Тайна двух лун

11. Совет

Прошла ровно неделя с того дня, как меня отстранили. Неделя без Лиз. По распоряжению Арольда её перевели в новый корпус, там у меня не было пациентов. Теперь я даже не мог просто столкнуться с ней в коридоре, случайно встретиться взглядами, обедая в столовой, или обменяться двумя фразами в общей гостиной. Моя бедная Лиз… Наверняка, она чувствовала себя преданной. Я должен был непременно с ней встретиться и всё объяснить. Сказать, что я не бросал её. Вселить веру в скорое выздоровление. Но, к сожалению, все мои попытки увидеться с ней обернулись неудачей. Я чуть ли не каждый день торчал в библиотеке, которая располагалась в новом крыле, но так и не застал там Лиз. Мне даже посчастливилось узнать номер её палаты, но едва я вошёл в коридор – тут же наткнулся на старшую медсестру. Она бдела как цепной пёс, чтобы я не приближался к моей бывшей пациентке. Я чувствовал себя преступником, который украдкой пытается нарушить запрет. И моя любовь к Лиз тоже была преступной…

В десять утра заглянул Патрик, мой подопечный из Лондона. У нас он с переменным успехом проходил курс лечения от алкоголизма. Его предки были аристократами, сделавшими состояние на строительстве железных дорог. Семейное дело совершенно не интересовало юношу. Он был человеком непрактичным, рассеянным, немного не от мира сего и ровным счётом ничего не смыслил в том, к чему его готовили. Отец пытался вылепить из сына ловкого дельца, а Патрик хотел стать писателем. Он жил своими историями, дышал ими, любил их, но осуждение со стороны родственников и неудачи с публикациями первых книг постепенно привели его к белой горячке.

Отец Патрика отправил сына к нам в клинику с настоятельной просьбой не только излечить того от пагубного пристрастия, но и выбить из молодого человека навязчивую идею стать романистом. И если с первым я мог и умел бороться, то за последнее я не ручался. Хотя Арольд сказал мне прямым текстом, что пожелание родителя должно быть исполнено. «Вы же специалист по гипнозу, Ланнэ, – заявил он мне. – Вот и убедите юношу, что железные дороги – страсть всей его жизни». Но разве смел я допустить такое кощунство, прочитав черновики Патрика? Познакомившись с его творчеством, я с уверенностью мог заявить лишь одно: это прирождённый писатель.

Помимо всего прочего, в отличие от большинства наших пациентов, Патрик совершенно не рвался домой, потому что здесь, в клинике, на лоне горной природы, он мог наконец спокойно творить без оглядки на осуждение родных, в то время как визиты близких провоцировали у него срывы. После отъезда родителей Патрик часто воровал алкоголь на кухне, а иногда даже сбегал в соседние деревушки и напивался вдрызг.

Сеансы психоанализа помогали ему обрести равновесие и отказаться от вредной привычки, но вся работа шла насмарку после визитов родни. Вскоре я понял, что они оказывают на него не менее губительное влияние, чем сама выпивка. На мой взгляд, психиатрическая помощь нужна была первым делом отцу, а не сыну, поэтому при каждом удобном случае – в личных встречах и переписке – я пытался ненавязчиво подвести главу семейства к той мысли, что лучше оставить Патрику право выбора.

Погода с утра была замечательная, и я позвал моего подопечного пройтись. Мы сидели в моём «лесном кабинете», на вершине утёса, и он читал мне следующую главу своего романа, склонив всклоченную рыжую голову над испещрённой мелким почерком бумагой. Обычно скромный малый, с тихим голосом и извиняющимся выражением лица, в минуту декламации своей прозы, Патрик превращался в актёра драматического театра. Голос его становился выразительным, жестикуляция активной. Он словно сам проживал те испытания, которыми наградил своих персонажей.

Это была трагическая история любви одного солдата, тяжело раненого во время войны, и медсестры полевого госпиталя, пытавшейся сохранить ему жизнь. Драматизм этого отрывка настолько тронул моё сердце, что я на минуту потерял дар речи, словно пережив с несчастным воякой все выпавшие на его долю беды. Разве могла у меня после этого подняться рука разубеждать Патрика в его призвании?

Мы побеседовали ещё с полчаса, и перед тем, как идти обратно, он вдруг спохватился, начал шнырять по карманам и неожиданно протянул мне помятый конверт.

– Просили вам передать, доктор, я совсем запамятовал, – проговорил Патрик, извиняясь. Он действительно был очень рассеян.

– Кто? – спросил я, а у самого перехватило дыхание.

– Мисс Родрик. Мы виделись с ней вчера в библиотеке, она зашла всего на минуту. Кстати, а почему её перевели в новое крыло?

– Как она? – произнёс я на выдохе, пропустив мимо ушей его вопрос.

– По-моему, не очень, – виновато пожал плечами Патрик, – но мы почти не говорили, она сразу ушла. А вы разве больше не занимаетесь ею?

– Нет. Теперь её ведёт доктор Арольд, – коротко ответил я и затолкал письмо во внутренний карман пиджака. – Нужно возвращаться. Кажется, надвигается гроза.

Больше он ничего не спросил, вероятно, из-за природной тактичности. Хотя сплетни про меня и Лиз наверняка не обошли его стороной.

Я заперся в своём кабинете. Утренние сеансы были завершены, стрелки часов показывали 11–00 – время Лиз. Но она не придёт. Запечатанный конверт лежал передо мной. На лицевой стороне её почерком было аккуратно выведено: «Доктору Ланнэ лично в руки». Это «лично в руки» немного тревожило меня. Оно звучало как-то чересчур официально. Конечно, я не ожидал прочитать там ничего из разряда «от любящей Лиз», но всё же это «лично в руки» придавало записке излишнюю официальность.

Я распечатал конверт и аккуратно развернул письмо, пытаясь уловить её аромат. Взгляд заскользил по строкам:

Доктор Ланнэ, прошла уже неделя, как меня перевели в новый корпус. Под дверьми постоянно дежурит медсестра, словно я из буйных. Ходит за мной попятам, как привязанная. На прогулку – с ней, в столовую – с ней. Шагу не даёт ступить. Целую неделю я прождала от Вас объяснений, пока не выяснила, что, оказывается, Вы больше не занимаетесь мной и передали меня заведующему. Мне бы очень хотелось знать, чем Вы руководствовались, принимая такое решение.

Доктор Арольд утверждает, что моя болезнь прогрессирует, и мне требуется более серьёзное лечение. Я и сама это понимаю. Приступы участились, и после них я чувствую себя совершенно опустошённой, будто потихоньку покидаю собственное тело… Знаете ли Вы, доктор, каково это, понимать, что уходишь? Не знаете и не можете знать, да Вам и не интересно.

Теперь я вполне осознаю – Вы никогда не говорили мне всей правды о моей болезни. Очень жаль, потому что я Вам верила. Конечно, это Ваше решение и Ваше право отказаться от дальнейших попыток вылечить меня, однако я всё же ждала, что Вы хотя бы удосужитесь лично передать мне свои мотивации. Видимо, я опять ошиблась…

Всего Вам доброго, доктор.

Лиз Родрик.

Рука с письмом упала на стол, я схватил стоявший рядом стакан и со всей злости швырнул его в стену. Осколки брызнули во все стороны. Я вскочил с кресла и решительно направился к двери, уже представляя, с каким удовольствием врежу по лысому, в коричневых пятнах, черепу. Как он посмел, этот чёртов старикашка. Он всё вывернул так, будто я сам отказался от Лиз, и теперь она думает, что я предал её.

Мои пальцы уже решительно сжимали ручку на двери в кабинет Арольда, но тут я подумал, что если заговорю с ним о письме, то поставлю Лиз в гораздо худшее положение, чем теперь. Ей вообще запретят выходить из палаты. С трудом поборов гнев, я отпустил руку и вернулся в свой кабинет. Мне хотелось всё разгромить, но здравый смысл вновь усадил меня за стол и заставил перечитать письмо. «я Вам верила… я ошиблась…» Это подчёркнуто пренебрежительное Вы, Вас, Вам, написанное с заглавной буквы, и этот официальный тон обжигали, как хлёсткие пощёчины. Лиз презирала меня…

Я достал чистый лист и решил, что напишу ей ответ. Она поймёт. Я всё объясню и попытаюсь её успокоить. Но после первых же трёх строк скомканный клочок полетел в корзину. Я извёл целую стопку бумаги, но всё, что выходило из-под моего пера, выглядело, как неуклюжие оправдания. Она была вправе презирать меня… Я не смог отстоять её у Арольда, не осмелился признаться в своих чувствах и, самое главное, не сумел вылечить её. Старик прав: я ни на что не годен. Очередной неудавшийся черновик я затолкал в ящик стола, затем встал, снял с вешалки плащ и шляпу и вышел из кабинета. Невыносимо захотелось проветрить голову и подумать. Я предупредил ассистировавшую мне в тот день медсестру, что меня не будет до вечера, и отправился на железнодорожную станцию взять поезд до Цюриха. В клинике я оставаться не мог, потому что плохо себя контролировал и рисковал натворить бед. Смена обстановки помогла бы мне привести мысли в порядок.

Как в тумане, я бесцельно бродил по узким улочкам Цюриха, кормил уток на берегу реки Лиммат и заглядывал в витрины закрывшихся на обед магазинов. Меня не радовал ни свежий запах предгрозового воздуха, ни нежные цвета распускающейся повсюду глицинии. Кругом была весна, а в моём сердце – глубокая осень. В голове звенела совершенная пустота. И только строчки из письма звучали в ней укоризненным «я Вам верила… я ошиблась…»

Я не знал, что делать дальше. Вдруг Арольд прав, и мне просто не хватает опыта? Не лучше ли тогда оставить Лиз ему? Несмотря на всё моё неприятие, он врач со стажем и, возможно, сумеет вылечить её. Для меня же она теперь гораздо большее, чем просто пациентка – и это только мешает лечению. Лиз выздоровеет, и тогда я всё ей объясню, скажу, что так было нужно, открою ей свои чувства… А пока… Пока мне хотелось лишь одного: напиться. Напиться до полной потери рассудка, только бы не слышать больше в своей голове слова из письма. Но, как назло, в этот час все забегаловки были ещё закрыты. Чёртова швейцарская дотошность в соблюдении распорядка дня. Если человек хочет выпить в три часа, ему придётся терпеть до вечера.

Намечавшаяся с утра гроза наконец собралась силами. Небо стремительно темнело, и с запада на город наползала тяжёлая свинцовая туча. Ударили первые капли, припустил дождь. По мокрым улицам бегали мальчишки-торговцы, зажав под мышкой охапки зонтов, и предлагали забывчивым прохожим купить втридорога свой товар. Я осознал, что и мне нужен зонт только в тот миг, когда один из парнишек уже всучил мне его и протянул ладонь в ожидании оплаты. Я дал ему деньги и, открыв зонт, побрёл по улице в случайно выбранном направлении.

В небе громыхал гром, сверкали электричеством молнии, люди ускоряли шаг, а я сидел на мокрой скамье, под угрюмым платаном, в каком-то сквере, и изводился мыслями о Лиз. Зонт не то чтобы очень спасал, но, возможно, воспаление лёгких всё же обойдёт меня стороной. Не знаю, сколько прошло времени, но, видимо, достаточно для того, чтобы гроза выжала из тучи всё что могла, и потихоньку затихла. Робко проглянуло уже опускающееся к горам солнце, улицы оживились. Вдруг кто-то окликнул меня.

– Артур! Вот уж никак не ожидал, что встречу тебя в Цюрихе, – пророкотал человек, растолстевшую физиономию которого я сразу узнал. – А ты что под зонтом? Дождь уже полчаса как кончился.

Передо мной стоял, заложив большой палец в петлицу клетчатой жилетки, Клаус Майнер. Мы учились вместе в Базельском университете, но он был на несколько лет старше, чем я, и уже давненько имел собственную практику где-то в Германии. Его широкая белозубая улыбка заставила улыбнуться и меня: в годы учёбы мы были верными друзьями. Ну и раздобрел же он. Женился, наверное. Впрочем, Клаус всегда слыл здоровым малым. Настоящий великан, и голос имел громкий, будто из рупора.

– Здравствуй, Клаус, ты-то здесь какими судьбами? – спросил я, закрыв наконец зонт и отложив его в сторону.

– Да, – махнул он, присаживаясь возле меня, но тут же встал, заметив, что скамейка мокрая, – приехал с женой навестить её родственников. Они здешние. Одолели – тоска смертная. Так что я, можно сказать, сбежал, – он раскатисто расхохотался. – А ты чего это на мокром-то сидишь, чудак?

Я тут же поднялся и отряхнул плащ, он и правда промок до нитки. Старый добрый Клаус… Как же меня обрадовала наша встреча. Вот кого мне так не хватало в тяжёлую минуту – хорошего друга. Я был прав: он женился. И словно в подтверждение моих мыслей он тут же пригласил меня сегодня же прийти к ним на ужин и познакомиться с его супругой. Я деликатно отказался, сославшись на занятость в клинике, что, в целом, было правдой.

– Ну тогда пойдём хоть посидим где-нибудь, выпьем за встречу, вспомним старые добрые времена, – настаивал он.

Часы показывали шесть – оказывается, уже наступил вечер.

– Пойдём, дружище, отчего бы не выпить, – ответил я, и мы, живо переговариваясь, вышли из сквера.

Клаус Майер считался одним из самых блестящих учеников на медицинском факультете, мы все хотели быть похожими на него. Я познакомился с ним, играя в футбол в любительском студенческом клубе. Играл он неважно, как и я, зато в учёбе Клаус был гением, ну а в жизни – просто отличным малым. Часто, сидя на скамейке запасных, мы обсуждали недавние труды Блейлера и Фрейда, говорили о психологии, философии и, конечно же, о прекрасном поле.

Клаус завёл меня в первую попавшуюся пивную, мы заказали по кружке нефильтрованного Falken и пустились в воспоминания юности. Затем он рассказал мне о своей работе, а я – о своей. Когда тема основного разговора была исчерпана, речь, как и положено, зашла о женщинах. Поведав мне весёлую и романтичную историю ухаживаний за своей будущей женой, Клаус подмигнул и, принявшись за второй бокал пива, поинтересовался, как обстоят мои дела на личном плане. Уж если я и мог кому-то довериться, то только ему.

– Мне нужно спросить у тебя совета, – неуверенно начал я.

– Артур Ланнэ спрашивает совета в делах сердечных? – хохотнул он. – Такой успешный красавец и мечта всех женщин?

– Да ну, брось, – отмахнулся я.

– Ну, хорошо, спрашивай. Я всё же в этом вопросе не полный профан, женат как-никак, хотя до сих пор удивляюсь, что Маргарет во мне нашла, – он глотнул ещё пива и вытер салфеткой пену, оставшуюся на губах. – Так кто же твоя избранница?

– Моя пациентка, – сказал я и бросил на него короткий взгляд.

Видимо, очередной глоток пива встал Клаусу поперёк горла, и он закашлялся.

– Пациентка? То есть как? Бывшая, ты хочешь сказать? Она поправилась, и ты решил приударить за ней?

– Нет, не бывшая. Нынешняя, – ответил я, понимая, насколько странно это звучит.

– От чего же ты её лечишь? – поинтересовался Клаус после недолгого молчания.

– С диагнозом всё сложно, – вздохнул я. – Коллега считает, что у неё шизофрения, а я больше склоняюсь к диссоциативному расстройству.

– Вот как… – проронил он, удивлённо глядя на меня. – И что в ней такого, чтобы влюбиться в… в…

– В сумасшедшую? – подсказал я. – Понимаю, звучит нелепо, но поверь мне, она не похожа на типичных психических больных. Её диагнозы – это всё не то, понимаешь, всего лишь скудная попытка как-то классифицировать проявления, в которых мы никак не можем разобраться…

– Нет, я что-то не совсем понимаю…

И тогда я рассказал ему всё с самого начала: о Лиз и об её отце, о гипнозе и об Аламеде, о моём отстранении и о загадочных снах. Клаус слушал внимательно, озадаченно кивая головой и хмуря лоб. Когда я закончил, он вздохнул и, отодвинув в сторону свою кружку, скрестил перед собой ладони замком. Знал я этот его жест: он не одобрял услышанного.

– Артур, боюсь, ты действительно безнадёжно влюблён. Эта девушка, в прямом смысле слова, сводит тебя с ума. Ты просто зациклен на ней, и твои сны – тому подтверждение, – Клаус говорил не как врач, а как друг, он действительно беспокоился за меня. – Ты не можешь трезво оценивать состояние её здоровья. Даже сейчас твой рассказ получается сбивчивым, в нём много непонятного, ты просто пропускаешь всё через сердце…

– Но я и правда ничего уже не понимаю! – воскликнул я.

– Вот именно что! Послушай, – он протянул руку через стол и доверительно тронул меня за плечо, – пусть ею займётся Арольд. Я слышал, он не такой уж плохой специалист. Согласен, к барбитуратам у меня тоже довольно критичное отношение, но их никогда не поздно отменить. Арольд, наверняка, не дурак, и сумеет это понять.

– Как же нет. Дурак он, каких поискать.

– Артур, просто посмотри на себя со стороны, – продолжал Клаус, глотнув ещё пива и снова отодвинув кружку. – Ты нарушаешь предписание главного врача. Гипнотизируешь отца пациентки без его ведома. Видишь сны своей подопечной. Намереваешься надавать тумаков Арольду. Хочешь пробраться тайком в палату девушки. Получаешь от неё любовные письма и собираешься писать ей ответ!

– Да не любовные они, – отмахнулся я. – Она вообще никак меня не воспринимает.

– Как же нет? Её письмо – не что иное, как выражение обиды брошенной женщины! Она влюблена в тебя, Артур, это же ясно как день, и, уж прости друг, тут мало хорошего. Твоё поведение непрофессионально, чёрт побери. Ты слишком одержим ею и уже не можешь трезво смотреть на вещи! Подумай о себе и о своей карьере. Если девушка поправится, ты всегда успеешь прийти к ней с предложением руки и сердца, а если нет, ну, ты сам должен понимать…

– Понимаю, – кивнул я, глядя в свою кружку. – Если она не поправится, то и думать о ней не стоит. Но я хочу, хочу, чтобы она поправилась!

– Не всё в твоих силах, Артур, – сказал Клаус, сочувственно глядя на меня. – Насколько я понял, у неё довольно серьёзный недуг…

– Да нет же! Если бы ты только познакомился с ней и поговорил, ты бы понял, что она вовсе не кажется больной.

– Артур, диагноз шизофрения просто так не ставят.

– Но он неверен! – закричал я.

– Дружище, – вздохнул Клаус, – послушай моего совета. Отойди в сторону. Так будет лучше и для тебя, и для неё. В нашей профессии требуется холодная голова, а свою – ты в буквальном смысле потерял.

Темнело, мне нужно было возвращаться на станцию. Мы с Клаусом крепко пожали друг другу руки и договорились непременно встретиться, как только снова выпадет такая возможность. Выйдя на улицу, я увидел, что он сидит со своим пивом и до сих пор озадаченно смотрит на меня из окна.

Всю обратную дорогу в поезде я продолжал думать о нашем разговоре. Наверное, мне стоило последовать совету Клауса. Он был не только моим другом, но и отличным специалистом. Своим присутствием я лишь вредил Лиз. Я должен отказаться от неё, хотя бы на время, ради её же самой.

Я вернулся поздно. Ужин закончился, да и не было у меня ни малейшего аппетита. Медсестра передала мне лист обхода и ушла к себе, а я сел за рабочий стол, достал из ящика недописанное письмо, перечитал его и бросил в огонь.