Содержанка

45

Они шли рядом, не прикасаясь друг к другу. Склонив головы перед встречным ветром. Чан был насторожен, Лида чувствовала это по тому, как он двигался (точно кошка, ступающая по льду), и по тому, как он держал руку у бедра, где у него на ремне висел нож. Хотя, глядя на его лицо, она видела спокойствие и направленный под ноги взгляд.

Улица, которую они проходили, была серой. Серые здания, толстые серые водосточные трубы, облепленные серым льдом, серый воздух, порывами бьющий им в лица. Серые балконы на испещренных трещинами стенах.

— Это неразумно, Лида, — предупредил Чан.

— Прошу тебя, любимый мой!

— Ты снова хочешь дернуть за хвост дракона.

— Дракон дрыхнет у себя в логове, как какой-нибудь пьянчужка после встречи Нового года. Он даже не узнает, что я там побывала. — Увидев, что на его лицо набежала тень, она просто сказала: — Мне это нужно, Чан Аньло. Я должна сама все увидеть.

Он кивнул.

— Значит, увидишь.

До тюрьмы оставалось два квартала. Они шагали молча, помня о сидящих на цепи сторожевых собаках, об охранниках в серых шинелях и о винтовках в их руках. На этой улице явно раньше располагались красивые особняки и росли тенистые деревья, но сейчас от этого не осталось и следа. Теперь вдоль дороги тянулись однообразные здания, в которых размещались правительственные учреждения, и лишь поросшие мхом пни у бордюра напоминали призраки былой красоты.

Лида заставила себя не поворачивать головы. Ноги ее быстро ступали вперед, хотя ей больше всего хотелось остановиться. Здесь, на улице впечатление от тюрьмы было совсем не таким, как в уютном салоне машины Вощинского. Здесь все было правдивее и грубее. Боль чувствовалась острее. Стены были выше, ворота смотрелись мрачнее. Но здесь она могла услышать Йенса Фрииса. Услышать биение его сердца. Его дыхание. Его голос.

Его голос. Она не спросила у Чана о его голосе. Как она могла забыть о столь важном?

Папа, ты слышишь меня? Ты чувствуешь, что я здесь?

Она позволила себе лишь один-единственный взгляд. Лишь слегка покосилась в сторону тюрьмы. Потом снова уткнулась под ноги и поспешила дальше. Но какая-то часть ее осталась здесь, на сером тротуаре, посреди льда и мертвых пней. И эта ее часть стала ее глазами и ушами, затаившись в ожидании.

Чан свивал в косы ее локоны. Вплетал в них красивые шелковые ленты. Он чувствовал, что ритмичные движения успокаивают ее, помогают сгладить волны, которые его чуткие пальцы ощущали под тонкими костями ее черепа. Он глубоко вздохнул и увидел, как один ее локон приподнялся, встрепенулся и мягко опустился.

— Лида, чего ты хочешь от Йенса Фрииса? Хочешь так сильно, что готова рискнуть всеми нами?

— Он мой отец, — промолвила она.

Чан вплел в пламенную волну еще одну ленту.

— Но зачем ты приехала сюда, в Россию? Ты хочешь быть ближе к отцу? Или дальше от Китая?

— Почему ты так говоришь: «дальше от Китая»? Почему я должна хотеть быть дальше от Китая?

— Потому что там умерла твоя мать.

Лида ничего не ответила. Лежавшие вдоль тела руки ее не пошевелились, и он подумал о том, чего ей это стоило.

— Твоя мать умерла, погибла там. А я ушел воевать с Гоминьданом, оставив тебя одну. Мои китайские враги отыгрывались на тебе. — Он поцеловал ее затылок. — У тебя было много причин для того, чтобы бежать. Но твой отец исчез из твоей жизни, когда тебе было пять лет, и ты почти не помнишь его. Почему же ты так к нему тянешься?

— Он мой отец, — снова сказала она голосом не громче выдоха.

Он провел рукой по ее хрупким обнаженным плечам.

— Я позволила умереть матери и не хочу позволить умереть отцу.

— В смерти матери ты не виновата. Так возжелали боги. Такое случается нечасто, но в тот день месть сбилась с пути. В этом нет твоей вины.

— Я знаю.

— И твой отец не умирает.

— Но он и не живет.

— Об этом ты не можешь знать.

— Что, ты хочешь сказать, что в том месте, мимо которого мы сегодня проходили, можно жить? Оно больше похоже на какую-нибудь гробницу.

— Хорошо, и что же ты намерена делать?

— Связаться с ним. Как-то. Пока что только это.

— А потом?

Но она уже ушла от него. Глубоко внутрь себя, туда, откуда он не мог уже ее достать. Пальцы его продолжали перебирать ее волосы, и вдруг в голове у него появилось воспоминание: вот она в Китае, стоит на песчаном берегу и смотрит на залитую солнцем воду, каждой клеточкой своего тела готовая броситься вперед, побежать вместе с течением навстречу будущему. Что стало с ней? Он наклонил голову так низко, что почти прикоснулся к аккуратному треугольнику ее лопатки, и вдохнул запах ее кожи. Пахла она, как и прежде: одурманивающей смесью жасмина и мускуса дикого животного. Но куда ушла его девушка-лиса? Медленно он оплел ее руками и притянул ее спину к своей обнаженной груди. Жар ее тела удивил его.

— Чан, — сказала она, и грусть в ее голосе ошеломила его, как неожиданная пощечина. — Что мы будем делать дальше? Ты и я?

— Любимая, нельзя сбежать от своего будущего, гоняясь за прошлым.

Она развернулась к нему лицом, не разрывая его объятий, так, чтобы ее рыжевато-карие глаза оказались напротив его черных.

— Ты думаешь, все из-за этого?

— Я думаю, ты боишься того, что может принести будущее тебе, нам, поэтому хочешь выстроить его из прошлого.

— Так, значит, Йене Фриис — это прошлое? — Да.

Она медленно покачала головой, отчего кончики ленточек в ее волосах легко прошлись по его щекам.

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Ты совсем ничего не понимаешь.

Ее слова больно укололи его, пробили крошечное отверстие в сердце. Он поднял руки и охватил ладонями ее лицо.

. —Я понимаю, что мы вместе. Этого достаточно. — Он улыбнулся. — Посмотри, что у тебя в волосах. Посмотри на ленточки.

Это получилось не сразу, но, когда она увидела, на лице ее появилась улыбка.

— Красные ленты.

— Красный — символ счастья.

Было темно, и шел дождь со льдом. Льдинки впивались в кожу на шее. Йене посильнее натянул кепку и поднял высокий воротник так, чтобы закрыть уши. Прогулки в полседьмого утра в отвратительную погоду дарят человеку не самое лучшее настроение. Они ворчали друг на друга, на охранников, на погоду, но больше всего — на полковника Тарсенова.

— Садист чертов.

— Сам еще небось задницу из теплой кровати не поднял.

— Завтракает яичницей с ветчиной. Булочками с горячим шоколадом.

— Чтоб он подавился ими, сволочь.

Тарсенов настаивал на том, чтобы заключенных каждое утро выводили во двор перед началом работы и вечером до ужина, где они полчаса ходили по кругу. И его распоряжение выполнялось неукоснительно, независимо от погоды, в дождь, ветер или снег. Свет прожекторов, вооруженные охранники, наблюдающие за тем, как они широким кругом в цепочке по одному, соблюдая дистанцию в четыре шага, ходят кругами за металлическим забором. Разговаривать было запрещено.

Сегодня во дворе было неприятно. Но Йене помнил дни и похуже. Намного. Когда ходил в строю на сибирский лесоповал. Часы марша через пургу до рабочей зоны. Поэтому сейчас он не жаловался и не ворчал. Его лишь беспокоила Ольга, то, как она перенесет дождь. Он посмотрел на съежившуюся промокшую фигуру дальше в строю. Шла женщина так, словно в ботинки ее было залито несколько пудов того свинца, который она когда-то добывала на руднике. Ноги худые, как спички. К тому же ее мучил кашель. Звук ее хриплого дыхания заставлял его волноваться. Он повидал слишком много смертей, слишком много раз наблюдал, как кашель разрывал легкие на клочки. Если бы только она больше ела.

А Лида ела?

Эта мысль вкралась ему в голову незаметно и иногда просыпалась. Когда он подносил ко рту ложку горячего мясного рагу, он на миг замирал и думал о том, что Лида в эту секунду ест сухой черный хлеб. Ночью, лежа под теплым одеялом, он представлял, как она дрожит от холода. Когда он бывал под дождем, как этим утром, она тоже мокла? И еще: снился ли он ей так же, как снилась она ему?

Ему до боли хотелось узнать о ней что-нибудь. Китаец ничего не сказал о его жене, о любимой Валентине. Ей тоже удалось спастись от большевиков? Господи, сделай так, чтобы она была жива. Пусть ей сейчас будет тепло и уютно" в каком-нибудь безопасном месте. Пусть она будет хоть толстой, хоть ленивой, если хочет. А что, если она здесь, в Москве, вместе с Лидой? На этом холодном мокром дворе ему представилось мерцание темных бархатистых волос, которые он так любил расчесывать каждой вечер перед сном, и еще лицо, до того красивое, что ни один мужчина не мог отвести от него взгляда. Ты здесь, Валентина? Ты вернулась домой, в Россию? Он не мог представить себе, чтобы кто-нибудь, настолько полный жизни и яркий, мог существовать здесь, в новой, серой и однообразной, советской России.

Неожиданный адский грохот прервал его мысли. Это был звук открывающихся металлических ворот. В ту же секунду Йене насторожился.

Будьте готовы к тому, что она попытается с вами связаться.

Так было сказано в записке. Но за тяжелым скрежетом петель последовал обычный звук, с которым в тюрьму въезжала телега булочника. Она приезжала каждое утро, груженная подносами с хлебом, но от заключенных ее отделяло надежное ограждение в виде натянутой металлической сетки. Никто не обратил внимания на телегу, даже охранники. Только сторожевые собаки, высунув слюнявые языки, начали принюхиваться, почувствовав запах свежей выпечки.

Будьте готовы.

Йене ступал по скользким от дождя булыжникам, борясь с желанием остановиться, но из-под козырька кепки он украдкой бросил косой взгляд за металлическую сетку, на старую сонную лошаденку с провислой спиной и на мальчика, который держал ее под уздцы. Вдруг в его мозгу что-то щелкнуло. Словно открылся какой-то ставень, впустив свет. Мальчик был не тот, что обычно.

Пекарь был тот же, что и всегда. Тут никаких перемен: тот же белый фартук и вечно засыпанная мукой куртка. Он снял с крытой телеги широкий поднос с буханками, прикрытый от дождя листами жиронепроницаемой бумаги. Густым басом он, как обычно, приветствовал через ограждение заключенных, бросив: «Доброе утро», и через боковой вход скрылся в здании. Мальчик начал насвистывать что-то веселое. Что это была за мелодия? Йене продолжал идти, не отрывая глаз от мальчика в синей куртке, слишком большой для его тощей фигуры. Темная шапка скрывала большую часть его головы, так что под лучом прожектора Йене мог различить только впалые щеки и сложенные для свиста губы.

Йене засвистел в ответ.

— Тишина! — рявкнул один из охранников.

Йене замолчал. Когда он снова посмотрел на телегу пекаря, мальчик стащил с нее тяжелый поднос с булочками и теперь прилаживал его себе на голову, широко раскинув руки, чтобы доставать до краев. Иене как раз подходил к железной сетке и слегка замедлил шаг.

— Идите быстрее, — послышался из-за его спины недовольный голос.

Мальчик явно торопился. Прежде чем показался пекарь, он неверной походкой заковылял по мокрым неровным булыжникам, неожиданно поскользнулся, попытался извернуться так, чтобы не наклонить поднос, но в результате его ноги поехали и он плюхнулся на камни. При этом поднос полетел в сторону. Десятки булочек откатились к сетке. Саранча не налетает на поле так быстро, как заключенные бросились к ограждению. Булочки исчезли через ячейки сетки в одно мгновение.

— Гады чертовы! Ворюги! Отдайте булочки! — завопил мальчик и лягнул металлическую решетку, отчего та зазвенела.

Но никто из заключенных его не послушался. Даже охранники, глядя на него, рассмеялись.

— Я про всех вас расскажу! — надрывался мальчишка. — Вас всех расстреляют!

Юный помощник пекаря в гневе швырнул шапку в сетку, и та упала в лужу. Дождь тут же пригладил его белесые волосы, похоже, что по его худому лицу покатились слезы.

— Теперь меня прогонят с работы! — проныл он.

— Держи, малыш. — Иене подошел к забору. — Можешь забрать мою. — Он пропихнул через сетку свою булочку, и мальчик жадно схватил ее.

— Спасибо.

— Осторожно, твой хозяин идет.

Мальчик в страхе посмотрел через плечо и быстро снова повернулся к Йенсу.

— Спасибо, — произнес он. — Это вам взамен. — Он достал из кармана толстый кусок черного хлеба. — Это мой завтрак. — Он сложил его пополам и передал через ограждение Йенсу.

— Эй, там! — крикнул один из охранников, вскинув винтовку. — Никаких передач!

Но Йене уже откусил большой кусок хлеба.

— Вам что, жалко, чтобы я съел кусок хлеба? Я думаю, вашему полковнику Тарсенову это не понравится.

— Какого дьявола?! Это что такое? — пробасил появившийся пекарь. — А ну иди сюда, тупой щенок! Где мои булочки?

Мальчишка тут же бросился подбирать с земли и бросать на поднос булочки, до которых не смогли дотянуться пальцы заключенных, но даже в темноте они казались грязными и мокрыми. Пекарь вырвал у него из рук поднос и стукнул мальчика кулаком так, что тот упал и ударился затылком о булыжники. Тот свернулся клубком и, закрыв лицо руками, протяжно заныл. Плечи его задрожали.

— Оставь в покое мальчишку! — крикнул Йене.

— Да пошел ты, зэк! Не твое собачье дело. Я из-за этого идиота недоделанного могу работы лишиться. — Пекарь пошел к телеге и снял следующий поднос.

К заграждению подошел охранник.

— Ну все, представление закончилось. Пошли дальше.

Чувствуя себя неловко от того, чем обернулась их жадность, заключенные снова выстроились в круг. Йене последним отошел от сетки.

— Эй, мальчик! Ты цел?

— Я? Да. — Сверкнув из-за пальцев блестящими глазами, он подмигнул Йенсу.

— Видишь вон там скамеечку?

— Ага.

— Если голова кружится, посиди там минуту, — сказал Йене, внимательно глядя на мальчика. — Мы там иногда сидим, когда ведем грузовик.

На лице пострадавшего появилась хитрая улыбка.

— Иди сюда, — раздался в холодном утреннем воздухе густой голос пекаря. — И бери поднос как положено, паршивец.

Мальчик вскочил на ноги и принялся за работу.

«Папочка, родненький». Йене не смог читать дальше, потому что его глаза тут же наполнились слезами. «Папочка, родненький». Сколько прошло лет с того дня, когда он в последний раз слышал эти слова! Он лег на кровать и представил себе дочь, ее огненные волосы, сверкающие на солнце в петербургском саду.

Он снова поднял письмо к глазам.

«Папочка, родненький, после долгих двенадцати лет мы даже не можем поздороваться. Короткая записка, спрятанная в куске хлеба… Поэтому я сразу перейду к самому важному. Я очень скучаю по тебе и думаю о тебе каждый день. Мама всегда говорила, что вспоминала тебя каждый раз, когда смотрела на меня. Мне очень не хочется тебя расстраивать, но я должна сказать, что мама погибла в прошлом году в Китае. Это был несчастный случай…»

Маленький листок бумаги задрожал в его руке, буквы расплылись. Нет. Валентина, нет! Почему ты не дождалась меня. Сколько бы раз я не обманывал себя, по я всегда верил, что когда-нибудь увижу тебя снова… Бешеная ярость захлестнула его, сжав горло так, что он почти задохнулся. Ярость, направленная на систему, которая без всякой причины лишила его свободы, на бесцельно прошедшие годы, на того, кто был причиной несчастного случая, отнявшего у него жену.

Он положил голову на записку, как будто написанное на бумаге могло как-то перейти ему в мозг. Долгое время он просидел вот так. В его сознании начали появляться образы, которые раньше он сдерживал, боясь, что они могут пошатнуть хрупкую основу его внутреннего мира. Свет в камерах заключенных никогда не выключался, даже ночью, так за ними было проще наблюдать, поэтому, когда прошел час, потом еще один, Иене встал с постели, плеснул на горящие щеки водой из рукомойника в углу и снова принялся за письмо.

«Папочка, родненький, после долгих двенадцати лет мы даже не можем поздороваться. Короткая записка, спрятанная в куске хлеба… Поэтому я сразу перейду к самому важному. Я очень скучаю по тебе и думаю о тебе каждый день. Мама всегда говорила, что вспоминала тебя каждый раз, когда смотрела на меня. Мне очень не хочется тебя расстраивать, но я должна сказать, что мама погибла в прошлом году в Китае. Это был несчастный случай. Она оставила мне письмо, в котором сообщала, что ты жив. Я уехала из Китая и стала искать тебя. Сначала узнала, что ты был в Тровицком лагере, а теперь приехала за тобой сюда, в Москву. Со мной Алексей Серов и Лев Попков. Я знаю, что связываться с тобой таким способом опасно, и я очень боюсь за тебя. Но если ты можешь хоть как-нибудь дать о себе знать, написать хоть что-нибудь, мальчик завтра снова приедет в тюрьму с пекарем.

Люблю тебя. Твоя дочь Лида».

Йене перечитал послание еще раз. Потом еще и еще. Он стал ходить по камере, впитывая слова дочери, рассматривая ее крупный наклонный почерк, пока не запомнил все до последней буквы, до последней запятой. Потом разорвал записку на мелкие кусочки и проглотил.

— Ты Алексею сказала? — спросил Попков.

Лида покачала головой.

— Нет.

— Ха!

В пекарне было тепло, как летом. Жар, идущий от печей, затуманил окна, и Лида с трудом могла рассмотреть, что происходит на улице. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, высматривая на дороге телегу. От напряжения нервы ее сделались хрупкими, как лед. Лев стоял позади нее в расслабленной позе, прислонившись плечом к стене. Он держал под мышкой толстую буханку черного хлеба и время от времени отрывал от нее большие куски и отправлял себе в рот. Черт! Как он мог есть в такую минуту? У самой Лиды крутило желудок от переживаний.

Наконец с темной улицы донесся ленивый стук лошадиных копыт, и через несколько секунд в пекарню ворвался мальчик. На его лице сияла широкая улыбка и расплывался огромный свежий синяк. Лида бросилась к нему и до того сильно обняла его худые плечи, что он вскрикнул и вывернулся. Даже Попков, испытывая облегчение, отпустил ему затрещину.

Лида подошла к стойке, за которой ее поджидал пекарь, и положила перед ним золотой браслет Антонины.

— Вы справились, — сказала она.

— Сколько стоит отец, Алексей? — спросила Лида.

Они шли рядом по улице Грановского, недалеко от университета, так же как всего пару месяцев назад гуляли по улицам Фелянки. Но теперь между ними не было той простоты, которую они ощущали тогда. Алексей настаивал на том, что должен найти себе в Москве отдельную квартиру. И хотя дождь прекратился, шагали они быстро, будто хотели оторваться от своих длинных теней.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Алексей.

— Я имею в виду: неужели ты можешь вот так просто купить себе нового отца? Отца, который обеспечивает тебя фальшивыми документами и взамен указывает, что тебе можно делать и чего нельзя? Тебе такой отец нужен?

Алексей, не замедляя шага, повернул голову к Лиде.

— Дело не в отце, — быстро произнес он, — а в сестре, верно?

Лида потупила взгляд. Она не захотела произнести вслух «да».

— Лида, ты должна понять, что Максим Вощинский — это мой путь к Йенсу. Я не собираюсь менять отца или… — Тут он ненадолго замолчал, полы его длинного пальто затрепетали на ветру, обнажив ноги до колен. — Или сестру.

— Но ты любишь этого Максима.

— Да, он мне нравится. Это умный и сложный человек. — Алексей пожал плечами. — И он мне интересен.

— Я ему не нравлюсь.

— Ну и что? Ты мне нравишься.

Она посмотрела ему прямо в лицо.

— Тогда ладно.