Тайна двух лун

15. Кармен

– Девочка очень похожа на вас, взгляните, – сказал я по-испански, рассматривая снимок темноглазого ребёнка с копной упругих кудряшек на голове. Кроха, по-взрослому насупившись, смотрела на фотографа.

Моя собеседница, в чёрном глухом платье и чёрном же кружеве в волосах, всё это время бессмысленно смотревшая в окно за моей спиной, по которому струились косые капли осеннего дождя, наконец тяжело опустила взгляд на подкрашенную акварелью фотографию.

– Оттого я и не могу её полюбить, – ответила она, скорбно прикрыв глаза. Между двух угольных бровей пролегла острая вертикальная морщина. – Вот если бы она была похожа на Хавьера, а не на меня… хотя нет… Что бы тогда изменилось?

– Позвольте себе узнать её. Ну же, взгляните получше.

Молодая женщина с острыми скулами и тонким, с горбинкой, носом взяла фотокарточку и несколько минут рассматривала её. Узкие кисти рук с единственным перстнем на безымянном пальце слегка подрагивали. В покрасневших чёрных глазах неподвижно стояли слёзы.

– Кажется, она чем-то недовольна, – внезапно проронила моя собеседница. Уголки её губ слегка дрогнули, словно сомневаясь, устремиться ли вверх в улыбке, или снова вытянуться в линию. – Хавьер точно так же смотрел – исподлобья – когда был чем-то недоволен. Но он подолгу не злился… Не умел. И мне не позволял. Когда я по какой-то причине обижалась на него, он хватал гитару и начинал петь фламенко… – женщина опять устремила взгляд в окно, а пальцы правой руки медленно постукивали по левой кисти, будто отбивая ритм услышанной где-то музыки.

– Возможно, в вашей дочери есть гораздо больше от Хавьера, чем вы думаете, – осторожно сказал я, снова переключая её внимание на фотографию. – Почему бы вам не попробовать написать ей небольшое письмо? Буквально несколько строк. А ваши родители ей прочтут.

– Трёхлетнему ребёнку? – растерялась собеседница, неуверенно смотря на меня, но в глазах словно шевельнулось что-то.

– Конечно. В этом возрасте дети, как правило, уже довольно хорошо понимают человеческую речь, – улыбнулся я, и уголки её губ всё же устремились вверх.

– Да, вы правы… я… пожалуй… – неуверенно пролепетала женщина, чуть более заинтересованно глядя на снимок.

Впервые с начала лечения моя испанская пациентка Кармен решилась взглянуть на фотографию своей дочери, трёхлетней Эвиты. Этот шаг стал второй нашей победой. Первой была победа над суицидальными мыслями.

Кармен Исабель Алькала Бандрес и Хавьер Чаморро Рейес тайно поженились в одной деревушке близ Севильи, когда обоим едва исполнилось по семнадцать лет. Они хотели бежать в Кадис от противящихся их браку семей, но те, узнав о свершившемся, в итоге уступили. Особенно тяжело это решение далось родителям девушки. Её отец, богатый промышленник, владелец крупной керамической фабрики в Севилье, был человеком знатным, и ему претила мысль о том, что дочь выбрала себе в мужья бедного цыгана калѐ. Несмотря на это, зная непреклонный характер Кармен и боясь её потерять, родитель в конце концов смирился с тем, что она заключила без его ведома столь невыгодный союз.

Кармен и Хавьер любили друг друга той редкой любовью, о которой слагают песни поэты. Двенадцать лет счастливого брака омрачало лишь одно обстоятельство: Кармен никак не могла забеременеть. Наконец, в октябре 1917 года, в возрасте тридцати лет, она обрадовала мужа долгожданным известием, а в июне 1918 года, за день до рождения дочери, Хавьер скоропостижно скончался от испанской лихорадки. Однако жене сообщили новость уже после скорых и негласных похорон.

Кармен так и не смогла простить ни себе, ни, главное, дочери того, что не была рядом с мужем. За неделю до его смерти, ещё перед тем, как у Хавьера начался кровавый кашель, врач семьи настоял на том, чтобы изолировать на время беременную женщину. Родители увезли её к себе в имение… Эвита появилась на свет спустя день после смерти отца. Через неделю Кармен, так и не взглянув ни разу на малютку, оставила ту в доме родителей и больше за ней не вернулась.

Безутешная молодая вдова в течение двух лет жила одна в своей опустевшей квартире и несколько раз пыталась наложить на себя руки. Сначала родители безуспешно пробовали сблизить её с девочкой, затем отправляли на лечение во все концы Испании, но тоже без какого-либо толку. Теперь Швейцария была для них последней надеждой. Они регулярно присылали дочери фотографии маленькой Эвиты, но Кармен не могла заставить себя взглянуть на них и неосознанно винила девочку в смерти отца. Если бы не беременность, Кармен была бы рядом с Хавьером в его последние минуты, помогла бы ему выжить или умерла бы вместе с ним. Но дочь разлучила их…

Кармен страдала затянувшейся постнатальной депрессией, вызванной смертью мужа. Никто в клинике, кроме меня и Арольда, не знал, что у неё есть ребёнок. Она ни с кем не говорила об Эвите. Все мои усилия были направлены именно на то, чтобы помочь моей пациентке самой понять, что девочка ни в чём не виновата, и превратить ту из объекта ненависти в новую цель жизни для Кармен.

Теперь я наконец-то видел первые плоды моих стараний: женщина сжимала в пальцах фотографию дочери, и на её губах дрожала пока ещё неуверенная, но всё же улыбка. Когда Кармен улыбалась, а делала она это крайне редко, её строгое лицо становилось мягче. Я бы не назвал его красивым, ни даже привлекательным, но оно было безусловно ярким и харизматичным, как и сама его обладательница. Кармен отличалась невероятной артистичностью, хорошо пела и рисовала. Я не знал, сможет ли она когда-нибудь полюбить другого мужчину, но я был обязан помочь ей полюбить собственного ребёнка.

Ровно через две недели после первой попытки знакомства с портретом Эвиты Кармен принесла мне все, какие у неё имелись, фотографии девочки (а накопилась их целая стопка) и, разложив их в хронологическом порядке, воодушевлённо описывала мне любые замеченные ею изменения во взрослении малютки.

Ещё через неделю я с удивлением заметил, что Кармен пришла ко мне на приём без траурной вуали, которой неизменно покрывала голову со дня смерти мужа. Стоял тёплый осенний день, начало октября, и я намеревался провести сеанс в моём лесном кабинете.

– Доктор Ланнэ, у меня к вам есть небольшая просьба, – она стояла в дверях, несмело сминая пальцами ткань на юбке. – Если вы не против, я бы хотела дойти до ближайшей деревни и купить там новую шаль. Цветную. Мои все чёрные. Я бы и платье поменяла, да боюсь, ничего приличного в местной лавке не найду.

Я едва сдержался, чтобы не обнять её.

– Конечно, Кармен, с радостью составлю вам компанию. У нас есть целый час. В конце концов, новые покупки – тоже неплохой вид терапии.

Единственное, что немного тревожило меня – дорога до деревни Энгелберг проходила через сквер, прилегающий к новому корпусу клиники. Другой пригодной тропы, чтобы спуститься в долину, не было. Арольд под страхом увольнения запретил мне приближаться к этому зданию, но, в конце концов, какова вероятность, что я непременно встречу там Лиз. И потом, могу же я сопроводить за покупкой свою пациентку, которая спустя три года наконец-то решилась снять траур.

– Знаете, я последовала вашему совету и написала Эвите письмо, – сказала Кармен, когда мы вошли в сквер.

Я предложил ей взять меня под руку, потому что она то и дело спотыкалась на своих каблучках, идя по посыпанной мелким щебнем дорожке. Кругом прогуливались немногие пациенты, с медсёстрами или без, и я, словно попав на место преступления, искал глазами Лиз, но её среди них не было.

- Только боюсь, я для Эвиты теперь никто, – вздохнула Кармен, продолжая начатый разговор. – У неё никогда не было матери. Нужна ли я ей? Сможет ли она простить мне, что я её бросила?

– Эвита слишком мала, чтобы таить на вас обиду, – ответил я. – Вы возвращаетесь в правильный момент. Пользуйтесь им сейчас. – Ещё год-два, и вам будет намного сложнее сблизиться с девочкой. А когда Эвита подрастёт, вы расскажете ей историю вашей любви, и она обязательно поймёт, каково вам было после потери мужа. Вот увидите, ваша дочь ещё сама сбежит в семнадцать лет со своим избранником, следуя примеру отца и матери.

Тут Кармен засмеялась. Впервые за всё время нашего знакомства мне довелось услышать её открытый грудной смех. Я смотрел на неё почти с восхищением и гордился тем, какого прогресса она смогла добиться. Если мы продолжим в этом направлении, к Рождеству, вероятно, Кармен вернётся домой, к своей дочери.

В тот самый миг я и увидел Лиз. Она сидела на скамье в компании старшей медсестры и смотрела на меня. Нежная и очаровательная, как полевой цветок, хотя глаза её выглядели какими-то пустыми.

Сердце моё бешено забилось. Я больше не слышал того, что мне говорила Кармен, и готов был сию же минуту подойти к Лиз, как вдруг заметил убийственный взгляд медсестры, угрожающе нацеленный на меня. Я замешкался и отвёл глаза, продолжая машинально ступать по дорожке и всё дальше удаляясь от промелькнувшего и недосягаемого видения. Спиной я чувствовал – она до сих пор смотрит, но скрепя сердце убеждал себя, что не должен оборачиваться. Иначе зачем были все эти мучительные месяцы, в течение которых я пытался забыть её.

Если говорить точно – четыре… Четыре месяца я гнал от себя мысли о ней. Получалось плохо, вернее, не получалось совсем. Я старался как можно больше работать, с головой погружаясь в заботы моих пациентов, лишь бы заполнить ту пустоту, которая образовалась в моём сердце с потерей Лиз. Я много читал и даже сел за новую книгу, в которой подробно описывал классификацию депрессивных состояний и методы их лечения. Любая конференция или слёт врачей не обходили меня стороной, я старался бывать везде, чтобы занять каждую минуту своего времени. Помню, как я вдохновился тогда выступлением Карла Юнга и его «Психологическими типами».

Ночные видения меж тем так и не покидали меня, приходя с завидным постоянством. Я старался их не замечать, принимая на ночь сильную дозу снотворного. Но порой мне всё же снилась настоящая Лиз, наши прогулки по лесу и нескончаемые партии в шахматы, беседы о книгах и путешествиях. А с пробуждением в ушах ещё звенел звук её чистого голоса и слегка неумелых гитарных аккордов.

Мне пришлось смириться с тем, что я болен ею, но я не имел права отягощать её нелёгкое состояние ещё и своей болезнью. Ей будет лучше без меня.

Я так и не обернулся… а должен был…

Спустя пару часов, я зашёл в свой кабинет и, отодвинув ящик стола, отыскал в нём письмо Лиз, которое она отправила мне через Патрика четыре месяца назад. Я перечитал записку. В груди что-то тоскливо сжалось. Правильно ли я поступаю, или совершаю чудовищную ошибку?

Утром доставили почту. Из примечательного было только письмо от моей матери, которая рассказывала, как идут дела у родных, и выражала надежду, что я приеду домой на Рождество. На одном из оставшихся конвертов я узнал свой собственный почерк. Это было отправленное мною несколькими месяцами ранее письмо Шварц-Гаусу, в котором я делился с ним своими взглядами на лечение Лиз. Оно до него так и не дошло, а потому вернулось отправителю. Впрочем, я этого ждал. Слишком много минуло времени, а ответа так и не последовало. К тому же через секретаря я знал, что мой работодатель до сих пор находится в разъездах по Южной Азии. Пытаться поймать его в каком-то одном месте – всё равно что ловить ветер.

Чуть позже ко мне заглянула медсестра и попросила зайти к Арольду. Я внутренне напрягся: что ещё ему от меня понадобилось? – план дежурств я подписал только два дня назад.

Моё любопытство он удовлетворил, как только я переступил порог его кабинета.

– Ланнэ, что вы делали вчера в сквере нового корпуса? – спросил он, сидя в кресле и набивая курительную трубку табаком.

Анна… Личный осведомитель Арольда. Как же ей было умолчать…

– Провожал сеньору Бандрес в Энгелберг, – ответил я, так и стоя на ногах (присесть мне никто не предложил) и чувствуя, как моё лицо каменеет.

– Не вышло с американкой и вы переключились на испанку? – усмехнулся он, попыхивая трубкой. – Дамский вы наш угодник.

От негодования мне свело челюсти. Это уж слишком. Что он себе позволяет?

– Ошибаетесь, – процедил я сквозь зубы. – Разве вы не заметили, что Кармен наконец сняла траур?

– Кармен… О, да, как же не заметить. Наверное, вы для этого немало постарались, раз уже зовёте её по имени… – сказал он, продолжая насмешливо глядеть мне в глаза.

Чего он добивается? Хочет вывести меня из себя, чтобы было за что уволить? Уже нашёл кого-то на мою должность?

– Предпочитаю не отвечать на неуместные вопросы, – сухо парировал я. – И чтобы вам было известно, Кармен – да, я зову её по имени, потому что мы ровесники, и не вижу в этом ничего предосудительного – так вот, Кармен хочет увидеться с дочерью. Теперь она расставила все фотографии Эвиты по рамочкам. Можете заглянуть к ней в палату и сами полюбуетесь.

Левая бровь Арольда подпрыгнула, а насмешливая улыбка сползла с лица. Он не хуже меня знал, как долго испанская пациентка отказывалась притрагиваться к письмам из дома, что уж говорить о фотографиях дочери. Я выдержал буравящий взгляд Арольда, развернулся и молча направился к двери.

– Постойте Ланнэ, ещё кое-что, – окликнул меня въедливый голос.

– Да? – я медленно оглянулся, смотря на него непроницаемым взглядом.

– Вы знали, что ваш пациент Патрик Бейтс – гомосексуалист?

– Догадывался… – ответил я. – И что с того?

– Ах вот как? Любопытно… Его отец случайно узнал об этом, найдя давнюю переписку сына с одним художником… Он сообщил мне подробности в письме. Так значит, вам уже известно… хм… И какие вы приняли меры?

– Никаких, – ровно сказал я, начиная понимать куда он клонит.

– Очень жаль, что никаких. Существуют различные методики. Терапия отвращения, к примеру.

– Я не разделяю её.

– Вы можете не разделять что угодно, доктор Ланнэ, – он стукнул трубкой о стол, – но мистер Бейтс платит большие деньги за содержание сына в нашей клинике и хочет видеть результаты его пребывания здесь. Гомосексуализм лечится – и значит, мы будем его лечить.

Я кивнул с горькой ухмылкой.

– Это всё, что вы хотели мне сказать? У меня через две минуты приём.

– Да, на сегодня всё.

Я развернулся и молча вышел из кабинета. Ну уж нет, дорогой коллега, уж если я чего не разделяю, то не разделяю. Я не бросил ему этого в лицо, только лишь из-за опасения, что, получив мой отказ, он лично занялся бы таким «лечением».