Тропою тайн

Пролог

Нью-Йорк, ноябрь 1972 года

Прижимая к шее воротник чужого пальто, Элли спешила домой с работы по «Великому белому пути»[1] в глухую полночь. Свет был повсюду — слепящие неоновые табло, мигающие вывески клубов с зеркальными дверями, фары машин, потоком летящих по Бродвею.

Но этот свет был холодным. Даже в Евфрате, штат Миннесота, в самый разгар зимы, когда пруды промерзали до дна, а пастбища сплошь покрывал снег, похожий на рассыпанную толстым слоем соль, Элли никогда не бывало так холодно. Она дрожала в своей дешевой нейлоновой форме и слишком тесном пальто сестры; ей казалось, что ее кости, как хрупкие веточки, вот-вот с треском сломаются под порывами ледяного ветра.

Только ее груди, разбухшие от молока, оставались теплыми. Элли чувствовала, как их начало покалывать — близилось время кормления. Сворачивая на Сорок седьмую улицу, она ускорила шаг. Тело ее ныло от желания увидеть ребенка, пока Элли шла в конец квартала, к обветшалому многоэтажному дому, где жила вместе с сестрой в тесной, как стенной шкаф, квартире.

Достаточно ли детского питания она оставила Надин? Сестра ни за что не додумается сходить и купить еще. Весь вечер, пока она сидела на высоком табурете в тесной будке билетерши театра «Лоу стейт», отрывала билеты и просовывала в окошечко сдачу, ее не покидала тревога.

А если легкая краснота, которую она сегодня заметила на щечках дочери, означает, что Бетти чем-то больна? Корью, свинкой, а может… даже оспой! Внутри у Элли все сжалось, но она овладела собой.

«В наши дни оспой никто не болеет, — твердо сказала она себе. — И потом, Бетти сделали все прививки. Поэтому успокойся и перестань нервничать. У тебя есть заботы и поважнее: например, скопить денег и обзавестись собственным жильем».

Элли прекрасно понимала: даже если бы она откладывала свою зарплату билетерши всю до последнего цента, повесить новенькие занавески на окно своей кухни ей удалось бы не раньше, чем в следующем столетии. Но сама мысль о своем угле, опрятной квартирке, где хватит места для подержанной детской кроватки и настоящего мягкого матраса, заставила ее воспрянуть духом.

Когда-нибудь она осуществит свою мечту. Найдет работу получше, станет посещать колледж. И может быть, выйдет замуж (хотя о такой удаче она не смела и мечтать). Для этого нужно время, только и всего. А у нее ведь вся жизнь впереди. Ведь ей всего восемнадцать! Но Элли уже не помнила, когда в последний раз ощущала себя юной девушкой.

Проходя под уличным фонарем, Элли краем глаза заметила свое отражение в зеркальном стекле витрины. Ее взгляду предстала высокая круглолицая девушка с широкими скулами и светлыми волосами, унаследованными от скандинавских предков; такие девушки часто улыбаются с рекламных щитов, установленных вдоль Девяносто четвертого шоссе между Миннесотой и Висконсином. Одетые в дирндл[2] и блузку с рукавами-фонариками, они приглашают путешественников в штат Северной звезды[3] и советуют застегнуть ремни безопасности.

Элли грустно улыбнулась, обходя похожую на звездную пыль горстку битого стекла на тротуаре. В ней никогда не было ни малейшего сходства с румяной щекастой молочницей. Меньше года назад она только заканчивала школу, а теперь уже почти свыклась с ролью юной матери. Но несмотря на всю любовь к Бетани, порой Элли не верилось, что у нее есть дочь.

Беспорядочные воспоминания о той ночи, когда родилась малышка, теснились у нее в голове: кабинет неотложной помощи с разноголосицей стонов, раздражающая теснота, родильная палата, ряды кроватей с занавесками, безжалостный натиск чужих уверенных рук и холодных инструментов. А потом все затмил нарастающий ритм боли…

Когда Элли, словно чудесный дар, протянули малышку, завернутую в белое одеяльце, она разрыдалась. Ее охватили радость, благоговейный трепет и священный ужас.

Элли мгновенно стала взрослой. Пора перестать рыдать над пролитым молоком. Джесс не женится на ней, мама и папа не будут умолять вернуться домой. Элли осознала это, вспомнив скандал, который закатила мама, осыпав ее градом проклятий, а потом швырнув в нее Библию. От Элли отвернулись все, кроме почти беспомощной Надин, не способной стать надежной опорой для сестры.

Хотя Элли вновь обрела уверенность в себе, страх нарастал в ее душе с каждым днем. Шесть раз в неделю ей приходилось оставлять ребенка с Надин и работать в вечернюю смену в «Лоу стейт» — такую жизнь никак нельзя назвать сносной. Но разве у нее есть выход? Мизерная зарплата не позволяла Элли нанимать приходящую няню, а Надин по крайней мере заботится о том, чтобы с Бетти не случилось ничего плохого.

Ощущая кислый, вязкий привкус во рту, Элли спешила домой, и ее сердце болезненно сжималось. Она пыталась представить, что четырехмесячная дочь мирно спит в самодельной колыбели, но это испытанное средство не помогало. Элли никак не удавалось избавиться от мучительного, леденящего кровь чувства, что с малышкой уже случилась или скоро случится беда.

Она припомнила, что в последний раз так волновалась в тот день, когда сообщила Джессу о беременности. Едва оправившись от потрясения, он начал клясться и божиться, что любит ее — Бог свидетель, любит больше жизни, но что ему теперь делать? Отказаться от учебы в Уэст-Пойнте[4] и всю жизнь проторчать вместе с ней в Евфрате? Джесс пообещал, что они поженятся, как только он закончит учебу. Через четыре года он получит офицерский чин, и они смогут поселиться где угодно — может, даже в Германии.

Элли заметила отчаяние, промелькнувшее в его глазах, и ее робкая надежда сменилась холодным гневом. «Когда рак на горе свистнет», — мысленно отозвалась она.

В сущности, Джесс бросил ее гораздо раньше той минуты, когда задние фары его «корвета» мигнули и скрылись за холмом, там, где шоссе Эйкенс-роуд разветвлялось, уводя в глубину штата. Он ответил только на одно из писем Элли, позвонил ей один-единственный раз — когда она вернулась из больницы вместе с Бетти. Джесс даже не извинился, только намекнул, что пришлет денег, но не сдержал обещание.

«К черту Джесса!» — со злостью подумала Элли. К черту всех ханжей Евфрата, в том числе и родителей, бросивших ее в беде. Год назад, когда поднималась на сцену «Мейсоник-Лодж» в Блумингтоне, чтобы получить приз за победу в конкурсе молодых поэтов, Элли не нуждалась ни в чьих советах. И впредь она будет жить своим умом.

Элли вдруг заметила, что навстречу ей по пустынной улице идет плотный мужчина в мягкой шляпе, сдвинутой на лоб. Он замедлил шаг и бесцеремонно окинул ее пристальным взглядом. У Элли заколотилось сердце, и она проскользнула мимо. Здесь, к западу от Таймс-сквер, женщинам опасно ходить одним после одиннадцати вечера, да еще в выходной день.

«Ты всегда можешь рассчитывать на государственное пособие», — подсказал ей внутренний голос.

По размеру пособие почти не отличается от ее нынешней зарплаты. Но терпеть и экономить придется недолго — пока она не найдет работу получше, которая позволит ей нанять няню для Бетани. Элли запишется на вечерние курсы в городском колледже, адрес которого обвела карандашом в брошюре со множеством закладок. Эту брошюру она повсюду носила с собой в сумочке, как талисман.

Внезапно Элли вспомнилось лицо матери — та всегда пренебрежительно прищуривалась, заметив, как их соседка, миссис Айверсон, выносит мусор или отправляет в школу одного из своих неряшливых детей. Взгляд тускло-голубых глаз мамы скользил по фигуре сутулой женщины в выцветшем халате, словно нож, соскребающий с тарелки холодные объедки.

«Умение довольствоваться малым — это неплохо, — презрительно фыркала мать. — Но если я когда-нибудь увижу тебя в очереди за подачками правительства, это будет все равно как если бы ты приставила мне к виску дуло револьвера и нажала курок».

По глубокому убеждению Элли, получать пособие было бы еще унизительнее, чем брать деньги у отца Джесса. Она поморщилась, вспомнив, как полковник Оверби предложил выписать ей чек. Слова вылетали из его узкогубого рта со звуком, напоминающим стук гвоздей по паркетному полу кабинета полковника. Элли казалось, что она умрет от стыда. Собравшись с духом, она посмотрела полковнику в глаза. Элли просила совсем немного — небольшую сумму на оплату проезда до Нью-Йорка и тысячу долларов на питание, пока не родится ребенок. Оверби выписывал чек стремительными и резкими росчерками, и брезгливое выражение его лица свидетельствовало о том, что он считает ее ничтожеством. И дело было не столько в беременности, а в том, что она, слишком гордая и невежественная, не потребовала большую сумму. Элли так затошнило, что она чуть не извергла завтрак прямо на полированный письменный стол орехового дерева.

Нет, о государственном пособии не может быть и речи. Теперь она ни от кого не примет подачек. Хуже этого лишь зависимость от щедрости приятелей — участь Надин.

«Приятелей? Посмотри правде в глаза: твоя сестра — проститутка».

Что ж, по крайней мере Надин до сих пор удавалось избегать беременности. И кроме того, только сестра поддержала Элли в трудную минуту. Так какое же она имеет право судить ее?

Но несмотря на все доводы, Элли понимала, что у них с сестрой нет ничего общего. Отец часто повторял, что они похожи, как горошина и зерно кукурузы. Подрастая, Элли проводила все свободное время в публичной библиотеке Евфрата, за книгами. А Надин чаще всего посещала универмаг «Бен Франклин» на Мейн-стрит, где придирчиво выбирала помаду или подолгу спорила об оттенках лака для ногтей с такими названиями, как «Коралловый восход» или «Кофейное безумие».

Но в тот день, когда Надин села в автобус компании «Трейлуэйз», направляясь в Нью-Йорк, ей не удалось замаскировать даже толстым слоем тонального крема «Коти» здоровенный синяк под глазом — след отцовской руки. Это случилось, когда отец застал Надин у ручья в обществе Клэя Пиллсбери, который скакал на ней, как бык, обуянный похотью. С тех пор прошло четыре года, но Надин ничуть не раскаивалась в содеянном — может, лишь жалела о том, что в тот раз отдалась даром.

«У нас с Джессом все было по-другому, — отметила Элли. — Но означает ли это, что я порядочнее Надин? Или просто глупее?»

Проходя мимо обшарпанной двери под поблекшей вывеской «Мадам Зофия» и грубым изображением ладони, Элли заметила черный лимузин с работающим двигателем. Разглядев номерной знак, она вздрогнула, словно по ее спине провели ледяным пальцем.

Монах!

Этот зловеще-невозмутимый, чем-то похожий на проповедника человек в черном появлялся раз в неделю, задерживался не более чем на час-другой и неизменно увозил конверт с купюрами — свою долю заработка Надин.

При виде Монаха Элли бросало в дрожь. И причина была даже не в его ужасном занятии, а в том, как он смотрел на нее из-под полуопущенных век: его глаза говорили: «Пока не знаю, на что ты годишься, но когда пойму, явлюсь за своей долей».

Элли застыла и с облегчением вздохнула, лишь увидев, как лимузин вырулил на середину проезжей части. По крайней мере ей не придется здороваться с Монахом!

Сердце билось учащенно. Элли взбежала по выщербленным каменным ступеням и вошла в дверь, сплошь покрытую непристойными надписями. Она поднялась на шестой этаж, стараясь не наступать на потрескавшиеся резиновые коврики у запертых дверей, из-за которых слышались приглушенные голоса, звук телевизора, скрип стульев.

Дверь квартиры Надин была приоткрыта, словно Монах в спешке забыл захлопнуть ее.

— Надин! — позвала Элли пронзительным от волнения голосом.

Она оглядела убогую гостиную с ветхим шезлонгом, заклеенным липкой лентой, и раскладной софой — источником постоянной боли в спине. В одном углу Элли повесила на леске покрывало с оборками, служившее занавеской. Детская получилась не слишком просторной, но больше ей не на что было рассчитывать.

Элли отдернула занавеску, чтобы заглянуть в колыбель, но тут в дверях спальни показалась Надин, с гримасой боли держащаяся за правую щеку. Она была растрепана, один глаз заплыл; на Элли она смотрела остекленевшим, неподвижным взглядом человека, пребывающего в состоянии глубокого шока. Наконец Надин безвольно опустила руку, и Элли ахнула, увидев багровую опухоль на прелестном личике сестры.

— Сукин сын! — вскипела Элли. — Это его работа, да?

Она шагнула к сестре, но Надин отпрянула, стягивая на груди огненно-красное кимоно и будто надеясь, что тонкая ткань защитит ее. Из горла вырвался низкий, протяжный стон.

— Я не шмогла оштановить его. Я пыталаш, но он не шлушал… — Надин шепелявила, едва шевеля распухшими губами, и Элли вдруг вспомнила, как в детстве летом они сосали мороженое на палочке, пока у них не замерзали языки.

Она похолодела, уставившись на сестру и пытаясь разобрать ее невнятную речь.

— Он ударил меня, когда я попыталаш отобрать ее… шкажал, что ударит и ее, ешли я не уймуш… Элли, клянуш, клянуш тебе, я ни в чем не виновата…

Элли как громом поразило. «Бетани! Что-то случилось с моей малышкой!»

С диким воплем она метнулась к сестре и схватила ее за плечи. Пальцы Элли впились во впадины под ключицами, но она не замечала, что причиняет боль сестре. Элли не думала ни о чем, кроме ребенка.

— Что ты хочешь сказать? Что?!

Надин закатила глаза.

— Малышка… — прохрипела она.

Сердце Элли сжалось от страха. Она попятилась. Все вокруг стало серым и расплывчатым. У нее закружилась голова, к горлу подкатила тошнота. Машинально поднеся руку ко рту, она до крови укусила себя за палец. Боль привела ее в сознание.

Истошно закричав, Элли метнулась к импровизированной занавеске и отдернула ее так порывисто, что сорвала с лески. Занавеска с шуршанием упала на пол, и взгляду Элли предстала корзина из ивовых прутьев, застеленная фланелевыми пеленками и обшитая по краю кружевом от старой комбинации Надин.

Корзина была пуста.

Элли уставилась на нее, не веря своим глазам. Комната медленно вращалась и кренилась из стороны в сторону, точно Элли только что сошла с карусели. Почувствовав, что теряет равновесие, она схватилась рукой за стену. «Этого не может быть, — твердила она себе. — Этого не может…»

— Где она? — с ужасом выкрикнула Элли.

Обернувшись, она заметила, как Надин медленно соскальзывает на пол по дверному косяку. Сестра рухнула на пол, раскинув ноги, как кукла.

— Монах… — прохрипела Надин. — Он шкажал, что жнает одного парня… какого-то адвоката, который ищет детей для беждетных пар. А еще он шкажал, что жа голубоглажых детей платят больше… — И она начала всхлипывать.

— Где он? Куда увез ее? — Элли не помнила себя, не замечала, что стоит над сестрой, сжав кулаки, а Надин испуганно пытается отползти назад, к дверному косяку.

— Не жнаю, — пискнула Надин.

— Как? Разве ты не знаешь, где он живет?

Надин покачала головой.

— Он никогда не вожил меня к шебе… чтобы не уштраивать мне неприятношти…

Полы кимоно распахнулись, обнажив подрагивающие груди, но Надин не пыталась прикрыть наготу. Она и вправду казалась куклой. Глупой, никчемной куклой.

Элли отвернулась. Полиция. Надо звонить в полицию. Ей помогут. Бетти найдут.

Но, представив себе, что придется объясняться с кем-то равнодушным, чужим, безликим, возможно, недоверчивым, она вконец обессилела и рухнула возле дивана, на котором стоял телефон.

Ужас и ярость охватили Элли: ведь этот мерзавец даже не сомневался, что останется безнаказанным, отняв у нее ребенка. Завыв, Элли вскочила, бросилась к двери, опрокинула стул, задела торшер, который закачался и упал на ковер.

Через несколько минут, почти обезумев и чувствуя, как слезы замерзают на щеках, Элли осознала, что бежит по Бродвею в поисках неизвестно чего — помощи, спасения. Она почти не замечала, как задевает локтями прохожих, не слышала гула голосов и шума машин.

Внезапно Элли почувствовала, что теплая липкая влага быстро пропитывает спереди ее блузку — молоко.

Откуда-то издалека, из хаоса и безумия, доносился детский плач. Голос ребенка — наверное, голодного. И Элли молила Бога, чтобы этим ребенком оказалась ее дочь.