Вампиры. Опасные связи (2010)

ЭЛИЗАБЕТ ХЭНД Князь цветов

Первое задание, полученное Хелен, включало в себя инвентаризацию в отделе червей. Две недели она бродила по узким проходам между рядами высоченных застекленных шкафов, открывала бесконечные ящики с законсервированными беспозвоночными и прикрепляла к каждому экспонату ярлычок с инвентарным номером. Иногда она краем глаза замечала и другие фигуры — такие же скучные, как она сама, в казенных рабочих халатах, серые тени, бродящие по сумрачным коридорам. Они приветственно махали ей, но заговаривали редко, разве что спрашивали дорогу — в музее терялись все.

Хелен любила эти часы странствий в лабиринте запасников, исследовательских лабораторий, прохладных подвалов, забитых восковыми фигурами индейцев яномамо и чучелами ягуаров. Вскоре она уже научилась различать отделы по запаху: едкая пыль от перьев в орнитологии, приторный аромат пажитника и сиропа из тараканьих ловушек в отделе млекопитающих, рыбно-формальдегидная вонь в ихтиологии. Больше всего Хелен любила отдел палеонтологии, закоулок, где воздух пах влажной свежестью, как будто под мраморными полами журчала вода, зияли неизведанные пещеры, лежали кости мамонтов — в дополнение к тем, которые хранились в отделе. Когда закончились две недели в отделе червей, Хелен отправили в палеонтологию, и она в восторге рассматривала скелеты, расставленные поверху шкафов, словно забытые игрушки, и голые черепа, глядевшие из-за книжных полок и мусорных корзин. Ей попался забытый всеми fabrosaurus ischium, завернутый в оберточную бумагу и помеченный цветным мелком; рядом стоял большой, грубо сколоченный деревянный ящик с цифрами «1886» и надписью «Вайомингский мегозавр». Ящик никогда не открывали. Иногда по утрам Хелен садилась рядом с горкой окаменелостей, пытаясь соединить обломки под руководством монографии Викторианской эпохи. Проходили часы в полнейшей тишине, миновали недели, за которые она видела всего трех-четырех человек — кураторов, которые бесшумно сновали из кабинета в кабинет. По пятницам, когда она сдавала инвентаризационные описи, кураторы ей улыбались. Иногда даже вспоминали, как ее зовут. Но по большей части ее оставляли в покое — она сортировала картонные коробки с костями и кусками сланца, рассыпала хрупкие скелеты ископаемых рыб, как газетный набор.

Как-то раз, почти не задумываясь, Хелен сунула в карман халата окаменелый отпечаток рыбки. Рыбка была размером с ее ладонь, аккуратненькая, как живой буковый лист. Весь день Хелен нащупывала добычу в кармане, поглаживала пальцами следы костей и чешуек. Потом в туалете она завернула рыбку в бумажные полотенца, спрятала в сумочку и отнесла домой. С тех пор она начала воровать экспонаты.

В магазинчике товаров для творчества в центре города она купила себе небольшие этажерки из оргстекла и латуни, чтобы дома выкладывать на них свою добычу. Больше никто этих экспонатов не видел. Хелен просто любила смотреть на них одна.

Потом ее перевели в отдел минералогии, где она пересчитывала бесформенные метеориты и необработанные самоцветы. Самоцветы наводили на нее скуку, но она все равно взяла кусок окаменелого дерева и горстку неотполированных аметистов и разложила их дома в ванной. Месяц спустя она получила постоянную должность в отделе антропологии.

Отдел антропологии находился в самом далеком уголке музея; он располагался близко к котельной, поэтому там было теплее, чем в крыле естественных наук, воздух наполнял запах сандала и благовонных масел, которыми полировали наконечники стрел и топорища. Потолок уходил так высоко, что шаткие люстры слегка колыхались на сквозняках, Хелен мечтала ощутить их. Из-за этого лампы оставляли на иолу мерцающие волны света. Воздетые руки статуй с острова Бали, казалось, плавно покачивались, а в пустых глазницах разукрашенных перьями масок играли огоньки.

Повсюду высились стеллажи, набитые браслетами и ожерельями — и гладкими, из слоновой кости, и сделанными из ярких бусин. Присев на корточки в углу, Хелен унизывала руки браслетами, пока запястья не начинали ныть от их тяжести. Она выкапывала пыльные жутковатые фигурки храмовых демонов и чистила их, полировала впалые щеки и лазуритовые глаза, прежде чем прикрепить к каждой фигурке ярлык с номером. В углу, загроможденном шестами от индейских жилищ типи, спрятался всеми забытый стол, и Хелен решила присвоить его и украсила фотографией мумии и керамической кофейной кружкой. В верхнем ящике она хранила кассеты, а под сумочкой — несколько обсидиановых наконечников для стрел. Никто не отдавал ей стол в пользование официально, однако ей не понравилось, когда однажды утром она обнаружила, что за ним, откинувшись на спинку стула, сидит неизвестный молодой человек и роется в ее кассетах.

— Привет! — весело воскликнул он. Хелен передернулась и холодно кивнула. — Твои кассеты? Можно, я у тебя возьму вот эту послушать? У меня последнего альбома еще нет. Я Лео Брайант…

— Хелен, — грубовато отозвалась она, — По-моему, за тамтамами был свободный стол.

— Спасибо, я тут первый день. Ты куратор?

— Нет, я провожу инвентаризацию. — Хелен подчеркнуто переставила его рюкзак на пол.

— Я тоже. Может, будем помогать друг другу.

Хелен взглянула в его серьезное лицо и улыбнулась.

— Спасибо, я предпочитаю работать одна.

Молодой человек обиделся, и она добавила:

— Дело не в тебе, просто я так люблю. Конечно, мы будем часто встречаться. Приятно познакомиться, Лео.

Хелен схватила кипу бланков описей и зашагала прочь по коридору.

Как-то утром они вместе зашли в кафе перед работой. Через пару месяцев они встречались уже почти каждое утро, а иногда ходили обедать куда-нибудь на Эспланаду. Днем Лео заглядывал к ней из своего кабинетика в отделе этнологии поделиться последними сплетнями. Иногда после обеда они заходили выпить, но не настолько часто, чтобы самим стать предметом этих сплетен. Хелен все это очень нравилось, кураторы были счастливы обзавестись такой сотрудницей — тихой, лишенной честолюбия, пунктуальной. Никто, кроме Лео, ее не трогал.

Однажды под вечер Хелен свернула не туда и оказалась в тупике между баррикадами ящиков, которые не пропускали ни свет, ни воздух. Хелен зевнула, вдохнув слабый аромат корицы, и стала искать место, куда попала, на мятом инвентаризационном плане. Этого узкого прохода на плане не было, а в соседних коридорах хранились экспонаты из Малайзии, инструменты для росписи по тканям, узкие тиковые ящики с гонгами. На полу громоздились упавшие ящики и грубые картонные коробки, набитые соломой. Хелен протиснулась дальше, неструганые доски цеплялись за рукава. Над коробками висел сладкий запах, томный аромат неведомых цветов.

В конце тупика рухнула целая стопка ящиков, словно бремя десятилетий притянуло ее к земле. Хелен присела и взяла первую попавшуюся коробку, широкую и плоскую, вроде портфеля. Она подняла крышку и увидела стоику кожаных силуэтов, которые покоробились от времени, будто ссохшиеся тряпки. Хелен осторожно вытащила один из них и нахмурилась — края от прикосновения стали крошиться. Это была кукла для театра теней, такая изысканная и резная, что даже непонятно было, мужчина это или женщина, — она и на человека не была похожа. Хелен поводила силуэтом из стороны в сторону, и сквозь тонкое кружево замерцал свет, а на стене затанцевала бледная тень. А потом кукла треснула и рассыпалась на хрупкие завитушки, которые легли на мраморный пол неведомыми иероглифами. Ругнувшись про себя, Хелен закрыла коробку и сунула ее назад в темноту. Пальцы нащупали другой ящик — из гладкого полированного дерева. Он приятной тяжестью лег Хелен на колени. Узкая крышка крепилась по углам четырьмя гвоздями с большими квадратными шляпками. Хелен вытащила гвозди и аккуратно поставила их в ряд остриями вверх.

Стоило ей открыть коробку — и на колени ей хлынул поток сухих цветов, семян и деревянных стружек. Хелен закрыла глаза и глубоко втянула воздух, представив себе синюю воду, и отблески костра, и сладко пахнущие зерна, потрескивающие на угольях. Она чихнула и открыла глаза — над ящиком дымной струйкой вилось облако пыли. Хелен осторожно-осторожно погрузила пальцы в благоухающую стружку, нежно растирая лепестки, пока не наткнулась на что-то твердое и ломкое. Она вытащила свою добычу из груды сухих цветов.

Это была марионетка — не игрушка, а фигурка в роскошном костюме, на тонких руках звенели стеклянные и костяные браслеты, расписные шелковые одежды были тяжелы от вышивки и бисера. Туловище и руки были сделаны из длинных полированных палочек, к ним крепились веревочки, и когда кукла шевелилась, ее одежды трепетали, будто ласточкины крылья. Хелен рассматривала куклу, держа ее на вытянутой руке, и та презрительно глядела на нее сверху вниз, лицо ее поблескивало эмалью и позолотой. Руки на шарнирах были обвиты змеистыми лозами. В богатой ткани одеяния сияли цветы, в складках синего шелка цвели орхидеи.

А самым прелестным было лицо куклы — линия щек и подбородка закруглена так изящно, словно головка отлита из золота, а не вырезана из дерева. Хелен провела по нему пальцем — белая краска засияла так ярко, словно еще не высохла. Хелен дотронулась до темно-розовых выгнутых губ, коснулась черных как смоль ресниц, выгравированных на веках, будто фаланга муравьев. Гладкое дерево теплело под пальцами. Улыбка сфинкса была совершенна — должно быть, моделью мастеру послужила какая-нибудь известная куртизанка; а в груде лепестков Хелен обнаружила листок бумаги, покрытый паучками иероглифов. А под нарочито небрежными каракулями другая рука приписала печатными буквами: «Князь цветов».

Наверное, когда-то его причудливыми позами забавлялась императорская наложница, коротая влажную тишину долгого сезона дождей. До самого вечера Князь цветов служил игрушкой для Хелен. Она заставляла его сгибаться и разгибаться, одежды его порхали в полутемной комнате, хрупкие руки и тонкие запястья крутились в марионеточном вальсе.

Вдруг ее окликнули:

— Хелен!

— Лео… — промурлыкала она. — Смотри, что я нашла…

Лео присел рядом поглядеть на фигурку.

— Красиво. Ты сейчас ими занимаешься? Экспонатами с Бали?

Хелен пожала плечами:

— А он с Бали? Я не знала. — Она посмотрела на темные ряды шкафов и вздохнула. — Наверное, мне не стоило сюда заходить. Просто так жарко… — Она зевнула, потянулась, и Лео взял куклу у нее из рук.

— Можно? — Он повертел куклу, так что голова у нее крутанулась, а деревянные руки затрепетали, как крылья. — Жуть. Вроде танцора из фильма «Король и я».

Он поставил марионетку на пол и поиграл ею, завороженный разлетающимися одеждами. Когда он остановился, кукла резко выпрямилась и уставилась на Хелен пустыми глазами.

— Осторожно! — воскликнула Хелен, теребя халат. — Ей, наверное, лег сто! — Она протянула руки, и Лео с удивленным видом вернул куклу.

— Жуть, одним словом. — Он встал и потянулся. — Минералки хочется. Пошли со мной?

— Лучше я поработаю. На этой неделе надо закончить бирманскую секцию. — Хелен небрежно положила куклу в ящик, отряхнула сухие цветы с коленей и поднялась.

— Ты точно не хочешь минералки или сока? — Лео заискивающе помедлил, дернув пару раз бейджик с фамилией на груди. — Говорила, тебе жарко…

— Нет, спасибо, — бледно улыбнулась Хелен. — Перенесем на другой раз. На завтра.

Лео огорченно что-то пробурчал и ушел. Когда его силуэт исчез вдали, Хелен повернулась и юркнула с коробкой в темный угол. Там она вытряхнула сумку и пристроила куклу на дно, обернув ей голову и руки бумажными носовыми платками. Кошелек, расческа, губная помада — все это она в беспорядке побросала сверху, замаскировав куклу. Она собрала меланхоличную груду сухих цветов и всыпала ее обратно в ящик, а гвозди приколотила туфлей. Потом она на коленях проползла вдоль стен, пока не нашла место между стопками картонных коробок. Пустой ящик гулко ударился о стену, и Хелен с усмешкой задвинула его несколькими коробками. Спустя десятилетия какой-нибудь инвентаризатор найдет пустой ящик и задумается, что же в нем было, как много раз задумывалась она сама.

В конце рабочего дня, когда она ехала в набитом лифте, кожаная ручка сумки впивалась в ладонь мокрым канатом. На каждом этаже в лифт входили люди, и Хелен как ни в чем не бывало отодвигала сумку, чтобы никого не задеть, а в вестибюле попрощалась с кураторшей отдела Индии и Юго-Восточной Азии, но сердце у нее отчаянно колотилось. Воображаемые ворота тюрьмы воздвиглись перед ней — и обрушились, когда она миновала дверь между колоннами и вышла на солнечную улицу.

Всю дорогу домой Хелен победно улыбалась, прижимая сумку к груди. У двери в квартиру она открыла сумку, чтобы достать ключи, и из глубин ее пахнуло ароматом свежей розы. А внутри это слабое благоухание перешиб другой запах — креозота, гнилых фруктов, грязного белья. Квартирка Хелен была темная, душная, пыльная, словно самые запущенные музейные подвалы; два имевшихся окна выходили на улицу. Мимо с ревом неслись машины, за жалюзи вился синеватый выхлоп. Тусклое зеркало отражало шаткие стулья, откидной стол с покосившейся лампой — мебель, списанную из общежитий или купленную у старьевщика на углу. Обшарпанные стены были испещрены останками раздавленных тараканов и мокриц.

Но среди этой разрухи сверкали прекрасные вещи — они сияли на подоконниках и потрескавшихся меламиновых стеллажах: нежный изгиб ископаемого папоротника на обсидиане, блестящем, как мокрая смола, крошечный водоворот наутилуса, выставленный на латунной подставке. На потертом журнальном столике красовался известняковый отпечаток стрекозиного крыла длиной фут, филигранные чешуйки — совсем как разбитый кристалл.

В углах громоздились черепа лемуров и куски окаменелого дерева. Изысканные конические раковины ядовитых моллюсков. Груды зеленовато-золотых радужных жуков, похожих на заморские монеты. На кусках линолеума — акульи зубы и наконечники стрел, пучок изумрудно-зеленых перьев, придавленных крошечным черепом и трепещущих на сквозняке, будто актиния. Хелен критично осмотрела свои богатства, отметив с некоторым удивлением слепяще-розовую жеоду, — она о ней совсем забыла. Потом она принялась за работу.

За несколько минут она опорожнила сумку и закатила жеоду под стул. Хелен развернула куклу на столе — сначала сняла салфетки с хрупких рук, затем очень осторожно размотала длинную полосу бумаги на голове, пока не оказалась по щиколотку в бумажной поземке. Деревянная подпорка куклы замечательно вошла в горлышко пивной бутылки, и Хелен расправила марионетку так, что складки одежд прикрыли стекло, а царственное лицо чуть запрокинулось, глядя в источенный жучком потолок.

Хелен одобрительно прищурилась и расставила вокруг куклы перья, прижав их панцирями скарабеев, — и получилось просто хуже некуда. Рядом с гордой фигуркой ископаемые казались не более чем грязными отбросами, наутилус — прибрежным хламом. Порыв ветра из окна взметнул одежды куклы и стряхнул скарабеев на пол. Хелен, не успев ничего заметить, наступила на них, и крошечные изумрудные панцири рассыпались под ее каблуком в серую пыль. Хелен огорченно охнула: все ее красивости вдруг показались такими жалкими. Она переставила куклу на подоконник, на второй стол, потом к себе в спальню. Но куда бы она ни ставила куклу, все уголки квартиры рядом с ней казались запущеннее прежнего. Хелен смела паутину под притолокой, а затем поставила куклу на тумбочку у кровати и со вздохом рухнула на матрас.

В полумраке спальни, где не было окон, фигурка не казалась уже такой вызывающе роскошной. Хелен огорчилась и снова поправила синие одежды. Из складок ткани ей в ладонь выпали два лепестка фиалки — каждый размером с ее мизинец. Хелен пощупала лепестки — они были на диво свежие и влажные и источали аромат то ли озона, то ли моря. Она задумчиво терла их, пока в руке не остались лишь скрипучие катышки.

Цветы, подумала она и вспомнила, что было написано на той бумажке. Царственная фигурка желает цветов.

Схватив ключи и ржавые ножницы, Хелен метнулась на улицу. Спустя полчаса она вернулась, нагруженная цветами: отломанные ветки индийской сирени с их бело-розовой пеной, свисающие язычки жимолости, привядший белый шиповник, украденный из соседнего садика, цикорий, меркнущий, словно горсть голубых звезд. Хелен свалила цветы в изножье кровати, порылась в кухне и нашла пыльный графин и несколько пустых банок. Сполоснув их и наполнив водой, она сделала неряшливые букеты и окружила ими куклу, так что ее бледная головка торчала из облака белого, лилового, нежно-салатного.

Хелен снова бросилась на кровать, довольно улыбаясь. Панки ловили неверный свет и отбрасывали на стеньг мерцающие блики. От индийской сирени на потолке появилось еле заметное розоватое пятно, размывшее тень от буйных джунглей жимолости.

В голове у Хелен тоже все размылось и поплыло. Она зевнула, одурманенная густым запахом шиповника и приторным ароматом жимолости, томностью летнего дня, клонящегося к закату. Хелен быстро уснула — ее убаюкал ветерок в краденом саду и дремотное жужжание потерявшейся пчелки.

Один раз она просыпалась. По плечу что-то скользнуло — комар? паук? мокрица? — потом легчайший укол, прикосновение невидимых ножек или крылышек, и все кончилось. Хелен скривилась, почесала укушенное место, поднялась и пошла в ванную. В облупившемся зеркале отразился волдырь на плече. Волдырь жгло, а когда Хелен до него дотронулась, показалась капелька крови. Хелен надела ночную рубашку, проверила, нет ли в постели пауков, свернулась калачиком и снова заснула.

Гораздо позднее она проснулась от какого-то звука — раз, другой, будто гулко плеснул камешек, упавший в колодец. Затем медленная меланхолическая нота — другой колодец и камень побольше, ударяющийся о темную поверхность воды. Хелен застонала, перевернулась на бок. За первыми звуками послышались слабые отголоски, протяжные, словно прибой, сладкие, словно дождь на языке. В ушах Хелен звучал их настойчивый ритм, и вдруг она стиснула руки и застыла, сосредоточившись на звуках.

От стен, пола, потолка отражалось монотонное эхо, оно то становилось громче, то стихало, истончалось до шепота. Хелен села, держась за стену, стряхивая с себя последние нити сна. Рука соскользнула, и Хелен очень медленно поднесла ее к лицу. Рука была мокрая. Между пальцами поблескивали водяные перепонки, серебряными побегами вились к запястью и терялись в голубом ущелье локтя. Хелен помотала головой, не веря своим глазам, и поглядела на потолок. От стены до стены, как пробор в волосах, тянулась узкая полоса воды. На глазах у Хелен нить порвалась, и на висок ей упала теплая капля. Хелен ругнулась, отодвинулась на край матраса — и замерла.

Поначалу ей показалось, будто все вазы попадали на пол и цветы рассыпались. Однако банки по-прежнему стояли на тумбочке, и в темноте виднелись рваные силуэты цветов. Но рядом с букетами громоздились груды других цветов — фиалки, черные розы, какой-то вьюн, весь в крошечных граммофончиках. Цветы валялись по всему полу, засыпав складки грязной одежды. Хелен подняла с линолеума орхидею, моргая от изумления. Орхидея сияла неверным розовым огоньком, а пушистые тычинки окрасили кончики пальцев ярко-желтым. Хелен рассеянно вытерла пальцы о бедро, случайно поцарапав кожу ногтем.

Мимолетная боль заставила ее резко пробудиться. Она уронила орхидею. Ей наконец стало ясно, что это не сои. В комнате было жарко и влажно, как будто к лицу прижимали мокрые полотенца. Хелен поглядела на бедро — желтый отпечаток пальца растаял и расплылся от пота. Она спустила ноги на пол — под пяткой перезрелой виноградиной лопнула орхидея. От раздавленного цветка поднялся тошнотворно густой запах. Дышать было трудно, как в сильный дождь, Хелен закашлялась. Ноздри были мокрые. Она чихнула, втянув теплую воду. Вода текла по щекам, и она медленно подняла руку, чтобы вытереть глаза. Рука поднялась только до пояса. Хелен посмотрела вниз, и рот у нее сам собой открылся от изумления.

Ее держали — рукой нежной и тонкой, будто стебель ириса, такой маленькой, что Хелен еле чувствовала ее прикосновение к жилке на запястье. В голове у нее кровь билась в ритме яванского гамелана — гонгов и барабанов, повторяющих биение сердца. Крошечная ручка исчезла. Хелен пошатнулась и упала на кровать, лихорадочно пытаясь нащупать выключатель. В темноте по смятой простыне что-то ползло.

Когда Хелен закричала, рот ей заткнули — розами, орхидеями, углом подушки. Крошечные ручки зажали ей нос — и совали ей в рот цветы, цветы, цветы, пока она не замерла, давясь благоуханными лепестками. Над разоренной постелью возникла ухмыляющаяся тень — размером с ребенка. Тонкие руки были обвиты привядшими желто-зелеными побегами, а когда тень поползла к Хелен, постель зашелестела, словно листва под дождем. Кукла подползала гигантским богомолом, подтягиваясь на длинных руках, грубая ткань одеяния скользила у Хелен между коленей, белые зубы сверкали в темноте. Хелен попыталась схватить существо сквозь простыню и ударить о стену. Но она не могла пошевелиться.

Она хотела закричать, но изо рта посыпались цветы, мягкие пальцы орхидей полезли в горло, пока она боролась с простыней.

А клацанье барабанов не прекращалось, даже когда крошечные руки пробежались по ее груди, когда крошечный рот зашипел ей в ухо. Острые, как иглы, зубы пронзили ей плечо, длинный язык развернулся и все лизал кровь, разбрызгивая ее на цветы, обвитые вокруг шеи. Лишь когда узкая тень отпрянула и начались ужасные, ужасные сны, гамелан наконец умолк.

Было уже полдесятого — обычно Хелен встречалась с Лео в кафе гораздо раньше. Он ждал ее и выпил целый кофейник, но в конце концов двинулся наверх, обиженный, что она так и не появилась.

Лео обнаружил ее в том же самом тупике с малайзийскими экспонатами — она сидела над двумя узкими деревянными шкатулками. Он долго смотрел ей в спину и даже собирался так и уйти, ничего не сказав. Волосы у нее были грязные, небрежно свернутые в растрепанный узел, а плечи устало ссутулились. Но не успел Лео отвернуться, как она посмотрела на него, прижав шкатулки к груди.

— Бурная ночка? — процедил Лео.

Шарф, туго замотанный вокруг шеи Хелен, не мог скрыть синяков. Губы распухли, глаза покраснели и запали, словно после бессонной ночи. Лео понимал — у Хелен наверняка есть знакомые, мужчины, любовники. Но она ни разу ни о ком не упоминала, никогда не рассказывала о поездках на выходные или в отпуск. Лео внезапно почувствовал, что его предали, и резко развернулся.

— Лео… — пробормотала Хелен, рассеянно поглаживая шкатулку. — Я сейчас не могу говорить. Я сильно опоздала. Занята, в общем.

— Догадываюсь.

Лео неловко рассмеялся, но на углу остановился и увидел, как Хелен склонилась над открытой шкатулкой. Лица было не видно, и Лео не мог понять, что она там обнаружила.

Прошла неделя. Лео решил не звонить Хелен. Тщательно рассчитывал визиты в кафе — лишь бы не застать ее.

Уходил с работы попозже — лишь бы не столкнуться с ней в лифте. Каждый день надеялся увидеть ее на месте, хотя бы найти у себя на столе наспех нацарапанную записку. Но Хелен так и не появилась.

Прошла еще неделя. Лео наткнулся у лифта на куратор-шу отдела Индии и Юго-Восточной Азии.

— Вы не видели Хелен на этой неделе? — спросила она, и Лео при упоминании этого имени весь вспыхнул.

— Нет… — выдавил он. — Честно говоря, ни разу не видел.

— Наверное, она заболела.

Куратор пожала плечами и шагнула в лифт. Лео проехал с ней до подвала и битый час бродил по коридорам, время от времени заглядывая в отдел антропологии. Ни следа Хелен, никаких записок от нее на столе.

Лео пошел обратно, остановившись у того закоулка, где видел Хелен в последний раз. Целый ряд ящиков обрушился, и Лео, распинав коробки, опустился на колени и вяло принялся читать надписи на них, словно выискивал в них шифрованное послание от Хелен. Надписи были на санскрите, по-вьетнамски, по-китайски, по-английски, а рядом — полустершиеся багажные бирки, экзотические марки и небрежные описания содержимого. «Ва-Янь Го-Ли» — прочитал Лео. Ниже было нацарапано: «Куклы». Лео присел на пол, глядя на баррикады ящиков, а потом принялся равнодушно читать все надписи подряд. Может быть, она его здесь найдет. Наверное, она болела и пошла к врачу. Или просто опять опаздывает.

Он сдвинул узкий деревянный ящик, и тот загремел. «Крис», — прочитал Лео на этикетке, открыл ящик и увидел внутри богато украшенный меч. На ящике потяжелее значилось «Сань-Хьянь. Живая кукла». На третьем, пустом, было размашисто написано «Секар Мас» с коряво нацарапанным переводом: «Князь цветов».

Лео швырнул последним ящиком в стену и услышал глухой треск дерева. Хелен сегодня не придет. Ее не было две недели.

Вечером он ей позвонил.

— Алло!

Голос Хелен; по крайней мере, трубку взял не мужчина.

— Хелен! Как дела? Это Лео.

— Лео… — Она кашлянула, и он услышал еще чей-то неразборчивый голос. — Это ты.

— Я, — сухо отозвался он, ожидая, что она извинится, неловко засмеется, снова кашлянет и разразится перечнем вымышленных недугов — сенная лихорадка, простуда, грипп. Но она ничего не сказала. Лео прислушался и понял, что на заднем плане был не голос, а скорее какой-то монотонный шум вроде вентилятора или воды из крана. — Хелен! У тебя все нормально?

Долгая пауза.

— Конечно. Конечно, у меня все хорошо. — Голос ее умолк, и Лео услышал высокий писк.

— Хелен, ты там птицу завела?

— А?

Лео переложил трубку к другому уху, прижав ее сильнее, чтобы лучше слышать.

— Птица. У тебя там какие-то странные звуки, будто птица щебечет.

— Нет, — медленно проговорила Хелен. — У меня нет птицы. И телефон не сломан. — Лео слышал, как она ходит по квартире, и шум то становился громче, то стихал, но не смолкал. — Лео, я сейчас не могу говорить. Завтра увидимся, хорошо?

— Завтра?! — взорвался он. — Я тебя две недели не видел!

Она кашлянула и ответила:

— Извини. Была занята. Завтра увидимся. Пока.

Он хотел было возразить, но она уже повесила трубку.

Назавтра она не пришла. В три Лео пошел в отдел антропологии и спросил секретаршу, появлялась ли сегодня Хелен.

— Нет, — покачала головой она. — В отделе кадров уже отметили, что она прогуливает. Ее всю неделю не было. — Она нерешительно помолчала и зашептала: — Лео, в последнее время она плохо выглядела. Как вы думаете, может быть… — Умолкнув, она пожала плечами. — Всякое может быть. — Тут у нее зазвонил телефон.

Лео ушел с работы пораньше, вывел велосипед со стоянки и покатил направо, в сторону дома Хелен. Он кипел от ярости, но сквозь злобу пробивалась серебряная игла страха. Он едва не решился сначала зайти к ее непосредственному начальнику, едва не решился предупредить ее звонком. Но он не стал этого делать и теперь катил по Пенсильвания-авеню, объезжая первые пробки. В нескольких кварталах впереди виднелся Юнион-стейшн. Лео вспомнил статью во вчерашнем выпуске «Пост»: какие-то вандалы оборвали все розы в сквере перед вокзалом. Он пересек автобусную полосу вокруг вокзала и объехал разоренный сквер, качая головой и огорченно озираясь. Ни одной розы не осталось. Кто-то оборвал со стеблей все цветы до единого. Местами на брусчатке лежали груды роз, уже начавшие буреть от гнили. Кое-где мертвые цветы еще болтались на надломанных стеблях. Выругавшись от возмущения, Лео еще раз объехал сквер и едва не врезался в автобус — он все время оглядывался на погибшие цветы. После этого он свернул к дому Хелен — многоэтажке в нескольких кварталах к северу.

Свет в окнах Хелен не горел. Даже с улицы было видно, какие засаленные у нее занавески, они словно прилипли к стеклу от грязи и усталости. Лео стоял на поребрике и тупо разглядывал окна, зияющие в голом бетонном фасаде.

«Кому же захочется тут жить?» — невольно подумал он, и ему стало стыдно. Надо было приехать сюда уже давно. Стыд застыл и сгустился в мрачные предчувствия в тончайших ледяных ножнах страха. Лео поспешно пристегнул велосипед к парковочному счетчику, подошел к окну Хелен и, встав на цыпочки, заглянул в квартиру. Ничего не видно. Выцветшие занавески скрывали от него комнату, будто облака молочно-белого дыма. Он тактично постучал в окно, а затем, расхрабрившись от тишины, несколько минут настойчиво барабанил, прищурясь, чтобы не пропустить никаких движений внутри.

По-прежнему ничего. Лео вслух выругался и сунул руки в карманы, пытаясь сообразить, как теперь быть. Вызвать полицию? Найти родственников? При этой мысли его передернуло: она давно сделала бы это сама, если бы хотела. Хелен четко и ясно говорила: она любит быть одна. Но битое стекло под подошвами кроссовок, мятые газеты, которые ветром прибило под крыльцо, вся неприкаянность этого квартала говорили об обратном. «Почему она живет здесь?» — подумал Лео со злостью и помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку и расшвыривая с дороги бутылки и обертки от гамбургеров.

Он ждал у двери пять минут, пока из дома вышел какой-то паренек. Лео едва успел поймать дверь, пока она не захлопнулась. В подъезде с потолка криво свисала, жужжа, как пчела, лампа дневного света. Квартира Хелен была первая направо. На полу валялись рекламки окрестных магазинов, а на дальней стене виднелись почтовые ящики. Один был открыт и весь набит квитанциями и бесплатными журналами. На ступеньках под ним валялись конверты. Все были адресованы Хелен.

На стук никто не ответил, но Лео почудились внутри чьи-то шаги.

— Хелен, — негромко окликнул он, — Хелен, это Лео. Ты там как?

Он постучал погромче, еще раз позвал ее, потом принялся колотить в дверь обоими кулаками. По-прежнему ничего. Надо идти; надо вызвать полицию. А лучше вообще забыть, что он сюда ходил. Но он же здесь, и полицейские все равно будут его допрашивать, и кураторша отдела Индии и Юго-Восточной Азии будет смотреть на него косо. Лео прикусил губу и взялся за дверную ручку. Заперто; но когда он прислонился к двери, дерево подалось. Он покрутил ручку и уже собрался выломать дверь.

Однако это не понадобилось. Ручка крутанулась, и дверь распахнулась — так неожиданно, что Лео мешком рухнул внутрь. За спиной щелкнул замок. Лео оглядел комнату, высматривая Хелен, но видел он лишь серый сумрак, вуали теней, которые отбрасывали заскорузлые занавески. Тут Лео вдохнул, закашлялся и зажал рот рукавом, чтобы дышать сквозь ткань. Он попятился к двери, поскользнулся на чем-то влажном, вроде груды мокрого белья. Взглянул под ноги и крякнул от отвращения.

Розы. Они были повсюду: груды гнилых цветов, сломанные ветки, ободранные листья, даже целый небольшой кустик шиповника в углу. Лео забыл о Хелен, обернулся нашарить дверную ручку и споткнулся о выдернутую с корнями азалию. Он упал, цепляясь за стену. Руки скользнули по штукатурке, словно она была мокрая. Подняв взгляд, Лео обнаружил, что она и была мокрая. С потолка по стенам ручьем лилась вода, манжеты рубашки сразу намокли. Лео охнул. Колени подломились, и он, взмахнув руками, рухнул в груду гниющих цветов. Вонь душила его, глаза слезились, он подавил рвоту и попытался снова встать.

Тут он что-то услышал — то ли звонок в дверь, то ли телефон; и тихий шорох — будто под потолком скреблось какое-то животное. Лео осторожно повернулся и поглядел вверх, стараясь не выдать себя резким движением. По потолку кто-то пробежал, и Лео стало нехорошо. Что там такое? За первой тварью юркнула вторая, на него уставились немигающие золотые глаза.

«Гекконы, — в ужасе подумал Лео. — Она держала гекконов. Нет, она держит гекконов! Боже мой!»

Нет, ее здесь нет! Тут так жарко, так невыносимо воняет тухлой водой, гнилыми цветами, везде мокро. Брюки Лео намокли — он упал прямо в лужу гнили, колени саднило. Линолеум покоробился, из трещин тоже торчали цветы — побуревшие ирисы, осклизлая жимолость. Из соседней комнаты доносилась неумолчная капель, словно забыли закрыть кран.

Надо выбираться отсюда. Оставить дверь открытой — пусть увидит домовладелец или полиция. Кто-нибудь позовет на помощь. Но Лео не мог добраться до двери. Не мог встать. Ноги скользили по заплесневелому линолеуму, руки тщетно хватались за бурые лепестки. Темнело. Свет сочился сквозь серые занавески, оставляя на полу золотые полосы. Лео пополз по гнилым листьям, хлюпая мокрой одеждой и отшвыривая в стороны лепешки зелени и изломанных ветвей. Падая, он подвернул ногу, и она болела, руки жгло от невидимых колючек.

Что-то скользнуло по пальцам, и он заставил себя посмотреть вниз, содрогаясь от отвращения. Раздавленный наутилус оставил на руке длинную красную царапину, острые осколки золотило заходящее солнце. Оглядевшись, Лео заметил и другие предметы, множество мелочей, видневшихся в трясине гнилых цветов, как будто тухлая зелень накрыла линолеум приливной волной. Агаты, яркие маски, перья райских птиц, покрытые коркой грязи, расколотые черепа и кости, золотая парча. Он узнал резную куклу, с которой играла Хелен тогда в индонезийском коридоре, — ее головной убор поблескивал в сумраке. Вокруг кукольной шеи была обмотана гирлянда свежих цветов, и янтарные и лазурные цветы так и светились среди руин.

Раздался гулкий стук. Лео с облегчением поднялся на колени. Кто-то постучал в дверь! Но стук раздался откуда-то сзади, затем повторился — грубее, резче. Когда он стих, Лео услышал топоток гекконов по потолку. Зазвенела высокая нота, оконные рамы задрожали, словно под напором ветра. Листья куста в углу развернулись, будто перед дождем, розы зашевелились.

Тогда Лео услышал другой звук — тихий шорох: так почесывается проснувшаяся кошка. Теперь у него болели обе ноги, и ему приходилось подтягиваться на локтях, но он по-прежнему стремился к двери. Стук стал громче, звонче. Ему аккомпанировало глуховатое эхо — как шум дождя. Лео оглянулся через плечо на темный провал двери в спальню. Там что-то пошевелилось.

У его локтя тоже что-то пошевелилось — и он слабо стукнул куклу, отбросив ее в сторону. Он рассеянно поглядел ей вслед и съежился, посмотрев на потолок, — вдруг к нему крадется геккон?

Но никакого геккона не было. Когда Лео снова поглядел на куклу, она ползла по полу к нему, помогая себе длинными хрупкими руками.

Гонги грохотали. По комнате ползла и другая фигура — большая, заслонившая дверной проем. Лео успел увидеть, прежде чем его ослепили лепестки, что это исхудалый человек, женщина, которая цеплялась иссохшими тонкими пальцами за обломанные ветви и беспомощно возила ногами по скользким листьям. Над ней вился рой ярких куколок. Они обвивали ей руки и шею цветочными стеблями, рассыпали на пол цветы. Стаей стрекочущих бабочек они ринулись на Лео, раскинув крошечные ручки, высунув багровые пестики длинных язычков, и гонги зазвенели золотыми колокольцами, когда они набросились на него — и сожрали.