Счастливые привидения

Счастливые привидения

С Карлоттой Фелл я познакомился еще до войны. Тогда она целиком посвящала себя искусству и звалась просто «Фелл». Это было в нашей знаменитой, но без полета и вдохновения школе искусств «Твейт», где я усердно убивал свой талант. В «Твейт» Карлотта всегда получала призы за натюрморты. Она принимала их спокойно, по примеру наших завоевателей, однако остальные студенты весьма злобствовали, называя это «льстить сильным мира сего», так как, будучи дочерью известного пэра, Карлотта принадлежала к аристократии.

А еще она была красавицей. Семья не владела большими богатствами, однако, когда Карлотте исполнилось восемнадцать лет, она стала получать собственные пятьсот фунтов в год, огромную сумму по нашим тогдашним представлениям. Потом в модных газетах начали появляться ее фотографии, на которых она производила впечатление томным видом, жемчугами и миндалевидным разрезом глаз. А потом Карлотта взяла и написала еще один мерзкий натюрморт, горшок с кактусом.

Тогда, в «Твейт», мы были снобами, но все же гордились ею. Она же немного красовалась, это правда, изображая райскую птичку среди голубей. К тому же, ей щекотало нервы то, что она была в нашем, а не в своем кругу. И ее мечты «о чем-то еще», кроме уготованного ей с младенчества положения в обществе, были совершенно искренними. Хотя запанибрата с нами она не была, во всяком случае, если и была, то не со всеми.

Нельзя сказать, чтобы ее совсем не мучило честолюбие. Блистать ей хотелось — не так, так иначе. Дома ее захваливали умные и «знатные» дядюшки. Но этого ей было мало.

Ее кактусы-в-горшках были по-своему хороши. Но даже она сама не ждала, что они совершат революцию в живописи. Возможно, она ярче засверкала бы в реальном мире с грязными небесами, чем в холодных и не дарящих удовлетворения эмпиреях Искусства.

Мы с ней «дружили» в неприкрашенном, суровом и единственно верном смысле этого слова. Я был нищ, но меня это не волновало. Ее тоже это не волновало. Зато меня волновал страстный образ, который, как мне казалось, был заключен в полумертвом теле жизни. Живая суть в мертвой оболочке. Я чувствовал ее. И хотел ее постичь, хотя бы только для себя.

Она об этом не знала. И все же чувствовала мою страсть к неодушевленным предметам. А так как сама была аристократкой в Королевстве Мертвой Натуры, равно как в кругу пэров Великобритании, то сохраняла мне преданность — сохраняла преданность из-за моей преданности Живой Сути, из-за живого тела, которое, как я воображал, находится в мертвом теле натюрморта.

Не то чтобы мы проводили много времени вместе. У меня не было денег. У нее не возникало желание познакомить меня с людьми из своего круга. Меня тоже не очень-то к ним тянуло. Иногда мы вместе обедали, иногда вместе ходили в театр, иногда вместе ездили за город в автомобиле, который не принадлежал ни ей, ни мне. Мы никогда не флиртовали и никогда не говорили о любви. Не думаю, чтобы ей этого хотелось, во всяком случае, не больше моего. Она рассчитывала выйти замуж за человека своего круга, да и слеплена Карлотта была не из того теста, как я понимал, чтобы выдержать уготованное мне будущее.

Теперь я вспоминаю, что когда мы были вместе, она обычно грустила. Наверное, думала о морях, по которым ей не суждено поплавать. Она, несомненно, была представительницей своего класса, и это было непреодолимо. Все же, по-моему, она ненавидела своих. Бывая с титулованными «остроумцами» из beau monde, она задирала носик, недовольно поджимала пухлые губки и сутулила широкие плечи под тяжестью скуки и раздражения. Под тяжестью скуки и раздражения, из-за отвращения к карьеристам, да и к самой карьерной лестнице тоже. Она ненавидела свой класс, и, тем не менее, в ее представлении он был священным и неприкосновенным. Даже разговаривая со мной, она не называла титулы своих друзей. Когда же я спрашивал: «Кто эти?…», и она отвечала: «Леди Нитсдейл. Лорд Стэйнз — старые друзья моей матери», то и вспыхивавшая в ней злость доказывала, что корона пэров впивалась ей в голову, как железное кольцо впивается в дерево.

Совсем по-другому, почтительно, она относилась к настоящим художникам; не знаю, насколько это было искренне, но уж точно никак не связано с условностями.

У нас с ней было общее и не совсем обычное понимание жизни: мы представляли, скажем так, нерожденное дитя жизни в полумертвом теле того, что мы называли жизнью, и из-за этого копили в себе безмолвную ненависть к обыкновенному миру с его косными законами. Мы были кем-то вроде двух солдат с секретной миссией во вражеской стране, тогда как вражеской страной для нас обоих были жизнь, народ. Но Карлотта ни за что не выдала бы себя.

Ей всегда хотелось знать, что я думаю, особенно о морали. Существующие нормы бесили ее, но своей позиции у нее не было. Поэтому она шла ко мне. Ей нужно было разобраться в своих чувствах. В этом проявлялась ее истинно британская натура. Я рассказывал ей о своих взглядах, но это были взгляды молодого парня, и, как правило, она злилась. Ей очень хотелось быть как все. Даже нарушала принятые нормы, лишь бы быть как все. Тем не менее, Карлотта постоянно приходила ко мне и спрашивала — спрашивала, полагаясь на меня в вопросах морали. Даже не соглашаясь со мной, она как будто успокаивалась. И опять приходила, чтобы узнать мое мнение. И опять не соглашалась.

Мы стали близки, но не в привычном смысле, а в абстрактном, и эта близость была глубокой, хотя и не подразумевала физическую связь. Наверно, я был единственным человеком на этом свете, с которым эта неугомонная душа чувствовала себя как дома, спокойно. Что же до меня, то я всегда воспринимал Карлотту как внутренне близкого мне человека, как человека одной со мной породы. Большинство людей мне чужие. Люди они или индюшки, все равно.

И все-таки Карлотта всегда поступала в согласии с правилами, установленными ее аристократическим окружением, даже когда что-то делала по-своему. И я это знал.

Перед самой войной она вышла замуж за лорда Латкилла. Ей исполнился двадцать один год. Мы не виделись вплоть до объявления войны, но сразу после этого объявления она и ее муж пригласили меня в ресторан на ланч. На лорде Латкилле была форма офицера Гвардии, он показался мне красивым, с отличной выправкой, этот человек словно верил, что жизнь всегда будет благосклонной к нему. Он был смуглый, с черными глазами и черными волосами, а когда заговорил, я услышал мелодичный и как будто робкий голос, почти женственный из-за замедленных нежных модуляций. Пожалуй, он был счастлив, и ему льстило то, что Карлотта стала его женой.

Со мной он обходился подчеркнуто внимательно, даже почтительно, потому что я был бедным и из другого мира, из мира несчастных чужаков. Я же позволял себе подтрунивать над ним и над Карлоттой, которую злила несколько назойливая учтивость мужа.

Но и она пребывала в приподнятом настроении. Помнится, она сказала:

— Нам нужна война, вы согласны? Вы согласны, что мужчинам требуются битвы, чтобы придать жизни рыцарское благородство и воинский блеск?

А я, помнится, ответил:

— Может быть, нам и требуются битвы, но сам я не из воинов.

Дело было в августе, и мы еще могли рассуждать беспечно.

— А из кого? — тотчас переспросила Карлотта.

— Не знаю, сам по себе, наверно, — с усмешкой произнес я. В присутствии лорда Латкилла я чувствовал себя одиноким санкюлотом, хотя он старался не выпячивать свое происхождение и быть внимательным ко мне, но в то же время от него неуловимо веяло самодовольством и непрошибаемой уверенностью в себе. А я не был тем непробиваемым кувшином, что повадился по воду ходить.

Однако я не смел обвинить его в высокомерии, которого у меня самого было гораздо больше. Ему хотелось оставить авансцену за мной, пусть даже я был бы там с Карлоттой. Он так во многом был уверен, как черепаха — в своем отполированном панцире, отражающем вечность. И все же со мной ему пришлось нелегко.

— Вы из Дербишира? — спросил я, заглядывая ему в глаза. — Я тоже! Родился в Дербишире.

Ласково, но с некоторой неловкостью, он поинтересовался, не изменяя привычной вежливости, где именно. Я захватил его врасплох. Во взгляде устремленных на меня черных глаз появился страх. В самой серединке возникла пустота, словно он предчувствовал дурное. В обстоятельствах он не сомневался, зато сомневался в человеке, оказавшемся в этих обстоятельствах. В себе! В себе! Он почувствовал себя привидением.

Я знал, что он увидел во мне нечто грубое, но реальное, и увидел себя как своего рода совершенство, но вырванным из реальных обстоятельств.

Даже любовь к Карлотте, их женитьба воспринимались им как нечто нереальное. Это можно было определить по тому, как он медлил, прежде чем заговорить. И еще по пустому взгляду, почти сумасшедшему взгляду черных глаз, а также по тихому меланхоличному голосу.

Мне стало понятно, почему она околдована им. Но помоги ему Господь, если обстоятельства обернутся против него!

Через неделю ей вновь понадобилось встретиться со мной, чтобы поговорить о нем. Она пригласила меня в оперу. У нее была своя ложа, и мы сидели в ней одни, а печально известная леди Перт занимала третью ложу от нас. Похоже, Карлотта в очередной раз бросала вызов обществу, ведь ее муж в это время находился во Франции. Но она всего лишь хотела поговорить со мной.

Итак, Карлотта сидела впереди, немного наклонившись, и разговаривала со мной, не поворачивая головы. Всем тотчас стало ясно, что между нами liaison[49], правда, неясно, насколько dangereuse[50]. Ведь мы были на глазах всего мира — во всяком случае, ее мира — и она разговаривала со мной, не поворачивая головы, торопливо, но твердо выговаривая слова.

— Что ты думаешь о Люке?

Карлотта пытливо смотрела на меня глазами цвета морской волны.

— Он невероятно очарователен, — сказал я, не в силах забыть о множестве лиц в зале.

— Да, это так! — отозвалась она скучным гулким голосом, каким обычно говорила о серьезных вещах, голосом, звучавшим, словно металлический перезвон со странными далеко расходящимися вибрациями. — Думаешь, он будет счастлив?

— Будет счастлив?! — воскликнул я. — Что значит «будет»? Ты о чем?

— Со мной, — сказала она, коротко хихикнув, словно школьница, и глядя на меня робко, озорно и со страхом.

— Если ты сделаешь его счастливым, — небрежно произнес я.

— Как сделать?

Она произнесла это искренне, ровно, звучным голосом. Вечно она так, толкает меня дальше, чем я хочу заходить.

— Наверно, тебе самой надо стать счастливой, и ты должна знать, что счастлива. Тогда скажешь ему, что ты счастлива, скажешь, что он тоже счастлив, и он будет счастлив.

— Надо действовать именно так? — торопливо переспросила она. — Не иначе?

Я знал, что хмурюсь, глядя на нее, и она это видела.

— Наверно, нет, — ответил я резко. — Сам он ни за что не додумается.

— Откуда тебе известно? — спросила она, словно это было тайной.

— Не известно. Мне так кажется.

— Тебе кажется, — отозвалась она печальным чистым монотонным эхом, звучавшим как металл — она приняла решение. Мне нравилось в ней то, что она никогда не бубнила и не шептала. Но тогда, в этом чертовом театре, я мечтал, чтобы она оставила меня в покое.

На ней были изумруды, сверкавшие на белоснежной коже, и, всматриваясь в зал, она была похожа на гадалку, всматривавшуюся в стеклянный шар. Один Бог знает, видела ли она сверкание лиц и манишек. Я же понимал, что я — санкюлот, и не быть мне королем, пока тут носят короткие штаны.

— Мне пришлось немало потрудиться, чтобы стать его женой, — проговорила она быстро и четко, на низких тонах.

— Почему?

— Он очень любил меня. И сейчас любит! Но считает, что ему не везет…

— Не везет? В картах или в любви? — с иронией переспросил я.

— И в том, и в другом, — коротко ответила Карлотта, но с неожиданной холодностью и злостью из-за моего легкомыслия. — Это у них семейное.

— Что ты ему сказала? — спросил я с натугой, у меня вдруг стало тяжело на сердце.

— Я обещала, что буду везучей за двоих. А через две недели объявили войну.

— Ну, конечно! Не повезло не только тебе, всем не повезло.

— Да!

Мы помолчали.

— Его семья считается невезучей?

— Бортов? Ужасно невезучей. Она такая и есть.

Наступил антракт, и дверь ложи отворилась. Карлотта умела быстро ориентироваться и всегда держала ухо востро, так что ее не могли смутить изменившиеся обстоятельства. Она встала, словно первая красавица — а ведь она не была ею и не могла быть, — чтобы перемолвиться несколькими словами с леди Перт, и исчезла, не представив меня.

Карлотта и лорд Латкилл приехали к нам, когда мы жили в Дербишире, годом позже. Он получил отпуск. Она ждала ребенка, медленно двигалась и казалась подавленной. Рассеянный и, как всегда, очаровательный, лорд Латкилл рассказывал о Дербишире и об истории свинцовых рудников. Однако они оба как будто потерялись во времени.

В последний раз я видел их после войны, когда покидал Англию. Они обедали вдвоем, если не считать меня. Он все еще выглядел измученным, так как во время войны получил ранение в горло. Однако сказал, что скоро поправится. В его тягучем прекрасном голосе теперь звучала хрипотца. Бархатные глаза ввалились, но смотрели твердо, хотя в их глубине угнездилась усталость, пустота.

Я еще больше, чем прежде, мучился от нищеты и тоже чувствовал усталость. Карлотта воевала с его молчаливой опустошенностью. Едва началась война, печаль во взгляде ее мужа стала заметнее, а до поры, до времени не проявлявший себя страх превратился почти в мономанию. Карлотта все больше падала духом и теряла красоту.

У Карлотты родились близнецы. После обеда мы отправились в детскую взглянуть на малышей. У обоих мальчиков были прекрасные темные, как у отца, волосы.

Лорд Латкилл вынул изо рта сигару и наклонился над кроватками. Смуглолицая преданная няня отошла в сторону. Карлотта поглядела на детей; но еще беспомощнее она поглядела на мужа.

— Хорошенькие детишки! Очень хорошенькие, правда, няня? — смягчив голос, произнес я.

— Да, сэр, — тотчас откликнулась няня. — Красивые дети!

— Ты мог когда-нибудь представить, что у меня родятся близнецы, вот такие два озорника? — спросила, глядя на меня, Карлотта.

— Никогда.

— Пусть Люк скажет, это невезение или неумение? — проговорила она, хихикнув, как школьница, и с опаской поглядела на мужа.

— Боже мой! — неожиданно повернувшись, громко, но с обычной болью в голосе, воскликнул он. — Я называю это удивительным везением! Не знаю уж, что другие об этом думают.

Тем не менее, он дрожал от страха, как раненый пес.

Много лет я не виделся с Карлоттой. Правда, до меня дошел слух, что у нее родилась девочка. Потом случилась беда: двойняшки погибли в автомобильной катастрофе в Америке, когда ехали куда-то со своей теткой.

Об этом я узнал с запозданием и не стал писать Карлотте. О чем писать?

А несколько месяцев спустя от какой-то болезни неожиданно умерла ее маленькая дочь. Невезение Латкиллов, похоже, никуда не девалось.

Бедняжка Карлотта! Больше я о ней ничего не слышал, знал только, что она и лорд Латкилл живут уединенно в Дербишире вместе с его матерью.

Когда обстоятельства привели меня обратно в Англию, я никак не мог решить, стоит мне написать Карлотте или не стоит. В конце концов, я написал ей на лондонский адрес.

Ответ пришел из Дербишира: «Очень рада, что ты опять в пределах досягаемости! Может быть, навестишь нас?»

Мне не очень хотелось ехать в Риддингс, в родовое гнездо лорда Латкилла, из опасений перед его матерью, леди Латкилл, женщиной старой закваски. Ведь я всегда был своего рода санкюлотом, который не станет королем, пока в моде короткие штаны.

«Приезжай в город, — ответил я. — Приглашаю тебя на ланч».

Карлотта приехала. Выглядела она постаревшей, страдания прочертили морщины на ее лице.

— Ты совсем не изменился, — сказала она.

— А ты, если и изменилась, то совсем чуть-чуть.

— Неужели? — печально отозвалась она помертвевшим голосом. — Может быть! Полагаю, пока мы живы, надо жить. А ты как думаешь?

— Да. Ты права. Ужасно быть живым мертвецом.

— Да уж! — произнесла она, завершая тему.

— Как лорд Латкилл? — спросил я.

— Ах, его это все окончательно добило, он не хочет жить. Но хочет, чтобы я жила.

— А ты хочешь?

Она как-то странно заглянула мне в глаза.

— Сама не знаю. Мне нужна помощь. А ты как считаешь?

— Господи, живи, пока можешь!

— И принять помощь? — спросила она со своей чудесной прямотой.

— Ну, конечно.

— Ты советуешь?

— Конечно же, да! Ты молодая…

— Приедешь в Риддингс? — не дослушав, спросила Карлотта.

— А лорд Латкилл? Его мать?

— Они согласны.

— Ты хочешь, чтобы я приехал?

— Хочу, очень хочу! Приедешь?

— Да, конечно, если ты хочешь.

— Когда?

— Когда тебе удобно.

— Правда?

— Ну, да.

— И ты не боишься невезения Латкиллов?

— Я?

Моему изумлению не было предела, и она опять хихикнула, как школьница.

— Отлично, — сказала Карлотта. — Как насчет понедельника? Тебя устроит?

Мы договорились на понедельник, и я проводил ее на вокзал.

Как выглядел снаружи Риддингс, дом лорда Латкилла, мне было известно. Старый каменный дом с тремя остроугольными фронтонами находился на окраине деревни Миддлтон и не очень далеко от дороги, за ним вместо парка располагалось мрачное болото.

Понедельник выдался ненастным на дербиширских холмах, которые казались темно-темно-зелеными, а каменные изгороди — почти черными. Даже маленький железнодорожный вокзал, спрятавшийся в зеленой расщелине и построенный из камня, был темным и холодным, как будто находился не на земле, а в преисподней.

Меня встретил лорд Латкилл. Он был в очках, и в них карие глаза смотрели незнакомо. Черные волосы жидкими прядями падали на лоб.

— Я ужасно рад, что вы приехали, — сказал он. — Карлотта теперь наверняка повеселеет.

Как отдельная личность я как будто его не интересовал. Просто был некий субъект, который приехал и которого ждали. Держался лорд на редкость суетливо, неестественно.

— Надеюсь, я не потревожу вашу матушку, леди Латкилл, — сказал я, когда он усаживал меня в автомобиль.

— Совсем нет, — пропел он низким голосом, — она так же, как мы, ждет не дождется вашего приезда. Ах нет, не думайте, что у меня такая уж старомодная мать, ничего подобного. В отношении литературы и живописи у матушки исключительно современный вкус. Сейчас ее интересует сверхъестественное — спиритизм и все такое, — мы с Карлоттой думаем, что если ей это интересно, пусть, это же замечательно.

Лсрд Латкилл заботливо укутал меня пледом, а слуга поставил к ногам обогреватель.

— В Дербишире, знаете ли, холодно, — продолжал говорить лорд Латкилл, — особенно там, где холмы.

— Здесь темновато.

— Пожалуй, особенно после тропиков. Мы, естественно, не замечаем, нам это даже нравится.

Он показался мне несколько уменьшившимся, съежившимся, на продолговатом лице появился нездоровый землистый оттенок. Однако своими речами он производил более приятное, чем прежде, впечатление, стал вроде бы общительнее. Правда, говорил он в безликое никуда, словно меня не было. Скорее, он говорил сам с собой. А когда один раз посмотрел на меня, его карие глаза показались мне пустыми, похожими на две бездны, в которых не было ничего, кроме неприкрытого страха. Он смотрел из окон пустоты, чтобы убедиться в моем присутствии.

Когда мы добрались до Риддингса, уже стемнело. Со стороны фасада не было двери, и светились лишь два окна наверху. Не очень-то гостеприимный прием. Мы вошли в дом сбоку, и бессловесный слуга взял мои вещи.

В молчании мы стали подниматься по лестнице, как мне показалось, мертвого дома. Однако, услышав наши шаги, Карлотта вышла нам навстречу. Она уже оделась к ужину, длинные белые руки были обнажены. На тускло-зеленом платье что-то сверкало.

— Я очень боялась, что ты не приедешь, — произнесла она тусклым голосом и подала мне руку. Казалось, она вот-вот заплачет. Но, конечно же, этого не случилось. В отделанном темными панелями и застеленном синим ковром коридоре было сумрачно и как-то тоскливо. Вдалеке молча брел слуга с моими чемоданами, постепенно уменьшаясь вдали. У меня появилось странное и неприятное ощущение намертво прибитых к своим местам вещей, отвратительного триумфа мертвой материи. Однако в доме было тепло, работало центральное отопление.

Карлотта взяла себя в руки и вяло спросила:

— Хочешь сначала поздороваться с моей свекровью, прежде чем мы проводим тебя в твою комнату? Она будет рада.

Почти тотчас мы оказались в маленькой гостиной. Я увидел акварели на стенах и неловко поднимавшуюся с кресла седоволосую даму в черном, которая обернулась к двери.

— Мама, это мистер Морьер, — тускло и несколько торопливо представила меня Карлотта. — Он идет в свою комнату.

Вдовствующая леди Латкилл сделала несколько шагов мне навстречу, наклонив корпус над широкими бедрами, и протянула руку. У нее были пышные белоснежные волосы и любопытные голубые глазки с черными точечками зрачков, глядевшие на меня с розового нежного лица старой, но неплохо сохранившейся женщины. На ней была кружевная косынка. Верхняя часть тела казалась вполне стройной, но чуть подавалась вперед от тяжелых бедер, скрытых черным шелком.

Она что-то пробормотала, долго и внимательно, по-птичьи, разглядывая меня проницательным холодным взглядом, как будто с далекого расстояния. Так, верно, ястреб ищет добычу. Потом невнятно представила еще двух человек, находившихся в гостиной: высокую, широколицую, смуглую молодую женщину с еле заметными темными усиками и полноватого мужчину в смокинге, лысеющего, краснолицего, с маленькими седыми усиками и желтыми кругами под глазами. Это был полковник Хейл.

Их как будто застали врасплох, возможно, из-за меня они прервали сеанс. Я не знал, что сказать, так как никогда не сталкивался с такими людьми.

— Лучше пойдем посмотрим твою комнату, — сказала Карлотта, и я, молча, поклонившись, последовал за ней к двери. Старая леди Латкилл, как стояла, так и осталась стоять, притягиваемая к полу своими тяжелыми бедрами. Она глядела нам вслед зоркими, как у хорька, глазками. Безбровая, но с высоко выгнутыми надбровными дугами на розовом нежном лбу под морозно-белым шлемом волос, она ни на мгновение не покинула те далекие призрачные миры, в которых упорно желала пребывать.

Карлотта, лорд Латкилл и я энергичным шагом двинулись дальше по коридору и завернули за угол. Никто из нас не мог выдавить ни слова. Когда же лорд Латкилл вдруг с силой распахнул дверь в конце коридора, то, развернувшись ко мне лицом, рявкнул со злостью цепного пса:

— Мы оказываем вам честь, поселяя вас в комнате с привидениями! Вы не смотрите, что она такая скромная, на самом деле, это все равно что королевские покои.

Комната была просторная, с выцветшими красными панелями, на которых еще поблескивали остатки позолоты, в ней стояла обычная массивная старая мебель из красного дерева, на полу лежал большой выцветший розовый ковер с большими белесыми выцветшими розами. В камине ярко полыхал огонь.

— Почему? — спросил я, глядя на выцветший, когда-то красивый ковер.

— Что почему? — переспросил лорд Латкилл. — Почему мы предоставили вам эту комнату?

— Да нет! Почему это королевские покои?

— Потому что наше привидение так же редко балует нас своими визитами, как истинная королева, и поэтому особенно желанно. Не говоря уж о его дарах.

— О каких дарах?

— О наших фамильных богатствах. Привидение постоянно обновляет наши фамильные богатства. Поэтому мы предоставили вам эту комнату, чтобы заманить его. Ее.

— Какая же из меня приманка? — особенно если вы рассчитываете на богатства. Но насколько мне известно, привидениям они не нужны.

— Ну… да, — с запинкой произнес лорд Латкилл. — Дело не в деньгах, их нам так или иначе хватает, но вот все остальное…

Наступила пауза. Я думал о Карлоттином «везении за двоих». Бедняжка Карлотта! Она выглядела измученной. И подбородок уже не был вскинут, как прежде. Усевшись в кресло возле камина, она поставила ноги на край решетки и подалась к огню, прикрыв ладонью лицо, потому что все еще заботилась о нем. Я видел ее широкие белые плечи и выступившие под платьем лопатки, когда она наклонилась. Похоже, беды выкачали из нее жизнь, и теперь она всего лишь уставшая, апатичная женщина, у которой не осталось никаких чувств. Меня это расстроило, и неожиданно в голове промелькнула мысль, что должен появиться мужчина, который обнимет ее, приласкает и вновь разожжет в ее теле огонь. Конечно, если она разрешит, что было маловероятно.

Тело утратило стойкость, и только дух еще как-то сражался. Ей было необходимо возродить себя к жизни, и только живое тело могло ей в этом помочь.

— Расскажите о вашем привидении, — попросил я лорда Латкилла. — Она очень ужасна?

— Совсем нет! Считается, что она красавица. Сам я не видел ее и не знаю никого, кто бы видел. Мы надеялись, что вы приедете — и она не устоит. Понимаете, у мамы было видение на ваш счет.

— Нет, не понимаю.

— Ну, конечно! Вы тогда были в Африке. Медиум сказал: «Этот человек в Африке. Я вижу „М“, две буквы „М“. Он думает о вашей семье. Хорошо бы, он пожил с вами». Мама очень удивилась, а Карлотта тотчас воскликнула: «Марк Морьер!»

— Поэтому я пригласила тебя, — торопливо проговорила Карлотта, оборачиваясь и прикрывая ладонью глаза.

Я засмеялся, но ничего не сказал.

— Естественно, — продолжал лорд Латкилл, — вам не обязательно занимать эту комнату. Мы приготовили для вас еще одну. Хотите посмотреть?

— Как привидение проявляет себя? — спросил я, уклоняясь от ответа.

— Ну, я не очень-то в курсе. Кажется, она ведет себя вполне прилично, но больше я ничего не знаю. Для всех, кого она посещала, она была persona grata[51]. Даже gratissima!

— Benissimo[52]! — отозвался я.

Появившаяся в дверях служанка что-то неясно произнесла, и я не разобрал, что именно. Все в доме, кроме Карлотты и лорда Латкилла, говорили очень тихо.

— Что она сказала? — спросил я.

— Спросила, останешься ли ты в этой комнате? Я сказала, что, наверно, ты предпочтешь другую. И еще, будешь ли ты принимать ванну? — отозвалась Карлотта.

— Да!

Карлотта отдала распоряжение служанке.

— И, ради всех святых, говорите громче, — попросил я пожилую вымуштрованную служанку в накрахмаленном воротничке, все еще стоявшую в дверях.

— Слушаю, сэр! — тоненьким голоском крикнула она. — Ванну горячую или теплую?

— Горячую! — прорычал я, словно выстрелил из пушки.

— Слушаю, сэр, — вновь пропищала она, после чего, сверкнув глазами, повернулась и исчезла.

Карлотта засмеялась. Я вздохнул.

В шесть часов мы сидели за столом. Розовый полковник с желтыми кругами под голубыми глазами сидел напротив меня, типичный старикан с больной печенью. Рядом с ним расположилась леди Латкилл, наблюдавшая за всеми словно бы издалека. Ее нежное розовое лицо казалось обнаженным, и с гвоздиками зрачков в глазах вполне сошло бы за лицо современной ведьмы.

Слева от меня сидела молодая смуглая женщина с узкими смуглыми плечами, на которые было накинуто нечто прозрачное. У нее была смуглая шея, и ничего нельзя было прочитать в невыразительных желтовато-карих глазах под прямыми бровями. Она была неприступна. Пару раз я попробовал с ней заговорить, но не тут-то было. Тогда я сказал:

— Я не расслышал ваше имя, когда леди Латкилл представляла меня вам.

Желтовато-карие глаза несколько мгновений изучали меня, прежде чем она произнесла:

— Миссис Хейл! — Она посмотрела через стол. — Полковник Хейл — мой муж.

Наверно, у меня на лице отразилось изумление. А она почему-то долго смотрела мне в глаза тяжелым взглядом, словно с особым значением, но я так и не понял, что она имела в виду. Поглядев на лысого розового полковника, склонившегося над супом, я снова взялся за еду.

— В Лондоне было весело? — спросила Карлотта.

— Нет, — ответил я. — Сплошная скука.

— Неужели совсем ничего хорошего?

— Ничего.

— И ни одного приятного человека?

— Ни одного из тех, кого я бы назвал приятными.

— А кого ты считаешь приятным? — с коротким смешком спросила она.

Остальные сидели, словно, каменные. Наши слова как будто падали в глубокое ущелье.

— Ах! Если бы я знал, поискал бы их! Во всяком случае, несентиментальных, без дурацкой показной слезливости и душевной мерзости.

— Ты это о ком? — поглядела на меня Карлотта.

Только в ней чувствовалось подавленное озорство. Остальные, сидевшие за столом, больше напоминали скульптурные изваяния, чем живых людей. Слуга внес рыбу.

— Я? Ни о ком. Обо всех. Нет. Полагаю, я думал о Памятнике погибшим.

— Ты был там?

— Меня занесло туда случайно.

— Ну и как? Трогательно?

— Прошибает, как ревень или александрийский лист!

Карлотта фыркнула и, оторвавшись от рыбы, посмотрела мне в глаза.

— Что там не так?

Я обратил внимание, что перед полковником и леди Латкилл поставили по тарелочке с рисом, без рыбы, и их обслужили во вторую очередь — вот это смирение! — и они не пили белое вино. Перед ними даже не поставили бокалы. Их отчужденность от всех остальных была так же очевидна, как снег на Эвересте. Время от времени вдовствующая леди пристально вглядывалась в меня, словно белый горностай из снегов. От нее так и веяло холодом добродетели, словно она была хранительницей всех благих тайн: отрешенная, унылая и уж точно знающая всё лучше кого бы то ни было. А я со своей болтовней изображал мифическую блоху, которая скачет по леднику.

— Не так? Всё… всё было не так. Шел дождь, толпа заливалась слезами, дождь поливал обнаженные головы. Слезливые эмоции, мокрые хризантемы, колючий лаурестинус! Пар поднимался от переполненной чувствами, мокрой толпы! Нет, нет, такое нельзя разрешать.

У Карлотты помертвело лицо. Она опять ощущала смерть внутри себя, такую смерть, какую предвещает война.

— Вы отказываете нам в праве почтить память погибших? — с другой стороны стола донесся до меня тихий голос леди Латкилл, словно тявкнул белый горностай.

— Почтить память погибших? — Я не мог скрыть удивления. — Думаете, это почитание?

Я был предельно искренен.

— Они поймут, что в намерение людей входило почтить их память, — услышал я.

Меня это потрясло.

— Если бы я умер, воспринял бы я как честь то, что огромная, мокрая, дымящаяся толпа пришла почтить меня намокшими хризантемами и колючими лаурестинусами? Уф! Я бы сбежал в самые нижние пределы Аида, клянусь всеми святыми, я бы сбежал от подобных почестей!

Слуга принес жареную баранину, а для леди Латкилл и полковника — каштаны с подливой. Наполнил бокалы бургундским. Вино было отличное. Подобие беседы долго не возобновлялось.

Леди Латкилл молча жевала, словно горностай на снегу, заполучивший добычу. Иногда она оглядывала сидевших за столом, устремляя твердый, отвергающий всякое общение взгляд голубых глаз то на одного, то на другого. Ее очень волновало, как бы слуги не обошли кого-нибудь вниманием. «Смородиновое желе для мистера Морьера», — вполголоса произнесла она, словно я был ее гостем. Сидевший рядом с ней лорд Латкилл рассеянно поглощал одно блюдо за другим. Время от времени она что-то шептала ему, он отвечал ей, но я ни разу не разобрал, что именно они говорили. Полковник уныло глотал каштаны, словно выполнял неприятную обязанность. Я решил, что это из-за его печени.

Обед — хуже не придумать. Никто, кроме Карлотты, не произнес ни слова. У всех остальных слова умирали в горле, словно гортань была гробом для звука.

Карлотта старалась не сдаваться, изображая веселую хозяйку дома. Однако молчаливая леди Латкилл, несмотря на очевидное смирение, украла у нее роль хозяйки и прилепилась к ней, как белый горностай, впившийся в кролика. Мне казалось, я промерз до костей в это усыпальнице. И я пил доброе, доброе теплое бургундское.

— Бокал мистера Морьера! — лепетала леди Латкилл, и взгляд ее голубых глаз с черными точками на мгновение задерживался на мне.

— До чего же приятно пить хорошее бургундское! — любезно проговорил я.

Она слегка наклонила голову и что-то прошептала.

— Прошу прощения?

— Я очень рада, что вам нравится! — крикнула она, недовольная, что приходится повторять дважды, да еще повышая голос.

— Да. Нравится. Хорошее вино.

Миссис Хейл все время сидела гордо выпрямившись, в состоянии боевой готовности, словно черная лисица. Она повернулась и внимательно посмотрела на меня, мол, кто я таков. Похоже, я заинтриговал ее.

— Да, благодарю вас, — прозвучало мелодичное бормотание лорда Латкилла. — Пожалуй, я выпью еще.

Слуга, было помедливший, наполнил его бокал.

— Жаль, что мне нельзя пить вино, — рассеянно произнесла Карлотта. — Оно плохо на меня действует.

— Должен заметить, оно на всех плохо действует, — заявил полковник, через силу делая попытку поддержать разговор. — Но одним это нравится, а другим нет.

Я удивленно посмотрел на него. С чего это он вдруг решил вмешаться? По его виду было ясно, что в свое время ему нравилось, как оно действует.

— О, нет! — холодно возразила Карлотта. — Разные люди воспринимают вино по-разному.

Она как будто подвела итог беседе на эту тему, и сидевших за столом вновь сковало льдом.

— Совершенно верно, — сказал полковник, который решил держаться на плаву, уж коли поднялся со дна.

Но Карлотта повернулась ко мне.

— Как ты думаешь, почему люди по-разному реагируют на вино?

— И в разных обстоятельствах, — проговорил я, усмехаясь, поскольку успел немного опьянеть от бургундского. — Знаешь, как говорят? Говорят, алкоголь, воздействуя на психику, возвращает человека к тем состояниям сознания, к тем реакциям, что были прежде. Однако некоторых оно не то что не возбуждает, а вызывает у них нервную реакцию отвращения.

— Вот-вот, и у меня нервная реакция отвращения.

— Как у всех высокоорганизованных натур, — прошептала леди Латкилл.

— Собаки ненавидят виски, — заметил я.

— Правильно, — поддержал меня полковник. — Они боятся!

— Я часто задумывался о предшествующих состояниях сознания. Мне кажется, возращение к ним предполагает ужасную деградацию. Что до меня, то стремление двигаться вперед уводит меня немного назад.

— Куда? — спросила Карлотта.

— Ну, не знаю! Туда, где мне немного теплее, где вдребезги бьешь бокалы, неужели непонятно?

Мне хватило наглости пропеть эти стихи из солдатской песенки, пока леди Латкилл доедала салат из сельдерея с орехами. Пропел я их неплохо, своим скромным, но приятным поставленным голосом, да еще ухмыляясь во весь рот. Двигавшийся к леди Латкилл, чтобы забрать у нее тарелку, слуга украдкой посмотрел на меня. Смотри! — подумал я. Пока тебя не связали, как цыпленка!

От куропаток ничего не осталось, мы уже съели пирог, и нам подали десерт. Мою песенку выслушали в полном молчании. Даже Карлотта! Свой пирог я проглотил не жуя, как устрицу.

— Вы совершенно правы! — проговорил лорд Латкилл, между двумя порциями отправленных в рот грецких орехов. — Скажем, состояние ума викинга или одного из участников заговора Катилины[54] могло бы оказаться весьма привлекательным для нас, если бы мы были в состоянии его пережить.

— Викинга?! — воскликнул я, пораженный. Карлотта громко хихикнула.

— Почему бы не викинга? — как ни в чем не бывало, спросил он.

— Викинга?! — отпив портвейна, еще раз воскликнул я. После этого поглядел на свою хмурую смуглую соседку.

— Почему вы все время молчите? — спросил я.

— А что мне надо говорить? — испуганно ответила она вопросом на вопрос.

Тут и я замолчал и стал глядеть в бокал, словно ожидая от него откровения.

Леди Латкилл омыла пальцы в небольшой чаше и решительным жестом положила на стол салфетку. Тотчас поднялся старик-полковник, чтобы отодвинуть ее стул. Place aux hommes![55] Я поклонился соседке, миссис Хейл, весьма смутив ее, и она постаралась обойти меня, отступив как можно дальше.

— Ты не очень долго? — спросила Карлотта, томно глядя на меня зеленовато-карими глазами, выражавшими что-то вроде озорства, тоски и отчаяния вместе взятых.

Чуть наклонив корпус, леди Латкилл тяжело прошествовала мимо меня в своем шлеме из седых волос, словно я был пустое место. Казалось, она была поглощена своими мыслями, сосредоточена на чем-то важном.

Я закрыл за ней дверь, повернулся к мужчинам и негромко пропел:

— Совершенно справедливо, — сказал лорд Латкилл. — Вы абсолютно правы.

И мы пустили по кругу бутылку с портвейном.

— В этом доме надо устроить весеннюю уборку, — произнес я.

— Вы абсолютно правы, — согласился со мной лорд Латкилл.

— Здесь пахнет мертвечиной! — воскликнул я. — Нам нужны Вакх и Эрос, чтобы освежить тут все.

— Вы считаете, что нужны Вакх и Эрос? — совершенно серьезно переспросил лорд Латкилл, словно их можно было вызвать по телефону.

— В лучшем виде, — проговорил я, будто их можно было заказать в «Футнэм» или «Мейсонс».

— Что значит в лучшем виде?

— Ах! Чтобы жизнь кипела! А здесь повсюду пахнет мертвечиной.

Полковник неловко крутил бокал в толстых вялых пальцах.

— Вы так думаете? — спросил он, печально глядя на меня.

— А вы нет?

Он посмотрел на меня пустыми голубыми глазами, под которыми желтели пятна. Что-то с ним было не так, словно он сломался. Наверно, несколько лет назад я бы не признал его в толстом здоровом гуляке. А ведь он был не так уж и стар: наверное, лет шестидесяти. А вот, поди же, сломался, и из-за этого от него так и веяло распадом.

— Знаете, — сказал он, поглядев на меня с мрачным вызовом, а потом уставившись на бокал с вином, — есть много такого, о чем мы и не подозреваем!

Он опять поднял на меня взгляд, сжимая толстые губы под седоватыми усами, и в его глазах по-прежнему был холодный вызов.

— Правильно!

Полковник не сводил с меня холодного вызывающего взгляда.

— Ха! — Он вдруг дернулся, будто в самом деле сломался, разрушился, разбился. — Вот, вы говорите, правильно. А я женился мальчишкой, когда мне было всего двадцать лет.

— На миссис Хейл? — изумился я.

— Не на этой… — Он мотнул головой в сторону двери. — На моей первой жене. — Последовала пауза. Он виновато посмотрел на меня, снова покрутил бокал и уронил голову. Потом опять стал смотреть на бокал. — Я женился, когда мне было двадцать лет, а ей двадцать восемь. Можно сказать, она женила меня на себе. Что ж, так оно и было! У нас родилось трое детей — у меня три замужние дочери — и у нас все было хорошо. Наверно, она относилась ко мне немножко по-матерински. А я ни о чем не думал. Наслаждался жизнью, потому что она не привязывала меня к своему переднику и никогда не задавала вопросов. Она обожала меня, и я принимал это как должное. Я все принимал как должное. Даже когда она умерла — я был в Салониках — то и это принял как должное, поймите правильно. Это был мой мир: война — жизнь — смерть. Конечно, я знал, что испытаю одиночество, когда вернусь сюда. А тут как будто похоронили меня — гроб опустили, могилу закопали — мне стало не по себе. Меня отослали домой. В ту минуту, когда я увидел маяк на Лизарде — мы вечером вышли из залива — я понял, что Люси ждет меня. Я чувствовал ее рядом, тогда она была для меня реальнее, чем вы сейчас. И, знаете, я как будто проснулся, понял, как много она для меня значила. Она показалась мне, поймите меня, невероятно важной, значительной, а все остальное куда-то отодвинулось. Вдалеке светился маяк, там был дом. А все остальное пространство как будто заняла моя жена, Люси, ее юбки заполнили темноту. В общем, я испугался. Но это потому, что не мог согласиться с неизбежным. «Боже Милостивый! Я не знал ее!» — вот что я понял. Она была такой полновластной, а я — я ощущал себя ребенком, слабым котенком. Не знаю, верите вы мне или нет, но с того дня она не отпускает меня. Вот и сейчас она слышит, что я говорю. Однако она не против. Еще за обедом я понял, что она разрешит мне рассказать.

— Зачем же вы снова женились? — спросил я.

— Она заставила меня! — На щеках у него проступила легкая желтизна. — Я слышал, как она все повторяла и повторяла: «Женись! Женись!» И леди Латкилл получала от нее послания; они были близкими подругами. Я и не думал жениться. Однако она сказала леди Латкилл, что я должен жениться. Потом медиум в подробностях описал девушку: мою теперешнюю жену. Я был знаком с ней, потому что она дружила с моими дочерьми. Послания становились все настойчивее, бывало, я по три-четыре раза просыпался по ночам. Леди Латкилл настояла, чтобы я сделал предложение, и оно было принято. Моей второй жене было всего двадцать восемь лет — столько же, сколько было Люси, когда…

— Давно вы женились на теперешней миссис Хейл?

— Немного больше года назад. Знаете, я думал, что поступаю так, как от меня требуется. Но сразу после свадьбы на меня напал такой ужас… совершенно необъяснимый… я едва не лишился чувств. Моя теперешняя жена спросила, не заболел ли я, и я сказал, что заболел. Мы поехали в Париж. Мне казалось, я умираю. Тогда я сказал, что пойду к врачу, а сам в церковь, на колени. Там я обрел покой — и Люси. Она обнимала меня, и мне было хорошо, словно я снова стал ребенком. Несколько часов я простоял на коленях в объятиях Люси. Никогда, пока мы были вместе, ничего такого мне не приходилось испытывать: это было невыносимо! Все пришло потом — потом… И теперь я не смею обидеть дух Люси. Если это случается, меня ждут муки, от которых я не могу избавиться, пока она опять не заключает меня в объятия, и тогда я обретаю покой. Тогда я снова могу жить. Она не позволяет мне приближаться к теперешней миссис Хейл. Я… я… я не смею подойти к ней.

Он посмотрел на меня виновато, со страхом и стыдом, но я заметил и злорадство в его тоскливых голубых глазах. Он говорил как будто во сне.

— Но зачем вашей покойной жене понадобилось женить вас еще раз? — спросил я.

— Не знаю, — ответил полковник. — Не знаю. Она была старше меня и умнее. Она была очень умной женщиной, а я, знаете ли, так себе. И принимал как должное то, что она любила меня. Мне казалось, что она не ревнует, а теперь я думаю, она ревновала, только держала это при себе. Не знаю. Наверно, она немного хитрила, когда выходила за меня замуж. Наверно, так. Что-то у нее было на уме. Знаете, пока она была жива, я совсем об этом не задумывался. А теперь я ни о чем больше не могу думать, кроме нее. Как будто ее дух хочет жить в моем теле, или хотя бы… Не знаю…

Его голубые глаза остекленели, стали похожими на рыбьи от страха и стыда. У полковника были короткий нос, толстые губы сладострастника и до смешного маленький подбородок. Вечный тринадцатилетний подросток. А теперь заботы подрывали его здоровье.

— А что говорит ваша жена? — спросил я.

Полковник налил себе немного вина.

— Ну, если бы не она, я бы не очень-то и расстраивался. Она ничего не говорит. Леди Латкилл все ей объяснила, и она согласна, что… что… дух из потустороннего мира важнее обыкновенного удовольствия — ну, вы понимаете, о чем я. Леди Латкилл считает, что таким образом я готовлюсь к следующей инкарнации, когда мне предстоит служить Женщине и помогать Ей в стремлении занять достойное Ее место.

Он поднял голову, стараясь, несмотря на стыд, сохранить свою гордость.

— Чертовски необычная история! — воскликнул лорд Латкилл. — Насчет себя мама думает — ей было послание — будто в следующей жизни ей предстоит спасать животных от жестокости человека. Поэтому она не желает есть мясо, не желает есть тех, кого убивают.

— И леди Латкилл поощряет вас в ваших отношениях с покойной женой? — спросил я.

— Да. Она помогает мне. Когда я, скажем так, не в ладах с Люси — с духом Люси — леди Латкилл помогает установить мир. И мне делается хорошо, когда я узнаю, что снова любим.

Полковник украдкой бросил на меня хитрый взгляд.

— Думаю, тут что-то не так, — проговорил я.

— Вы хотите сказать, — спросил лорд Латкилл, — что не живете с теперешней миссис Хейл? Вы хотите сказать, что никогда с ней не жили?

— На мне более высокие обязанности, — ответил несчастный полковник.

— Боже мой! — воскликнул лорд Латкилл.

Я был поражен: этот тип прежде неделями развлекался с женщинами, а потом, как ни в чем не бывало, возвращался домой! А теперь — только посмотрите на него! Он в ужасе от своей мрачной жены не меньше, чем от духа покойной Люси. Вот уж попал между двух огней!

— Чертовски запутанная история! — задумчиво пробормотал лорд Латкилл. — Не уверен, что она мне нравится. Что-то в ней не то. Но нам пора идти наверх.

— Не то! — согласился я. — А почему бы вам, полковник, не устроить скандал духу вашей первой жены, чтобы раз и навсегда избавиться от него?

Испуганный, полковник посмотрел на меня затравленным взглядом, но вроде бы немного приободрился перед тем, как мы встали из-за стола.

— А как бы поступили вы?

— Я бы посмотрел ей в лицо, где бы она ни была, и сказал: «Люси, убирайся к черту!»

Лорд Латкилл разразился громким смехом, но мгновенно умолк, едва дверь бесшумно приотворилась, и сначала мы увидели седые волосы вдовствующей леди, ее жуткие, с черными точками глаза, а потом и ее всю.

— Люк, кажется, я оставила тут свои бумаги.

— Да, мама. Они тут. Мы уже идем.

— Не спешите.

Лорд Латкилл придержал дверь, и она ушла, все так же наклоняя вперед плечи, унося с собой бумаги. Полковник пожелтел еще сильнее.

Мы отправились в маленькую гостиную этажом выше.

— Вас долго не было, — сказала Карлотта, заглядывая нам в глаза. — Надеюсь, кофе еще не остыл. Можем попросить свежий, если хотите.

Она разлила кофе, а миссис Хейл подала нам чашки. Не сводя с меня пытливого взгляда желтовато-карих глаз, эта молодая, темноволосая женщина медленно протянула мне красивую смуглую руку, предлагая сахар. Я тоже поглядел на нее и, превратившись в ясновидца, такой уж это был дом, ясно представил изгибы ее тела, редкие волоски на смуглых сильных бедрах. Ей было лет тридцать и, вероятно, она очень боялась, что никогда не выйдет замуж. А теперь жила, как под гипнозом.

— Чем вы обычно занимаетесь по вечерам? — спросил я.

Она вздрогнула, словно испугалась, и так было почти всегда, когда к ней обращались.

— Ничем особенным. Разговариваем. Иногда леди Латкилл читает вслух.

— Что читает?

— О спиритизме.

— Тоска, наверное.

Миссис Хейл опять посмотрела на меня, но ничего не сказала. От нее трудно было чего-то добиться. Она смирилась, оставив за собой право лишь на темное, пассивное, безрезультатное сопротивление. Вдруг мне пришло в голову, что ни один мужчина еще не прикасался к ней, и я уже не сомневался, что так оно и было. Ведь современные молодые люди привыкли к тому, что их стараются завлечь, прельстить, заинтересовать; они ждут от девушек неких усилий. А миссис Хейл ничего не делала, наверное, не знала, что нужно делать. Для меня это было загадкой. Пассивная, статичная, она казалась запертой в своей пассивности, хотя в ней чувствовался подспудный огонь.

Подошел лорд Латкилл и сел рядом. На него произвела впечатление исповедь полковника.

— Боюсь, вам тут скучно, — сказал он миссис Хейл.

— Почему? — спросила она.

— Ну, какие у нас развлечения? А вы любите танцевать?

— Да.

— Ну, тогда пойдемте вниз и потанцуем под «виктролу»[57]. Нас четверо. Надеюсь, вы согласны? — спросил он, обращаясь ко мне.

Потом повернулся к матери.

— Мама, мы потанцуем в малой гостиной. Ты с нами? А вы, полковник?

Вдова пристально посмотрела на сына.

— Я приду посмотреть.

— А я, если хотите, сыграю на пианоле, — предложил полковник. Мы пошли вниз, сдвинули в сторону обитые коленкором стулья[58] и ковры. Леди Латкилл устроилась в кресле, а полковник сел за пианолу. Я танцевал с Карлоттой, лорд Латкилл — с миссис Хейл.

На меня снизошло умиротворение, пока я танцевал с Карлоттой. Но она сохраняла молчаливую отчужденность и едва на меня смотрела. Однако прикасаться к ней было чудесно, словно к цветку, который завянет под утро. Ее теплая шелковистая спина была нежной и благодарной под моей ладонью, словно она помнила мою руку с детства. Такие воспоминания редко возвращается к взрослым людям. Словно мы с Карлоттой близко знали друг друга в детстве и теперь, встретившись уже как мужчина и женщина, сразу обрели полное согласие. Наверное, в наше время надо пережить настоящее страдание, даже крушение, чтобы между мужчиной и женщиной возникло интуитивное понимание друг друга.

Я почувствовал тогда, что она сбросила с себя напряжение и усталость прожитых лет, что ей спокойно и хорошо в моих объятиях. А я только и хотел, что быть с нею, прикасаться к ней.

Однако после второго танца она внимательно посмотрела на меня и сказала, что будет танцевать с мужем. Итак, под моей ладонью оказалась сильная прямая спина миссис Хейл, и ее тяжелая рука лежала в моей руке, а я все смотрел на ее смуглую, словно бы испачканную шею — ей хватало ума не пользоваться пудрой. Эта смуглость как будто загипнотизированного тела побуждала меня воображать темный блеск ее бедер с редкими черными волосками. Как будто этот блеск проникал сквозь шелк ее розовато-лилового платья, под которым скрывались лоснистые ноги полудикого зверя, запертого в собственной немой холодности и ставшего ее узником.

Она понимала интуитивно, что я вижу ее наготу, словно мелькающую между веток кустов, и ощущаю ее привлекательность. Но взгляд ее желтых глаз был устремлен поверх моего плеча на лорда Латкилла.

Я или он — вопрос заключался в том, кто окажется первым. Но она предпочитала его. И ее почти не влекло ко мне.

Люк изменился на глазах. Его тело как будто ожило под темной тканью смокинга, в глазах появилась бесшабашность, длинное лицо порозовело, и прядь черных волос своевольно упала на лоб. В нем опять ожило ощущение здоровья и притязание на все лучшее в этой жизни, гвардейская лихость, которую я видел в нашу первую встречу. Но теперь в этом было чуть больше вычурности, дерзости, и даже появился налет безумия.

Он смотрел на Карлотту несказанно добрым, любящим взглядом. И все же с радостью перепоручил ее мне. Он боялся ее, словно это из-за нее проявляло себя его невезение. Чисто животным инстинктом он чувствовал, что с молодой темноволосой миссис Хейл ему ничего плохого не грозит. Итак, он с облегчением отделался от Карлотты, как будто я мог защитить ее от его гибельного невезения. Тогда как он, с другой женщиной, тоже рассчитывал на безопасность. Потому что другая женщина была вне рокового круга.

Я же с радостью принял Карлотту, испытывая невыразимо совершенный, хрупкий покой оттого, что мы были вместе, и впуская в сердце умиротворение, как физическое, так и духовное. Прежде моему сердцу вечно не хватало или того или другого. А тогда, во всяком случае в ту минуту, единение наше было полным: сама нежность и блаженство… гармония куда более глубокая, чем в нашей юности.

Танцуя, Карлотта едва заметно дрожала, и мне казалось, что я дышу морозным воздухом. У полковника никак не ладилось с ритмом.

— Стало холоднее? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Карлотта тягуче и как будто просительно. О чем она просила меня? Я прижал ее к себе немного крепче, и ее маленькие груди ответили вместо нее. Полковник вновь поймал ритм.

Однако, когда танец заканчивался, Карлотта опять задрожала, да и я, вроде бы, замерз.

— Почему вдруг похолодало? — спросил я и подошел к батарее. Она оказалась горячей.

— Мне тоже показалось, что стало холоднее, — странным голосом подтвердил лорд Латкилл.

Полковник смиренно сидел на крутящемся стуле, словно был совсем разбит.

— Может быть, попробуем другой танец? Например, танго? — предложил лорд Латкилл. — Посмотрим, что получится.

— Я… я… — пролепетал пожелтевший полковник, поворачиваясь вместе со стулом. — Я не уверен…

Карлотта дрожала. Холод уже пробирал меня до костей. Не сводя взгляда с мужа, миссис Хейл застыла на месте, как темный соляной столб.

— Пожалуй, пора уходить, — пробормотала, вставая, леди Латкилл.

Потом она совершила нечто невероятное. Подняла голову и, отвернувшись от нас, неожиданно спросила звонко и безжалостно:

— Люси, ты здесь?

Она обращалась к духам. Я еле сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Мне хотелось хохотать во все горло. А потом мной опять овладела вялость. Холод и уныние царили в комнате, властвуя над людьми. Съежившись, сидел на стуле желтый полковник с ужасным, собачьим, виноватым выражением на лице. Стояла тишина, в которой как будто слышалось потрескивание мороза. И опять прозвучал голос леди Латкилл, напоминавший звонкий колокольчик:

— Ты здесь? Чего ты хочешь?

Нас словно приковала к месту мертвая отвратительная тишина. Потом откуда-то дважды донесся глухой звук, послышалось шуршание штор. Полковник с безумными от страха глазами обернулся к незанавешенным окнам и сгорбился.

— Пора уходить, — сказала леди Латкилл.

— Знаешь что, мама, — вдруг заявил лорд Латкилл, — ты с полковником иди наверх, а мы потанцуем под «виктролу».

Невероятное геройство с его стороны! Даже меня парализовала волна холода, которым повеяло от всех этих людей. Но я взял себя в руки, осознав, что лорд Латкилл в здравом уме, что сумасшедшие на самом деле все остальные.

Опять откуда-то донеслись два глухих замедленных удара.

— Нам надо покинуть комнату, — проговорила леди Латкилл.

— Хорошо, мама. Ты иди, а я включу «виктролу».

Лорд Латкилл пересек комнату, и в следующую минуту нас оглушило чудовищное завывание джаза, куда более обескураживающее, чем глухие удары, ведь оно исходило из неподвижного предмета под названием «виктрола».

Леди Латкилл молча покинула комнату. Полковник поднялся со стула.

— На вашем месте, полковник, я бы остался, — сказал я. — Почему бы вам не потанцевать? А я побуду зрителем.

Мне казалось, что я сражаюсь со стремительным холодным черным потоком.

Лорд Латкилл уже танцевал с миссис Хейл, изящно скользя по комнате — с упрямой, но едва заметной и взволнованной улыбкой, освещавшей его лицо. Карлотта молча подошла к полковнику и положила руку на его широкое плечо. Он подчинился ей, но без всякого энтузиазма.

Издалека донесся грохот. Полковник замер на месте… и почти тотчас рухнул на колени. У него ужасно изменилось лицо. Очевидно, он и вправду ощущал присутствие потусторонней силы, способной нас уничтожить. В комнате повеяло леденящей стужей. Вытерпеть это было нелегко.

У полковника шевелились губы, однако с них не слетало ни звука. Потом, не обращая на нас внимания, он ушел.

«Виктрола» остановилась. Лорд Латкилл пошел ее завести, проговорив:

— Думаю, мама опрокинула что-нибудь из мебели.

Однако мы все были охвачены унынием, жалким унынием.

— Ну, разве не ужасно! — воскликнула Карлотта, умоляюще глядя на меня.

— Отвратительно!

— И что ты думаешь?

— Бог его знает. Но в любом случае надо это остановить, как истерику. Ведь это и есть своего рода истерика.

— Ты прав.

Лорд Латкилл, танцуя, странно улыбался, не сводя взгляда с лица партнерши. «Виктрола» орала во всю мочь.

Мы с Карлоттой переглянулись — нам больше не хотелось танцевать. Казалось, дом стал пустым и мрачным. Хотелось удрать подальше от холода, от жуткого света, наполнявшего его.

— Ну же, поддержите нас! — позвал лорд Латкилл.

— Пойдем, — сказал я Карлотте.

Но она отпрянула от меня. Если бы не выпавшие на ее долю страдания и потери, она бы тотчас помчалась наверх и сразилась в безмолвном поединке воль со своей свекровью. Даже теперь ее почти неодолимо тянуло пойти следом за леди Латкилл, но я взял ее за руку.

— Пойдем, — попросил я. — Потанцуем. Попробуем справиться по-другому.

Карлотта танцевала со мной, но рассеянно, даже как будто через силу. Мрачная пустота в доме, ощущение холода и гнета потусторонней силы давили на нас. Я оглядывался на свою жизнь и думал о том, как бестелесный дух своим холодом медленно уничтожает все живое, теплое. Вот и Карлотта вновь оцепенела, стала холодной и отчужденной даже по отношению ко мне. Похоже, она окончательно сдалась.

— Пока живешь, надо жить, — сказал я, не переставая танцевать.

Но я был бессилен. Мужчине не справиться с женщиной, если она ослабела духом. Мне казалось, что и мои жизненные силы испаряются.

— Этот дом наводит жуткое уныние, — проговорил я, пока мы механически переставляли ноги. — Почему ты ничего не сделаешь? Почему не вырвешься отсюда? Почему не разрубишь узел?

— Как?

Я поглядел на нее, не понимая, чем вызвал ее враждебность.

— Не надо сражаться. Тебе незачем сражаться. Но не вязни в здешней неразберихе. Сделай шаг в сторону, встань на твердую землю.

Раздраженно помолчав, она произнесла:

— Я не знаю, где эта твердая земля.

— Знаешь. Совсем недавно ты была страстной, открытой, доброжелательной. А теперь ты холодная, колючая, молчаливая. Не надо быть такой. Почему бы тебе не стать прежней?

— У меня не получится, — обреченно проговорила Карлотта.

— Получится. Стань прежней для меня. Я здесь. Зачем тебе сражаться с леди Латкилл?

— Я сражаюсь со своей свекровью?

— А то ты не знаешь.

Она посмотрела на меня виновато, умоляюще, но и с moue[59] холодного упорства.

— Ну все, — сказал я.

В скорбном молчании мы сели рядышком на кушетку.

Лорд Латкилл и миссис Хейл продолжали танцевать. По крайней мере, хоть они были довольны друг другом. Да они этого и не скрывали. Желто-карий взгляд миссис Хейл останавливался на мне каждый раз, когда она поворачивалась в нашу сторону.

— Почему она смотрит на меня?

— Понятия не имею, — ответила Карлотта. У нее словно одеревенело лицо. — Пожалуй, пойду наверх, посмотрю, что там происходит, — сказала она, вставая с кушетки и исчезая в дверях.

Почему она ушла? Почему побежала сражаться со свекровью? В таком сражении обязательно потеряешь, если есть что терять. Добиться ничего нельзя, и самое лучшее — уйти от ненавистных конфликтов.

Музыка стихла. Лорд Латкилл выключил «виктролу».

— Карлотта ушла? — спросил он.

— Как видите.

— Почему вы не остановили ее?

— Ее бы и дикие кони не остановили.

Он всплеснул руками, словно иронизируя над собственной беспомощностью.

— Она своенравна. Хотите потанцевать?

Я посмотрел на миссис Хейл.

— Нет. Не хочу встревать. Лучше поиграю на пианоле. У «виктролы» нет души.

Время летело незаметно. Танцевал лорд Латкилл или нет, мне было все равно, я подключал разные мелодии и забывал обо всем. Посреди очередной потрясающей пьесы лорд Латкилл коснулся моего плеча.

— Послушайте Карлотту. Она говорит, пора заканчивать, — произнес он мелодичным голосом, в котором теперь слышался печальный звон необъявленной войны.

Карлотта стояла, опустив руки, в позе провинившейся школьницы.

— Полковник пошел спать. Ему не удалось помириться с Люси. Моя свекровь считает, что нельзя ему мешать.

Карлотта остановила на мне вопрошающий, виноватый — или мне так показалось? — загадочный, как у сфинкса, взгляд.

— Ну, конечно, — проговорил лорд Латкилл. — Я желаю ему самого крепкого сна.

Миссис Хейл промолчала.

— Мама тоже пошла спать? — спросил Люк.

— Наверно.

— А! Тогда, может быть, поглядим, что нам оставили на ужин?

Леди Латкилл мы застали за приготовлением на спиртовке какого-то варева: молочного и безупречно диетического. Она стояла возле буфета и, помешивая в кастрюльке, делала вид, будто не замечает нас. Закончив, уселась за стол и поставила перед собой дымящуюся чашку.

— Мама, полковнику Хейлу лучше? — спросил Люк, глядя на нее через стол.

Вдовствующая леди ответила ему взглядом из-под шлема седых волос. Несколько мгновений они так и сидели, скрестив взгляды, но Люку удалось сохранить лукавую галантную непринужденность, приправленную легким безумием.

— Нет. Ему очень плохо.

— А! Очень жаль, что мы ничего не можем для него сделать. Если живым тут не справиться, то мне нечего лезть. А может быть, он не против наших танцев? Это было бы здорово! Мама, мы забыли, что состоим из плоти и крови.

Он налил еще виски с содовой и подал мне стакан. В парализующей тишине леди Латкилл глотала свое варево. Мы с Люком пили виски, молодая миссис Хейл ела маленький сэндвич. Все мы держались с невероятной самоуверенностью и упорно молчали.

Тишину нарушила леди Латкилл. Казалось, она тонет в себе, съеживается, как прячущийся от посторонних глаз зверь.

— Полагаю, — проговорила она, — нам всем пора спать.

— Ты иди, мама. Мы немного задержимся.

Она ушла, и некоторое время мы, все четверо, просидели в молчании. Комната как будто стала поприветливей, словно что-то изменилось в воздухе.

— Скажите, — произнес в конце концов лорд Латкилл. — Что вы думаете о наших привидениях?

— Я? Мне не нравится, что из-за них тут стоит такой холод. Но, в принципе, почему бы нет? Всем этим призракам и прочей нечисти тоже надо где-то жить, и здесь для них идеальное место. Мне они не очень мешают. А вам?

— Ну, собственно, если говорить о чем-то конкретном, то нет. А, так сказать, косвенно…

— Мне кажется, занятия спиритизмом создают отвратительно унылую атмосферу. Так и хочется подраться.

— Правда? А надо? — спросил лорд Латкилл, опять поразив меня редкостным здравомыслием.

Я рассмеялся. Мне было понятно, что он надумал.

— Не знаю, что вы имеете в виду под «надо», — сказал я. — Если мне хочется подраться, если я чувствую, что не могу чего-то стерпеть, я дерусь. Почему я должен ждать чьего-то позволения и не делать то, что я хочу?

— Понятно, — произнес лорд Латкилл, внимательно посмотрев на меня совиным взглядом.

— Знаете, за обедом мне пришло в голову, что мы все, вяло поедающие свой обед, напоминаем сборище трупов. Это мысль посетила меня, когда я увидел, как вы смотрите на маленькие иерусалимские артишоки в белом соусе. Меня вдруг осенило… Вы живой, искритесь жизнью, а мы мертвецы, самые настоящие… Наша плоть мертва, понимаете? Во всем остальном, может быть, мы и живые, вот только телом мертвые. И едим мы овощи или мясо, не имеет значения. Главное, что физически мы мертвецы.

— И лишь получив пощечину, мы оживаем! — подхватил я его мысль. — Вы, я, кто угодно.

— Я понимаю бедняжку Люси. А вы? Она еще при жизни забыла, что значит быть живой, и теперь не может этого простить ни себе, ни полковнику. Наверно, неприятно, знаете ли, прозреть, только покинув этот мир, когда уже ничего больше не поправить. Я говорю о том, что очень важно быть живым при жизни.

Лорд Латкилл с такой торжественностью посмотрел на нас, что мы, все трое, неловко засмеялись.

— Нет, я серьезно, — продолжал он. — Я только сейчас осознал, до чего замечательно быть живым человеком. Быть мертвецом, всего лишь духом, в сравнении с этим кажется ужасной банальностью. Это так обыденно. Но до чего же чудесно иметь живое лицо, руки, ноги. О, господи, я счастлив, что вовремя это понял!

Он схватил смуглую руку миссис Хейл и прижал ее к своей груди.

— Ведь я мог умереть, не поняв этого! — воскликнул лорд Латкилл. — Представляете, как страшно было Иисусу, когда Он вознесся и стал неприкасаемым! До чего ужасно, когда приходится всем говорить Noli me tangere![60] Нет уж, трогай меня, прикасайся ко мне, пока я жив!

Он крепче прижал ладонь миссис Хейл к своей груди. На глазах Карлотты появились слезы и закапали ей на руки, сложенные на коленях.

— Не плачь, Карлотта, — сказал он. — Правда, не надо. Мы же не убили друг друга. Мы благовоспитанные люди. А ведь, воюя, мы чуть не стали привидениями, ненужными друг другу. Нет, я хочу, чтобы ты ожила, даже если не я помогу тебе в этом. Я тоже хочу вернуться к жизни, Карлотта, я хочу, чтобы ты снова обрела плоть и кровь. Мы слишком много с тобой выстрадали, будучи не совсем живыми. Вот и дети, наверно, там им лучше, чем на земле. Они родились от наших воль, от нашей бестелесности. Ах, я сегодня словно ходячая Библия. Скажу словами Иова. Я хочу, чтобы Бог «снова кожею и плотию одел меня, костями и жилами скрепил меня…» И пусть во мне опять потечет кровь. Мой дух словно обнаженный нерв на ветру.

Карлотта больше не плакала. Она сидела, опустив голову, словно спала. Маленькие, чуть обвисшие груди поднимались и опускались еще с некоторой натугой, однако это уже напоминало приливы и отливы спокойного моря, словно в ее спящем теле медленно занимался тихий рассвет. Однако она вся была такой поникшей, такой разбитой, что мне подумалось, нет, на кресте был распят не только Он. Женщину сия чаша тоже не миновала, с ней обошлись даже еще хуже.

Чудовищная мысль. Но то, что произошло, было еще чудовищнее. Ах, Господи, знал ли ты, что будешь распят не один? — что два вора, распятые вместе с тобой, на самом деле были двумя женщинами, твоей женой и твоей матерью? Ты назвал их двумя ворами. А как бы тебя назвали те, которые в женском обличье прибиты к крестам? Отвратительная троица на Голгофе!

Я чувствовал бесконечную нежность к моей милой Карлотте. Ее еще нельзя было трогать. Но моя душа стремилась к ней, как поток из теплой крови. Она же сидела обвисшая и поникшая, словно с ней было покончено. Однако это было не так. Просто она переживала великое освобождение.

Люк сидел, прижимая к груди руку миссис Хейл. У него как будто посвежело и согрелось лицо, однако дышал он тяжело и смотрел невидящими глазами. Не сгибая спины, миссис Хейл молча сидела рядом с ним. Она любила его всем своим смуглокожим молчаливым существом.

— Морьер, — позвал меня Люк, — если вы можете помочь Карлотте, то помогите, ладно? Я больше ни на что не способен. Мы смертельно боимся друг друга.

— Если она позволит мне, — ответил я, глядя на поникшую, но крепкую женскую фигурку.

В последовавшей потом тишине слышны были лишь шорохи огня в камине. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Когда открылась дверь, никто даже не испугался.

Это пришел расстроенный полковник в красивом парчовом халате.

Люк прижимал к себе тонкую смуглую руку, теперь уже к своему колену. Миссис Хейл не шевелилась.

— Мне вот что пришло в голову… может быть, вы мне поможете, — закрывая дверь, убитым голосом произнес полковник.

— Что случилось, полковник? — спросил Люк.

Полковник поглядел на него, на соединенные руки лорда Латкилла и своей жены, поглядел на меня, поглядел на Карлотту, но его лицо оставалось испуганным и несчастным. До нас ему не было никакого дела.

— Не могу заснуть. Мне опять плохо. В голове как будто холодная пустота и что-то все время стучит, и напряжение во всем теле. Я знаю, это — Люси. Она опять возненавидела меня. Нет сил терпеть.

У него был остекленевший взгляд, словно он не принадлежал сам себе. Казалось, мускулы на лице опали, осталась одна кожа.

— Может быть, старина, — произнес Люк, безумие которого в ту ночь оборачивалось истинным здравомыслием, — может быть, это вы ненавидите ее.

Неожиданные слова Люка вдруг сделали очевидным, что напряжение полковника действительно порождено ненавистью.

— Я? — Взгляд у полковника сделался цепким и острым, как у преступника. — Я! На вашем месте я не стал бы так говорить.

— Наверно, в этом все дело, — продолжал Люк с великолепным безумным спокойствием. — Почему бы вам, полковник, не подобреть к несчастной страдалице? Ей ведь несладко пришлось при жизни.

Похоже было, что одной ногой он уже ступил в жизнь, но другой все еще оставался в смерти, и ему было все ясно и про эту и про ту сторону. А для нас это было проявлением безумия.

— Я… я! — пролепетал полковник, погрузившись в глубокие раздумья. На его лице сменялись страх, возмущение, раздражение, злость, изумление, стыд. — Я не делал ей ничего плохого.

— Ну да, — отозвался Люк. — Наверно, не делали ничего плохого. Но было ли ваше тело добрым с ее телом, с телом несчастной покойницы?

Казалось, он был лучше знаком с привидением, чем с нами.

Полковник безучастно смотрел на Люка, то поднимая взгляд, то опуская, то поднимая, то опять опуская… это продолжалось бесконечно долго.

— Мое тело! — так же безучастно воскликнул он.

И в изумлении уставился на круглый животик под шелковым халатом, на крепкое колено в бело-синих пижамных брюках.

— Мое тело! — вновь вяло воскликнул он.

— Да, — сказал Люк. — Неужели вы не понимаете, что будь вы даже воплощением доброты, этого недостаточно. Вспомните о ее несчастном женском теле, каково было ему?

— Она получила все, чего она хотела. Она родила мне трех девочек, — оцепенело проговорил полковник.

— Ну, конечно, чего проще? Но разве ваше тело было расположено к ее телу? В этом суть. Вы понимаете, что означают слова пастора, которые он произносит при венчании? Прославляйте Бога и в телах ваших… и будут двое одна плоть… В этом вся суть. Без этого никак нельзя.

Странно было видеть лорда Латкилла, прижимавшего руку чужой жены к своему колену, в роли карающего ангела. Лицо у него посвежело и помолодело, в темных глазах новоявленного ясновидца сверкал чистый огонь, придавая ему безумный вид, хотя на самом деле он был настоящим мудрецом.

Полковник, видимо, пустился в воспоминания, и его лицо понемногу озарялось пониманием.

— Может быть, — сказал он. — Может быть. Наверно, я пренебрегал ею. Наверно, наверно.

— Так и было, — отозвался Люк. — Как будто она не стоила вашего внимания, так это было. И я поступал так же. А теперь понял, что это ужасно для любой женщины, и для вашей жены тоже было ужасно. Ее несчастному привидению плохо, потому что у него никогда не было настоящего тела! Не так-то просто прославлять телом. Раз уж церковь учит нас тому, что надо прославлять телом тело, то так тому и быть, так куда легче добиться того почитания и послушания, которые предписаны женщине. Вот почему ваша жена теперь преследует вас. Вы пренебрегали ее телом, не любили его, и она была для вас всего лишь привидением, хотя и во плоти. А нынче она ноет, она стонет в потустороннем мире, как натянутый нерв.

Понемногу осознавая безмерную тяжесть своей вины, полковник повесил голову. Он всем телом впитывал слова лорда Латкилла. Его молодая жена, пребывая в состоянии оцепенения, не сводила взгляда с поникшей лысой головы. Их времена не совпадали. Карлотта подняла голову; она опять похорошела, благодаря нежной предрассветной свежести нового понимания себя.

Она внимательно смотрела на Люка, и было ясно, что он незнаком ей. Ее мужчина, тот Люк, который был ее мужем, исчез, и его место занял чужой опасный человек. Ее переполняло изумление. Неужели человек может настолько перемениться, стать совершенно другим? Ах, если бы это было возможно! Если бы она, какой она себя знала, могла исчезнуть! Если бы женщина, ставшая женой Люка, его жена в несчастье, превратившемся в кошмар, могла исчезнуть, а вместо нее появилась бы новая утонченно-своенравная Карлотта!

— Может быть, — повторил полковник, поднимая голову. — Может быть. — Похоже было, что ему стало легче, когда он понял слова лорда Латкилла. — Я не служил ей своим телом, наверно, я служил другим женщинам, а, может быть, и не служил, ну… не славил их. И все же я не делал ничего плохого. Просто не думал, что это ей нужно.

— Как такое возможно? Нам всем это нужно, — заявил Люк. — Нам необходимо понять это до того, как мы умрем. Поймите — до того, как мы умрем. Но бывает, что узнают потом. Однако всем это надо, что бы люди не говорили и не делали. Вы согласны, Морьер?

Когда он обратился ко мне, я вздрогнул. Я думал о Карлотте: о том, что она опять выглядит, как юная девушка, как та девушка, с которой мы вместе учились в «Твейт» и которая рисовала кактусы-в-горшках. Но теперь в ней не было тогдашней непреклонности, отчего она казалась даже еще более юной. Теперь она обрела безмятежность невинной девушки, красивого цветка, какой у нее не было прежде. Я всегда верил, что люди могут возрождаться, если позволят это себе.

— Согласен, — ответил я Люку.

И подумал, когда человек родится заново, его новое тело едва ли захочет мириться со старыми обстоятельствами.

— Люк, а ты как? — вдруг спросила Карлотта.

— Я! — воскликнул он, и его щеки покрылись алым румянцем. — Я! Не стоит говорить обо мне. Я начал стенать, как бестелесное привидение, едва только стал мужчиной.

Полковник молчал. И не слушал. Он думал, думал. В этом смысле он тоже был храбрым человеком.

— Кажется, я понял, — сказал он. — Не буду отрицать, я не любил ее тело. А теперь, увы, слишком поздно.

Он уныло огляделся, наверно, ждал, что его осудят, так как отчасти осознал свою неправоту. И все же это было лучше, чем бессмысленные мучения.

— Ох, не знаю, — возразил Люк. — Почему бы вам не полюбить ее хоть немного, но от чистого, главное, живого сердца? Несчастное бестелесное существо! Почему бы не принять ее в свое горячее сердце и не дать ей немного покоя? Почему бы вам не согреть ее внутри себя?

Полковник не ответил. Он пристально смотрел на Люка. Потом отвернулся и уронил голову на грудь, не произнеся ни слова и словно никого не замечая. Потом неторопливо, не поднимая головы, раздвинул ворот халата и расстегнул верхние пуговицы пижамы, после чего опять замер. Кожа у него на груди была белой и гладкой, без единого пятнышка, чище и моложе, чем на лице. Дышал он с трудом, и грудь у него поднималась неравномерно. И вот, пока он пребывал в своей недоступной обособленности, им понемногу завладевали кротость и сострадание, преображая старческие черты, освежая их, смягчая голубые глаза взглядом, какого у него никогда прежде не замечали. Что-то вроде трепетной нежности юного мужа снизошло на него, несмотря на его лысину, на серебристые усики и печать усталости на лице.

Как будто вновь ожила его страстная неравнодушная душа, и юношеской чистотой засияли чело и глаза.

Мы сидели, тихо ему сострадая. В воздухе что-то изменилось, словно запахло цветами, у нас было ощущение, что время распустилось, как цветок, и овеяло нас ароматом весны. Полковник молча смотрел куда-то, его гладкая белая грудь с редкими черными волосками поднималась и опускалась, оживая.

Его смуглая молодая супруга следила за ним словно издалека. Вернувшаяся к полковнику юность была предназначена не ей.

Я не сомневался в том, что леди Латкилл обязательно придет к нам. Я как будто видел, как она крутится в постели, посылая нам свои флюиды. И приготовился, чтобы она не застала меня врасплох. Когда дверь открылась, я встал и пересек комнату.

Леди Латкилл вошла по своему обыкновению бесшумно — сначала показался шлем седых волос, а уж потом явилась она вся. Полковник бросил на нее быстрый взгляд и мгновенно прикрыл грудь, сжимая в кулаке шелковый воротник.

— Я боялась, — прошептала она, — что полковнику Хейлу нехорошо.

— Нет, — отозвался я. — Мы тут мирно сидим. Все хорошо.

Лорд Латкилл встал.

— Ничего нехорошего, мама, уверяю тебя!

Леди Латкилл посмотрела на него, на меня, потом неловко повернулась к полковнику.

— Она несчастна сегодня?

Полковник вздрогнул.

— Нет, — торопливо произнес он. — Не думаю.

И поглядел на нее робким пугливым взглядом.

— Скажите, что я могу сделать? — тихо проговорила леди Латкилл, подаваясь к полковнику.

— Мама, наше привидение сегодня тут. Ты чувствуешь запах весны, аромат цветущей сливы? Видишь, какие мы все стали молодые? Наше привидение тут, оно хочет вернуть Люси туда, где ей полагается быть. У полковника потрясающая грудь, белая, как цветок сливы, выглядит моложе моей, мама, и Люси уже почти в его сердце, в его груди, и его легкие дышат вольно, словно ветер в деревьях. У полковника молодая грудь, мама, и потрясающе прекрасная, так что не стоит удивляться, почему Люси томилась по ней, почему ей так хотелось добраться до нее. Для привидения это — все равно что попасть в сад, где цветут сливы.

Леди Латкилл обернулась к нему, потом опять посмотрела на полковника, который все еще прижимал руку к груди, словно что-то оберегая.

— Знаете, я не понимал, в чем моя ошибка, — проговорил он, умоляюще посмотрев на нее. — Мне никогда не приходило в голову, что перед ней провинилось мое тело.

Леди Латкилл еще больше изогнулась, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. Однако ее власть над полковником закончилась. Его лицо разгладилось, осиянное нежным свечением ожившего сострадания. Леди Латкилл потеряла власть над полковником.

— Не старайся, мама. Ты же знаешь наше привидение. Она похожа на крокус, если ты понимаешь, что я имею в виду, на предвестника весны на земле. Так сказано в дневнике моего прадедушки: она поднимается в тишине, как крокус у наших ног, и фиалки, таящиеся в лощинах нашего сердца, расцветают. Потому что она — в наших ногах и руках, бедрах и груди, в лице и в скрывающем всё-всё чреве, потому что имя ей тишина, и пахнет она весной, и соприкосновение с ней дороже и важнее всего, — процитировал он дневник своего прадеда, который лишь представители рода имели право читать, а представительницам его не показывали. Говоря это, он неловко поднялся и, раскрыв ладони, соединил кончики пальцев. Точно также делал когда-то его отец, когда бывал в сильном волнении.

Леди Латкилл тяжело опустилась на стул рядом с полковником.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она вкрадчивым голосом.

Он посмотрел на нее большими чистыми голубыми глазами.

— Никогда не думал, что веду себя неправильно, — явно нервничая, ответил он. — Ей всего-то и нужно было, что немножко моего внимания, не хотелось быть бездомным неприкаянным привидением. Вот так! А теперь она на месте. — Он прижал кулак к груди. — Вот так! Она здесь! Теперь ей будет хорошо.

Полковник поднялся, немного нелепый в своем парчовом халате, однако теперь он опять стал настоящим мужчиной, прямодушным и рассудительным.

— С вашего разрешения, я пойду. — Он поклонился. — Я счастлив, что вы помогли мне. Я не знал… я правда не знал.

Произошедшая в нем перемена была столь велика, а изумление — столь сильным, что он покидал комнату, совершенно забыв о нас.

Лорд Латкилл вскинул руки и потянулся.

— Ох, прошу прощения, прошу прощения, — проговорил он, как будто став выше и даже прекраснее, посылая огненные лучи молодой смуглой женщине. — Ах, мама, спасибо тебе за мои руки, за мое тело! Ах, мама, спасибо за колени и за плечи! Ах, мама, спасибо, что мое тело такое сильное и живое! Ах, мама, эти весенние потоки, весенние потоки, не помню уж, кто их воспел!

— Не слишком ли ты забылся, мой мальчик?

— Нет, мама, конечно же, нет! Ах, милая мама, у мужчины чресла должны гореть любовью, как они горят, когда мчишься на лошади. Почему нельзя любить так всю жизнь? Почему мы совершенно сознательно превращаем себя в трупы? Ах, мама, родившая меня, спасибо тебе за мое тело, спасибо тебе, странная женщина с седыми волосами! Я почти не знаю тебя, но ты дала мне мое тело, поэтому спасибо тебе, родная! Я буду думать о тебе сегодня!

— Пожалуй, пора спать, — проговорила леди Латкилл, которую уже начинало трясти.

— Что ж, может быть, и пора, — согласился лорд Латкилл, не сводя странного взгляда с молодой смуглой женщины. — Пора спать, пора спать!

Карлотта смотрела на мужа, потом перевела странный, тяжелый, изучающий взгляд на меня. Я ответил ей улыбкой и отвернулся. Молодая смуглая женщина обернулась, выходя за дверь. Леди Латкилл хотела было опередить сына и поспешила вперед, вытянув шею, но он положил руку ей на плечо, и она застыла на месте.

— Спокойной ночи, мама; мать моего лица и моих чресел. Благодарю тебя за грядущую ночь, мать моих чресел.

Она бросила на него быстрый тревожный взгляд и заторопилась прочь. Некоторое время поглядев ей вслед, он щелкнул выключателем, и свет погас.

— Какая у меня старая мама, и какая смешная! Прежде мне не приходило в голову, что она сотворила мои плечи и мои ляжки, а не только мои мозги. Мать моих чресел!

По дороге он выключил еще несколько лампочек, пока провожал меня до моей комнаты.

— Знаете, я могу понять счастье полковника теперь, когда несчастный неприкаянный дух Люси нашел покой в его сердце. В конце концов, он как будто снова взял ее в жены! И она должна угомониться. У него красивая грудь, правда? Вместе им будет хорошо спать. А потом он опять заживет, как нормальный мужчина, и перестанет быть ходячим мертвецом. Сегодня в доме необычайно уютно! Это мой старый дом. Запах цветущей сливы — чувствуете? Это наше привидение — в тиши, как крокус. Ох, огонь у вас в камине погас! А комната чудесная! Надеюсь, наше привидение навестит вас. Уверен, что навестит. Только не заговаривайте с ней, а то она уйдет. Она тоже предпочитает тишину. Мы слишком много говорим. Сейчас я тоже замолчу и буду молчать, как привидение, имя которому тишина. Спокойной ночи!

Он тихо притворил дверь и удалился. Так же тихо, стараясь не шуметь, я разделся. Карлотта царила в моих мыслях, и мне было грустно, наверное, из-за неодолимой власти обстоятельств. В ту ночь я мог бы восславить ее своим телом, и, возможно, ее телу как раз требовалось, чтобы его восславили. Однако у меня не осталось сил, чтобы продолжить борьбу с обстоятельствами.

Слишком долго я сражался, пусть даже с впечатляющими обстоятельствами, и у меня не осталось сил для любви. Страсть священна, и ее нельзя осквернять насилием.

«Тише! — мысленно произнес я. — Пора спать, а мое привидение, имя которому тишина, пусть идет, заключенное в эфемерном теле страсти, чтобы встретить ту, которую ему суждено встретить. Пусть мое привидение идет, куда хочет, я не буду стоять у него на пути. Много случается непостижимых встреч, и много неведомых радостей дарит нам страсть».

Итак, я стал потихоньку засыпать, как и собирался, не мешая теплому, похожему на крокус, привидению, живущему в моем теле.

Наверное, я забрел далеко, очень далеко по бесчисленным галереям сна, в самый центр мироздания. Помнится, позади остались пласты образов и слов, железные узы памяти, даже драгоценные россыпи отдыха, прежде чем я нырнул, как рыба, в конечную тьму, оцепеневший, безмолвный, ничего не помнящий, но все же живой и способный плыть дальше.

В самой сердцевине глубокой ночи ко мне пришло привидение, в глубине океана забвения, которое и есть сердцевина жизни. Ничего не слыша и даже не понимая, я встретил и познал ее. Понятия не имею, как я об этом узнал. Но я знал безглазым и бескрылым знанием.

Телесная ипостась мужчины сформирована бесчисленными эпохами, и в центре есть частичка, искорка, вокруг которой воздвигнута его конструкция. Это даже не он, это глубже всяких его глубин. И эта глубина взывает к другой глубине. Когда же другая глубина отзывается, мужчина вспыхивает и превосходит самого себя.

Помимо всех драгоценных покровов сознания, помимо эпох и эпох сознания, глубина взывает к глубине и иногда получает отклик. Зов и отклик, каждый раз новый, божественный зов из глубин мужчины и такой же божественный отклик из других глубин. Иногда эти другие глубины принадлежат женщине, как случилось со мной, когда явилось мое привидение.

Я знаю, что оно приходило. Я знаю, что оно приходило как женщина ко мне как к мужчине. Однако больше я ничего не помню, мне лишь известно, что это — было. Из глубин сна был мой зов, и был отклик женщины как чуда женственности. Ни губ, ни бедер, ни лица. Я не помню прикосновений, не помню ничего. Всё в глубинах тьмы. И все же я знаю — это было.

Проснулся я перед рассветом, словно пришел из очень далекого далека, неясно ощущая, как из абсолютного небытия приближаюсь, приближаюсь, подобно солнцу, к горизонту. Пока, наконец, слабое бледное сознание не окрасилось моим пробуждением.

Уже потом я учуял пропитавший всё аромат, как будто цветов сливы, и ощущение чего-то на диво шелковистого, но когда и как свершилось прикосновение, я понятия не имел. Это было похоже на первый проблеск зари.

Сознание практически ничего не зафиксировало, и это исчезло. Подобно киту, который уплывает в бездонное море. Память о том, что произошло между привидением и мной покинула меня, не оставив ничего определенного, словно аромат цветка сливы спрятался в дальнем закоулке мозга, тогда как руки и ноги, заласканные, впитывали шелковистость, ни с чем не сравнимую.

Всё осознав, я вдруг засомневался. Мне хотелось обрести уверенность, получить реальное подтверждение. Но пока я искал это подтверждение, аромат воспоминания о том, что что-то было, окончательно исчез. Больше я ничего не знал достоверно.

Рассвет понемногу проникал в окна, с которых я снял ставни, накапливался в комнате, пока я искал подтверждение.

Мне никогда не узнать наверняка. Мне никогда не узнать наверняка, было привидение бесплотным духом или женщиной, реальной женщиной, что подсказывало мне ощущение шелковистости на руках и ногах, или сном, галлюцинацией! Этого мне никогда не узнать. Мне пришлось спешно покинуть Риддингс, поскольку неожиданно заболела леди Латкилл.

— Вы приедете к нам еще, — сказал мне Люк. — В любом случае, часть вас навсегда останется тут с нами.

— До свидания, — сказала Карлотта. — Напоследок все было чудесно!

Она показалась мне невероятно красивой, когда я уезжал, словно опять явилось привидение, и я вернулся в далекие глубины сознания.

Следующей осенью я снова отправился за море, но перед этим получил письмо от лорда Латкилла. Он редко писал мне.

«У Карлотты теперь есть сын, у меня — наследник. У него светлые волосы, цвета желтого крокуса, и одна молодая слива у нас в саду зацвела, перепутав осень с весной. Для меня мальчик — плоть и кровь нашего привидения. Даже мама больше не заглядывает в потусторонний мир. Теперь вся ее жизнь — по эту сторону.

Итак, наш род, милостью привидения, не исчезнет. Мы назвали мальчика Габриэлем.

Дороти Хейл тоже стала матерью, на три дня раньше Карлотты. Она родила дочку, похожую на черную овечку, которую назвали Габриэллой. По звучно блеющему голоску девочки легко угадать отца. У нашего сына голубые глаза и опасные задатки яростного спорщика. Ему не грозит невезение нашего рода, потому что он зачат привидением и в любую минуту готов пустить в ход кулаки.

Полковник здоров, спокоен, выдержан. Он фермерствует в Уилтшире, выращивает свиней. Теперь это его страсть, crême de la crême[61] свинья. Должен признать, что у него золотые свинки, элегантные, как Диана де Пуатье[62], и боровы, словно сам Персей в золотом цвету ранней юности. Он смотрит мне прямо в глаза, я отвечаю ему тем же, и мы понимаем друг друга. Он спокоен и горд, здоров и радушен, выращивая свиней ad majorem gloriam Dei[63]. Отличное развлечение!

Я люблю мой мирный дом и всех, кто в нем живет, включая ту, с ароматом сливы, которая приходила к вам. Не понимаю, зачем вам бродить по неспокойным далеким местам. По мне, так нет ничего лучше, чем быть дома. Я живу в мире с собой, и если земля придет к жестокому и безвременному концу, как утверждают пророки, чует мое сердце, что дом Латкиллов уцелеет, ибо держится на нашем привидении. Возвращайтесь и убедитесь, что мы никуда не девались…»