Та, что превращает время в пыль

Глава одиннадцатая

— Кристиан, я так рада тебя видеть! — Моя дражайшая сестра, виконтесса Фелиция Арей, в девичестве Валентрис, поцеловала меня в щеку.

Скинула пелерину и перчатки на руки Эйзерваля и грациозно прошествовала в гостиную. Глядя на ее идеально прямую спину, я невольно задался вопросом — а было ли хоть что-то, что Фелиция делала не грациозно?

Она была невозможно, ангельски красива. Тонкий аристократичный нос, вылепленные скулы, четкие очертания пухлых губ. Все в ней казалось совершенным — не было ни одной лишней, неуместной детали, ни одного изъяна. Смотреть на Фелицию было немного больно — наверное, из-за таких красивых женщин и рождаются легенды о том, что на истинное обличье ангелов нельзя смотреть. Ее волосы, пепельно-русые, струились по плечам, падая на лиф платья из белого атласа, отделанного тончайшей паутиной кружев. На макушке — аккуратная шляпка с кокетливым пером.

Я всегда знал, что Фелиция мне не сестра. Знал, что родители — Дэйн и Амалия Валентрис — мои приемные родители, хотя до самого конца — то есть до моего побега из дома, да и после возвращения в Ант-Лейк, — они так в этом и не признались.

Однако доказательства были мне не нужны. Достаточно было взглянуть на нас с Фелицией, чтобы понять, что мы совершенно не похожи. Нас разделял всего лишь год — она была младше, но… Взять хотя бы глаза: ее были мшисто-зелеными, мои

— серо-стальные, странные, кажущиеся почти потусторонними. Вряд ли роль в этом сыграла матушка-природа, скорее дело было в моей ипостаси Ангела Смерти. Казалось, будто Господь, создавая меня, своего личного карателя, и придавая мне человеческие черты, допустил небольшой изъян. И мои глаза выдавали таящуюся во мне сверхъестественную, потустороннюю сущность.

Я был совершенно не похож на обоих родителей, горячо утверждавших, что они мне родные. Фелиция же пошла в мать, Амалию Валентрис — овалом лица и разрезом глаз, но все же она была одной из тех, кого принято называть гадким утенком, выросшим в прекрасного лебедя. Повзрослев, она расцвела и, казалось, год от года становилась все прекраснее. Сейчас, в свои двадцать восемь она была воплощением женственности и красоты.

Но знание, что друг другу мы не брат и сестра, подкреплялось не только внешней несхожестью. Фелиция была истинной дочерью своих родителей — тихая, примерная, спокойная. С самого детства она постоянно давала отцу и матери новый повод для радости: прекрасно музицировала, прекрасно танцевала. Ей давалось легко и рисование, и наука. Но вместе с тем она была… обычной, если так дозволено сказать. Обычными были и мои родители — хорошие фермеры, удачливые дельцы.

Я же рос очень странным ребенком — отталкивающим и пугающим в своей странности. Я видел вещи и явления, недоступные другим, чувствовал то, что не мог чувствовать обычный человек: призрачную энергию, утекающую сквозь пальцы, духов или некий едва заметный ареол, который много позже я начал называть аурой — она подсказывала мне многие вещи, незаметные человеческому глазу, такие как болезни, которыми страдал собеседник или истинные эмоции, будь то печаль или ярость.

Мучаясь сомнениями и годами терзаясь вопросом — кто я такой? — я однажды услышал ответ: Ангел Смерти. Сама тьма мне его подсказала, но я знал, что направлен светом. Направлен в этот мир Им.

И даже после отчуждения приемных родителей я не отрекся от того, кому единственному должен быть благодарен за свою жизнь. И много позже проявившийся во мне дар лишь уверил меня в том, что Господь — мой истинный отец и создатель, взваливший на меня самую грязную работу: очищать эту землю от грешных душ. Очищать ее от недостойных.

Несмотря ни на что, я любил приемных родителей и не мог допустить, чтобы они страдали из-за меня. А ведь по Ант-Лейку, как змеи, уже ползли шепотки о странном мальчике Кристиане Валентрисе, который видел то, чего другие не видят. Я не мог допустить, чтобы однажды в двери дома, где я прожил всю свою жизнь, постучались охотники на ведьм. И не мог дальше продолжать жить во лжи, с каждым годом лишь все больше запутываясь в ее паутине — да так, что мне все труднее становилось дышать. Я был словно заперт в клетке из моральных устоев и установленных границ. Я должен был казаться обычным… но обычным я не был.

И в день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я покинул свой дом — как мне тогда казалось, навсегда. Перед сном я крепко поцеловал сестру и родителей, а когда все уснули, просто ушел в ночь, принявшую меня в свои объятия. Я хотел найти себя, понять, кто я есть, но в Ант-Лейке среди косых взглядов и недобрых лиц это казалось невозможным.

Двенадцать лет я скитался по разным городам, осваивал магию, действуя вслепую, наощупь — ведь само это понятие заставляло людей испуганно озираться по сторонам в страхе, что поблизости окажутся охотники на ведьм. Тогда и проявилась моя сила, тогда ночь впервые позвала меня. Тогда, склонившись над юной девочкой, утонувшей в реке, я впервые увидел чужие воспоминания. И именно тогда, пройдя по оставленному мне ушедшим в Пустыню Снов духом девочки следу я нашел ее убийцу. Откуда-то во мне зрело твердое убеждение, что он избежит наказания за свершенное — если его не покараю я.

Это было похоже на танец вслепую, в кромешной темноте — я рисовал свой собственный, новый мир, в котором я наконец нашел свое место. Я пришел к убийце, не зная, чем это встреча обернется для меня. Я был безоружен, но, как оказалось, оружие и не потребовалось. Им стали мои крылья, сотканные из самой ночи, которые вдруг распустились за моей спиной. И когда монстр в человеческом обличье, утопивший юную девушку в канале, с неизмеримым ужасом спросил, кто я такой, ночь ответила за меня, но моим же голосом: «Ангел Смерти».

И, едва я это произнес, как почувствовал некую… правильность. Словно все кусочки головоломки, над которой я мучился все свое детство и юность, вдруг встали на место, сложились в цельную картину.

Я наконец обрел самого себя.

Движимый инстинктами, я обнял грешника своими крыльями. В тот день я впервые забрал чужую душу. Насквозь прогнившую болью и страданиями, которые он — сосуд души — причинил другим. Именно в тот день я стал истинным Ангелом Смерти, сотканным из тени клинком и карающей дланью Господа Бога.

Еще долго я бродил по миру, гонимый лишь собственным предназначением. А затем… вернулся домой, в родной Ант-Лейк. Не знаю, наверное, я устал скитаться. Устал от одиночества.

Я никогда не нуждался в деньгах — моя магия позволяла мне создавать их прямо из воздуха. Вернее, преобразовывать тень в то, что я только мог пожелать. Все, чего годами добивались люди, ради чего предавали самих себя и шли по головам, жертвовали — кто временем, кто свободой, кто совестью — с легкостью, по щелчку пальцев, могло стать моим.

Вот только мне ни деньги, ни роскошь были не интересны. Единственное, в чем я действительно нуждался — в любви, ведь невозможно жить в реальности, где не видишь ничего, кроме смерти.

И тогда я осознал, что, пока я буду вечным скитальцем, рядом со мной будет лишь один спутник, и имя ему одиночество. Поэтому я вернулся в Ант-Лейк. Купил "Лавандовый приют", вновь поддавшись внутреннему чувству; ощущению, что дом словно зовет меня. Было в нем что-то магическое, особенное. Фелиция же в особняке чувствовала себя вполне раскованно — как обычный человек, лишенный дара, и не догадываясь о тайнах, которые скрывали его стены.

Вот и сейчас она комфортно расположилась на софе, положив тонкую руку на спинку и поигрывая пальцами, закованными в золотые кольца. За время моего отсутствия Фелиция вышла замуж за виконта Арея и, похоже, была действительно счастлива в браке.

— Хорошо выглядишь, — сообщила сестра с полуулыбкой.

Я видел в ее глазах облегчение, и знал, чем оно вызвано — после исчезновения любимой я погрузился в пучину беспросветной тоски, и лишь сейчас начал видеть проблески света. Я был благодарен Фелиции за заботу — то, что она была не родной мне сестрой, не мешало мне любить ее как сестру.

Фелиция никогда не одобряла выбор моего сердца. Она с самого начала невзлюбила ту, что я называл Орхидеей — ведь ее собственное имя не отражало ее истинной красоты, грации и великолепия. Долгое время я пытался примирить двух самых дорогих мне на свете женщин, но однажды понял, что моя затея никогда не увенчается успехом.

— Спасибо, — вторя сестре, с улыбкой ответил я. — Ты же ослепительна как всегда.

Фелиция сделала чуть смущенный вид, но я знал, что это лишь лукавство. Моя сестра прекрасно осознавала, насколько красива.

Потекла непринужденная беседа. Я осведомился, как идут дела у родителей — не был у них уже больше месяца. Им принадлежал литейный цех, и дела, судя по бойким ответам сестры, шли хорошо и гладко. Осторожно поинтересовался делами самой Фелиции и ее супруга.

Фелиция никогда не затрагивала темы, которые могли бы стать причиной нашей общей неловкости — так, она никогда не спрашивала, откуда у меня, уехавшего из дома в возрасте восемнадцати лет, такие средства, позволяющие вести безбедное существование. Едва вернувшись в Ант-Лейк, я сочинил для нее историю, в которую поверить мог разве что несмышленое дитя. И, конечно же, Фелиция не поверила — но и расспрашивать меня не стала.

Жаль, но эта ложь во спасение единственной не была. Я заверил Фелицию и родителей, сорвав с их губ облегченный вздох, что от видений, мучивших меня в детстве, не осталось и следа. Что все те необычные явления, что, как мне казалось, я видел, просто испарились, перестали меня донимать. Я рассказывал им о дальних странах, в которых я побывал, о тайных знаниях, что мне открылись. О мудрых наставниках, которые открыли мне глаза на мои заблуждения. Я сказал, что могу назваться «сыном Господним», вкладывая в эти слова тот же смысл, что и любой другой человек на земле. Ведь все мы — Его дети.

Я говорил это и чувствовал, как ложь колет мои губы.

Это было непросто. Но я осознал свои прошлые ошибки, и делал все возможное, чтобы их не повторять. Так, я осознал, что люди всегда боялись и будут бояться того, что кажется им противоестественным, невозможным. И слова «магия», «дар» и, уж тем более, «каратель» отныне стали звучать лишь в моей голове, будто запертые там на огромный ржавый замок, ключ к которому подобрать уже невозможно.

Да, я сожалел, что после исчезновения Орхидеи в моей жизни больше не осталось людей, которым бы я мог открыться. Так было до вчерашнего дня… но правда стала для Розали сильным потрясением. Я боялся, что, открывшись ей, я проложил между нами пропасть — как случилось это когда-то с моими приемными родителями.

Но я был к этому готов.

В тот час, когда ночь нарекла меня Ангелом смерти, когда я принял свою роль и свое предназначение, я ступил на путь одиночества.