни камни, и ни одного деревца. — Взгляд его черных глаз был устремлен вдаль, лицо было бесстрастным, но в его словах чувствовалась боль. — Надо пройти его, потом будет еловый лес, и за ним хижина. Мой отец купил участок у золотоискателя, который разорился, но золота там не нашли, а теперь туда совсем никто не ходит. Слишком далеко от людского жилья!

Принцесса смотрела на прекрасные громады Скалистых гор. Наступил октябрь, с тополей уже облетали золотистые листья, ели и сосны как будто потемнели, а огромные плоские пятна дубрав на склонах были кроваво-красными.

— Могу я поехать туда? — спросила Принцесса, поворачиваясь к Ромеро и улавливая искру у него в глазах.

Под бременем ответственности у него словно отяжелело лицо.

— Да, — сказал он, — можете. Но там снег и ужасно холодно. И ни души вокруг.

— Мне бы хотелось поехать, — настойчиво проговорила Принцесса.

— Хорошо. Почему бы нет, если вы хотите?

Однако Принцесса сомневалась, что Уилкисоны позволят ей поехать, не взяв с собой никого, кроме Ромеро и мисс Камминс.

И тут взыграло ее природное упрямство, упрямство с налетом безумия. Ей захотелось заглянуть в самое сердце гор. Ей захотелось побывать в хижине за елями, где сверкает зеленой водой каровое озеро. Ей захотелось посмотреть, как живут дикие звери в дикой природе.

— Давайте скажем Уилкисонам, что отправляемся на прогулку вокруг каньона Фрижоль.

Такая прогулка была делом обычным. Она не требовала особых усилий, не грозила ни холодом, ни опасным безлюдием: и спать там можно было в бревенчатом доме, который называли отелем.

Ромеро окинул ее быстрым взглядом.

— Если хотите так сказать, то сами и скажите миссис Уилкисон. А я знаю, что она голову с меня снимет, если мы поедем в горы. И сначала мне надо съездить туда одному, чтобы запастись одеялами и хлебом. И мисс Камминс это может не понравиться. Почему ей должно понравиться? Путь нелегкий.

Он говорил, с трудом произнося слова, и мысли у него были довольно бессвязными, как у всех мексиканцев.

— Все равно! — Неожиданно Принцесса преисполнилась решимости показать свою власть. — Я так хочу. С миссис Уилкисон я договорюсь. Мы отправляемся в субботу.

Он медленно покачал головой.

— Я поеду с вьючной лошадью в воскресенье, отвезу одеяла. Раньше не получится.

— Отлично! — отозвалась уязвленная Принцесса. — Тогда в понедельник.

Принцесса терпеть не могла, когда ей противоречили.

Уж кто-кто, а Ромеро-то знал, что если выедет в воскресенье на рассвете, то вернется лишь поздней ночью. Однако он согласился встретиться с Принцессой в понедельник в семь часов утра. Покорной мисс Камминс было велено готовиться к поездке на каньон Фрижоль. В воскресенье у Ромеро был выходной. Он еще не вернулся, когда Принцесса удалилась вечером к себе, но в понедельник утром, одеваясь, она увидела, как он ведет лошадей из загона. У нее сразу поднялось настроение.

Ночью было холодно. На краю ирригационной ямы блестел лед, бурундуки вылезли на солнышко и лежали в оцепенении, распластавшись, с широко открытыми, испуганными глазами, не в силах пошевелиться.

— Возможно, нас не будет два-три дня, — сказала Принцесса.

— Отлично. Тогда нам можно до четверга не беспокоиться, — отозвалась миссис Уилкисон, молодая бойкая жительница Чикаго. — В любом случае, — добавила она, — Ромеро о вас позаботится. Он — человек надежный.

Когда они отбыли, солнце уже освещало пустошь, отчего полынь и шалфей стали бледными, как светло-серый песок, и вокруг них появился яркий светящийся ореол. Справа поблескивали силуэты саманных деревенских хижин, приземистых и почти невидимых на равнине, земля от земли. За деревней находилось ранчо и росли тополиные рощицы, желтевшие на фоне чистейшего голубого неба.

Осень по-новому раскрасила огромные юго-западные пространства. Трое путешественников неспешно ехали верхом по дороге туда, где солнце сверкало желтизной как раз над черной громадой гор. Их высокие склоны тоже светились желтизной, загораясь ответным огнем под холодным голубым небом. Правда, ближайшие склоны оставались в тени, поэтому блеск красных дубов, золотых тополей, голубовато-черных елей и серо-голубого камня казался приглушенным. Каньон же был густого синего цвета.

Обе женщины и Ромеро ехали цепочкой, друг за другом, и первым — Ромеро на черном коне. Сам Ромеро тоже был весь в черном — зыбкое черное пятно на нежной палитре бескрайнего простора, на которой даже далекие сосны были словно в голубоватой дымке, гораздо более светлой, чем их природный зеленый цвет. Ромеро молча оставлял позади заросли мохнатой полыни. Последней в облаках пыли, которую поднимали копыта двух других лошадей, ехала не очень хорошо державшаяся в седле мисс Камминс. Иногда ее конь громко фыркал, и тогда она страшно пугалась.

Лошади бежали легкой рысью. Ромеро ни разу не оглянулся. Он слышал топот за спиной, и большего ему не требовалось.

Его делом было показывать дорогу. Принцесса же, постоянно видя удаляющуюся черную спину, чувствовала себя на удивление беспомощной, но в то же время испытывала острую радость.

В конце концов трое всадников приблизились к бледному круглому подножию горы, заросшему темными соснами и кедрами. Подковы звенели, ударяя о камни. То тут, то там попадался разросшийся кустарник, усыпанный с пушистыми цветами, словно отлитыми из чистого золота. Всадники обогнули синюю тень и начали подниматься вверх по крутой тропе — весь побледневший мир остался внизу, у них за спиной. И уже довольно скоро они оказались в тени каньона Сан-Кристобаль.

Река быстро несла свои воды. Время от времени лошади хватали зубами пучок травы. Тропа делалась уже, травы становилось меньше; над путниками смыкались горы; в тени и прохладе лошади карабкались и карабкались вверх по склону, где деревья стояли впритык в тенистой бесшумной тесноте каньона. Тополя поднимались, сглаживая и скругляя склон, на немыслимую высоту, где золотились на солнце. А внизу, там, где лошади отвоевывали у горы шаг за шагом и кружили среди мощных деревьев, все еще стояла тень, шумела вода и порою мелькали в первобытных дебрях серые фестоны камнеломки и кустики лиловой герани. У Принцессы похолодело сердце, когда она осознала, какой сумбурный распад и угасание, какая безнадежность таится в девственных лесах.

Спустившись вниз, они пересекли реку и стали подниматься по другому склону. Черный конь Ромеро остановился, недоуменно поглядел на поваленное дерево и легко переступил через него. За ним с опаской последовала гнедая лошадка Принцессы. А вот упрямец, на котором ехала мисс Камминс, заволновался, и пришлось вести его в обход.

Все так же, в молчании, они продолжали свой путь в густой, причудливой тени каньона. Были слышны лишь удары подков по камням и плеск воды там, где тропа пересекала реку. Временами, когда Принцесса, переходя вброд реку, взглядывала наверх, у нее захватывало дух. Потому что высоко-высоко в небесах горели желтым пламенем горные вершины, испещренные крапинами черных елей; они напоминали пестрые нарциссы, росшие на бледно-бирюзовом склоне, высившимся как раз над темно-синей тенью, где пребывала сейчас Принцесса. Она срывала кроваво-красные листья с дубовых веток, пока лошадь выходила на более открытое место, не имея ни малейшего представления о том, что творится с ее хозяйкой.

Путники поднялись довольно высоко над рекой, время от времени оказываясь выше каньона и не выпуская из вида пятнистую, горящую золотом вершину. Потом опять спустились вниз и пересекли реку, не сходя с лошадей, которые с опаской переступали через беспорядочные груды упавших деревьев. После же путники оказались среди нагромождения скал. Черный конь, помахивая хвостом, шел впереди. Принцесса позволила своей кобыле самой искать дорогу, и та почти бесшумно шагала следом за черным конем. Неожиданно за спиной Принцессы раздалось громкое испуганное ржание. Принцесса не успела ничего сообразить, как увидела загорелое лицо Ромеро, который, обернувшись, с демоническим прищуром всматривался во что-то. Она тоже оглянулась и увидела, как конь мисс Камминс, хромая, карабкается вверх по камням, а его светлое колено всё красное от крови.

— Он падает! — крикнула мисс Камминс.

Но Ромеро уже спешился и бежал к коню. Он тихо произнес какую-то команду и принялся осматривать его раненое колено.

— Ему больно? — громко, не скрывая волнения, спросила мисс Камминс, торопливо соскакивая на землю. — Боже мой! — закричала она, увидев кровь, узким ручейком стекающую по изящной ноге. — Это ужасно! — срывающимся голосом проговорила она, вся побелев.

Ромеро внимательно обследовал пострадавшее колено. Немного подождав, он заставил коня сделать несколько шагов. После этого выпрямился и покачал головой.

— Не так уж и плохо! — сказал он. — Кости целы.

Он еще раз наклонился над коленом, потом посмотрел на Принцессу.

— Конь может идти. Ничего страшного.

Принцесса молча вглядывалась в загорелое лицо.

— Что, опять наверх?! — воскликнула мисс Камминс. — И долго еще?

— Часов пять, — коротко ответил Ромеро.

— Пять часов! — воскликнула мисс Камминс. — На хромой лошади! Лезть на крутую гору! Зачем?

— Вы правы, здесь довольно крутая тропинка, — проговорил Ромеро, сдвигая на затылок шляпу и вновь осматривая окровавленное колено. Конь стоял, уныло понурившись. — Но все же мне кажется, что он может идти.

— Ох! — вскрикнула мисс Камминс, и у нее в глазах неожиданно засверкали непролитые слезы. — Только этого не хватало! Я никуда на нем не поеду, ни за какие деньги.

— Почему? — спросил Ромеро.

— Ему больно.

Ромеро еще раз наклонился над коленом коня.

— Если ему и больно, то не так уж сильно, и он может идти, колено ему не мешает.

— Что? Не помешает пять часов взбираться по крутому склону? — не выдержала мисс Камминс. — Я не могу. Не могу, и всё. Поведу его под уздцы и посмотрю, как он с этим справится. Но ехать на нем я не могу. Ни за что. Пойду пешком.

— Мисс Камминс, дорогая, Ромеро же говорит, что с конем ничего страшного не случилось, — сказала Принцесса.

— Я знаю, ему больно. Ах, это невыносимо.

Переубедить мисс Камминс было невозможно. От одной мысли, что по ее вине животному может быть больно, она впадала в истерику.

Все время недолгого перехода мисс Камминс шла пешком. Раненый конь довольно сильно хромал. В конце концов мисс Камминс уселась на камень.

— Не могу на это смотреть! — воскликнула она. — Какая жестокость!

— Не будете обращать на него внимание, и он скоро перестанет хромать, — отозвался Ромеро. — А пока он играет на ваших чувствах, чтобы вы видели, как ему плохо.

— Не думаю, что он играет, — с горечью произнесла мисс Камминс. — И без того видно, как ему больно.

— Ему не очень больно, — сказал Ромеро.

Мисс Камминс недовольно промолчала.

Они оказались в тупике. Никто не двигался с места. Принцесса сидела на лошади, мисс Камминс — на камне, Ромеро, весь в черном, с отсутствующим видом стоял возле коня мисс Камминс.

— Что ж, — неожиданно проговорил Ромеро, — наверно, лучше вернуться.

С этими словами он бросил быстрый взгляд на своего коня, который объедал горную траву, наступая на поводья.

— Нет! — крикнула Принцесса. — Только не это!

От разочарования и злости у нее звенел голос. Однако она почти тотчас взяла себя в руки.

Мисс Камминс решительно поднялась на ноги.

— Позвольте мне отвести лошадь домой, — с достоинством проговорила она, — а вы продолжайте путь.

Принцесса молча приняла ее предложение, лишь смерила мисс Камминс насмешливым, даже жестоким взглядом.

— Мы всего два часа, как выехали, — сказала мисс Каммсинс, — и мне ни чуточки не трудно отвести его домой. Но ехать на нем я не смогу. Ни за что не смогу ехать на коне, у которого болит колено.

Это тоже было воспринято в полном молчании. Ромеро стоял с отсутствующим видом, словно не понимал, что происходит.

— Что ж, отлично, — произнесла Принцесса. — Ведите его домой. С вами ничего не случится. Ничего не может случиться, наверное. Скажите там, что мы поехали дальше и вернемся завтра — или послезавтра.

Она говорила четко и холодно. Ей было нестерпимо упрямство мисс Камминс.

— Почему бы нам всем не вернуться и не отложить прогулку на какой-нибудь другой день? — предложил Ромеро.

— Другого дня не будет! — крикнула Принцесса. — Я хочу ехать.

Она поглядела прямо ему в глаза и увидела, что в них блеснула искра.

Ромеро слегка приподнял плечи.

— Как угодно, — сказал он. — Тогда я еду с вами. Но сначала мисс Камминс поедет до края каньона на моей лошади, а я поведу ее лошадь. Потом вернусь.

Так и было сделано. Седло мисс Камминс перекочевало на черного коня Ромеро, сам Ромеро взял ее коня за поводья, и они отправились в обратный путь. Принцесса, не торопясь, поехала дальше. Поначалу ее охватила такая сильная злость на мисс Камминс, что она больше ни о чем не могла думать. И предоставила своей кобыле самой выбирать дорогу.

Ослепленная яростью, Принцесса час или около того, не замечая ничего вокруг, продвигалась вперед. И успела подняться довольно высоко. Все это время ее лошадь упорно шла вперед. Они оказались в довольно пустынном месте, и тут тропинка закружила между слабыми топольками. Здесь дул ветер, и некоторые деревья уже стояли голые.

С остальных тоже облетали плотные желтые листья, похожие на лепестки, и впереди было желтым-желто, словно там был луг из нежных блестящих нарциссов; мягкий, как золотистая лисья шкура, и желтый, как нарциссы, которым подарили жизнь ветер и горное солнце.

Принцесса остановила лошадь и оглянулась. Ближайшие склоны, расцвеченные золотыми и коричневыми пятнами, напоминали крылья орла, сверкающие в лучах солнца. На другой стороне бездны яйцевидная пустошь была бледно-голубой, если не считать темного провала каньона Рио-Гранд. А еще дальше, совсем далеко на горизонте поднимались ввысь синие горы, словно вереница верных ангелов-хранителей.

Принцесса задумалась о своем приключении. Теперь она осталась одна с Ромеро. Однако ей было не занимать уверенности в себе, да и Ромеро казался не тем мужчиной, который мог позволить себе что-то против ее воли. Такой была ее первая мысль. И она лишь укрепилась в своем желании перейти через перевал и заглянуть в сокровенный хаос Скалистых гор. И еще ей хотелось сделать это с Ромеро, окружавшим ее непривычным вниманием; с которым ее связали особые узы. В любом случае, мисс Камминс была бы диссонирующей нотой в их компании.

Принцесса поехала дальше и в конце концов оказалась на вершине. Впереди была лишь глубокая каменистая впадина и мертвенно-серые деревья — вплоть до того места, где горы упирались в небо. Ближе находился густой черный, ощетинившийся иголками ельник, а прямо у ног лежала плоская долина, где уже увяла трава, неподвижно стояли желтые осины и поперек бежала речушка, похожая на нитку.

Это была совсем крохотная долина, из которой речка неторопливо стекала вниз на камни и деревья каньона. Принцесса очутилась в доброй сказке, где тихо увядала трава и рощи тонких осин сбрасывали золотые чешуйки. Где едва заметный быстрый ручеек прокладывал себе путь в нетронутой пожухлой траве.

В этом маленьком раю легко можно было представить оленя или косулю, или другое непуганое животное. Здесь ей предстояло дожидаться Ромеро, чтобы вместе перекусить.

Принцесса сняла седло и с громким стуком положила его на землю, потом привязала лошадь на длинную веревку. Гнедая Пижма выглядела прелестно на фоне желтых листьев, они словно золотистая патина на сухой земле. На Принцессе был пушистый свитер светло-коричневого цвета, в тон пожухлой травы, и желтоватые, ближе к коричневому, бриджи. Она считала, что вполне удачно вписалась в эту осеннюю цветовую гамму.

Из седельной сумки она достала пакеты с едой, расстелила небольшую скатерть и села ждать Ромеро. Через некоторое время разожгла костерок. Потом съела вареное яйцо. Потом сбегала за забредшей в реку Пижмой. Потом долго ждала на солнышке под притихшими осинками.

Небо было голубое. На невысокой вершине, где сидела Принцесса, было мило и приятно, как в сказочной стране. Однако и ниже, и выше поднимались другие горы, темневшие ельниками, сверкавшие серыми сухими игольчатыми лапами на фоне серых камней или испещренные черными и золотыми пятнами. Прекрасные, но опасные, эти массивные жестокие горы иногда все же бывали поразительно нежными.

Заметив, что Пижма напугана, Принцесса побежала к ней. Из темного ельника на другой стороне ручья появились две призрачные фигуры на лошадях. Это были два индейца, завернутые, словно мумии, в светло-серые хлопковые одеяла. Они ехали прямо к Принцессе — на тонкую ниточку дыма от ее костра.

Приблизившись, индейцы размотали одеяла и поздоровались, с любопытством глядя на Принцессу черными глазами. Волосы у них немного растрепались, на плечах лежали длинные толстые косы. Выглядели они усталыми.

Индейцы соскочили с лошадей возле костра — лагерь есть лагерь — и, обернув одеяла вокруг бедер, стащили седла с невысоких лошадок, после чего отпустили своих малюток пастись, а сами уселись на камнях. Одного индейца, который был помоложе, Принцесса встречала прежде, а другого — постарше — видела в первый раз.

— Вы тут одни? — спросил тот, что был помоложе.

— Ромеро должен вот-вот приехать, — ответила Принцесса, оглядываясь на тропу.

— А, Ромеро! Так вы с ним? И куда направляетесь?

— За перевал. А вы?

— Мы в деревню.

— Охотились? Долго?

— Да. Пять дней, — ответил молодой индеец и почему-то коротко засмеялся.

— С добычей?

— Нет. Видели следы двух оленей — но добычи никакой.

Принцесса обратила внимание на подозрительно топорщившийся сверток под одним из седел — наверняка, это был олень. Но ничего не сказала.

— Наверное, вы замерзли, — сказала Принцесса.

— Да, очень холодно ночью. И мы голодные. Со вчерашнего дня ни крошки во рту. Еда закончилась.

И опять он засмеялся своим бессмысленным смехом. Несмотря на загар, видно было, что мужчины измождены и голодны. Принцесса стала искать еду в седельных сумках. Нашла шмат бекона — обычная еда в дороге — и немного хлеба. Когда она дала им эти припасы, они принялись жарить куски бекона на огне, насаживая их на длинные палки. Такую картину увидел, подъезжая, Ромеро: Принцесса в своих оранжевых бриджах, в сине-коричневым платке на голове, и сидит она напротив двух черноволосых индейцев, и между ними костер, на котором один из индейцев, подавшись вперед, жарит бекон, а с его плеч устало свисают две косы.

Ромеро с бесстрастным лицом приблизился к костру. Индейцы поздоровались с ним по-испански. Он расседлал коня, достал еду и тоже сел возле костра. Принцесса отправилась к ручейку набрать воды и вымыть руки.

— Есть кофе? — спросили индейцы.

— Не взяли, — ответил Ромеро.

Они с час погрелись на теплом солнышке. Потом Ромеро оседлал лошадей. Индейцы продолжали сидеть на корточках возле костра. Крикнув им «Adios!»[35], Ромеро и Принцесса продолжили путь, пересекли ручей и углубились в ельник, из которого появились эти два странных человека.

Когда они отъехали подальше, Ромеро обернулся и необычным сверкающим взглядом посмотрел на Принцессу, которая ничего не поняла, но в первый раз усомнилась в разумности своего поступка.

— Надеюсь, вы не против того, что мы остались одни? — спросила Принцесса.

— Если вам так угодно, — ответил Ромеро.

Они приблизились к широкому подножию голой горы, на вершине которой топорщились редкие мертвые елки, напоминавшие щетинки на серой мертвой свинье. Ромеро сказал, что двадцать лет назад мексиканцы устроили в этом месте пожар, чтобы прогнать белых людей. Серый прогнутый склон горы напоминал труп.

Почти не было видно тропинку. Ромеро взглядом отыскивал деревья с зарубками, сделанными егерями. Ромеро и Принцесса двигались наверх по голому мертвому склону, между рухнувших мертвых елок, серых, как пепел, и ветер дул им в лицо. Ветер налетел с запада, поднимался из каньона. Кругом была пустыня: словно бескрайний мираж, покачиваясь, медленно поднимался в сторону запада, огромный и блеклый, из трубки каньона. Принцесса почти не видела, куда едет.

Примерно час лошади одолевали подъем, быстро, хотя и с большим трудом, перебирая ногами и надсадно дыша. Они карабкались наверх, шаг за шагом одолевали синевато-серую отвесную стену. А ветер дул и дул, словно кто-то включил гигантский вентилятор.

Через час они пошли наискосок, не в силах больше подниматься вертикально. Вокруг все было серо и мертво, и лошади прокладывали дорогу, перешагивая через серебристо-серые трупы елей. Однако вершина была уже недалеко, до перевала — рукой подать.

И лошади, как будто поняв это, ускорили шаг. Они изо всей мочи стремились к ельничку возле самой вершины. Они хотели как можно быстрее оказаться в нем, чтобы укрыться от кошмарного бесчувственного ветра, колючего и холодного, который выл и свистел. Вот так, пробившись наконец через поваленные деревья, они оказались на перевале.

Впереди не было ничего, кроме гор, тяжелых, громоздких, приземистых гор, огромного запутанного горного клубка, в котором не было ни жизни, ни души. Под блестящими черными лапами елей кое-где лежал снег. В безжизненных долинах ничего, кроме камней и елей, округлые вершины и вершины горбатые, все серого цвета, напирали друг на друга, словно остановленные на полпути овцы.

Увиденное испугало Принцессу, в этом мире человеку не было места. Она и не думала, что такое возможно, но, оказывается, да, возможно. Тем не менее, одно из ее желаний исполнилось. Она увидела страшную, чудовищную, отвратительную суть Скалистых гор. Она собственными глазами увидела Скалистые горы, увидела их гигантские ужасающие громады.

И ей захотелось обратно. Ей захотелось повернуть лошадь назад. Принцесса заглянула в сердцевину гор. И испугалась. Ей захотелось вернуться.

Но Ромеро уже ехал дальше с подветренной стороны ельника, над теснившимися внутри вершинами пониже. Он обернулся и показал загорелой рукой на склон.

— Тут искали золото, — сказал он. Рядом с ямой лежала куча серой земли — похоже было на барсучью нору. Копали как будто недавно.

— Недавно? — спросила Принцесса.

— Нет, уже давно — двадцать, а то и тридцать лет назад. — Ромеро осадил коня и оглядел горы. — Смотрите! Здесь тропы егерей из Службы защиты леса — вон там, на перевале, тропа, которая идет до самого Луситауна, где правительственная дорога. Мы спустимся тут — осторожно, тут тропинки нет — посмотрите, вон за той горой — видите вершину? Там ни деревца, растет лишь трава.

Одно плечо у него было приподнято, загорелая рука указывала на дальнюю гору, а на Принцессу пристально смотрели черные глаза черного всадника на черном коне. Ромеро казался ей таинственным и страшным демоном, а не человеком. Ее ошеломила высота, на которую они забрались, у нее даже немного кружилась голова, поэтому она не могла больше ни на что смотреть. Разве что на летящего в небе орла, которого снизу, с западной стороны, подсвечивали лучи солнца.

— А я смогу туда добраться? — слабым голосом спросила недовольная Принцесса.

— Ну, конечно. Теперь будет легко. Больше трудных мест нет.

Они поехали вдоль гряды, то вниз, то вверх, держась подветренной внутренней затененной стороны. Стремительно холодало. Потом опять пришлось подниматься вверх, и в конце концов они оказались на узком гребне, по обе стороны которого гора круто уходила вниз. Принцессе стало страшно. На мгновение она устремила взгляд вдаль и увидела сплошную пустыню, пустынные перевалы, опять пустыню, другие голубые перевалы и склоны, бесконечные и поблескивавшие под лучами солнца до самого горизонта на западе. Неземное, завораживающее, ужасное зрелище: как будто чудовищные громады, отполированные или обожженные, постепенно уменьшающиеся далеко-далеко на западе. Это было невыносимо. Слева тяжело преклонила колени громоздкая и будто скомканная горная гряда.

Принцесса закрыла глаза и заставила себя отвлечься от этих надрывающих душу картин. А кобыла все брела и брела. Дальше, дальше — опять против ветра.

Потом они повернулись спиной к ветру и лицом к горам. Принцессе показалось, что они сбились с тропы, так как ее больше не было видно.

— Нет, она есть, — сказал Ромеро, поднимая руку и показывая на что-то. — Видите зарубки на деревьях?

Усилием воли Принцесса вернулась мыслями к горам, и ей удалось разглядеть на бледно-серых мертвых елях старые, сделанные топором отметины. Однако из-за холода и ветра мозг отказывался ей служить.

Еще один поворот и опять спуск. Ромеро предупредил Принцессу, что дальше тропы не будет. Прокладывая себе путь, лошади скользили на голых камнях. День клонился к вечеру, солнце назойливо светило, опустившись ближе к земле — четыре часа. Холодало. Со всех сторон их окружали коренастые скалы и глубокие долины. Принцесса почти забыла о Ромеро.

Спешившись, он подошел к Принцессе, чтобы помочь ей. Ее немного пошатывало, однако она не призналась, что ей нехорошо.

— Нам надо вниз, — сказал Ромеро. — Я поведу лошадей.

Они стояли на вершине. Перед ними был крутой голый спуск, и на нем лишь кое-где виднелась чахлая, буро-желтая травка, освещенная вечерним уже солнцем. Склон был крутой и вогнутый. Принцессе показалось, что если она сейчас поскользнется, то полетит в пропасть, словно на санях.

Однако Принцесса взяла себя в руки. Ее взгляд вновь озарился волнением и решимостью.

Ветер свистел в ушах, ей слышались стоны елей далеко внизу. На щеках у Принцессы появился румянец, волосы растрепались. Она стала похожа на неугомонную сказочную фею.

— Нет, — заявила она. — Я сама поведу мою лошадь.

— Тогда смотрите, чтобы она не подмяла вас под себя, — сказал Ромеро и начал спуск, ловко управляясь с конем, прыгая с камня на камень, на траву, не упуская из виду ни одной канавки. Его конь то прыгал, то семенил следом, иногда останавливаясь, как вкопанный, с намертво прижатыми к камням передними ногами, не желая продолжать путь. И тогда Ромеро, глядя на него снизу, едва заметно трогал поводья и подбадривал испуганного коня. Резким движением тот опускал ногу, и спуск продолжался.

Принцесса дерзко и безрассудно последовала за Ромеро, держась не очень уверенно, но управляясь довольно быстро. И Ромеро, который постоянно оглядывался, чтобы видеть ее, смотрел, как она, словно птичка с причудливым оперением, летит вдоль склона, крутя головкой в сине-коричневом платке, и ее оранжевые бриджи сверкают на солнце, как утиные лапки. Гнедая кобыла прыгала и скользила следом. Как бы там ни было, Принцесса с бесстрашной решимостью приближалась к цели, крошечное живое пятнышко на огромной желто-коричневой горе. До чего же крошечное! Крошечное, словно птичье яичко. От восхищения у Ромеро кружилась голова.

Однако им надо было побыстрее спуститься, чтобы избавиться от холодного пронизывающего ветра. Внизу росли ели, среди камней бежал ручеек. Ромеро зигзагом спускался по склону. И следом за ним летела вниз крошечная яркая Принцесса, держа в руках длинный повод, на котором она вела неуклюжую кобылу, поскальзывавшуюся на камнях всеми четырьмя ногами.

Наконец цель была достигнута. Ветер остался наверху, и Ромеро уселся на солнышке, рядом с какими-то кустами, на которых краснели ягоды, похожие на морошку. Принцесса подошла к нему. У нее пылали щеки, а глаза стали темно-синими, намного темнее синего узора на ее платке, и сияли, как никогда.

— Мы это сделали, — сказал Ромеро.

— Да, — отозвалась Принцесса, бросая поводья и опускаясь на траву, не в силах ни говорить, ни думать.

Но, слава богу, внизу было безветренно и солнечно.

Немного погодя к Принцессе вернулась способность думать и владеть собой. Она выпила воды. Ромеро занялся седлами. Потом они снова пустились в путь, вдоль ручья ведя на поводу лошадей. Прошло какое-то время, прежде чем они опять поехали верхом.

Они ехали вглубь долины, в осиновые заросли. Между слабыми тонкими деревьями пробивались лучи солнца; листья осин, похожие на диски, качались, словно подавая сигналы, и разбрызгивали золото, слепившее Принцессу. Она ехала наугад, ничего не видя за золотым сверканием.

Потом они оказались в тени, в гуще смолистых елей. Жестокие ветки все время старались выбить Принцессу из седла. Ей приходилось крутиться и уворачиваться от них.

Вдруг опять появилась тропинка. И тотчас они выехали на солнце, оказавшись на краю ельника, где стояла старая хижина. А на дне небольшой голой долины, где были одни серые камни и кое-где лежали кучи булыжников, Принцесса увидела круглое озерцо насыщенного зеленого цвета, темно-зеленого цвета. Солнечные лучи вот-вот готовились его покинуть.

И правда: пока Принцесса стояла и смотрела на озеро, тень накрыла и хижину и ее самое; в долину ведь раньше опускаются сумерки. Зато вершины гор еще сверкали на солнце.

Хижина оказалась крохотной, с земляным полом и снятой с петель дверью. Внутри, кроме настила вместо кровати, трех круглых чурбаков вместо табуретов и примитивного очага, не было ничего — больше ни на что не хватило бы места. Двоим было не разойтись. Крыша отсутствовала — но Ромеро накрыл домик пушистым лапником.

В этом месте царила мерзость запустения, присущая дикому буйному лесу, мерзость запустения, присущая обиталищу диких зверей, загаженному испражнениями, мерзость запустения, присущая девственной природе. Принцесса воочию увидела эту мерзость. К тому же она едва не падала от усталости.

Ромеро торопливо насобирал веток и развел огонь в очаге, а потом отправился к лошадям. Принцесса абсолютно машинально подкладывала в огонь одну ветку за другой и в странном оцепенении завороженно наблюдала за язычками пламени. Развести большой огонь она не могла — сгорела бы хижина. Дым летел наружу через сложенную из глины и камней обветшавшую трубу.

Когда Ромеро вернулся с седлами и седельными сумками, чтобы повесить их на стену, то увидел, что маленькая Принцесса сидит на чурбаке перед старым очагом, протянув к огню крошечные ручки, и ее оранжевые бриджи сверкают, почти так же ярко, как огонь. Сама она была как будто не в себе.

— Может быть, виски или чаю? Или подождете, пока сварится суп? — спросил он.

Принцесса встала и, довольно смутно понимая, что он говорит, посмотрела на него блестящим, не совсем осмысленным взглядом; на ее щеках горел чахоточный румянец.

— Чаю, — сказала она, — с капелькой виски. Где чайник?

— Подождите. Сейчас я все принесу.

Принцесса взяла пальто, висевшее на седле, и последовала за Ромеро. Выйдя наружу, она словно бы угодила в чашу, наполненную черной тенью. А небо все еще сияло голубизной, и вершины гор сверкали осинами, словно там горел огонь.

Лошади щипали траву, росшую между камнями. Ромеро отодвинул кучу серых валунов и принялся разгребать ветки и камни, пока не показался вход в узкую старую нору. Это был склад. Ромеро вытащил стопку одеял, кастрюли, маленькую керосиновую печку. Действовал он быстро, энергично, уверенно. Принцессу встревожили его стремительность и сила.

Она взяла кастрюлю и пошла к темно-зеленому озерцу, глубокому и таинственному, но чистому и прозрачному, как стекло. До чего же холодным было это место! До чего таинственным и пугающим!

Надев свое тускло-синее пальто, Принцесса наклонилась над водой и опустила в нее кастрюлю, чувствуя, как холод тяжело ложится ей на плечи, как темнота пригибает ее к земле. Солнце уже покидало горные вершины, уходило дальше на запад, оставляло Принцессу по власти тьмы, которая скоро раздавит ее.

Искры? Или кто-то смотрел на нее с другого берега? Принцесса, словно загипнотизированная, не могла отвести взгляд. Она вглядывалась в темноту, в которой неясно вырисовывалась гладкая кошачья фигура, притаившаяся у кромки воды и почти сливавшаяся с камнями вокруг. Эта тварь следила за Принцессой холодным, электризующим взглядом, в котором было непонятное напряжение, и леденящее любопытство, и бесстрашие. Принцесса видела вытянутую морду и хохолки на настороженно поднятых ушах. Хищник наблюдал за ней с деловитым завораживающим любопытством, почти демоническим, хотя и неосознанным.

Быстрым движением Принцесса замутила воду. И зверь тотчас исчез, подпрыгнув, как кошка, бросающаяся наутек, однако он проделал это с необыкновенным изяществом, взмахнув коротким хвостом. Потрясающе. Но все же — какая холодная, терпеливая, какая демоническая слежка. Принцесса содрогнулась от холода и страха. Вот она, девственная природа с ее ужасами и мерзостями.

Ромеро принес одеяла и кухонную утварь. Внутри хижины стало совсем темно, так как не было ни одного окошка. Он зажег фонарь и опять вышел, прихватив с собой топор. Принцесса услышала, как он рубит деревья, пока она подкладывала ветки в огонь, на котором грелся чайник. Когда он вернулся с охапкой ореховых веток, она только-только бросила заварку в воду.

— Садитесь, — сказала она, — и выпейте чаю.

Ромеро налил немного контрабандного виски в эмалевые кружки, а после они оба сидели молча на чурбаках, глотая горячий чай и время от времени кашляя от дыма.

— Надо положить в огонь ореховые ветки, — сказал Ромеро. — От них почти нет дыма.

Странный он был и какой-то отчужденный, не произносил ни слова помимо тех, что были необходимы. И она как будто тоже витала мыслями где-то далеко. Обоим казалось, что их отделяют друг от друга целые миры, хотя они были совсем рядом.

Ромеро разложил на настиле несколько одеял и овчину.

— Ложитесь, вам надо отдохнуть, — сказал он, — а я приготовлю ужин.

Принцесса решила послушаться. Завернувшись в пальто, она легла на дощатое ложе, повернувшись лицом к стене. Ей было слышно, как он готовит ужин на походной печке. Вскоре она учуяла аромат супа и услышала шипение жарящегося цыпленка.

— Поедите сейчас? — спросил Ромеро.

Резким отчаянным движением она села и провела ладонью по волосам. Ей показалось, что ее загнали в угол.

— Дайте мне сюда.

Ромеро подал Принцессе суп в кружке. Не вылезая из одеял, она принялась есть. Она сильно проголодалась. Потом он подал ей эмалированную миску с кусками жареного цыпленка, смородиновый конфитюр и хлеб с маслом. Это было вкусно.

Пока они ели цыпленка, Ромеро сварил кофе. За все время Принцесса не произнесла ни слова. Ее переполняло раздражение. Она чувствовала себя точно в ловушке.

Когда с ужином было покончено, Ромеро вымыл и вытер миски, потом аккуратно всё убрал, чтобы в крохотной хижине можно было хоть как-то передвигаться. Ореховые ветки давали отличный огонь.

Некоторое время Ромеро постоял в растерянности. Потом спросил:

— Вы скоро ляжете спать?

— Скоро, — ответила Принцесса. — А где будете спать вы?

— Тут… — Он показал на пол. — Снаружи слишком холодно.

— Да. Полагаю, так и есть.

Принцесса сидела, не двигаясь, с пылающими щеками, и ее переполняли противоречивые мысли. Она смотрела, как он раскладывал одеяла, предварительно положив на пол овчину. Потом вышла из хижины.

Звезды были большие. Марс примостился на краю горы и был похож на сверкающий глаз припавшего к земле кугуара. А далеко-далеко внизу, на дне глубокой черной бездны, находилась она, Принцесса. В напряженной тишине ей слышалось, как трещит от холода, будто наэлектризованный, ельник. Чужие, незнакомые звезды мерцали в неподвижной воде озерца. Ночь обещала быть морозной. Из-за гор донесся вой то ли плачущих, то ли поющих койотов. Принцесса забеспокоилась о лошадях.

Подрагивая от холода, она повернулась к хижине. В щели просачивался теплый свет. Нетвердым шагом она приблизилась к двери, приоткрыла ее.

— Как там лошади? — спросила она.

— Мой черный никуда не уйдет. А ваша кобыла не уйдет без него. Будете ложиться?

— Наверное, да.

— Хорошо. Покормлю лошадей овсом.

И Ромеро исчез в ночи.

Некоторое время он отсутствовал. Плотно завернувшись в одеяло, Принцесса лежала на деревянном настиле.

Ромеро задул фонарь и сел на свои одеяла, чтобы раздеться. Принцесса лежала, повернувшись к нему спиной. Вскоре, не сказав ни слова, она заснула.

Во сне она видела снег, который тихо-тихо и беспомощно падал на нее сквозь щели в крыше и под которым ей предстояло быть похороненной заживо. Она замерзала все сильнее, и снег все сильнее давил на нее, укутывал ее будто саван…

Принцесса проснулась от неожиданной судороги, похожей на приступ боли. Она и вправду замерзла; наверное, оттого что не двигалась под тяжелыми одеялами. У нее вдруг замерло сердце, ей казалось, что она не сможет пошевелиться.

Еще одна судорога, и Принцесса села на настиле. В хижине было темно — хоть глаз выколи. Ни одной искры в очаге, все ветки уже догорели. Принцесса сидела в кромешной мгле. Только сияла светом звезда, которая ей была видна сквозь щель.

Чего она хотела? Чего же она хотела? Она сидела и горестно раскачивалась из стороны в сторону. До нее доносилось ровное дыхание спящего мужчины. Она дрожала от холода и думала, что вот-вот у нее остановится сердце. Ей хотелось тепла, защиты, чтобы кто-нибудь спас ее от себя самой. И в то же время, может быть, сильнее всего на свете ей хотелось остаться нетронутой, совсем нетронутой, чтобы никто не прикасался к ней, чтобы никто не имел над ней власть, не имел на нее никаких прав. Это было самое большое желание — чтобы никто, в особенности мужчина, не имел прав на нее, не имел власти над нею, чтобы никто и ничто не могли ею завладеть.

А как же быть с ним? Ей было очень холодно, она дрожала, у нее замирало сердце. Неужели никто ей не поможет?

Она попыталась заговорить, но из этого ничего не вышло. Тогда она покашляла.

— Ромеро, — произнесла она, как ей показалось, чужим голосом, — здесь холодно.

Откуда шел ее голос, и чей это был голос в темноте?

Она услышала, как он сел в своих одеялах, и его голос, испуганный, неровный, словно бьющийся о нее, спросил:

— Вы желаете, чтобы я вас согрел?

— Да.

Едва он обнял ее, она чуть было не крикнула, чтобы он не прикасался к ней. И вся напряглась. Но не произнесла ни слова.

У него было горячее тело, и она как будто плавилась в его жутком зверином жару. К тому же, воспламененный страстью, он и пыхтел по-звериному. Но она сама отдала себя в его власть.

Принцесса никогда-никогда не желала близости с мужчиной. Однако она внушала себе, что это должно когда-нибудь случиться. И, собрав всю свою волю, она не стала сопротивляться происходящему. Тем не менее, ей хотелось, чтобы этого не происходило. Она никогда не думала, что на нее могут так напасть, что ею будут так вертеть, что ее будут так терзать. Она жаждала сохранить себя только для себя.

Однако она получила то, к чему сама стремилась. Но когда все было кончено, Принцесса вздохнула с облегчением.

Потом ей пришлось лежать в сильных, тесных мужских объятиях. Ее приводила в ужас мысль, что просто так ей не вырваться. Но еще больший ужас вызывал ледяной холод деревянного настила.

— Хотите, чтобы я ушел? — спросил чужой голос. Ах, вот бы он оказался за тысячу миль от нее! И все же она не желала его отпускать.

— Нет.

Принцесса чувствовала, как в нем поднимается не только непонятная радость, но еще и гордость — за ее счет. Потому что он овладел ею. А у нее появилось ощущение, будто она стала жертвой, пока он наслаждался своей властью над ней, своим правом на нее, своей радостью.

Когда рассвело, он еще спал. Принцесса вдруг села в одеялах.

— Я хочу, чтобы горел огонь.

Ромеро широко открыл карие глаза и улыбнулся с забавно-расточительной нежностью.

— Я хочу, чтобы вы развели огонь, — повторила свое требование Принцесса.

Он увидел пробивающийся в щели свет. Его лицо ожесточилось в преддверии дня.

— Ладно. Я разведу огонь.

Пока он одевался, Принцесса привела себя в порядок. Ей было невыносимо смотреть на Ромеро, которого так и распирало от гордости и блаженства. Принцесса едва ли не в отчаянии спрятала лицо. Но когда ее обдало волной холодного воздуха из распахнутой двери, она передвинулась на место Ромеро, все еще хранившее его тепло. Правда, стоило ему уйти, как от этого тепла очень быстро ничего не осталось!

Ромеро развел огонь и опять ушел — за водой.

— Полежите, пока не встанет солнце, — сказал он. — Очень холодно.

— Подайте мне пальто.

Завернувшись в пальто, она вновь уселась в одеялах. От огня уже шло тепло.

— Полагаю, мы отправимся в обратный путь сразу после завтрака?

Ромеро стоял, склонившись над печкой, и жарил омлет. Ничего не понимая, он торопливо поднял голову и устремил на нее взгляд широко открытых, восторженных глаз.

— Вы этого хотите?

— Нам лучше как можно быстрее отправиться в обратный путь, — ответила она, избегая его взгляда.

— Хотите избавиться от меня? — спросил Ромеро, в страхе повторяя свой ночной вопрос.

— Хочу уехать отсюда, — твердо проговорила она. И это было правдой. Ей отчаянно хотелось вернуться в мир людей.

Он медленно выпрямился, не выпуская из рук алюминиевой сковородки.

— Вам не понравилось ночью?

— В общем-то, нет. Разве должно было? А вам?

Он поставил сковородку и долго стоял, глядя на стену. Ей было ясно, что она нанесла ему жестокий удар. Но это не смягчило ее. Она должна была взять реванш. Ей хотелось вновь обрести себя, а она чувствовала, что каким-то таинственным образом он все еще владел ею.

Ромеро повернул к ней посеревшее и посуровевшее лицо.

— Вы, американки, вечно хотите взять верх над мужчиной.

— Я не американка, — отозвалась Принцесса. — Я англичанка. И я не хочу ни над кем брать верх. Я всего лишь хочу вернуться.

— И что вы расскажете обо мне там, внизу?

— Что вы были очень добры ко мне, очень любезны.

Ромеро склонился над печкой и вновь принялся за омлет. Он подал ей тарелку, потом кофе, после чего сам принялся за еду.

Но, казалось, ему кусок не шел в горло. Он опять повернулся к ней.

— Вам не понравилось то, что было ночью?

— Да нет, — ответила она словно через силу. — Меня такие вещи не волнуют.

После этих слов на лице Ромеро отразились беспомощность и изумление, но почти тотчас он почернел от ярости, а потом застыл в мрачном отчаянии.

— Не волнуют? — глядя ей прямо в глаза, переспросил Ромеро.

— Да нет, — ответила Принцесса, отвечая ему враждебным взглядом.

И тут его лицо полыхнуло черным пламенем.

— Я тебя научу, — сказал Ромеро, но как будто самому себе.

Он встал и, подойдя к ее вещам, висевшим на крючке, взял великолепное белье, оранжевые бриджи, пушистый джемпер и сине-коричневый платок, потом взял сапоги для верховой езды и расшитые бисером мокасины. Скомкав все в руках, Ромеро открыл дверь. Не вставая с настила, Принцесса смотрела, как в ледяных сумерках он идет к темно-зеленому озеру. С берега он бросил все на затянутую ледком воду. Принцесса видела, как ее вещи лежат на чистом темно-зеленом зеркале — белое белье, оранжевые бриджи, черные сапоги, синие мокасины — причудливым разноцветьем. Ромеро стал швырять в кучу одежды камнями, пока не треснул лед, и вскоре все эти прелестные вещи исчезли с глаз. Тем временем эхо разносило по долине бульканье воды и звон льдинок.

Принцесса в отчаянии сидела на одеялах, тесно кутаясь в тускло-синее пальто. С озера Ромеро сразу вернулся в хижину.

— Теперь ты останешься со мной.

Принцесса была в ярости. Взгляд ее синих глаз встретился с его взглядом. Как два демона, Принцесса и Ромеро внимательно следили друг за другом. На его лице, помимо неизбывной тоски, отражалась дьявольская жажда смерти.

Он видел, как она осматривается, стараясь что-то придумать. Он видел, как ее взгляд остановился на ружье. Тогда он взял ружье и вышел из хижины. Вернувшись, он взял ее седло, отнес его к озеру и бросил в воду. Потом взял свое седло и проделал то же самое.

— Теперь уедешь? — улыбаясь, спросил Ромеро.

Принцесса размышляла, то ли подольститься к Ромеро, то ли воззвать к его здравому смыслу. Однако было ясно, что ни лестью, ни разумными доводами его уже не убедить. Она куталась в одеяла, каменея от отчаяния, твердея, как лед, от гнева.

Ромеро прибрался в хижине и опять ушел, не забыв прихватить ружье. Принцесса встала, набросила на голубую пижаму пальто и подошла к двери. Темно-зеленое озеро было неподвижным, каменные склоны — бледными и обледенелыми. В похожей на чашу долине все еще было сумеречно, словно в загробном мире. Вдалеке паслись лошади. Если бы она могла добраться до одной из них! Ярко-желтое солнце наполовину вышло из-за гор. Было девять часов утра.

Весь день испуганная Принцесса оставалась одна. Она сама не знала, чего боялась. Возможно, треска сучьев в ельнике. Возможно, первобытной бессердечной дикости гор. Весь день, греясь на солнышке, она просидела на пороге хижины, думая лишь о том, как сбежать от Ромеро. И все время у нее сводило живот от страха.

Вдалеке, в лучах солнца, она заметила черное пятно, возможно, это был медведь, бродивший по склону, заросшему блеклой травой.

Когда уже ближе к вечеру Принцесса неожиданно увидела молчаливого Ромеро с ружьем и убитой оленихой, у нее отпустило живот, но тут же сжалось сердце. Мексиканец внушал ей леденящий душу ужас.

— Вот и мясо, — сказал он, бросая мертвую олениху к ее ногам. — Ты же не хочешь уехать? Тут красиво.

Принцесса бросилась в хижину.

— Иди на солнце, — проговорил он, идя следом.

Принцесса посмотрела на него враждебно и боязливо.

— Иди на солнце, — повторил он, нежно, но властно кладя руку ей на плечо.

Принцесса знала, что спорить бесполезно. Ромеро молча вывел ее наружу и, не отпуская, уселся на пороге.

— На солнце тепло. Посмотри, как здесь хорошо. Такая симпатичная белая женщина, а ведешь себя нечестно. Разве тут плохо? Иди же! Иди сюда! Тут тепло.

Он привлек ее к себе и, несмотря на ее неумолимое сопротивление, снял с нее пальто, и Принцесса осталась в одной тоненькой голубой пижаме.

— Ты такая славная белая малышка, очень хорошенькая и очень маленькая. Ты же не хочешь меня обмануть — ты не хочешь. Я знаю, ты этого не хочешь.

Неумолимоя, но беспомощная, Принцесса была вынуждена подчиниться. Солнце играло на ее белой нежной коже.

— Теперь я готов даже гореть в аду. После того, что было.

Непонятно с чего, им вновь завладело счастливое расположение духа. Однако, как ни была Принцесса бессильна телом, душой она оставалась неумолимой и непреклонной.

Когда через некоторое время он отпустил Принцессу и собрался уйти, она неожиданно сказала ему в спину:

— Думаете, вы победили меня? Ничего подобного. Вам никогда не взять надо мной верх.

Ромеро остановился, как вкопанный, а когда оглянулся, то на его лице отразилась целая гамма чувств — удивление, изумление, даже ужас и неосознанная боль трудились над его лицом, пока оно не стало похоже на маску. Не сказав ни слова, он вышел из хижины, повесил мертвую олениху на сук и принялся свежевать ее. Пока он был занят этим мясницким делом, солнце зашло за горы и вновь наступил холодный вечер.

— Пойми, — сказал он Принцессе, когда, склонившись над печкой, готовил ужин, — я не собираюсь отпускать тебя. Вспомни, ты сама позвала меня ночью, и у меня есть право. Если хочешь, чтобы все было по правилам, прямо сейчас скажи, что хочешь быть со мной, скажи это, и завтра утром мы поедем на ранчо, а там поженимся, или нет, тебе решать. Но ты должна сказать, что хочешь быть со мной. Иначе я останусь тут, и будь что будет.

Принцесса отозвалась не сразу.

— Я никому не позволю мной командовать. Вы даже нравились мне, во всяком случае, пока не попытались подчинить меня себе. А я не терплю ничьей власти надо мной. У вас ничего не выйдет. Ни у кого не выйдет. Вам никогда не подчинить меня своей воле. Да и времени у вас немного, потому что скоро меня начнут искать.

Ромеро задумался над ее последними словами, и Принцесса пожалела, что произнесла их. Через некоторое время он, помрачнев, вновь наклонился над печкой.

Силой ему не удастся завоевать ее, как бы он ни старался. Потому что ее дух тверд и безупречен, как бриллиант. Однако сломать ее он мог. Она знала. Если он постарается, ему это удастся.

Мрачный и ненасытный, он снова и снова утолял свою страсть. А она, измученная, каждый раз думала, что умрет. Каким-то странным образом он все же подчинял ее всю, до конца, хотя она и представить не могла, что такое возможно, потому что никогда этого не хотела. Истерзанная неистовой, нестерпимой пыткой, Принцесса думала, что вот-вот порвется нить ее бытия и она умрет. Обжигающий огонь опалял ее изнутри.

Ах, если бы только, если бы только она вновь могла остаться одна, холодная и недоступная! Если бы только она могла вновь стать собой, холодной и недоступной! Неужели когда-нибудь она сможет, сможет, сможет вновь стать собой?

Но и в эти минуты Принцесса не испытывала к Ромеро ненависти. Дело было не в нем, а во всемогущем роке, преследовавшем ее. Самого Ромеро как будто даже и не существовало.

На другой день Ромеро не разрешил Принцессе разжечь огонь, боялся дымом привлечь внимание. День был серый, Принцесса замерзала. Ромеро находился поблизости, разогревал суп на керосиновой печке, тогда как она лежала, закутавшись в одеяла.

Ближе к вечеру Принцесса накрылась с головой и разрыдалась. Никогда в жизни она не плакала. Ромеро стянул одеяла, чтобы посмотреть на нее. Принцесса билась в истерике — от безысходности. Он опять накрыл ее и, выйдя из хижины, поглядел на горы, где облака уходили в сторону, почти не оставляя после себя снега. День был ветреный и мрачный, ужасный был день, словно лютая зима уже начала свой поход.

Принцесса проплакала несколько часов. После этого они больше не разговаривали. Настала мертвая тишина. Ромеро не прикасался к Принцессе. Ночью она дрожала, словно умирающая собака. Ей казалось, что от этой тряски непременно что-то разорвется в ее теле, и она умрет.

В конце концов она не выдержала и заговорила.

— Вы не могли бы развести огонь? Я замерзла.

У нее зуб не попадал на зуб.

— Идите сюда, — отозвался Ромеро.

— Я бы п-предпочла… чт-т-тобы вы раз-ззвели огонь, — сказала Принцесса, с трудом выговаривая слова, настолько сильно клацали зубы.

Ромеро встал и развел огонь. В хижине стало теплее, и Принцесса заснула.

На третий день было все также холодно и ветрено. Но светило солнце. Ромеро с помертвевшим лицом молча ходил вокруг хижины. Это было ужасно и так походило на агонию, что Принцесса была готова на все, лишь бы прекратилось это самоистязание. Если бы теперь он попросил ее вместе отправиться обратно и выйти за него замуж, она согласилась бы. Какая разница? Уже никакой.

Но он не попросил. Его страсть умерла, сердце превратилось в кусок льда. Но он по-прежнему был начеку.

На четвертое утро, сидя на солнышке и кутаясь в одеяла, Принцесса заметила двух всадников, перебравшихся через заросший травой хребет — крошечные фигурки. Она вскрикнула. Ромеро стремительно обернулся и тоже увидел их. Они искали тропинку.

— Это за мной, — сказала Принцесса.

— Muy bien[36], — отозвался он по-испански.

Ромеро взял ружье, зарядил его и сел, положив его на колени.

— Ой! — воскликнула Принцесса. — Только не стреляйте.

Он поглядел на нее.

— Почему? Вы хотите остаться со мной?

— Нет. Но все равно не стреляйте.

— Я не хочу попасть в тюрьму.

— Вы туда не попадете. Только не стреляйте!

— Буду стрелять, — пробурчал Ромеро.

И тотчас опустившись на колени, он старательно прицелился. Принцесса страдала от собственной беспомощности, оттого, что не могла его остановить.

Раздался выстрел. Тут же одна из лошадей на бледном травянистом склоне стала на дыбы и покатилась вниз. Всадник упал в траву, его не было видно. Второй всадник привстал на своей лошади и галопом, делая большой круг, поскакал к ближайшей елке. Бэнг! Бэнг! Ромеро стрелял. Однако он промахнулся, и лошадь, подпрыгнув, как кенгуру, скрылась за елкой.

Ее не было видно. Ромеро тоже спрятался за камень; в освещенной ярким солнцем долине наступила тягостная тишина. Принцесса сидела в хижине на чурбаке, скорчившись и замерев, будто ее парализовало. Казалось, уже не один час Ромеро в черной рубашке, с непокрытой головой стоит на коленях за камнями и внимательно следит за склоном. У него было великолепное ловкое тело. Принцесса и сама удивлялась тому, что ей совсем его не жалко. Душа у нее будто оледенела, и сердце тоже не желало оттаивать. Хотя теперь она приняла бы его — и даже с любовью.

Нет — она не любила его. Она никого не могла полюбить. Никогда! Решено и скреплено печатью — причем почти неосознанно.

Вдруг ее охватил такой страх, что она едва не упала. Выстрел прозвучал рядом с хижиной, но не со стороны двери. Ромеро высоко подпрыгнул, взмахнул руками и перевернулся в воздухе. Пока он еще был в воздухе, прогремел второй выстрел. С грохотом упав, Ромеро стал корчиться и скрести руками землю, словно хотел подползти к двери.

Принцесса сидела неподвижно, будто ее приковали к настилу, и не сводила взгляда с лежавшего ничком человека. Мгновение спустя в поле ее зрения появился молодой человек в форме Службы защиты леса: в широкополой стетсоновской шляпе, в темной фланелевой рубашке, в сапогах для верховой езды и с ружьем в руках. Он подошел к распростертому на земле Ромеро.

— Попался, Ромеро! — громко проговорил он. Потом перевернул убитого. На земле, в том месте, где она соприкасалась с грудью Ромеро, уже натекла небольшая лужица крови.

— Хм! Кажется, получилось точнее, чем я думал.

Он присел на корточки, внимательно оглядывая мертвеца.

Голос напарника привел его в чувство. Он встал.

— Эй, Билл! Все в порядке! Он готов! Эй! Я попал в него!

Из леса на серой лошади выехал второй всадник. У него было красное добродушное лицо и круглые карие глаза, тревожно прищуренные.

— Может, он без сознания?

— Не похоже, — невозмутимо ответил молодой парень.

Его напарник спешился и наклонился над телом. Потом выпрямился и кивнул.

— Да-а! Убит, это точно. И это точно он, парень. Доминго Ромеро.

— Ага! А то я сам не знаю!

В растерянности он отвернулся и заглянул в хижину, где Принцесса, скорчившись под красным одеялом, смотрела на них круглыми совиными глазами.

— Привет! — проговорил молодой человек в шляпе, подходя ближе. Он снял шляпу. Принцессе послышалась насмешка в его голосе. Хотя на самом деле он и не думал над ней насмехаться…

Какие бы чувства ни переполняли ее, говорить она все равно не могла.

— С чего это он принялся палить? — спросил молодой человек.

Принцесса попыталась что-то произнести непослушными губами.

— Он… он сошел с ума, — наконец проговорила она, запинаясь, но с мрачной убежденностью.

— Господи! Вы и вправду думаете, что он сошел с ума? Вот это да! Ужасно! Ну, тогда все понятно. Хм!

Молодой человек без долгих разговоров принял это объяснение.

Принцессу удалось переправить на ранчо, хотя это оказалось делом непростым. Она тоже как будто была не в себе.

— Я не вполне понимаю, где нахожусь, — сказала она миссис Уилкисон, когда лежала в постели. — Не будете ли вы так любезны сказать мне?

Миссис Уилкисон ответила, стараясь быть тактичной.

— О, да! — воскликнула Принцесса. — Я помню. В горах со мной произошел несчастный случай, правильно? Кажется, мы встретили сумасшедшего, который застрелил подо мной лошадь, правильно?

— Да, вы встретили сумасшедшего.

О том, что произошло на самом деле, все помалкивали. Через две недели Принцесса под присмотром мисс Камминс уехала на восток. Похоже, ей все-таки удалось стать самой собой. Она снова была Принцессой и девственницей.

Однако ее коротко подстриженные волосы поседели на висках, а глаза сделались чуть-чуть безумными. Она немного помешалась.

— После несчастного случая в горах, когда один человек сошел с ума и застрелил подо мной лошадь, а моему проводнику пришлось застрелить его, я так полностью и не оправилась.

Так она говорила.

Позднее она вышла замуж за пожилого господина и как будто была довольна своей жизнью.