Тайна двух лун

21. Мистерии Юнга

Открыв глаза, я увидел, что до сих пор лежу на кушетке в своём кабинете, за окном падает пушистыми хлопьями снег, а в камине потрескивают поленья. Мне потребовалось ещё несколько секунд для осознания того, что едва произошло. Я ввёл себя в самогипноз и сумел проникнуть в собственный сон. Лула оказалась права, я мог контролировать связь, которую установил с Аламедой, войдя с ней в контакт во время сеанса гипнотерапии. Невероятно… Настолько невероятно, что не может быть правдой, но это свершилось. Я находился там, в странном мире топей, болот и невообразимых, словно доисторических лесов. Пробирался по надводным корням деревьев не во сне, а физически, но одновременно находясь в собственном кабинете, на врачебной кушетке. Возможно ли это? Способности и непостижимость человеческого сознания поражали мой ум. Я пока не знал как именно уничтожить Аламеду, но пообещал себе выяснить это. Возможно, мне понадобится снова найти цыганку и спросить совета у неё.

Но в то же время меня одолевали сомнения. Вдруг всё это не более, чем игры моего воспалённого воображения? Что если любовь к Лиз довела меня до настоящего безумия, а Лула, Аламеда, моё путешествие в другой мир, – всего лишь симптомы болезни? Я слышал, даже Юнг неоднократно вызывал у себя состояние транса, чтобы пуститься в визуальные странствия, и позже всерьёз беспокоился о том, что ему грозит психоз и шизофрения…

В сочельник я находился в клинике. Родителям сказал не ждать меня на Рождество. Сослался на занятость, хотя на самом деле почти все мои пациенты разъехались по домам, но я даже мысли не допускал о том, чтобы оставить Лиз одну. К счастью, заведующий и большая часть персонала тоже отсутствовали, а значит, я мог надеяться на долгожданную встречу. Арольд, предвидя мои намерения, приставил к Лиз сразу же двух медсестёр. Старая Анна, по слухам вот уже тридцать лет вообще ни разу не покидавшая «Голубой Лес», за что-то невзлюбила меня с первого дня, как я появился в клинике. Зато вторая, молоденькая Мария, возможно, и не питала ко мне безоговорочной симпатии, но хотя бы коршуном не смотрела и к тому же была болтлива. Я попросил её зайти ко мне в кабинет под несуществующим предлогом: разобрать бумаги выписавшихся. С работой она справилась очень быстро: делать особо было нечего.

– И вот ещё что, Мария, – сказал я, когда она закончила, – у меня до сих пор лежат документы миссис Родрик. Передайте их доктору Арольду, ему они могут пригодиться. Кстати, как у неё дела?

Медсестра замялась немного, поправляя рукой свои короткие, осветлённые по моде волосы. Видимо, Арольд запретил персоналу обсуждать со мной состояние Лиз, но природная болтливость Марии взяла своё.

– Бедняжку так и мучают навязчивые сны, но теперь гораздо чаще, чем прежде, – сказала она, пожав покатыми плечиками, – а дневные приступы мы видим каждый день. Доктор Арольд уже несколько раз менял препараты. Она с них такая кроткая, тихая, но от приступов они не спасают. Бедная девушка, болезнь оказалась сильнее её. Подумать только, столь стремительное ухудшение и в таком молодом возрасте…

– Прежде Лиз очень помогала музыка, – прервал я щебетание Марии. – Она и сейчас играет на гитаре?

– Бывает, по вечерам, едва уймётся головная боль, но недолго. Побренчит чуток и убирает инструмент… А как раньше играла, помните? Часами сидела…

– Да, великолепно играла… Постойте-ка, – я сделал вид, будто внезапно спохватился, – где же они… куда я их задевал… Ах вот, на днях пришла посылка из Штатов на её имя. Внешняя упаковка с адресом совсем намокла от снега и раскисла, я её выбросил. Вот, внутри были ноты и пластинка. Передайте Лиз, она, наверняка, обрадуется посылке. Возможно, у неё снова проснётся желание поиграть на гитаре.

– Конечно… Я передам, – сказала Мария, забирая документы и подарок. В её голосе прозвучало сочувствие: кажется, она не поверила мне, но пожалела.

Праздничный ужин накрыли в общей гостиной главного корпуса. За длинным столом, украшенным по центру ёлочными композициями из живых сосновых веток с гирляндами и стеклянными шарами, собрался персонал и оставшиеся пациенты обоих отделений. Старшая медсестра предусмотрительно посадила меня и Лиз по разные его концы, ещё и на одной и той же стороне, так чтобы я вообще не смог увидеть её из-за голов сидящих между нами людей. Повара «Голубого Леса» превзошли самих себя, приготовив к сочельнику потрясающее фондю, но даже пряный аромат белого вина и мускатного ореха не смогли пробудить во мне аппетита, достойного этого вкуснейшего блюда. Весь вечер я ловил малейшие движения на дальнем конце стола, чтобы хоть краем глаза увидеть Лиз, но мне пришлось довольствоваться лишь созерцанием изящных кистей её рук, которые изредка тянулись к какому-нибудь блюду или поднимали бокал с водой. Я не видел её лица, но чувствовал, что она сама иногда смотрит на меня сквозь всех разделяющих нас пациентов и их медсестёр.

Больных увели в десять вечера, как полагалось по распорядку, сразу же после рождественского пирога. Лиз, будто нарочно, окружили другие пациенты и сопровождавшие их медсёстры, и мне так и не удалось встретиться с ней взглядом, но я заметил, как же стало ей велико её прекрасное кремовое платье – она очень сильно похудела. Внезапно Лиз сама обернулась, словно ища кого-то глазами. Наши взгляды встретились, и я понял, что искала она именно меня. На полсекунды я почувствовал себя невероятно счастливым, пока вычурный чепец Анны, вновь не загородил её от меня. Ничего Лиз, продержись ещё немного, скоро я избавлю тебя от Аламеды, подумал я, глядя ей вслед.

Все разошлись, прислуга убрала гостиную от остатков недавнего пиршества. Я сидел в одном из кресел, составленных вокруг камина, и пил бренди с мистером Бейтсом. На столике перед нами стояла початая бутылка. Отец Патрика лично приехал в клинику, чтобы отвезти сына домой на Рождество, но тот наотрез отказался. Холёное, с аккуратной густой бородой лицо железнодорожного магната, его безупречный костюм и аристократические манеры выдавали в нём очень состоятельного человека и крупного дельца, не привыкшего к уступкам. Бейтс несколько дней ругался с сыном, но так и не смог уговорить его на поездку.

Старика до сих пор разбирала досада, но ему не оставалось другого, как принять моё приглашение отметить Рождество в клинике: вернуться в Англию к сочельнику он бы уже не успел. Компанию нам составил один пожилой немец, приехавший в «Голубой Лес» навестить свою жену, пациентку Арольда, которая по состоянию здоровья не могла поехать на праздники домой. Мы немного поговорили о погоде, политике, местных нравах и прочих толком не интересующих никого из троих вещах, затем немец стал клевать носом и тихо засопел, а Бейтс начал допытываться у меня, каковы успехи в лечении Патрика. Я в общих словах рассказал ему о наших достижениях, и наконец разговор зашёл об «извращённых» пристрастиях молодого человека, коими отец именовал писательство и преступную любовь.

– Поймите, мистер Бейтс, я не могу принудительно лечить вашего сына от того, от чего он не хочет лечиться, – сказал я, пытаясь пробить стену условностей, которой огородил себя консервативный аристократ. – Это не алкоголизм и не белая горячка, не агрессивное поведение. Эти его склонности не представляют угрозы для общества, поэтому только пациент может решить, желает ли он избавиться от своих пристрастий или нет. И если гомосексуальность я ещё могу считать отклонением и лечить при согласии Патрика, то его писательское призвание, увы, неизлечимо.

– Но он мой единственный наследник! – возмутился слегка захмелевший от виски Бейтс, и его борода затряслась от негодования. – Я хотел ввести Патрика в состав акционеров Большой западной железной дороги! Вы представляете, какой выйдет скандал, узнай партнёры о его порочности? А это дурацкое сочинительство? Ну мы же с вами понимаем, доктор, бессмысленные писаки не способны дать никакого заработка.

– Здесь я могу с вами поспорить… – возразил я. – Патрик пишет весьма занимательные книги…

– Умоляю вас! Не Диккенс же он, ей-богу! Да и какой из писателя делец? Его же сожрут конкуренты и не подавятся!

– Единственное, что могу посоветовать вам, мистер Бейтс, – это принять сына таким, какой он есть, – сказал я с осознанием того, что нагнетаю на себя немалые проблемы с Арольдом. – Возможно, тогда Патрик сблизится с вами и сам захочет помогать вам в ведении дел.

– Эх, – досадливо махнул рукой железнодорожник, расплескав при этом виски, – пока его голова забита писательской ерундой и порочными помыслами, в делах он совершенно бесполезен. Сестра Патрика понимает в них больше, чем он – вот у кого расчётливое чутьё и коммерческая хватка. Любого проныру за пояс заткнёт.

– Так почему бы вам не ввести в правление её саму?

– Женщину? Да вы смеётесь! – воскликнул Бейтс, глядя на меня с негодованием.

– Вовсе нет, – невозмутимо ответил я. – Сейчас женщины с большим успехом проявляют себя в исконно мужских областях…

– Ну уж нет, – прервал он меня, весь сотрясаясь от возмущения, – я не потерплю этих суфражистских разговорчиков! Эмансипация женщин и прочий бред… И этому человеку доверили лечение моего сына! Доктору Арольду придётся объяснить мне это обстоятельство!

– Патрик поступил к нам с белой горячкой, от чего успешно вылечился, – заметил я хладнокровно. – А в остальном каждый доктор может иметь собственные убеждения, которые никак не влияют на ход основной терапии.

– Вы врач и должны быть образцом морали, а не разносчиком новомодных идей! – Бейтс поднялся и, демонстративно стукнув пустым стаканам о столешницу, спешно вышел из гостиной.

Громкий звук разбудил задремавшего у огня немца, он на секунду поднял на меня сонный, осоловелый взгляд и снова засопел.

Глупо получилось. Я усмехнулся про себя. Не стоило затрагивать тему эмансипации… Кто тянул меня за язык? Теперь проблем с Арольдом не оберёшься… Ну и бог с ним. Разве это единственная моя беда? Я допил виски под ровный храп немца и ушёл к себе в кабинет.

Ещё никогда я не встречал сочельник с таким грузом на душе. Мне не только светило увольнение – теперь я знал, что один могу помочь Лиз, хотя толком ещё не представлял, как именно. Сегодня мы были с ней так близки – всего лишь на расстоянии обеденного стола, но вместе с тем казалось, будто между нами пролегла непреодолимая пропасть…

Мне не хотелось возвращаться в свою пустую квартиру, и я решил заночевать прямо в кабинете, на диване. Возможно, сказались вино, выпитое за ужином, и две порции виски – усталость сморила меня. Ещё какое-то время я сидел в кресле у камина и смотрел на блики пламени, размышляя о мистериях Юнга и своих визуальных странствиях в загадочный затопленный мир.

Было поздно. Я снял пиджак, сбросил ботинки и подошёл к умывальнику. Прислуга несколько раз в день наполняла фарфоровый таз тёплой водой, но она, конечно же, давно остыла. Зеркало, висевшее над туалетным столиком, отразило моё уставшее и осунувшееся лицо. Куда делся тот блестящий и перспективный молодой врач, который красовался в нём ещё полгода назад? Я зачерпнул полную пригоршню и плеснул её себе на голову, желая смыть алкогольную усталость и тревожные мысли, затем снова потянулся было за водой, но вдруг руки инстинктивно одёрнулись, и меня повело в сторону. Хватаясь в панике за предметы, я упал на подвернувшийся рядом секретер. Из таза сочилось что-то живое. Некая прозрачная субстанция, в желейной массе которой вдруг появились… глаза.

Я спешно вытерся рукавом и несколько раз плотно сжал веки, но видение никуда не исчезло. Неужели два бокала виски способны вызвать такие галлюцинации? Хватая ртом воздух, я сполз на стоявшее рядом кресло. Существо из умывальника росло на глазах и подрагивало, как холодец, а два чёрных кукольных зрачка жадно пожирали меня и будто бы наслаждались произведённым эффектом.

– Что за чертовщина? – пробормотал я, дотронувшись до своего лба: он был холоден, как лёд.

– Боишься, доктор? – проронил клокочущий голос из образовавшейся в желейной массе воронки.

Боялся ли я? Да у меня буквально кровь застыла в жилах, но не только от вида этого чудовища, а скорее от осознания собственного безумия. Я принялся перебирать в голове подходящие диагнозы и тут вдруг увидел себя в зеркале. Лицо моё побелело, как мел. Кажется, я дрожал. Был в отражении и таз с водой, но слизкое существо в нём не отображалось.

– Кто т-ты? – выдавил я из себя.

– Я олицетворение твоих страхов, – проклокотало чудовище, и вдруг стало прямо на глазах принимать человеческое обличие, как бесформенный кусок льда превращается в изящную скульптуру. Сверху и по краям обозначились длинные линии волос, меж них – овальное лицо, на котором возникли нежные губы и миндальный разрез глаз. Не успел я бессознательно потянуться за прекрасным видением, так напоминающим Лиз, как оно снова стало стремительно меняться. Чётче выступили скулы, истончился овал лица, ещё больше удлинились волосы – передо мной была она, настоящая Аламеда, такая, какой я однажды видел её в своём сне.

– Оставь меня, доктор, отпусти моё сознание, – сказала она омерзительным гортанным голосом слизкого чудовища. – Теперь ты видишь, на что я способна, и, если появишься в моём новом мире хоть раз, я приду ещё, но уже не к тебе, а к той, которую ты любишь. Она взглянет на саму себя, своё неотступное видение в этом мерзком обличии…

– Нет, не смей, не трогай её! – прокричал я, испугавшись за Лиз ещё больше, чем за себя, но Аламеда стала растворяться, черты её лица сглаживались, и вскоре передо мной опять была бесформенная масса с глазами, которые ещё какое-то время жадно таращились, словно высасывая своим бездонным ртом весь объявший меня ужас.

Следом желейная субстанция снова затянулось обратно в таз и через мгновение я уже трогал дрожащими пальцами обычную холодную воду. И вот тут меня объял втрое больший страх, чем тот, что я испытывал секундой ранее. Нет, я не был безумцем, теперь я уверился в этом. Точно так же, как не была безумна Лиз. В один миг я понял, что ей никогда не поможет психиатрия. Не спасу её ни я, ни Арольд, ни Шварц-Гаус, ни таблетки, ни сеансы гипноза в лесу, потому что с медицинской точки зрения она совершенно здорова! Не болезнь овладела моей Лиз, а нечто потустороннее. То, чему наука никогда не найдёт объяснения, поэтому бесполезно искать помощи в медицинских трактатах – психиатрия здесь бессильна.

Но если Лиз, с её теперешним душевным состоянием, хотя бы раз привидится то, что едва привиделось мне, она действительно может помутиться рассудком, а у Арольда появится очередной повод, чтобы увеличить дозу лекарства, или прибегнуть к ещё более радикальным методам.

Что делать, я не знал. Если я попытаюсь вновь добраться до Аламеды, она одолеет Лиз страшными видениями. Этого я не мог допустить. Гадалка говорила: «Если мёртвую душу связывает с нашим миром жажда мести, сама она не уйдёт, пока не отомстит». Аламеда была настроена решительно. Она вздумала переселить свою душу в Лиз, чтобы потом поквитаться с её отцом. Отчаяние овладело мной.

Мне перехотелось спать, я снова надел ботинки и пиджак, сходил на кухню, где ещё прибиралась после праздничного застолья прислуга, и попросил заварить мне крепкий чай. Кухарка шарахнулась от меня, словно увидев привидение, но чайник всё же поставила.

Вернувшись в кабинет, я сел с чашкой за рабочий стол и принялся думать. Даже теперь, когда всё уже давно позади, написав эти строки, я понимаю, насколько безумно они звучат для привычного ко всему нормальному обывателя. Разумеется, тогда я не мог даже мысли допустить о том, чтобы кому-то рассказать о своих фантастических догадках: ни Шварц-Гаусу, ни Арольду, никакому другому коллеге. Мне бы тут же предложили переехать из моего кабинета прямиком в одну из соседних палат.

В Бога я не верил и придерживался атеистических взглядов с тех пор, как занялся наукой, но в тот сочельник я всё же вспомнил выученные в детстве молитвы и попросил Господа помочь Лиз и простить её непутёвого отца, а заодно и упокоить души двух погибших по его вине туземцев.