Тайна двух лун

18. Гадалка

Стоял конец ноября. Дождь уже сбил с деревьев последнюю позолоту и теперь всё чаще перемежался с мокрым снегом. По утрам я нередко обнаруживал на подоконниках первые пригоршни ледяной россыпи, а вершины виднеющейся вдалеке горы Титлис постепенно покрывались белыми шапками.

До Рождества был ещё целый месяц, но витрины главных улиц Люцерна и Цюриха, уже украшенные хвоей и гирляндами, вовсю зазывали прохожих яркими безделушками. Часть моих пациентов начинала потихоньку паковать чемоданы, чтобы к празднику оказаться дома. Больше всех суетилась сеньора Бандрес. Через две недели я выписывал её окончательно. Кармен возвращалась в Севилью, поэтому при каждом удобном случае просила кого-то из медсестёр съездить с ней в город, чтобы прикупить в подарок Эвите то куклу, то платьице, то пару туфель, – и всё ей казалось мало, хотя она сама понимала, что одними вещами не сгладить свою вину перед дочерью.

– Уделите ей как можно больше времени, – сказал я, проводя с Кармен заключительный сеанс психотерапии, – поделитесь с Эвитой той любовью, которая переполняет ваше сердце – и не заметите, как она начнёт называть вас мамой. Вы всегда жили в её душе, с самого рождения, с самого момента зачатия, вам просто нужно материализовать перед ней потерянный материнский образ.

– Артуро, вы настоящий ангел, – ответила Кармен, зовя меня на испанский манер, и закуталась в ярко-красную шаль. – Недаром это место называется Энгелберг – гора ангелов. Святая Макарена, покровительница Севильи, указала мне путь сюда, чтобы вы вернули меня к жизни.

Обычно далёкий от вопросов религии, я мысленно улыбнулся чрезмерной набожности Кармен, но если это помогало ей пережить собственное горе, я готов был мириться с данной мне ролью ангела.

Патрик Бейтс, напротив, сразу заявил, что домой на Рождество не поедет, и у меня не имелось мотива убеждать его в обратном. Металкогольный психоз, или попросту белая горячка, с которой он поступил в Голубой лес, больше не беспокоила писателя. Кроме того, при помощи гипноза мне удалось дать моему пациенту установку на полный отказ от спиртного. В целом, я полагал, что он готов на выписку, если не считать той маленькой проблемы с его сексуальными предпочтениями, которую я лечить отказывался. Однако молодой писатель даже слышать не хотел о том, чтобы вернуться под родительское крыло, особенно теперь, когда они узнали о его любовном увлечении. Меж тем тот самый художник, переписку с которым обнаружил мистер Бейтс, раза три приезжал навещать Патрика. Невооружённым взглядом было заметно, насколько они увлечены друг другом. Независимо от моего к этому отношения, я считал, что не имею морального права лечить от любви. Какой бы она ни была…

Лиз я больше не встречал и почти не сомневался в том, что родители уже забрали её на праздники в Штаты. Оттого я очень удивился, увидев её в общей гостиной в тот день, когда группа жителей из соседней деревни, во главе со священником их маленького прихода, организовала у нас в центральном корпусе пения в честь периода Адвента. Он начинался за четыре воскресенья до основных рождественских празднований. Кармен настояла, чтобы я непременно пришёл послушать хор, правда, мне не очень-то и хотелось.

Пациенты и медперсонал расселись в просторном зале, на расставленных рядами стульях. За окнами моросил дождь, а в помещении ярко горели роскошные, усыпанные каплями хрусталя люстры. Наши деревенские гости запели хвалебный гимн господу чистыми и звонкими голосами. Пока испанка благоговейно качала головой в такт пению и перебирала бусины на чётках розария, я глядел на Лиз и моё сердце сжималось в комок. Она смотрела сквозь меня и не видела. Передо мной была не та прекрасная и живая девушка, которую ещё двумя месяцами ранее я встретил в сквере, а типичная душевнобольная, полусонная, донельзя напичканная барбитуратами и равнодушная ко всему происходящему вокруг. А ведь я знал, что этим кончится. Лекарство угнетало центральную нервную систему и, вызывая зависимость, требовало всё большей дозировки. Арольд, чёрт бы его побрал, неужели он не видит, что губит её? Пойти к нему снова? Но ведь он не послушает… Только Шварц-Гаус мог остановить это фармакологическое безумие, которое Арольд именовал лечением, но вестей о его возвращении так и не было…

Медсестра, как обычно сопровождавшая Лиз, увидела мой взгляд и демонстративно загородила собой подопечную. Стоило ли? Лиз всё равно не заметила моего присутствия. Я не остался слушать песнопения, видеть её в таком состоянии было невыносимо.

В коридоре меня догнала Кармен.

– Доктор, уже уходите? Вам совсем не понравилось? – спросила она.

– Нет, напротив, прекрасное пение, но я вспомнил об одном неотложном деле.

– Это из-за мисс Родрик? – доверительно произнесла она, смотря на меня своими проницательными орлиными глазами. – Вы переменились в лице, увидев её.

Я растерялся и не нашёл, что ответить. Арольд был прав, о моих чувствах сплетничала уже вся клиника…

– Знаете, Лиз однажды спрашивала меня о вас, когда её только перевели в новый корпус, – сказала Кармен. – Мы виделись там на занятиях по вышивке, и она поинтересовалась, лечите ли вы ещё меня… По-моему, девушка очень огорчилась оттого, что вы передали её главному врачу. Я слышала, у него более консервативный подход…

– Доктор Арольд посчитал, что я недостаточно опытен для того, чтобы заниматься болезнью Лиз.

– Артуро, послушайте меня, вы молоды, опыт придёт с годами, зато у вас есть чуткость, которая редко свойственна докторам. Загляните к ней. Уверена, одно ваше присутствие пойдёт ей на пользу, – Кармен тронула меня за руку. Одиноко блеснуло кольцо на безымянном пальце, качнулся крест розария в узкой ладони. – Надеюсь, Бог укажет вам верный путь. Не держите свои чувства, запертыми в душе. Откройтесь ей, пока не поздно.

Я удивлённо посмотрел ей вслед, когда она возвращалась по коридору в гостиную. Открыться Лиз… Если бы я мог… Скоро мне самому понадобится лечащий врач и диагноз: навязчивые сны так и не покидали меня, несмотря на все седативные препараты, которые я принимал. Только работа помогала мне отвлечься и не думать о ней. Я уже заканчивал свой труд по депрессивным состояниям и собирался в скором издать его.

В первых числах декабря я ездил в Цюрих, передать свои записи в научную редактуру. Остаток дня у меня был свободен, и я без особой цели бродил по украшенным улочкам, среди снующих в предпраздничной суете прохожих. Рождественский дух неожиданно поглотил и меня. Витрины соблазняли своим лоском, и я сам не заметил, как оказался в толпе зевак, которые разглядывали большую ёлку за стеклом парфюмерного магазина. Владелец догадался украсить её не игрушками, а флакончиками духов.

После разговора с Кармен мне захотелось непременно порадовать чем-нибудь Лиз. Ни подойти к ней, ни написать письмо я не мог под угрозой немедленного увольнения. Тогда мне пришла в голову идея послать ей анонимный рождественский подарок, ведь наверняка её родители об этом даже не вспомнят. Глупость, ребячество, – называйте, как хотите. Просто я не знал, что ещё для неё сделать.

До самых сумерек я метался от одной витрины к другой, мучаясь сомнениями, что бы могло понравиться Лиз и поднять ей настроение. Целый час проторчал у ювелирной лавки, разглядывая кольца и браслеты, но вряд ли даже самое дорогое украшение смогло бы порадовать Лиз и вернуть ей улыбку. Затем кондитер долго убеждал меня, что девушки просто с ума сходят от восточной сладости рахат-лукума, и всё же уговорил купить яркую розовую коробочку, которую я сам тут же и прикончил, поняв сразу после покупки, что этот подарок не годится. Шейные платки, кошельки, сумки, броши, духи и разные сладости, – такие вещи мужчины преподносили женщинам, рассчитывая получить от них взамен своё расположение. Мне же нужно было что-то, идущее из глубины души.

Наконец после долгих поисков я неожиданно набрёл на магазин музыкальных инструментов и грампластинок. Лиз обожала гитару. Помню, как-то весной, едва подсохла земля от сошедшего снега, я собрал своих пациентов на пикник в лесу. Две медсестры помогали мне. Лиз тогда сыграла несколько произведений Мауро Джулиани. Все аплодировали и хвалили её. А потом она попросила Кармен исполнить что-нибудь из фламенко, и та согласилась. Выхлопывая ладонями ритм, испанка спела трагическую песню о потерянной любви из репертуара хитанос. Спела так, что в какой-то миг я всерьёз обеспокоился душевным равновесием моих пациентов: они хоть и не поняли слов, но в пении сеньоры Бандрес было столько выстраданного ею самой драматизма, столько рвущейся из сердца любви к ушедшему мужу, что в глазах у всех стояли слёзы. Лиз пыталась аккомпанировать ей, но вскоре отложила гитару и просто слушала, а потом сказала, что обязательно научится играть фламенко, достать бы ноты. И вот теперь я нашёл их в этой маленькой музыкальной лавке, в незаметном переулке Цюриха. А ещё продавец посоветовал мне купить пластинку с записью гитарных композиций фламенко. Вот оно, то что нужно, Лиз непременно обрадуется!

Когда я вышел из магазина, был уже вечер. Улочки опустели, зажёгся свет в окнах. По пути на вокзал я слегка заплутал в узких переулках и, кажется, довольно далеко ушёл от центрального района. Фасады домов вокруг меня уже не поражали богатой лепниной. Здесь они были заметно проще и невзрачнее, а мостовая далеко не сияла чистотой, как на главных улицах.

Внезапно возле меня оказалась цыганка. Из-под красного вылинявшего платка свешивались длинные косы с вплетёнными в них монетами, на плечах лежала изрядно износившаяся клетчатая шерстяная шаль. На вид женщине было лет сорок пять. Ещё неглубокие, но сухие морщины собрались в уголках её быстрых, с хитринкой, глаз.

- Господин, голубчик, хочешь, погадаю? – она говорила с лёгким венгерским акцентом. Кэлдэрарка, подумал я. Цыгане-ремесленники, котляры, они кочевали после войны по Европе в поисках работы. Мужчины мастерили котлы и чаны, а женщины промышляли гаданием.

Я отрицательно мотнул головой, достал из кармана двадцать сантимов и, не останавливаясь, кинул цыганке. Она ловко поймала монету, но не отстала.

– Господин, а золотой, добавь ещё денежку – погадаю. Всю правду расскажу, что было, что будет – ничего не утаю.

Слышал я о цыганских фокусах. Эти ловкачи при помощи внушения горазды раздеть человека до нитки, но я с их кухней был знаком не хуже. Вдруг мне даже стало любопытно, что она придумает.

– Ну, погадай, – я кинул ещё монету и раскрыл ладонь.

Гадалка принялась водить по ней своими узловатыми пальцами. От их шершавого прикосновения и вида грязи под неровно обстриженными ногтями меня передёрнуло.

– Вижу… несчастная любовь… неодолимая преграда… страдания… – бормотала она и вдруг остановилась, глянула на меня с опаской и сомнением, ещё раз посмотрела на мою ладонь и в страхе отстранилась, как от зачумлённого.

– В чём дело? – не скрывая досады, спросил я.

Цыганка в спешке достала из кармана монеты и сунула их мне в руку:

– Я не возьму твоих денег, ты говоришь с мёртвыми. Иди своей дорогой.

– С кем? – усмехнулся я. – Ты ошиблась, гадалка, не с мёртвыми, а с душевнобольными, я психиатр.

- Нет-нет, людей с покалеченной душой я тоже вижу, их много вокруг тебя, но ты связан с мёртвыми, – она повернулась и быстро зашаркала стоптанными ботинками в тишине безлюдной улицы, и только монеты в косах бряцали в такт её шагам.

– Ну, ступай, – я пожал плечами. Видимо, разочаровалась, что не удалось обдурить случайного зеваку.

Я пошёл к вокзалу, и вдруг меня как водой окатило: Аламеда… Мёртвая Аламеда является мне во снах – вот с кем я говорю! Я развернулся, ища глазами тонкий, в лохмотьях, силуэт – цыганка едва скрылась в переулке.

– Постой! – прокричал я, переходя на бег. – Да подожди ты!

В одну секунду я вдруг осознал, что сейчас, возможно, смогу найти ответы на все мои вопросы. Я снова услышал звон монет, вплетённых в волосы цыганки и в следующий миг увидел её на узкой улочке, стеснённой двумя рядами невзрачных каменных домов. Гадалка ускорила шаг, боязливо оборачиваясь, но я догнал её.

– Что ты увидела? – спросил я, стараясь отдышаться. – Скажи мне, это очень важно.

– Держись от меня подальше, – ответила она, пятясь и оглядываясь по сторонам – в переулке мы были одни.

Я выгреб из кармана горсть монет и протянул ей.

– Я просто хочу понять, что со мной происходит… Я вижу сны… Объясни мне их значение.

Цыганка стояла, в нерешительности косясь на монеты.

– Пойдём, я угощу тебя ужином, – предложил я, кивнув на грязную дверь соседнего трактира. – Мы просто поговорим.

– Сперва деньги, – сказала она.

– Разумеется, – я высыпал всю горсть ей на ладонь.

Мы зашли в маленькое тёмное помещение. Пол, как и дверь, был грязный, пахло кислятиной. За столиками сидели не самые опрятные работяги, пили вино и ели свой ужин. Трактирщик оглядел нас с сомнением, хмыкнул и указал кивком на свободный стол в самом дальнем углу, возле заляпанного чем-то окна. Кто знает, что он там себе придумал.

Нам подали сомнительно пахнущий гуляш и немного чёрствого хлеба. Женщина жадно принялась за пищу, словно никогда не ела таких «деликатесов». Я отправил в рот сухую краюху: мясо не внушало доверия, зато цыганка прикончила свою порцию в считаные минуты. Мне совсем не хотелось рассказывать ей о беде, приключившейся с Лиз, и о моих метаниях, но я всё же вкратце поведал ей о содержании своих снов. В душе тут же зашевелились сомнения: ну что может знать эта уличная мошенница? Отчаяние толкнуло меня довериться первой встречной. Стоит ли делиться с ней самым сокровенным? Я уже решил было расплатиться и уйти, но цыганка вдруг заговорила.

– Ты умеешь зачаровывать людей, как и я…

– Если ты о гипнозе, то да, я умею подвергать пациентов внушению, – поправил я.

– Называй, как хочешь, – бросила она в ответ, вычищая краюхой тарелку, – вы мозгоправы только и делаете, что придумываете мудрёные слова, а сами ни черта не видите. Однажды ты опутал чарами мёртвую душу, установил с ней какую-то связь, и теперь сам заставляешь её приходить к тебе во снах.

– Как это? – усомнился я. – Как я мог загипнотизировать мёртвого человека, которого, к тому же, никогда не видел?

Очередная придумка мошенницы… Плетёт что ни попадя, лишь бы отработать данные ей деньги и еду.

– Как – тебе лучше знать, – пожала плечами женщина, – но это ты удерживаешь её, а не она тебя. Гуляш есть будешь?

– Что? А, гуляш… Нет… забирай, – я пододвинул цыганке свою тарелку.

Перед тем, как приняться за вторую порцию, гадалка вдруг пристально посмотрела на меня.

– Ну, хорошо, я помогу тебе. Вижу, ты безнадёжно влюблён. Дай мне какой-нибудь предмет этой девушки: фотографию, письмо…

Я достал из-за пазухи бережно свёрнутый платок, который я когда-то подобрал в палате Лиз. Цыганка взяла его, закрыла глаза и так сидела, пока рядом не появился трактирщик, чтобы забрать пустую тарелку. Он снова окинул нас сомнительным взглядом, презрительно хмыкнул и удалился.

Гадалка открыла глаза, в них читалась тревога и озабоченность.

– Мёртвая душа стоит между тобой и твоей избранницей, – произнесла она. – Мне жаль, но девушка, которую ты любишь, наполовину мертва… Чужая душа постепенно завладевает ею, она уже в ней…

Цыганка с сочувствием глянула на меня, но всё же принялась за вторую порцию, а я вспомнил слова из письма, в котором Лиз говорила об уходящей от нее жизни, и мне вдруг стало страшно.

– Лиз… она, что… правда умирает? – еле произнёс я.

Цыганка в ответ лишь молча вернула платок, словно говоря, что это всё он, она здесь совершенно ни при чём.

– Как же мне быть? Как помочь ей? Как заставить Аламеду уйти насовсем? – прошептал я, до сих пор не в силах поверить, что всё сказанное – правда.

– Если мёртвую душу связывает с этим миром жажда мести, сама она не уйдёт, пока не отомстит. Ты ничего не сможешь сделать, господин. Здесь применили сильное колдовство, с которым лучше не иметь дела. Но если хочешь избавиться от своих снов – просто порви связь с мёртвой душой тем же способом, как установил её. Это единственное, что в твоих силах. Больше мне нечего сказать.

– Как тебя зовут? – зачем-то спросил я.

– Лула, – ответила цыганка.

Я не заметил, когда она ушла, не обратил внимания, как остался в трактире один. Подошёл хозяин заведения и сказал, что пора расплачиваться, они закрываются. Мне казалось, я уже доставал деньги, но спорить не стал, заплатил, сунул под мышку подарок для Лиз и поспешил на вокзал, чтобы успеть на последний поезд. Всю дорогу я думал о разговоре с гадалкой, пытаясь убедить себя, что это была пустая болтовня, мошенническая выдумка. Возможно, я действительно поддался цыганскому гипнозу… Но чем больше я сопоставлял факты, свои сновидения и сказанное Лулой, тем больше убеждался в том, что она не лгала.

Мне стоило огромных усилий отбросить всё то, чему меня обучали в университетах, и попытаться посмотреть на вещи со стороны не научной, а метафизической. Каким образом мне удалось установить связь с Аламедой? – спрашивал я себя. Неужели это всё сеанс гипноза? Введя Лиз в состояние транса, я добрался до того уровня подсознания, куда каким-то невозможным образом проникла погибшая в амазонских джунглях туземка по имени Аламеда. Хуже того, тем сеансом гипноза я словно приоткрыл для неё дверь в мир живых, и она стала приходить всё чаще, постепенно завладевая моей пациенткой – вот откуда у Лиз участившиеся сны и приступы. Но вместе с тем, во время сеанса, я, сам того не желая, установил какую-то необъяснимую связь с Аламедой, словно и она поддалась моему гипнозу и теперь вынужденно появлялась в моих снах. Заговорив с ней, я будто бы протянул некую нить между нами… А ведь подобная мысль уже приходила мне на ум, но тогда казалась чем-то невероятным. Да и сейчас все эти вещи не укладываются в привычные мне рамки нормального. Я совершенно бессилен помочь Лиз с врачебной точки зрения, да и с какой бы то ни было ещё…

Гадалка сказала, что избавиться от моих видений возможно, если снова загипнотизировать Лиз. Но мне запретили даже смотреть на неё, говорить, приближаться! Как могу я устроить сеанс гипноза или попросту объяснить коллегам его необходимость? Или всё же мне не стоит избавляться от своих снов, а, наоборот, воспользоваться той связью, которую я неосознанно поддерживаю с Аламедой, и постараться изменить что-то, чтобы помочь Лиз?..

Вернувшись в клинику, я случайно столкнулся в коридоре с Кармен. Она вышла из кухни и направлялась в свою палату, неся в руках чашку тёплого молока.

– Кармен, позвольте задать вам один вопрос, – сказал я, пересёкшись с ней.

Она остановилась и поставила чашку на журнальный столик.

– Ваш муж был цыганом, вы, наверняка, хорошо знакомы с их нравами…

– Да, – кивнула она, – Хавьер был настоящим хитанос.

– Скажите, это правда, что среди них есть колдуньи, гадалки, ясновидящие?

– Правда, – подтвердила Кармен с совершенно серьёзным выражением лица. – Мать Хавьера была провидицей. Я даже думаю, она всегда знала о судьбе, которая ждёт её сына, и оттого противилась нашему браку. Помню, когда ей стало известно об уже свершившейся свадьбе, она сказала мне: «Бедная, ты будешь счастлива с Хавьером, но однажды эта любовь доведёт тебя до безумия». Порой я спрашиваю себя, как она смогла прожить всю жизнь, зная, что переживёт своего сына? Возможно, поэтому она умерла через полгода после него. Это была потрясающая женщина… А почему вы спрашиваете?

– Да так… Мне просто сегодня цыганка в Цюрихе погадала… – ответил я.

– Вполне возможно, что вам повстречалась одна из настоящих провидиц, – улыбнулась Кармен, взяла чашку и, пожелав мне спокойной ночи, пошла в свою палату.