Счастливые привидения

Две птицы счастья

Некая женщина любила своего мужа, но не могла жить с ним. Со своей стороны, муж был искренне привязан к жене и все же не мог с ней жить. Обоим еще не исполнилось сорока лет, обоим было не занимать красоты и привлекательности. Оба испытывали самое доброе расположение друг к другу и понимали, что несмотря ни на что женаты навечно. Оба знали друг друга куда лучше, чем кого бы то ни было еще, и не сомневались, что больше никому их так не узнать.

И все же они не могли жить вместе. Географически супругов обычно разделяли тысячи миль. Но когда он сидел в серой Англии, в глубине его сознания с досадной неумолимостью возникал образ жены, вечно тоскующей по верности и преданности, тогда как сама она в это время крутила романы под южным солнцем. А жена, потягивая коктейль на террасе над морем и глядя серым насмешливым взглядом на мужественное загорелое лицо своего обожателя, который сумел пробудить в ней довольно сильные чувства, на самом деле видела точеные черты лица своего красивого молодого мужа и представляла, как он о чем-то просит свою секретаршу, просит особым задушевным тоном, какой бывает у мужчины, отлично знающего, что его просьба будет с восторгом исполнена.

Естественно, секретарша обожала его. Она была очень толковой, довольно молодой и довольно симпатичной. И она обожала его. Впрочем, его обожала вся прислуга, в особенности женщины. Мужчины скорее притворялись.

Когда у мужчины есть обожающая его секретарша, то что делать вам, если вы — его жена? Нет, не подумайте… между ними ничего особенного не было — поймите меня правильно! — ничего «нехорошего». Ничего такого, если говорить всерьез, что можно было бы назвать «адюльтером». Нет, нет! Молодой шеф и его секретарша. Он диктовал ей, она работала до изнеможения и обожала его, и все шло как по маслу.

Сам он нисколько не «обожал» ее. Мужчине незачем обожать секретаршу. Но он зависел от нее. «Я полностью полагаюсь на мисс Рексолл». На жену он никогда не мог положиться. И, кстати, ему было отлично известно, что она ни в коем случае не хотела бы, чтобы он на нее полагался.

Итак, они оставались друзьями, и поскольку были мужем и женой, отлично понимали друг друга без слов. Обычно раз в году они отправлялись куда-нибудь вместе, словно не были женаты, находя удовольствие в общении друг с другом и щекоча себе нервы. Но оттого что они были женаты, причем уже целых двенадцать лет, хоть и не жили вместе последние четыре года, их неодолимо тянуло друг к другу. Тем не менее, в душах обоих накопилось немало горечи.

И все же они были очень добры друг к другу. Он был на редкость щедр, почтителен и нежен с нею, несмотря на все ее любовные похождения.

— В конце концов, жизнь есть жизнь. Я не могу в пять минут обратиться в соляной столб оттого, что не в состоянии с тобой жить! Для такой женщины, как я, нужны годы, чтобы стать соляным столбом. Во всяком случае, я на это надеюсь!

— О, да! — восклицал он. — О, да! Тебе надо класть их в свой рассол и делать из них соленые огурчики, прежде чем окончательно затвердеешь. Советую.

Очень на него похоже, ведь он был умен и загадочен. Соленые огурчики — это она могла понять, а вот что он имел в виду под «окончательно затвердеешь» — что бы это могло значить?

Может быть, он хотел сказать, что сам достаточно просолен и больше ему не требуется ее рассол, не то пострадает аромат? Что же он имел в виду? А она? Неужели она — рассол и юдоль плача?

Никогда не узнаешь, насколько мужчина коварен, если он умен, загадочен и к тому же капризен. Он же был очаровательно капризен, когда самовлюбленно морщил упругие губы, спесиво поджимая верхнюю губу, слегка ее растягивая! Но как не быть самовлюбленным такому красивому молодому человеку, любителю поиграть на публику? Женщины сами сделали его таким.

Ах, женщины! До чего же милыми были бы мужчины, если бы возле них не появлялись другие женщины!

И женщины тоже были бы милыми, если бы не появлялись возле них другие мужчины! Лучшей секретарши было не найти. У нее мог бы быть муж, но какой муж сравнится с боссом, с шефом, который диктует то, что секретарша должна застенографировать, а потом еще расшифровать. Разве можно представить жену, записывающую все сентенции своего мужа? А вот секретарша! Все «и» и «но» своего шефа она сохраняет навечно. Ну кто может с ней сравниться?

Что ж, совсем неплохо пускаться в любовные авантюры под южным солнышком, когда известно, что в это время на севере, так сказать, дома, обожаемый муж диктует секретарше, которую вы не удостаиваете ненавистью, скорее презираете, хотя и признаете за ней определенные достоинства. Не поможет и любовная авантюра, если в глаз попала песчинка. Или что-то застряло в мыслях.

Что делать? Естественно, муж не отсылал свою жену прочь.

— У тебя есть твоя секретарша и твоя работа, — однажды сказала жена. — Для меня не осталось места.

— В твоем полном распоряжении спальня и гостиная, — возразил муж. — Еще сад и половина автомобиля. И делай что хочешь. Делай все, что тебе нравится.

— В таком случае на зиму я отправляюсь на юг.

— Да, конечно! Ты всегда любила юг.

— И люблю.

Они расстались не без обиды, приправленной сожалением. Жена отправилась за своими любовными приключениями, которые, как синица в руках, отчасти согревали душу. Муж взялся за работу. Правда, он говорил, что ненавидит работу, но ничем больше он никогда не занимался. А работал он по десяти-одиннадцати часов в сутки. Вот что значит быть самому себе хозяином!

Закончилась зима, наступила весна, когда ласточки летят домой, как в данном случае, на север. Эта зима, одна из череды похожих зим, оказалась довольно трудной. Чем чаще моргала кокетливая дама, тем больше досаждала ей попавшая в глаз песчинка. Несмотря на загорелые лица поклонников и бросавшие в жар ледяные коктейли, она никак не могла избавиться от песчинки, сколько ни моргала. Вдыхая аромат мимозных шариков, она думала о сидящем в библиотеке муже и об аккуратной, опытной, но немного простоватой секретарше, записывающей все, что бы он ни сказал.

«Как может мужчина выносить такое! И как же она, эта его маленькая простушка, может такое выносить?!» — мысленно изумлялась жена.

Она имела в виду диктовку, десять часов à deux[37], когда их разделяли лишь ручка и поток слов.

Что же делать? Со временем положение не улучшалось, наоборот, становилось хуже. Маленькая секретарша перевезла в дом мать и сестру. Мать стала кем-то вроде поварихи-экономки, а сестра — старшей горничной, она отлично стирала и следила за «его» одеждой, великолепно чистила и гладила костюмы. Муж прекрасно устроился. Старушка мать была мастерицей по части простых блюд, а сестра и вовсе выше всяких похвал исполняла роли valet de chambre[38], прачки, старшей горничной, к тому же, расторопно прислуживала за столом. И все трое старались быть разумно бережливыми. О состоянии его дел женщины знали не хуже, чем он сам. Секретарша ездила в город, когда кредитор становился опасным, и всегда улаживала финансовый конфликт.

У «него», конечно же, были долги, и он работал, чтобы погасить их. Но, даже будь он сказочным принцем, который мог бы призывать муравьев на выручку, ему повезло бы меньше, чем теперь, когда он имел в услужении такую секретаршу с такой семьей. К тому же, им всем почти ничего не платили за их труд. А ведь они каждый день демонстрировали чудо с хлебами и рыбой[39].

«Она», конечно же, была любящей женой, тем не менее из-за нее он влезал в долги, да и уехав, она оставалась самой расходной статьей в его бюджете. Однако, стоило жене появиться «дома», семья секретарши принимала ее с неутомимой заботой и вниманием. Даже возвратившийся из Крестового похода рыцарь не мог рассчитывать ни на что подобное. Жена чувствовала себя королевой Елизаветой в Кенилворте[40], государыней, наносящей визит верным подданным. Правда, не исключено, что в бочке меда все же была ложка дегтя! Неужели секретарша, ее мать и сестра не вздохнут с облегчением, вновь отделавшись от нее?

Они возражали. Нет! Нет! Они ждали ее, молились и верили, что она приедет. Им бы очень хотелось, чтобы она заняла свое законное место хозяйки и «его» жены. Ох уж это вечное «его» жена!

«Его» жена! Нимб над его головой казался вполне естественным, а над ее — каким-то недоразумением.

Мама-повариха была «черной костью», так что за приказаниями приходила старшая горничная.

— Миссис Джи, что прикажете подать завтра на ланч и на обед?

— А что вы обычно готовите?

— О нет, мы ждем ваших приказаний.

— А мне бы хотелось знать, что вы готовите обычно.

— Мы не планируем заранее. Мама идет в лавку и выбирает что получше и посвежее. Однако она подумала, что теперь вы захотите вести хозяйство по-своему.

— Ну, не знаю! Не очень-то я в этом разбираюсь. Скажите маме, пусть все остается по-прежнему. Не сомневаюсь, она лучше знает, что и как.

— Может быть, хотите что-то особенное на десерт?

— Нет, я безразлична к сладкому, и, насколько вам известно, мистер Джи тоже. Так что не беспокойтесь ради меня.

Невыносимо! В доме все было безукоризненно отлажено, все шло как по маслу, и неопытная, экстравагантная жена не посмела вмешаться, увидев поразительную, вдохновенную бережливость!

Секретарша с матерью и сестрой вели хозяйство, практически не тратя денег!

Потрясающие люди! И они же еще устилали ее путь пальмовыми ветками!

Однако от всего этого ей было не по себе.

— Тебе не кажется, что они идеально управляются с хозяйством? — неуверенно спросил он жену.

— Еще как идеально! Просто мечта! — ответила она. — Полагаю, ты совершенно счастлив?

— Я совершенно доволен, — отозвался он.

— Вижу, что доволен. Великолепно! У меня так никогда не получалось. А ты уверен, что тебе это не вредит?

Она исподтишка посмотрела на мужа. Выглядел он отлично и показался ей очень красивым — все такой же неотразимый позер, к тому же, необыкновенно ухоженный и прекрасно одетый. Самоуверенность и добродушие очень идут мужчине, но такие свойства он приобретает, лишь будучи хозяином в своем курятнике, ведь таким его делают куры.

— Уверен! — проговорил он, вынимая изо рта трубку и насмешливо улыбаясь. — Разве по моему виду скажешь, что мне это вредит?

— Нет, — торопливо согласилась она, подумав, естественно, как полагается современной женщине, прежде всего о его здоровье и комфорте, ведь без них не может быть счастья.

И тотчас пошла на попятный.

— Но, может быть, это не очень хорошо для твоей работы, даже если хорошо для тебя, — сказала она тихо, зная, что он не потерпит насмешек над своей работой. Но и он знал этот ее тихий голос.

— Ты о чем? — спросил он, ощетинившись.

— Ну, не знаю, — вроде бы беспечно отозвалась она. — Наверно, если мужчина всем доволен, это плохо для его работы.

— Вот уж не думаю! — произнес он, совершив театральный проход по библиотеке с трубкой в руке. — Если учесть, что я работаю по двенадцать часов, а когда у меня короткий день, то по десять, полагаю, меня комфорт не испортил.

— Да, не испортил.

И все-таки она осталась при своем мнении. В его комфортной жизни главными были не вкусная еда и мягкая постель, а то, что никто, ни один человек, не говорил ему ничего поперек.

— Мне нравится думать, что его ничто не раздражает, — поделилась секретарша с его женой.

«Ничто не раздражает!» Ничего себе существование для мужчины! Находиться в окружении женщин, которые защищают его от всяких «раздражителей». Если что-то и должно раздражать его раненое самолюбие, то как раз это!

Так думала жена. Но что можно было поделать? В полночной тишине она слышала, как в дальней комнате он, не прерываясь, монотонно диктует, словно Бог — Самуилу, и ей представилась маленькая фигурка секретарши, торопливо стенографирующей его слова. А солнечным утром, когда он еще нежился в постели — он никогда не вставал раньше полудня, — с другой половины дома донеслось отчетливое стрекотание пишущей машинки, словно где-то там поселился очень большой кузнечик. Несчастная секретарша перепечатывала свои записи.

Эта девушка, а ей исполнилось всего двадцать восемь лет, была рабски предана своему шефу, предана душой и телом. Маленькая, изящная, но такая всегда усталая… Работать ей приходилось куда больше, чем ему, потому что она не только стенографировала, но еще в трех экземплярах перепечатывала записи, пока он отдыхал.

«Какого черта ей это нужно? — думала жена. — Не понимаю. От нее же только кожа и кости остались. И заработка почти никакого. И не поцеловал он ее ни разу, да и не поцелует никогда, насколько я его знаю».

Жена не могла решить, хорошо или плохо то, что он ни разу не поцеловал ее — то есть секретаршу. Он вообще никого не целовал. И она — жена — не знала, хочется ли ей, чтобы он поцеловал ее, то есть секретаршу. Скорее всего, нет.

Какого же черта ей нужно? Она — жена. Так чего же она все-таки хочет от него?

Естественно, ей было ни к чему, чтобы он сам стенографировал, а потом сам перепечатывал эти записи на машинке. И ни к чему, чтобы он целовал ее, она слишком хорошо его знала. Ну да, слишком хорошо. Когда хорошо знаешь мужчину, его поцелуи становятся ненужными.

Что же тогда? Чего она хочет? Почему так крепко держится за него? Ей ведь «хорошо» с другими мужчинами — она упорно стремится к этому «хорошо», — хотя и не принимает других мужчин всерьез. Почему же к нему она относится так чертовски серьезно, хотя ей никогда не было с ним по-настоящему «хорошо»?

Конечно, и у них в прошлом были неплохие времена, до того как… ах! до множества всего, обернувшегося непреодолимым ничем. Теперь о «хорошо» и говорить не приходится. Да и прежде не было «хорошо». Но между ними никогда не исчезало притяжение, о котором они предпочитали молчать, но оно не исчезало, даже если они находились за тысячу миль друг от друга.

Ужасно! Это и называется быть мужем и женой! Ничего не поделаешь! Забавно, когда все понимаешь и ничего не можешь изменить!

Она приехала еще раз, и вот она опять у себя дома в качестве почетной гостьи, даже для своего мужа.

Три женщины посвятили ему свои жизни! Так и было! Три женщины денно и нощно отдавали ему себя без остатка! И что получали взамен? Даже поцелуя, и то не получали! А уж что говорить о деньгах, когда им, как никому другому, все было известно о его долгах, и они положили свои жизни, чтобы рассчитаться с ними! Никаких надежд! Двенадцатичасовой рабочий день! И почти полная изоляция, потому что он ни с кем не виделся!

Что еще? Да ничего! Разве что душевный подъем и ощущение собственной значительности, когда они видели его имя и фотографию в газетах. Неужели этого может быть достаточно?

И все же все три женщины обожали его! Казалось, они чувствовали себя по-настоящему счастливыми, будто на них была возложена некая миссия. Потрясающе!

Что ж, если им так нравится, то и на здоровье. Правда, они были простыми женщинами, «из народа», и, приблизившись к нему, как будто попали в другой «шикарный» мир.

А вот для него все это пагубно. Это очевидно! Его опусы стали многословными, поблекли — и ничего удивительного! Он снизил планку, стал банальным. Что уж тут хорошего?

Как жена она считала себя обязанной спасти его. Но каким образом? Разве пойдешь войной на трех чудесных преданных женщин, на секретаршу, ее мать и сестру? Но до чего же ей хотелось выгнать их и забыть об их существовании. Конечно же, они были для него злом: губили его талант, губили его писательскую репутацию, губили его жизнь. Всё губили своей рабской услужливостью.

Конечно же, ей следовало воевать с ними! Но как решиться? Ведь такая преданность! И что она сама может предложить взамен? Уж точно, не рабскую преданность ему и его словам! Точно, нет!

Она представила, как прогоняет секретаршу, ее мать и сестру, и ее пробрала дрожь. Все равно, что бросить в мусорный ящик голого младенца. На это она не могла пойти!

И все-таки надо было что-то делать. Она это знала. Ее так и подмывало влезть в долг еще на тысячу фунтов и, как всегда, послать домой счет.

Нет! Требовалось что-то посерьезней!

Если действовать, то решительно и в то же время, наверное, мягко. Она разрывалась между тем вариантом и этим. И в результате не делала ничего, ни на что не решалась, бездумно проживая день за днем, просто копила силы, чтобы опять покинуть свой дом.

Стояла весна! Ну и дура же она, что заявилась сюда весной! К тому же, ей исполнилось сорок лет! Только идиотка могла приехать домой в сорок лет!

Вовсю пригревало, и, когда она вышла в сад, громко пели невидимые птицы, небо было низким и тоже теплым. Заняться было нечем. В саду росло много цветов: муж любил их как театральные декорации. Кусты сирени и калины, ракитник, тюльпаны, нарциссы, разноцветные маргаритки. Сколько их тут! Бордюры из незабудок! Васильки! Лютики! Нелепые названия! Она бы переименовала их в голубые пятнышки, желтые капельки, белые рюшики. Не так чувствительно было бы!

В весне с ее распускающимися листьями и цветами-хористочками есть какая-то бессмыслица, театральщина и безвкусица. Все выглядит именно так, если она не заденет в душе чувствительную струнку. На сей раз этого не случилось.

О, господи! За изгородью слышался голос, звучавший ровно и несколько наигранно. О, господи! Он диктовал секретарше в саду. Боже милостивый, никуда от этого не деться!

Она огляделась: на самом деле укромных мест было предостаточно. Но что от них толку? Он же не изменится. Она подошла к изгороди и прислушалась.

Муж диктовал статью для журнала о современном романе. «Современному роману не хватает четкой структуры». Всемилостивый Боже! Структуры! С таким же успехом можно сказать, что современному роману не хватает китового уса или чайной ложки, или зубной пломбы.

Однако секретарша стенографировала и стенографировала, и стенографировала! Нет, так больше не может продолжаться! Это невыносимо!

Жена тихонько, по-волчьи крадучись, прошла вдоль изгороди — сильная ширококостная женщина в дорогой, горчичного цвета блузке из шелкового джерси и кремовой плиссированной юбке. У нее были длинные красивые ноги, обутые в дорогие туфли.

С забавной осторожностью, как хитрая волчица, она обогнула изгородь и поглядела на другую сторону затененной лужайки, на которой нахально лезли вверх ромашки. В белых саржевых брюках и желтой полотняной рубашке, «он» полулежал в разноцветном гамаке под усыпанным розовыми цветами конским каштаном. И изящной рукой, свесившейся с гамака, отбивал ритм своих речей. За плетеным столиком сидела маленькая секретарша, склонив темную головку над блокнотом, и старательно выводила ужасные стенографические значки. Записывать за ним было нетрудно, потому что диктовал он медленно, отбивая свисавшей рукой ритм.

— В любом романе должен быть незаурядный персонаж, которому мы симпатизируем — которому мы обязательно симпатизируем — даже когда узнаем — даже когда понимаем, что человеческие слабости…

Всякий мужчина сам себе герой, мрачно подумала жена, забыв о том, что и женщина непременно сама себе героиня.

Но поразило ее не это, а синяя птичка, кружившаяся у ног ничего не замечавшей, уткнувшейся в блокнот секретарши. Похоже, это была синичка, и перышки у нее были не только синие, но и серые, и желтые. Однако жене в тот солнечный день она показалась синей, как дождливые весенние сумерки. Синяя птичка кружила и кружила вокруг хорошеньких, но совсем не породистых ножек маленькой секретарши.

«Синяя птичка! Синяя птица счастья! Мне повезло, — подумала жена. — Еще как повезло!»

Пока она размышляла о своем везении, прилетела еще одна синяя птица — то есть еще одна синичка — и ввязалась в драку с первой синичкой. Две синих птицы счастья сражались друг с дружкой! «Да, мне повезло!» — снова подумала она.

Она оставалась вне поля видимости трудившихся над статьей. Однако «его» отвлекли драчливые синички, чьи перышки уже летали в воздухе.

— Кыш! — произнес он негромко, взмахивая темно-желтым носовым платком. — Деритесь, выясняйте свои отношения в другом месте, мои милые маленькие господа.

В это мгновение секретарша метнула в него быстрый взгляд, так как уже начала записывать эту фразу. И он улыбнулся ей своей странноватой насмешливой улыбкой.

— Нет, это не надо записывать, — проговорил он ласково. — Вы видели, как тут дрались две синички?

— Нет! — весело оглядываясь, ответила маленькая секретарша, полуслепая от напряжения.

Поодаль она заметила его жену, сильную, элегантную, словно волчица, притаившуюся у нее за спиной, и в глазах секретарши промелькнул ужас.

— Я видела! — сказала жена, выступая из тени на своих крепких, стройных, как у волчицы, ногах, которых не скрывала короткая юбка.

— Правда, потрясающе злобные существа?

— Потрясающе! — откликнулась жена, наклоняясь и поднимая перышко. — Потрясающе! Смотрите, сколько тут перьев!

Она положила перышко на кончик пальца и стала его рассматривать. Потом поглядела на секретаршу, на мужа. На ее лице появилось странное хищное выражение.

— Я думаю, — проговорил муж, — сейчас самые лучшие денечки. Солнце еще не жаркое, но все звуки, цвета, запахи лета уже растворены в воздухе, пропитанном весной. А мы как будто внутри, вы понимаете, о чем я говорю, как будто внутри яйца и готовы разбить скорлупу.

— Очень похоже! — согласилась жена без особой уверенности.

Все трое немного помолчали. Секретарша ничего не сказала. И она, и он ждали, когда жена уйдет.

— Полагаю, — произнесла жена, — вы, как обычно, очень заняты?

— Как обычно, — сказал муж, недовольно кривя губы.

Опять наступила пауза, во время которой муж явно ждал, что жена уйдет.

— Я знаю, что мешаю вам.

— На самом деле я наблюдал за синичками, — произнес муж.

— За парочкой маленьких драчунов! — сказала жена, сдувая перышко с кончика пальца.

— Точно!

— Ладно, мне лучше уйти, вам же надо работать.

— Не спеши! — проговорил муж с благодушной беспечностью. — Мне кажется, не так уж хорошо работать в саду.

— Зачем же ты перебрался сюда? Тебе ведь никогда не удавалось написать тут ничего путного.

— Мисс Рексолл предложила для разнообразия перебраться в сад. Но, похоже, это не пошло нам на пользу, как вы думаете, мисс Рексолл?

— Прошу прощения, — сказала маленькая секретарша.

— За что вы просите прощения? — спросила жена, глядя на нее почти ласково: так волчица могла бы смотреть на черную с подпалинами дворняжку. — Вы ведь, я уверена, хотели ему добра!

— Я думала, на воздухе ему будет лучше, — подтвердила секретарша.

— Почему такие люди, как вы, никогда не думают о себе? — спросила жена.

Секретарша посмотрела ей прямо в глаза.

— Наверно, мы думаем, только по-другому.

— Совсем по-другому! — с иронией отозвалась жена. — Почему бы вам не сделать так, чтобы он думал о вас? — спросила она, четко выговаривая слова. — В такой солнечный день пусть он диктует вам поэмы о птицах счастья, летающих у ваших прелестных ножек. Я бы этого потребовала, будь я его секретаршей.

Воцарилась мертвая тишина. Жена стояла неподвижно, как статуя, то ли повернувшись к маленькой секретарше, то ли отвернувшись от нее. Пожалуй, она готова была показать спину им обоим.

Секретарша посмотрела на «него».

— Кстати, я диктовал статью о будущем романа — как жанра, — сказал муж.

— Знаю, — отозвалась жена. — В этом-то весь ужас! Почему в жизни писателя не может быть ничего живого?

На сей раз молчание затянулось, казалось, жена сделала мужу больно, он тоже стоял неподвижно, как статуя, с отрешенным видом. Маленькая секретарша опустила головку. И жена медленно пошла прочь.

— Мисс Рексолл, на чем мы остановились? — послышался его голос.

Маленькая секретарша вздрогнула. Очевидно было, что она негодует. Так очернить их волшебные отношения — его и ее!

Однако вскоре она уже плыла в потоке его слов, слишком поглощенная работой, чтобы у нее в душе оставалось место для чувств, разве что для душевного подъема, связанного с этой самой работой.

Подоспело время вечернего чая: сестра секретарши принесла поднос в сад. И тотчас появилась жена. Она переоделась в цикориево-голубое, отлично сшитое платье. Маленькая секретарша взяла блокнот и собралась уйти, кстати, на ней были туфли на довольно высоких каблуках.

— Мисс Рексолл, не уходите, — сказала жена.

Маленькая секретарша застыла на месте, но потом ее одолели сомненья:

— Мама ждет меня.

— Скажите, чтобы пила чай без вас, и попросите вашу сестру принести еще одну чашку. Я хочу, чтобы вы составили нам компанию.

Мисс Рексолл посмотрела на своего господина, который полулежал, опираясь на локоть, в гамаке, и выглядел по-гамлетовски загадочным.

Он бросил на нее быстрый взгляд, после чего с мальчишески нарочитым пренебрежением скривил губы.

— Ну да, останьтесь и один раз выпейте чаю с нами, — произнес он. — Я вижу, у нас сегодня клубника, а вы ведь ее любите.

Секретарша поглядела на него, через силу улыбнулась и поспешила к матери. Ее не было довольно долго. Оказалось, она решила переодеться в шелковое платье.

— А вы красавица! — сказала жена, когда маленькая секретарша вновь появилась на лужайке в цикориево-голубом шелковом платье.

— Ой, только не сравнивайте мое платье с вашим! — воскликнула мисс Рексолл. Оба платья были одного цвета!

— Свое вы, по крайней мере, заработали сами, а мне мое досталось даром, — разливая чай, отозвалась жена. — Вы любите крепкий?

Тяжелым взглядом она смотрела на маленькую, похожую на птичку, усталую молодую женщину в голубом платье, словно могла надиктовать своим взглядом уйму мистически темных книг.

— Ах, как получится, спасибо, — сказала мисс Рексолл, нервно подаваясь вперед.

— Получается слишком крепкий, это плохо для цвета лица.

— Ну, я долью воды.

— Так будет лучше.

— И как двигается работа — хорошо? — спустя некоторое время спросила жена. Они пили чай, и обе женщины разглядывали платья друг друга.

— Ах! — ответил муж. — Как и следовало ожидать. Сплошной вздор. Но им-то как раз этого и хочется. Ужасная чушь, правда, мисс Рексолл?

Мисс Рексолл беспокойно поерзала на стуле.

— А мне интересно, — ответила она, — хотя не так интересно, как роман.

— Роман? Какой роман? — вмешалась жена. — Ты написал еще один роман?

Мисс Рексолл посмотрела на «него». Неужели она выдала его тайну?

— О, это пока всего лишь наброски.

— Расскажи нам! — попросила жена. — Нет, мисс Рексолл, лучше вы расскажите. О чем он?

Она повернулась на стуле и стала внимательно смотреть на маленькую секретаршу.

— Боюсь… — Мисс Рексолл снова поерзала. — Я пока еще не совсем разобралась.

— О, ничего страшного! Расскажите, как вы поняли!

Но мисс Рексолл не могла преодолеть мучительное оцепенение. Ей казалось, что над ней смеются. И она, не отрываясь, смотрела на складки своей плиссированной юбки.

— Боюсь, я не смогу.

— Почему боитесь, что не сможете? Вы ведь всё знаете. Уверена, этот сюжет у вас в кончиках пальцев. Знаете, я думаю, вы много чего пишете вместо мистера Джи. Ему стоит лишь намекнуть, а вы разворачивает это в полноценную картину. Разве вы не так работаете?

В голосе жены звучала ирония, словно она поддразнивала ребенка. Она перевела взгляд на складки своей собственной голубой юбки, отлично сшитой из очень дорогой ткани.

— Вы ведь шутите? — с горячностью переспросила мисс Рексолл.

— Конечно же, нет! Я давно подозреваю — ну, некоторое время подозреваю, — что вы пишете книги мистера Джи, основываясь на его намеках.

Произнесено это было добродушно, но прозвучало все равно жестоко.

— Я была бы очень польщена, — сказала мисс Рексолл, выпрямляясь, — если бы не знала, что вы хотите выставить меня дурочкой.

— Выставить вас дурочкой? Милое дитя! Да ничего подобного! Вы в два раза умнее меня и в миллион раз компетентнее. Нет, деточка, я по-настоящему восхищаюсь вами! Сама я не смогла бы делать то, что делаете вы, ни за какие богатства Индии. Я бы не смогла…

Мисс Рексолл, сжав губы, сидела молча.

— Ты хочешь сказать, что мои книги воспринимаются так, будто… — проговорил он, от ярости теряя голос.

— Хочу! — отозвалась жена. — Как будто их написала мисс Рексолл, пользуясь твоими набросками. Я и вправду думала, что пишет она — когда ты чересчур занят…

— Очень умно с твоей стороны!

— Очень! В особенности, если я ошиблась!

— Ты ошиблась.

— Потрясающе! — воскликнула жена. — Значит, я опять ошиблась!

Воцарилась гнетущая тишина.

Нарушила ее мисс Рексолл, нервно ломавшая пальцы.

— Я понимаю, вы хотите испортить отношения, которые установились между нами, — с горечью произнесла она.

— Дорогая, разве между вами есть отношения? — спросила жена.

— Я была счастлива, когда работала с ним, работала для него! Я была счастлива работать для него! — воскликнула мисс Рексолл, и слезы досады, раздражения, печали выступили у нее на глазах.

— Милое дитя! — с притворным волнением произнесла жена. — Будьте и дальше счастливы, работайте с ним, будьте счастливы, пока можете! Если то, что есть, делает вас счастливой, так тому и быть! Ну, конечно! Думаете, я так жестока, что хочу отнять у вас ваше счастье — работу с ним? Но ведь я не знаю стенографию и не умею печатать на машинке, тем более не сведуща в двойной бухгалтерии, или как это там называется. Говорю вам, я совершенно ничего не знаю. Не заработала ни пенни в своей жизни. Паразитирую на британском дубе, как омела. Синяя птица не летает у моих ног. Наверное, они слишком большие и опасные для нее.

Она посмотрела на свои дорогие туфли.

— Если бы я в самом деле хотела предъявить претензии, — сказала она, поворачиваясь к мужу, — то предъявила бы их тебе, Кэмерон, ведь это ты берешь и берешь у нее и ничего не даешь ей взамен.

— Он все-все дает мне! — воскликнула мисс Рексолл. — Да, все!

— Что вы имеете в виду подо «всем»? — спросила жена, строго глядя на мисс Рексолл.

Маленькая секретарша сжала губы. В воздухе словно раздался щелчок, и тон разговора стал совсем другим.

— Ничего я не имею в виду такого, чему вы могли бы позавидовать, — ответила она с некоторой заносчивостью. — У меня есть чувство собственного достоинства.

Все смущенно помолчали.

— Боже мой! — сказала жена. — И вы называете это чувством собственного достоинства? Значит, вы совсем ничего от него не получаете, только отдаете! И вы говорите о чувстве собственного достоинства — боже мой!

— Понимаете, мы по-разному смотрим на вещи, — проговорила маленькая секретарша.

— Вы правы, так и есть! — и слава Богу! — подтвердила жена.

— За кого это ты так благодарна нашему Господу? — саркастически спросил муж.

— За всех, полагаю! За тебя, потому что ты получаешь все, ничего не давая взамен, за мисс Рексолл, потому что ей, похоже, это нравится, и за себя, потому что меня это не касается.

— Но если вы захотите, — великодушно возразила мисс Рексолл, — вы тоже можете быть с нами.

— Благодарю вас, дорогая, за предложение, — сказала, поднимаясь со стула, жена. — Но, боюсь, ни один мужчина не может рассчитывать на то, чтобы у его ног крутились две птицы счастья, выдирая друг у друга перышки!

И она ушла.

Наступила напряженная драматичная пауза, которую прервала мисс Рексолл, воскликнув:

— Неужели ко мне и вправду можно ревновать?!

— Почему бы нет?

Вот и все, что он сказал.