Счастливые привидения

Прекрасная дама

В свои семьдесят два года Полин Аттенборо при сумеречном освещении выглядела не больше, чем на тридцать. Она действительно прекрасно сохранилась и была на редкость эффектной. Естественно, немалая роль принадлежит правильному оформлению. Но все равно ее скелет был бы изысканным скелетом, а череп — изысканным черепом, как у этрусской женщины, и ее оголенные кости и прелестные здоровые зубы не потеряли бы женского очарования.

У миссис Аттенборо был идеальный овал лица, и само лицо немного удлиненное, обычно такие медленно стареют. Обвисать нечему. Великолепный нос с горбинкой не изменился с годами. Разве что чуть-чуть выпуклые серые глаза выдавали ее возраст. Тяжелые голубоватые веки иногда, как будто не выдерживая напряжения, были не в силах скрывать озорной блеск в прячущихся за ними глазах, и в уголках глаз появлялись крохотные морщинки, которые то становились глубже, когда она уставала, то почти исчезали, и она сияла весельем, как дама Леонардо[64], которая вот-вот рассмеется.

Наверное, одна Сесилия, племянница миссис Аттенборо, все знала о невидимой пружинке, соединявшей морщинки Полин с силой воли Полин. Лишь Сесилия видела, как вваливаются глаза тетушки, становятся старыми и усталыми и остаются такими до прихода Роберта. Тогда щелк! — таинственная пружинка, соединяющая волю Полин с ее лицом, натягивается, и усталые, ввалившиеся, измученные глаза снова начинают светиться, веки поднимаются, причудливо изогнутые брови сдвигаются с ироничной многозначительностью, и вновь оживает прекрасная дама во всем своем очаровании.

Она и вправду владела секретом вечной молодости, точнее говоря, она, подобно орлу, умела хранить свою юность. Однако она была экономной. Ей хватало мудрости не растрачивать свои силы на многих. Другое дело сын Роберт, проводивший вечера с ней, или сэр Уилфред Найп, приходивший иногда к чаю, да случайные гости по воскресеньям, когда Роберт бывал дома. Для них она хранила очарование и красоту, не вянувшие и не устаревавшие с появлением новых обычаев, для них оставалась блестящей, милой и утонченно-насмешливой, как Мона-Лиза, которая кое-что знала о жизни. Полин знала больше, так что чваниться ей было ни к чему, и она заливалась прелестным вакхическим смехом, в котором в то время не было даже намека на злость, но была великодушная терпимость и к добродетелям, и к порокам. К порокам, правда, она проявляла куда большую снисходительность. Во всяком случае, проказливо намекала на это.

Кого Полин Аттенборо не давала себе труда очаровывать, так это свою племянницу Сесилию. К тому же, Сисс не отличалась наблюдательностью, она была простушкой, влюбленной в Роберта, но самое главное — ей уже исполнилось тридцать лет, и она зависела от своей тетушки. Ах, Сесилия! Зачем утруждать себя ради нее?

Сесилия, которую тетя и кузен Роберт называли Сисс, что напоминало кошачье шипение, была рослой, плосколицей смуглянкой, которая редко говорила, но когда заговаривала, старалась побыстрее замолчать. Ее отец, бедный конгреционалистский священник, приходился братом Рональду, то есть мужу тети Полин. И Рональда, и священника уже давно не было в живых, и пять лет назад тетя Полин взяла Сисс под свое крыло.

Они жили вместе — Полин Аттенборо, ее сын и Сесилия — в довольно щегольском, хотя и небольшом доме в стиле королевы Анны, примерно в двадцати пяти милях от города; в уединенном месте, в окружении скромных, но приятных глазу угодий. Тете Полин здесь все казалось идеальным так же, как и жизнь, которую она вела в этом доме в свои семьдесят два года. Когда над речушкой в ольховых зарослях пролетали зимородки, у нее трепетало сердце. Вот какая это была женщина.

Роберт был двумя годами старше Сисс. Каждое утро он уезжал в свою контору в одном из лондонских «Судебных Иннов»[65]. Он был барристером и, к своему тайному глубочайшему стыду, зарабатывал всего около ста фунтов в год. Ему никак не удавалось увеличить эту сумму, зато уменьшить ее — не составляло труда. Правда, это не имело особого значения. У Полин водились деньги. Но что принадлежало Полин, то принадлежало Полин, и хотя она никогда не жадничала, все же умела внушить, что делает прекрасный и незаслуженный подарок: подарки тем более приятны, чем менее они заслужены, говаривала тетушка Полин.

Как и Сисс, Роберт не отличался умом и говорливостью. Он был среднего роста, полноватый, но не толстый. Только желтоватое, чисто выбритое лицо казалось довольно толстым и своей отрешенностью и невозмутимостью наводило на мысли об итальянских священниках. От матери Роберт унаследовал серые глаза, но взгляд у него был робким и смущенным, а не храбрым, как у нее. Скорее всего, Сисс единственная понимала, как он необыкновенно робок и неудовлетворен собой, как привычно для него ощущение, будто он занимает не свое место: вроде души, живущей в чужом теле. Сам он ни словом, ни жестом не выдавал себя. Уходил в свои комнаты и читал книги по праву. Больше всего его интересовали мало кому известные процессы прошлых времен. Только его мать знала о том, что он собрал великолепную коллекцию старых мексиканских юридических документов: отчеты о судебных слушаниях, иски, обвинительные заключения, вся эта фантастическая мешанина из религиозного и гражданского права в Мексике семнадцатого столетия. Свои изыскания он начал, когда случайно наткнулся на документы по делу двух английских моряков, совершивших убийство в Мехико в 1620 году, а потом ему попалось в руки обвинительное заключение против дона Мигеля Эстрада, в 1680 году соблазнившего монахиню из монастыря Святого Сердца в Оахаке.

Полин и Роберт проводили чудесные вечера за чтением старых газет. Прекрасная дама немного знала испанский язык. Она и сама чуть-чуть напоминала испанку своей высокой прической и дивной темно-коричневой шалью, расшитой толстой серебряной нитью. Когда Полин садилась за великолепный старинный стол нежного, бархатисто-коричневого цвета, то с забранными в тугой пучок волосами, с длинными серьгами, с обнаженными и все еще прекрасными плечами, с несколькими нитками жемчуга на шее, в красновато-коричневом бархатном платье и в любимой роскошной, восхитительно нарядной шали она выглядела, о да, высокородной испанской красавицей, которой при свечах можно было дать года тридцать два-тридцать три. Она сама, только сама ставила свечи, рассчитывая наиболее выигрышное расстояние, а высокая спинка ее кресла была обита старинной зеленой парчой, на фоне которой ее лицо напоминало рождественскую розу.

За стол всегда садились трое, и всегда выпивали бутылку шампанского: Полин — два бокала, Сисс — два бокала, Роберт — все остальное. Прекрасная дама искрилась и сияла. Сисс с коротко постриженными, темными волосами и широкими плечами, в милом, красившем ее платье, которое тетушка Полин помогала ей сшить, переводила смущенный задумчивый взгляд карих глаз с тетушки на кузена и с кузена на тетушку, играя роль восхищенной слушательницы. Она и в самом деле постоянно пребывала в состоянии восхищения. Даже сделавшись молчуньей в тени великолепной Полин, даже после пяти лет, прожитых в ее доме. Однако в памяти Сесилии таилось нечто не менее фантастическое, чем самые ценные мексиканские документы Роберта, и этим нечто было все то, что она узнала о тетушке и кузене.

Как настоящий джентльмен Роберт всегда вел себя со старомодной скрупулезной учтивостью, за которой очень удачно скрывал свою робость. Собственно, насколько было известно Сисс, он скорее испытывал замешательство, нежели робел. Ему было еще хуже, чем ей. Замешательство Сесилии началось пять лет назад, а Робертово, вероятно, даже до его рождения, еще в животе прекрасной дамы.

Все свое внимание он сосредоточил исключительно на матери, тянулся к ней, как слабый цветок к солнцу. И все же, подобно заботливому священнику, какой-то частью своего сознания он постоянно помнил о Сисс, почти исключенной из общения, и понимал, что что-то не так. Роберт никогда не забывал о присутствии в комнате третьего разумного существа. Что же до Полин, то она воспринимала свою племянницу Сисс скорее как часть интерьера, чем как живого человека.

Роберт пил кофе с матерью и Сисс в уютной гостиной, где вся мебель была не только прекрасной, но и коллекционной — у миссис Аттенборо имелись собственные доходы, которые она единолично получала от картин, мебели и от редких вещиц из варварских стран. Все трое болтали о том, о сем до восьми или до половины девятого. Это были приятные милые домашние вечера. Имея огромное количество элегантных вещей, Полин сумела сотворить изысканный и уютный дом. Беседы обычно отличались легкостью и блеском. Полин ничего не стоило быть по-дружески ироничной и иронично-веселой. Потом наступала пауза.

В этот момент Сисс, пожелав тетушке и кузену спокойной ночи, уносила поднос с чашками, чтобы Барнетт больше не входил в гостиную.

А потом! Ах, потом начинался очаровательный, согревающий душу вечер для двоих, для матери и сына, когда они расшифровывали рукописи и обсуждали возникавшие вопросы. Полин вникала во все с юным пылом, о котором ходили легенды. И это было искренне. Каким-то непостижимым образом она сохранила способность испытывать трепет, находясь рядом с мужчиной. И солидный Роберт, спокойный, смирный, казался старше нее, словно он был священником, а она — юной прихожанкой. Во всяком случае, так ему чудилось.

У Сисс были свои апартаменты по другую сторону двора над каретным сараем и конюшнями. Лошадей, правда, уже не держали. В каретном сарае стоял автомобиль Роберта. У Сисс были три чудесные комнатки, расположенные в ряд, одна за другой, и она уже давно привыкла к тиканью часов в конюшне.

Но иногда она не сразу шла к себе. Летом Сисс сидела на лужайке, и из открытого окна гостиной до нее доносился прелестный, хватающий за душу смех Полин. А зимой молодая женщина, одевшись потеплее, медленно шла к мостику над речушкой и оттуда смотрела на три освещенных окна, за которыми мать и сын были так счастливы вместе.

Сисс любила Роберта, и ей казалось, что Полин не против их союза, но после своей смерти. Вот только бедняжка Роберт и теперь ужасно робел и перед мужчинами, и перед женщинами. Что же будет с ним, когда его мать умрет — лет через десять-пятнадцать? Не станет ли он пустой ракушкой, видимостью человека, который словно бы никогда и не жил?

Странная молчаливая привязанность связывала молодых людей, вся жизнь которых протекали в тени старухи. Однако были и другие узы, которыми Сисс не умела управлять, и это были узы страсти. В бедном Роберте кипели страсти. Его молчаливость, его чудовищная, хотя и глубоко спрятанная робость были порождены тайной физической страстностью. И Полин умело играла на ней! Сисс замечала, какие взгляды Роберт устремлял на мать, это были восхищенные и униженные взгляды стыдящегося себя человека. Роберту было стыдно оттого, что он не оправдывал ее надежд. Он не любил мать. Он восхищался ею. Очень восхищался. А все остальные чувства были парализованы пожизненной неуверенностью в себе.

Сисс сидела в саду, пока не зажигались огни в спальне Полин — около десяти часов. Прекрасная дама удалялась на покой. И Роберт оставался один на час-полтора. Потом он тоже шел к себе. Иногда, стоя в темноте, Сисс воображала, как бросается к нему со словами:

— Ах, Роберт! Это все неправильно!

Но ее услыхала бы тетушка Полин. Да Сисс никогда и не решилась бы на такую дерзость. Она шла в свои комнаты, как делала это прежде и как будет делать всегда.

Утром все трое получали кофе в постель. К девяти часам Сисс отправлялась в дом сэра Уилфреда Найпа, где давала двухчасовой урок его маленькой внучке. Это было ее единственным серьезным занятием, если не считать того, что она с удовольствием играла на рояле. Роберт уезжал в город около девяти часов. Как правило, тетушка Полин появлялась к ланчу, но иногда ее не видели до чая. Выходя из своих покоев, она неизменно выглядела свежей и молодой. Правда, едва появившись, она почти тотчас исчезала, словно ей был противопоказан дневной свет, как цветку — оставаться без воды. Ее время наступало, когда зажигались свечи.

Итак, днем она отдыхала. Если светило солнце, она принимала солнечную ванну. Это было ее тайной. Ланч она предпочитала очень легкий, а солнечную ванну принимала до или после полудня, в зависимости от настроения. Обычно она делала это после полудня, когда солнце жарко нагревало небольшую площадку за конюшнями, окруженную тисами. Прекрасная дама приходила сюда с книжкой. А Сисс должна была сидеть тихо в своих комнатах, чтобы тетушка, сохранившая острый слух, не услышала ее шагов.

Однажды днем Сесилии пришло в голову, что она тоже могла бы позагорать. Скоро она больше ни о чем не могла думать. На плоскую крышу конюшни легко было вылезти через люк, и с этого началось ее приключение. На крыше она бывала и прежде, приходилось, чтобы завести часы — такую она придумала для себя работу. Но теперь она взяла плед и, выбравшись в поднебесье, поглядела ввысь, на верхушки старых вязов, на солнце, после чего сняла платье и с удовольствием улеглась в углу под парапетом, подставив всю себя солнцу.

Сесилия наслаждалась прикосновениями жарких солнечных лучей. Это было чудесно! Ей даже показалось, что от горьких чувств нет больше и следа, даже от раздражения, вечно ей досаждавшего. Она томно потянулась, чтобы на руках не осталось ни одного не тронутого солнцем местечка. Раз уж у нее нет любовника, то пусть им будет солнце. И вдруг у нее остановилось сердце и волосы встали дыбом — она услыхала нежный музыкальный голос, говоривший ей на ухо:

— Нет, Генри, милый! Не моя вина, что ты умер до того, как женился на Клодии. Нет, милый. Я очень-очень хотела, чтобы ты женился на ней, хотя она и не подходила тебе.

Тело Сесилия вдруг стало ватным, словно она вмиг обессилела, от страха она вся покрылась потом. Ее напугал жуткий голос, такой нежный и музыкальный, и такой… нечеловеческий. Он не мог принадлежать смертному. И все же она его слышала, значит, кто-то еще расположился на крыше! Ах, ей было невыразимо страшно!

Превозмогая слабость, Сесилия подняла голову и осмотрелась. Никого! Трубы были слишком узкими — за ними не спрячешься. На крыше никого. Тогда, верно, кто-то внизу, среди деревьев, под вязами. Или голос исходит оттуда, или это настоящий кошмар, голос без тела! Она повыше подняла голову.

И тотчас опять услышала:

— Ах, милый! Я говорила, не пройдет и полгода, как она надоест тебе. Так и случилось, милый. Так и случилось, да, так и случилось! Я хотела уберечь тебя от этого. Не из-за меня ты стал слабым, поддался мечтам о своей глупенькой Клодии. Вот уж бедняжка, до чего же несчастной она выглядела! Ты и хотел быть с ней и не хотел, и сам, милый мой, усложнил себе жизнь. Я всего лишь предостерегала тебя. А что еще я могла сделать? Ты же пал духом и умер, не пожелав увидеться со мной. Ах, до чего горько, горько…

Голос стих. После того, как мучительное напряжение отпустило ее, Сесилия снова без сил упала на плед. Ах, это было ужасно! Солнце светило, небо оставалось голубым, все вокруг было по-летнему великолепно. А она — о, ужас! — как будто начинала верить в потусторонние силы! Сесилия ненавидела все сверхъестественное, и призраков, и голоса, и постукивания[66], и все прочее в этом роде.

И все же откуда взялся этот бестелесный голос, в котором был слышен хрипловатый налет шепотка и от которого мурашки бежали по телу? И еще в нем было что-то невероятно знакомое! Тем не менее, он казался неземным. У напуганной Сесилии не хватало сил одеться, она лежала неподвижно и от этого чувствовала себя еще более беспомощной, от ужаса не способной даже пошевелиться.

Вот опять послышался вздох! Глубокий вздох, до боли знакомый и все-таки исторгнутой не из груди смертного.

— Ах, пусть, пусть! Пусть кровоточит сердце! Лучше пусть кровоточит, чем разбивается. Горе мое, горе! Нет, милый, я не виновата. И Роберт мог бы хоть завтра жениться на глупенькой скучной Сисс, если бы хотел. Но он не хочет, так зачем же мне заставлять его?

Голос срывался, временами слышался лишь хриплый шепот. Слушай же ее! Слушай!

У Сесилии чуть не вырвался пронзительный истерический вопль, когда прозвучали две последние, отрезвившие ее фразы. Невесть откуда взявшиеся осторожность и хитрость заставили ее сдержаться. Тетушка Полин! Тетушка Полин занимается чревовещанием… или чем? Черт побери!

Где же она? Скорее всего, внизу, прямо под тем местом, где лежит Сесилия. Или это дьявольский эффект чревовещания, или передача мыслей на расстоянии, каким-то образом выразившихся в звуках. Слова было почти не разобрать. Довольно долго Сесилия не слышала ничего, разве что время от времени до нее доносилось нечто вроде шелеста листьев. Но она внимательно прислушивалась. Потом поняла, что дело не в чревовещании. Нет, это было страшнее, это была некая форма передачи мыслей на расстоянии. Кошмар! Ослабевшая Сесилия лежала неподвижно, от ужаса не смея пошевелиться, однако появившееся подозрение все же успокаивало ее. Очередной адский трюк, придуманный этой невероятной женщиной.

Дьявол, а не женщина! Ей известно даже то, что Сесилия мысленно обвиняла ее в убийстве Генри. Бедняжка Генри был старшим братом Роберта, на двенадцать лет его старше. Он умер внезапно, едва ему исполнилось двадцать два года, не вынес ужасной внутренней борьбы — он был страстно влюблен в молодую и очень красивую актрису, а мать постоянно унижала его и высмеивала за этот роман. Когда же он подхватил вполне безобидную болезнь, то принятый им яд мгновенно достиг мозга, и он умер, не приходя в сознание. Сисс рассказал об этом ее отец. И потом ей часто приходило в голову, что Полин убьет Роберта, как убила Генри. Ведь это было не что иное, как убийство. Мать убивает своих ранимых сыновей, которые заколдованы ею — Цирцея!

— Полагаю, пора вставать, — прошептал неясный, все не умолкавший голос. — Слишком много солнца не лучше, чем слишком мало. Разумное количество солнца, разумное количество любовного волнения, разумное количество здоровой пищи — и женщина может жить вечно. Я в самом деле верю в вечную жизнь, вполне осуществимо, если женщина получает столько же жизненных сил, сколько затрачивает! Или немножко больше!

Ошибки быть не могло — тетушка Полин! Но до чего же ужасно! Ей, Сесилии, довелось услышать мысли тетушки Полин. Отвратительно! Тетушка Полин посылала свои мысли, как радиоволны, и ей, Сесилии, пришлось услышать, что она думала. Отвратительно! Невыносимо! Теперь одной из них придется умереть.

Сесилия повернулась и вновь улеглась, тяжелая, неуклюжая, тупо уставившись в пустоту. Всё бессмысленно! Бессмысленно! Ее невидящий взгляд был устремлен на край железного желоба в углу крыши. Ну и ладно, дыра как дыра. Правда, она пугала Сесилию, не так чтобы уж очень, но все же пугала.

И вдруг из дыры донесся вздох и шепот:

— Ну, хватит, Полин! Поднимайся, на сегодня достаточно!

Господи Всемогущий! Голос доносился как раз из водосточной трубы! Водосточная труба сыграла роль переговорной трубы! Невозможно! Ну почему же? Вполне возможно. Сесилия даже где-то читала об этом. Значит, тетушка Полин, преступная старуха, разговаривала сама с собой. Вот так!

Зловещее торжество охватило Сесилию. Вот почему Полин никого, даже Роберта, не пускала в свою спальню. Вот почему она никогда не дремала в кресле, никогда не присаживалась где-нибудь просто так, машинально, а всегда шла в свою комнату и оставалась там, пока не приводила себя в состояние боевой готовности. Расслабившись, она говорила сама с собой! Тихим сумасшедшим голоском говорила сама с собой. Но ведь она не была сумасшедшей. Просто думала вслух.

Ее грызет совесть из-за несчастного Генри! Наверняка! Сисс не сомневалась, что тетушка Полин любила своего рослого, красивого, умного первенца намного сильнее, чем любила Роберта, и его смерть стала для нее ужасным ударом, большим разочарованием. Бедняжке Роберту исполнилось всего десять лет, когда умер Генри. С тех пор он стал неудачной заменой своего брата, и только.

Ужасно!

Странной женщиной была тетушка Полин. Она бросила мужа, когда Генри был еще совсем маленьким и за несколько лет до рождения Роберта. Никакого скандала! Иногда они с мужем встречались, и вполне дружелюбно, с некоторой долей иронии. Она даже давала ему деньги.

Полин умела зарабатывать деньги. Ее отец состоял консулом на дипломатической службе на Востоке и в Неаполе и был азартным собирателем красивых и необычных вещей. Когда он умер, вскоре после рождения своего внука Генри, его коллекция сокровищ перешла к дочери. И Полин, у которой была настоящая страсть ко всему прекрасному и дар разбираться в прекрасных вещах, в их текстуре, форме, цвете, превратила отцовское собрание в основу своего богатства. Она продолжала собирать, покупая, когда подворачивалась возможность, и продавая некоторые вещицы любителям и музеям. Одной из первых она стала продавать музеям старинные причудливые африканские фигурки и резную слоновую кость из Новой Гвинеи. Стоило ей увидеть картины Ренуара, она тут же начала скупать их. А Руссо не покупала. Да, она сама составила свое состояние.

После смерти мужа она больше не захотела выходить замуж. Если у нее и были любовники, то никто о них не знал. Скорее всего, они не принадлежали к кругу мужчин, обожавших ее, восторженно и открыто ее боготворивших. Для этих поклонников она была «другом».

Сесилия потихоньку оделась, свернула плед и скользнула по лестнице вниз. Спускаясь, она услыхала звучный голос:

— Я закончила, Сисс!

Это означало, что прекрасная дама, приняв солнечную ванну, возвращается в дом. Голос у нее был молодой, звонкий, идеально гармоничный и сдержанный. Совсем не такой, каким она разговаривала сама с собой. Тот больше походил на старушечий.

Сесилия поспешила под вязы, где стоял шезлонг и лежали изысканные ковры. Все, что принадлежало Полин, было высшего качества, вплоть до соломенной циновки. От высоких вязов уже падали длинные тени. Лишь в один угол, где в беспорядке ковры лежали, еще проникали солнечные лучи, и там было жарко.

Свернув ковры и убрав шезлонг, Сесилия нагнулась, чтобы взглянуть на пасть водостока в углу, который был прикрыт кирпичами и почти незаметен под толстым покровом из плюща. Если Полин лежала рядом, лицом к стене, она говорила прямо в трубу. Сесилии стало легче. Она в самом деле слышала мысли своей тетушки, и ничего сверхъестественного в этом не было.

В тот вечер, будто о чем-то догадавшись, Полин ушла к себе раньше обычного, хотя выглядела, как всегда, спокойной и несколько загадочной. Выпив кофе, она сразу же сказала Роберту и Сисс:

— Что-то хочется спать. Наверное, из-за солнца. Я сегодня, как пчела, разомлевшая на солнце. Если не возражаете, я лягу. А вы посидите, поболтайте.

Сесилия бросила быстрый взгляд на кузена.

— Наверно, ты предпочитаешь побыть один?

— Нет-нет. Составь мне компанию, если тебе со мной не скучно.

Окно было открыто, и в гостиную доносились уханье филина и аромат жимолости. Роберт молча курил. От неподвижного, довольно-таки коренастого тела исходило отчаяние. Он был похож на кариатиду с неподъемной тяжестью на плечах.

— Помнишь кузена Генри? — вдруг спросила Сесилия.

Роберт удивленно посмотрел на нее.

— Да, и очень хорошо.

— Каким он был? — спросила Сесилия, глядя в полные тайной тоски глаза, в которых читала убийственную неуверенность в себе.

— О, он был очень красивым, высоким, с ярким цветом лица, с мягкими каштановыми волосами, как у мамы. — У Полин, кстати, волосы были седыми. — Его очень любили женщины, и на танцах он был нарасхват.

— А какой у него был характер?

— О, добрый, веселый. Ему нравилось приятно проводить время. Он был живым, деятельным, умным, как мама, и душой любой компании.

— Он любил маму?

— Очень. Она тоже любила его — сильнее, чем меня, это так. Он гораздо больше соответствовал ее представлению о настоящем мужчине.

— Почему?

— Высокий — красивый — обаятельный, к тому же, душа компании — и еще, насколько я теперь понимаю, очень успешный юрист. Боюсь, ничего этого нельзя сказать обо мне.

Сисс внимательно посмотрела на него ореховыми глазами, в которых отражалось неспешное движение мысли. Она понимала, что он страдает, несмотря на маску безразличия, которой он всегда прикрывался.

— Думаешь, он был лучше тебя?

Роберт сидел, не поднимая головы. Прошло несколько секунд, прежде чем он ответил:

— Моя жизнь точно не удалась.

Сесилия помедлила немного, но все же осмелилась спросить:

— И тебе все равно?

Он не ответил, и у нее упало сердце.

— Понимаешь, я тоже боюсь, что моя жизнь не удалась. Но мне это больше не нравится. Я хочу жить.

Она видела, как задрожала его белая холеная рука.

— Полагаю, — сказал он, не глядя на нее, — на бунт мы обычно решаемся слишком поздно.

Странно было слышать от него про бунт.

— Роберт, я тебе нравлюсь?

От нее не укрылось, что его белое, никогда не меняющееся лицо посерело.

— Ты мне очень нравишься, — прошептал он.

— Поцелуй меня. Меня еще никто не целовал, — взволнованно произнесла Сесилия.

Роберт обернулся к ней, и в его глазах она заметила страх и, как ни странно, высокомерие. Потом он встал, бесшумно подошел к ней и нежно поцеловал в щеку.

— Сисс, мне ужасно стыдно! — тихо проговорил он.

Тогда она схватила его руку и прижала ее к своей груди.

— Пойдем в сад, посидим там, — едва решилась прошептать она. — Пойдем?

— А как же мама?

Сисс едва заметно усмехнулась и заглянула Роберту в глаза. Залившись румянцем, он отвернулся. Зрелище было тягостное.

— Знаю. Я не дамский угодник.

Проговорил он это с ироничным стоицизмом, но даже Сисс не представляла, как ему стыдно.

— Ты и не пытался им стать!

У него мгновенно изменился взгляд.

— Разве надо пытаться?

— Ну конечно! Никогда не узнаешь, кто ты, если не попытаешься узнать.

Роберт побледнел еще сильнее.

— Наверно, ты права.

Спустя несколько минут Сесилия оставила его одного и отправилась к себе. По крайней мере, она попыталась сорвать надоевшую завесу тайны.

Дни стояли солнечные, Полин продолжала принимать солнечные ванны, и Сисс, лежа на крыше, продолжала подслушивать. Однако Полин больше не разговаривала. Из трубы не доносилось ни звука. Скорее всего, Полин лежала, отвернувшись от трубы. Сисс, как могла, напрягала слух. Она не пропустила бы даже самый тихий шепот, но ее усилия были напрасными.

Тогда ночью, когда на небе выступили звезды, Сесилия сидела и ждала, не выпуская из поля зрения окна гостиной и боковую дверь, выходившую в сад. Она видела, как зажегся свет в комнате Полин. Видела, как наконец-то стало темно в гостиной. Она ждала. Но он не пришел. Полночи она просидела в темноте, слушая, как ухает филин. Но так и просидела одна.

Два дня труба молчала, Полин не открывала своих мыслей; и вечерами тоже ничего особенного не происходило. На вторую ночь Сесилия опять с тяжелым безнадежным упорством сидела в саду — и вдруг вздрогнула. Появился он. Сесилия поднялась и, мягко ступая по траве, пошла ему навстречу.

— Молчи, — прошептал он.

Не произнося ни слова, они пошли по темному саду, оставили позади мостик и оказались на пастбище, где недавно скошенная трава была собрана в стог. Звезды сияли над головами двух несчастливых людей.

— Понимаешь, — произнес он, — я не могу просить о любви, раз у меня самого ее нет. Ты должна знать, что я искренне уважаю тебя…

— Какая может быть любовь, если ты вообще ничего не чувствуешь?

— Это правда.

Сесилия ждала.

— Разве я могу жениться? — продолжал Роберт. — Я не способен даже заработать денег. А у мамы я просить не могу.

Она тяжело вздохнула.

— Тогда не думай о женитьбе. Просто люби меня немножко. Ладно?

Он коротко рассмеялся.

— Если я скажу, как трудно начать, это прозвучит отвратительно.

Она опять вздохнула. А он как будто прирос к месту.

— Присядем на минутку, — предложила Сесилия. Они сели на сено. — Можно мне дотронуться до тебя? Ты не против?

— Против! Но делай как знаешь, — ответил он с такой робостью и одновременно с такой прямотой, что мог бы показаться смешным, и он это отлично понимал. В душе он кричал «караул».

Сесилия прикоснулась к его черным, всегда аккуратно причесанным волосам.

— Полагаю, когда-нибудь я взбунтуюсь, — вдруг проговорил он.

Они сидели, пока не замерзли. Он крепко сжимал руку девушки, но так и не обнял ее. В конце концов Сесилия поднялась и, пожелав кузену спокойной ночи, пошла к себе.

На другой день Сесилия, потрясенная и раздосадованная тем, что было накануне, опять принимала солнечную ванну на крыше, и, когда стало слишком жарко, когда солнце стало припекать слишком сильно, по ее телу вдруг пробежала дрожь. Ужас охватил ее, как она ни боролась с ним. Потому что вновь послышался тот голос.

— Caro, caro, tu non I'hai visto![67] — донесся до нее шепот на языке, которого она не понимала. Сесилия лежала с судорожно сведенными от страха руками и ногами и внимательно прислушивалась к иностранным словам. Тихо, почти шепотом, с беспредельной нежностью и все же с почти неуловимой, вероломной заносчивостью, несмотря на всю его бархатистость, голос шептал по-итальянски. — Bravo, si molto mai![68]

Именно теперь, когда звучал итальянский язык, Сесилия особенно остро чувствовала ядовитое очарование голоса, такого ласкового, такого нежного, такого мягкого и все же такого недоброго. Она отчаянно ненавидела его, ненавидела вздохи и шепот, шедшие из ниоткуда. Ну почему у нее такой утонченный, такой нежный, такой гибкий, такой потрясающе управляемый голос, а она, Сесилия, нескладная и неуклюжая? Ах, бедняжка Сесилия корчилась на жарком полуденном солнце, стыдясь своей смешной неуклюжести и необходительности, ей ли тягаться с тетушкой.

— Нет, милый Роберт, никогда тебе не стать похожим на отца, хоть ты и перенял его черты. Он был потрясающим любовником, нежным, как цветок, и настойчивым, как колибри. Нет, милый Роберт, тебе никогда не научиться служить женщине, как это делал монсеньор Мауро. Cara, cara mia bellissima. Ti ho aspettato come I'agonizzante aspetta la morte, morte deliziosa, quasi quasi troppo deliziosa per un' anima humana…[69] Он был нежным, как цветок, вездесущим, как колибри. Он отдавал себя женщине, как отдавал себя Богу. Мауро! Мауро! Ты страстно любил меня!

Мечтательный голос стих, подтвердив то, что Сесилия подозревала уже давно — Роберт был сыном некоего итальянца, а не ее дяди Рональда.

— Роберт, ты разочаровал меня. В тебе нет изюминки. Твой отец был иезуитом, и тем не менее он был самым страстным и непостижимым любовником на свете. А ты из тех иезуитов, что как рыбы в аквариуме. И твоя Сисс похожа на кошку, которая ловит эту рыбку. Все это куда менее интересно, даже чем у Генри.

Неожиданно Сесилия приблизила губы к трубе и проговорила низким голосом:

— Оставь Роберта в покое! Не убивай его, как убила Генри.

Наступила мертвая тишина, какая бывает душным июльским днем перед грозой. Сесилия лежала без сил, и только сердце громко билось у нее в груди. Она прислушивалась так, словно все ее существо превратилось в ухо. Наконец до нее донесся шепот:

— Кто-то говорит со мной?

Сесилия опять припала к трубе.

— Не убивай Роберта, как ты убила меня, — тягуче произнесла она низким, но тихим голосом.

— Ах! — послышался короткий испуганный вскрик. — Кто это говорит?

— Генри! — тем же измененным голосом ответила Сесилия.

Опять наступила мертвая тишина. Бедняжка Сесилия была в прострации. Тишину долго не нарушал ни один звук, но в конце концов она услышала:

— Я не убивала Генри. Нет, НЕТ! Генри, ты не должен меня винить! Я любила тебя, милый. Я лишь хотела тебе помочь.

— Ты убила меня! — с осуждением произнес якобы мужской голос. — А теперь отпусти Роберта. Отпусти его! Позволь ему жениться!

Какое-то время было тихо.

— Ужасно, ужасно! — словно в раздумье, пробормотал голос снизу. — Неужели возможно, чтобы тут был твой дух, Генри, и он обвинял меня?

— Да! Я обвиняю тебя!

Всю свою до сих пор сдерживаемую ненависть вложила Сесилия в эти слова, произнесенные в водосточную трубу. И в то же время, она готова была расхохотаться. Это было ужасно.

Сесилия слушала и слушала. Ни звука! Время как будто остановилось, пока она неподвижно лежала под слабеющими лучами солнца. Небо пожелтело. Она торопливо оделась и поспешила вниз, но прежде из осторожности позвала:

— Тетя Полин! Вы слышали гром?

— Да! Я ухожу. Не жди меня, — ответил слабый голос.

Сесилия, поднявшись на чердак, смотрела, как прекрасная дама, завернувшись в великолепный старинный синий шелк, неверными шагами идет к дому.

Небо понемногу темнело. Сесилия торопливо отнесла в дом пледы. Потом разразилась гроза. К чаю тетушка Полин не вышла. Она боялась грома. Роберт тоже приехал лишь после чая, попав под проливной дождь. Сесилия ушла через крытый переход к себе, тщательно оделась к обеду и даже украсила платье белыми цветами.

В гостиной горела затененная лампа. Переодевшись, Роберт ждал и прислушивался к шуму дождя. Странное дело, он тоже как будто нервничал в предчувствии чего-то необычного. Пришла Сесилия, белые цветы у нее на груди кивали головками в такт ее шагам. Роберт с любопытством поглядел на нее, лицо у него было другим, не таким, как всегда. Сесилия подошла к книжному шкафу возле двери, будто хотела найти какую-то книгу, а сама напряженно прислушивалась к каждому звуку. Сначала был шорох, потом почти бесшумно открылась дверь. И в это самое мгновение, стоя у двери, Сисс включила яркую электрическую лампу.

На пороге стояла тетушка в платье из черных кружев на чехле из ткани цвета слоновой кости. Лицо у нее было аккуратно накрашено, но казалось изможденным, да еще на нем отражалось несказанное раздражение, словно долгие годы подавляемой злобы и неприязни к близким мужчинам неожиданно превратили ее в старую ведьму.

— Ой, тетушка! — вскрикнула Сесилия.

— Ах, мама, оказывается, ты уже старушка! — вырвалось у Роберта, который словно бы опять сделался мальчишкой и в себя не мог прийти от новой шутки матери.

— Ты только сейчас это узнал? — язвительно парировала старая дама.

— Да! Ну, я думал…

Он не договорил.

— Мы идем вниз? — спросила измученная старая Полин, еле сдерживая ярость.

Она не обратила внимания на необычное освещение, хотя всегда тщательно заботилась о том, где поставить лампы. И по лестнице она спускалась довольно нетвердым шагом.

За столом Полин сидела, словно надев свирепую морщинистую маску. Она выглядела старой, очень старой, и была похожа на ведьму. И Роберт, и Сесилия тайком поглядывали на нее. И еще Сесилия заметила, что Роберт, неприятно изумленный внешним видом своей матери, как будто стал другим человеком.

— Как ты добрался до дому? — отрывисто спросила Полин с едва сдерживаемым раздражением.

— Под дождем, конечно же.

— Скажите, какой умник. Заметил, что идет дождь! — проговорила его мать, кривя губы в злобной усмешке, сменившей лукавую улыбку.

— Я не понимаю, что тебе не понравилось, — вежливо отозвался Роберт.

— Оно и видно, — сказала Полин, торопливо и неряшливо глотая еду.

Она набрасывалась на подаваемые блюда, словно бешеная собака, к вящему ужасу слуги. Едва обед закончился, как Полин заспешила, но как-то странно, бочком, вверх по лестнице. Потрясенные Роберт и Сесилия опасливо последовали за ней, будто два заговорщика.

— Сама налей кофе. Терпеть не могу! А я пошла! Спокойной ночи! — резко, отрывисто произнесла старуха и новой шаркающей походкой отправилась вон из комнаты.

Повисла мертвая тишина.

— Боюсь, мама нездорова, — в конце концов заметил Роберт. — Надо, чтобы она показалась врачу.

— Да!

Вечер прошел в молчании. Роберт и Сесилия разожгли огонь в камине и остались в гостиной. За окнами лил холодный дождь. Оба делали вид, будто читают. Обоим не хотелось проводить вечер в одиночестве. Несмотря на непостижимые зловещие перемены, вечер пролетел быстро.

Около десяти часов вдруг появилась Полин в синей шелковой накидке. Закрыв за собой дверь, она подошла к камину. Потом с ненавистью, с откровенной ненавистью посмотрела на молодых людей.

— Вам надо как можно скорее пожениться, — проговорила она неприятным голосом. — Будете выглядеть приличнее, вы ведь страстно влюблены друг в друга!

Роберт молча вскинул на нее взгляд, потом сказал:

— Мне казалось, мама, ты против родственных браков.

— Против! Но вы не родственники. Твоим отцом был итальянский священник.

Полин вытянула со вкусом обутую ножку к огню — прежним кокетливым движением. Ее тело стремилось повторять привычные изящные жесты. Однако что-то в ней надломилось, и теперь Полин была похожа на жуткую карикатуру на саму себя.

— Мама, это правда?

— Правда! Еще бы не правда! Это был достойный человек, иначе он не стал бы моим любовником. Это был в высшей степени достойный человек и не заслужил такого сына, как ты. Это счастье досталось мне одной.

— До чего же неприятно, — медленно проговорил Роберт.

— Неприятно? Тебе? Напротив, тебе повезло. А вот мне — нет, — ехидно отозвалась Полин.

Ужасно было смотреть на нее, словно разбился бокал из венецианского стекла, который потом склеили в нечто уродливое, с выступающими острыми краями.

Она ушла так же неожиданно, как пришла.

Миновала неделя. Полин не оправилась от потрясения. Похоже было, будто все нервы в ее теле одновременно, как сумасшедшие, завопили на разные голоса. Приехал врач, прописал снотворное, потому что она не могла заснуть. Без таблеток она совсем не спала и ходила взад-вперед по комнате, отвратительная, жестокая, источающая смрад ненависти. Ей было невмоготу даже смотреть на сына и племянницу. Когда же кто-нибудь из них все-таки приходил к ней, она спрашивала, не скрывая злости:

— Ну? Когда же свадьба? Или уже отпраздновали?

Поначалу Сесилия была в ужасе от того, что совершила. Она поняла, что как только ее обвинение пробило прекрасную броню, в душе начались корчи. Это было ужасно. Сисс так измучилась, что едва не раскаялась в содеянном. А потом подумала: такой ее тетушка была всегда. Так пусть до конца своих дней живет со сброшенной маской.

Однако жить Полин оставалось недолго. Она сморщивалась прямо на глазах. Все время проводила в своей комнате и никого не желала видеть. Зеркала по ее приказу были убраны.

Роберт и Сесилия сидели в гостиной вдвоем. Насмешки сумасшедшей Полин ничуть не повлияли на их привязанность друг к другу, вопреки ее ожиданиям. Однако Сесилия так и не посмела признаться Роберту в том, что она сделала.

— Как ты думаешь, твоя мать любила хоть кого-нибудь? — решилась спросить однажды вечером Сисс.

Роберт внимательно посмотрел на девушку.

— Себя! — помолчав, сказал он.

— Она и себя-то не любила, — отозвалась Сисс. — Это было что-то другое — что это было?

Не в силах найти ответ, она с мольбой повернулась к нему.

— Власть! — коротко ответил Роберт.

— Какая власть? Я не понимаю.

— Она жила за наш счет, — с горечью произнес Роберт. — Она была прекрасна и подпитывалась чужими жизнями. В последние годы мной, а прежде — Генри. Присасывалась к чьей-нибудь душе и высасывала из нее жизнь.

— Ты не простишь ее?

— Нет.

— Бедная тетушка Полин!

Но на самом деле Сисс не жалела ее. Ужас, вот что она испытывала.

— Я знаю, у меня есть сердце, — со страстью проговорил Роберт, ударяя себя кулаком в грудь. — Но оно опустошено ею почти до дна. Я знаю людей, которым нужна власть над другими людьми.

Сисс молчала, да и что тут скажешь?

Через два дня Полин нашли в постели мертвой. Она приняла слишком много веронала, и ее ослабевшее сердце не выдержало. Но и будучи в могиле, она сумела-таки нанести ответный удар сыну и племяннице. Роберту она великодушно завещала тысячу фунтов стерлингов, Сисс — сто фунтов стерлингов. Все же остальное, включая главные сокровища своего антиквариата, она отписала будущему «Музею Полин Аттенборо».