Вампиры. Опасные связи (2010)

КЭТРИН ПТАСЕК Кровь и орех

Впервые он увидел ее осенней ночью, когда лихорадка бросала его то в жар, то в холод, а дым от костра смешивался с тяжелым ароматом гниющих листьев и смрадом, исходящим от тел умирающих мужчин.

Сам Фрэнсис Джон Фостер был ранен в бою три дня назад. Сутки ему пришлось пролежать под дождем на холодной, пропитанной кровью земле, потому как здоровых и сильных мужчин, способных подбирать раненых, после боев обычно не хватало. Но наконец Фостера все-таки обнаружили и доставили в госпиталь.

Первый вечер в палатке для раненых показался ему почти раем. Его накормили, и он глубоко заснул на целые сутки, перемежая стонами сон и краткие минуты бодрствования. На следующую ночь Фостер спал уже не так крепко. Впрочем, едва он попытался встать, как тут же повалился обратно и снова заснул, едва ли сознавая, как болят его раны.

Однако на третью ночь он открыл глаза и понял, что окончательно проснулся. Боль подступила вплотную, заставив Фостера ощутить, как невыносимо ноет его плоть там, куда впился осколок мины, и как болит сломанная в двух местах рука. И тут он увидел женщину.

Она стояла в дальнем конце палатки, негромко разговаривая с одним из раненых — молодым мужчиной с черными волосами, которому накануне ампутировали раздробленную снарядом ногу. «Похоже, этому повезло больше, чем многим из наших парней», — решил Фостер, разглядывая черноволосого. Молодой, выносливый, крепкий парень выглядел так, будто дела его шли на поправку. Культя, судя по всему, заживала хорошо, и черноволосому предстояло вскоре покинуть больничную койку.

А вот женщина в таком проклятом месте, как походный госпиталь, показалась Фостеру поистине странным зрелищем. Все «медсестры», которые ходили за ранеными, были мужчинами, и чаще всего эту обязанность приходилось исполнять дюжим морским пехотинцам. Должно быть, эта женщина пришла из ближайшего поселка, чтобы навестить оказавшегося в госпитале родственника, и принесла ему кое-что из еды.

Фостер прикрыл глаза, когда волна тошноты накатила на него, а затем, почувствовав себя немного лучше, осмотрелся по сторонам. Справа от него на низкой койке лежал курчавый мальчик, на вид не старше четырнадцати лет. От него исходил густой запах мочи и гноя. Однако Фостер, уже давно привыкший к резкому аромату пороха и больничному зловонию, едва различал его. В дальнем углу от мальчика, которого, как припомнил Фостер, звали Вилли, храпел какой-то толстяк с красным лицом.

А этот пьян, рассеянно подумал Фостер, позавидовав человеку, которому при помощи неизвестно как добытой жидкости удалось хотя бы на время сбежать от страданий. Теперь толстяк крепко спал, причмокивая во сне пухлыми губами. Фостер не знал, что там не в порядке с этим толстяком, но выглядел тот так, как будто находился здесь дольше всех остальных пациентов, но все еще вряд ли мог оставить больничную койку.

Слева от Фостера лежал пожилой сержант, мужчина лет пятидесяти с небольшим, которому сейчас, однако, можно было дать гораздо больше. Его кожа серого оттенка висела складками на теле — свидетельство того, что раненый изрядно потерял в весе. На протяжении всего времени, пока Фостер смотрел на сержанта, тот не открывал глаз, и только едва заметное ровное дыхание выдавало, что он еще жив. Скользя взглядом по узкому проходу между радами коек, Фостер мог видеть и других, таких же бедолаг, как он: раненых с перебинтованными головами, с повязками на глазах, с обрубками рук и ног, с белыми пеленами на туловищах.

Днем большинство из них переговаривались друг с другом о том о сем, и это облегчало боль, но ночи были куда хуже. Некоторые, правда, спали, ускользнув от боли и страданий, царящих вокруг, а вот другим в эти темные часы приходилось несладко. Фостер слышал рыдания, проклятия, стоны, всхлипывания, в то время как остальные молча метались в жару лихорадки. Изредка тот или иной голос молил Бога о смерти.

В конце палатки, в нескольких шагах от того места, где сейчас стояла женщина, так удивившая Фостера своим появлением, находилась высокая передвижная ширма. Когда-то она была стерильно-белой, но теперь почти по всей ее поверхности красовались бурые, желто-зеленые и черные пятна — кровь и гной несчастных, попадавших за ширму на стол к хирургу. Крепкий стол, на котором прошло столько операций, служил барьером, отделяющим это пространство от скромного кабинета хирурга, где тот хранил свои устрашающие инструменты и небольшой запас лекарств.

Женщина, посмотрев на Фостера, поймала его взгляд и послала ему улыбку. Фостер невольно подумал, что эта дама чертовски хороша собой, более того — она показалась ему самой красивой из всех женщин, которых он когда-либо видел. Тяжелый узел собранных на затылке длинных волос открывал стройную шею. Волосы мерцали красновато-золотым оттенком, хотя, возможно, так казалось из-за царившего в палатке полумрака. Фостер не мог разглядеть, какого цвета глаза у незнакомки, но зато хорошо видел, что ее губы были алыми и полными, а кожа — мраморно-бледной. «Что ж, среди леди нашего Юга такое встречается нередко», — вздохнув, подумал Фостер. Она была в платье из хорошей материи глубокого серого цвета, напомнившего Фостеру цвет солдатского обмундирования.

«Да, это похоже на форму, которую мы носили», — подумал Фостер, отметив краем глаза прибытие новых пациентов. На некоторых из них все еще были надеты мундиры — серые, с желтой отделкой цвета калифорнийского ореха,[33] но даже те, на ком сохранились лишь жалкие обрывки обесцвеченной ветоши, не выпадали из цветовой гаммы армии Юга — теперь эти раненые и умирающие мужчины сами были изжелта-серыми и окровавленными.

Фостер заметил, как женщина, гибко изогнувшись, наклонилась к своему собеседнику с ампутированной ногой и взяла его за руку. Фостер отвел взгляд — безусловно, она была сестрой или невестой черноволосого парня.

Фостер опять задремал, а когда он проснулся, незнакомка исчезла.

На следующий день черноволосый умер.

Доктора пришли в палатку после полудня и осмотрели каждого пациента. Фостеру они сказали, что он должен больше спать и принимать какие-то вонючие микстуры. На обед в этот день ему дали жидкую кашу, сваренную на бульоне из цыплят, но всяком случае, Фостеру хотелось думать, что цыплята там присутствовали, когда он хлебал ложкой водянистую массу с плавающими в ней кусочками дикого лука. И это была единственная пища, которую мог вынести сейчас его желудок.

Наступила ночь, оказавшаяся для Фостера еще более мучительной, чем предыдущая. Боль охватила его тело, спускаясь к ногам до тех пор, пока все его члены не оказались охвачены жаром, сломанная рука пульсировала и ныла при каждом вдохе и выдохе. Однако не эти мучения заставили задуматься Фостера о своей дальнейшей судьбе, ему не давали покоя мысли о делах житейских — в частности, о его семье.

Семья Фостера ждала его у себя дома в восточном штате Теннесси, и он надеялся, что с божьей помощью вернется к ним в ближайшее время. Он очень хотел бы отправить домой письмо или получить весточку оттуда, но никто не подходил к нему и не спрашивал, не нужны ли ему перо и бумага, и не предлагал помощь. Поэтому Фостер писал письмо Саре и родителям лишь в своих мыслях. Каждую ночь Фостер возвращался к строкам, сочиненным им накануне, тщательно обдумывая каждую фразу, каждое слово, повторяя их вновь и вновь. Честно говоря, он полагал, что это был единственный способ не сойти с ума от боли.

В эту ночь сосредоточиться на письме ему не удалось.

Фостер спал беспокойно, часто просыпаясь, и, открыв и очередной раз глаза, внезапно вновь увидел ту женщину с медно-золотистыми волосами. Впрочем, возможно, незнакомка ему снилась. На этот раз она опустилась на вторую койку от двери и, как показалось Фостеру, каким-то непостижимым образом скользила по телу спящего солдата, опираясь ему на грудь и что-то шепча. Ее распущенные густые волосы свисали по обеим сторонам кровати, но и сквозь эту завесу Фостер мог видеть, как ее грудь вздымает вырез платья. Он моргнул, и видение исчезло, а когда он проснулся утром, то мужчина, лежащий на этой койке, — ирландец с огненно-рыжими волосами — разумеется, был уже один.

В течение всего дня Фостер, всеми силами пытающийся принять сидячее положение и удержаться в нем, думал о своем ночном видении. Каким странным оно было! Фостер не отличался необузданными сексуальными фантазиями и никогда даже и не думал ни о чем подобном. И что бы это все значило? Поразмыслив, Фостер решил, что все это ему привиделось оттого, что он уже очень давно не был с женщиной.

Фостер увидел, как мужчина, лежащий на койке напротив него, взял ложку и принялся за кашу, миску с которой ему сунула в руки одна из «сестер». Что ж, пожалуй, пора свести небольшое знакомство, решил Фостер и, выждав момент, когда взгляд мужчины обратился к нему, представился:

— Джон Фрэнсис Фостер.

— Уэбстер Лонг, — последовал ответ.

Они обменялись сведениями о том, кто в каком полку воевал, поговорили о сражениях, в которых довелось участвовать, и обсудили последний бой, который привел их на койки в лазарете. Лонг, рядовой, был добровольцем, так же как и Фостер. Удар неприятельского штыка лишил его одного глаза, и теперь голова Лонга была так сильно замотана повязкой, что Фостер даже не мог сказать, какого цвета волосы у его собеседника. Зато он видел длинные роскошные усы Лонга и проницательный светло-голубой глаз. Фостер, забывшись, резко повернулся к соседу, и тут же его пронзила сильная боль.

— Послушай, ты не видел здесь ничего странного прошлой ночью? — спросил он несколько мгновений спустя, когда его отпустило, и Фостер, отдышавшись, смог устроиться поудобнее.

— Странного? — Лонг задумался, держа в руках кусок кукурузной лепешки. — Что ты имеешь в виду?

— Здесь была женщина. Я видел ее прошлой ночью и позапрошлой.

Лонг покачал головой:

— Вряд ли ты видел женщину. Это был сон. — Лонг усмехнулся. — Хотел бы и я увидеть такой.

Фостер усмехнулся в ответ:

— Нет, приятель, говорю тебе, я видел женщину! Вот здесь. — И он подбородком указал на ту койку, где спал рыжий ирландец.

— Этого я не видел. — Лонг отправил в рот последний кусок лепешки, а затем стряхнул крошки с усов. — Она хоть хорошенькая была?

— Красивая… — задумчиво ответил Фостер.

— Ну, так расскажи мне, приятель! — Лонг устроился поудобнее, опираясь спиной на стенку.

Фостер принялся описывать в подробностях, как выглядела незнакомка. Он старался рассказать все как есть, но в какой-то момент начал невольно приукрашивать свое повествование. Проницательный светлый глаз Лонга был выжидающе устремлен на него, и Фостер понял, что тот ждет чего-то необычного, чего-то такого, что отвлекло бы его от тяжелых дум и собственных ран. И Фостер решил оказать товарищу эту услугу.

— Ангел! — вздохнул Лонг, когда Фостер закончил свою историю.

— Вот и я так думаю, — кивнул Фостер.

Честно говоря, он и вправду никогда не видел таких красивых женщин, как эта. Его Сара тоже была хорошенькой, а все-таки не такой, как ночная гостья. Саре ведь приходилось работать вместе с мужем на ферме, ее руки огрубели и покраснели, а нежная кожа обветрилась и потемнела. «А какая она все же была красотка в тот день, когда мы поженились, три года назад», — вздохнув, подумал Фостер.

В это время один из «медсестер» — это был рослый парень, и Фостер знал, что «медсестры» должны обладать изрядной силой, чтобы удерживать на операционном столе раненых мужчин, которым отпиливали конечности без всякой анестезии, — зашел в палатку. Он провел перекличку выздоравливающих, начав с коек Фостера и Лонга, а когда достиг противоположного конца, то крикнул другой «медсестре»:

— Этот умер! — указав на рыжеволосого ирландца.

Фостер подумал было, что тот просто спит. Но тут «медсестры» вдвоем подхватили тело ирландца и понесли его к выходу. Фостер и Лонг тревожно переглянулись, но ничего не сказали. Часом позже на койке рыжеволосого уже лежал, вскрикивая в бреду, другой солдат, раненый в только что закончившемся бою.

Днем Фостер немного поболтал с Лонгом и с другими парнями, которые были в сознании и могли разговаривать, когда же настала ночь, неся боль и страдание, он понял, что готов заснуть.

Однако его тревожило то обстоятельство, что Лонг, судя по его словам, не видел никакой женщины. Спросить тех двух мужчин, с которыми она была, Фостер тоже уже не мог. Он подумал, что, может быть, повязка на голове Лонга помешала тому увидеть незнакомку, однако все это начинало казаться Фостеру очень странным.

Фостер прикончил свой кусок кукурузной лепешки, показавшейся ему необыкновенно вкусной, несмотря на то что она сочилась холодным жиром, быстро выхлебал из миски жидкий бульон и попросил добавки. В первый раз за все время пребывания в госпитале Фостеру захотелось съесть больше, чем наливали ему в тарелку.

Облегчившись в ночной горшок, который один из «медсестер» держал с таким злобным выражением на физиономии, как будто предпочел бы убивать раненых, а не ждать их выздоровления, Фостер обессиленно растянулся на грубой простыне. Солнце уже давно село, и в палатке становилось прохладно. Свежий вечерний ветерок донес до Фостера запах свежескошенного сена, и он припомнил высокие стога, окружавшие поле боя. Должно быть, их госпиталь находился неподалеку от фермы, на которой кто-то еще продолжал работать. Фостер вздохнул — сколько брошенных и разрушенных ферм повидал он за последнее время!

Он тосковал по своей ферме и не знал, пощадила ли война его дом. На ферме оставались работники, но где-то они теперь? Разбежались или убиты? И как справляется со всем этим его бедная Сара, у которой всей подмоги — старенький отец и горстка немощных рабов?

От этих размышлений Фостера отвлек внезапно пахнувший на него странный аромат, напоминающий запах пряностей и тропических фруктов, которому, казалось, не должно быть места в их аду, провонявшем мочой, гноем, кровью, испражнениями и потом немытых тел. Фостер открыл глаза и увидел, что та женщина снова была здесь! Она опустилась на кровать, стоявшую прямо напротив койки Фостера, на которой лежал командир его роты, молоденький лейтенант Патрик Деланс. Патрик был ранен на пару дней раньше, чем Фостер, и его дела шли на поправку. Сейчас лейтенант что-то очень тихо шептал незнакомке, а его завороженный взгляд не отрывался от ее лица. Их низкие голоса звучали приглушенно, однако Фостеру удалось расслышать имя незнакомки, которое Деланс повторил несколько раз — Ариадна.

Фостер был человеком не без образования: прежде чем заняться фермой, он два года проучился в колледже и знал, какая героиня древности носила это имя. Дочь царя Миноса, та, что любила Тезея и вывела его из лабиринта-ловушки.

Ариадна. Красивое имя. Фостер беззвучно проговорил его. Попробовал на вкус, ощутил на своих губах.

Ариадна. Что ж, оно ей подходит. Красивое имя для красивой женщины. Он украдкой взглянул в ее сторону и увидел, что она низко склонилась над лейтенантом и будто скользит по его телу. От удивления Фостер моргнул — то, что он видел, не укладывалось у него в голове. Он еще раз бросил взгляд на койку Деланса — нет, это немыслимо! Возможно, сумрак палатки и пляшущие тени заставляли глаза Фостера обманываться, но он мог поклясться, что видел, как женщина, подобрав пышные юбки, села верхом на Деланса и принялась мерно раскачиваться взад и вперед. Она тихонечко говорила что-то, склонившись к лицу лейтенанта, и до Фостера донесся глухой мужской стон.

Невозможно, это невозможно! Теперь Фостер смотрел на них во все глаза, не в силах оторваться. Лейтенант стонал и вскрикивал, женщина продолжала нашептывать, а потом нагнулась и приникла к губам мужчины долгим поцелуем.

Фостера бросило в жар, горячая волна залила его тело. Он закрыл глаза, стараясь думать о Саре, о своей нежной, милой Саре… которая стала совсем маленькой и худой в эти тяжелые времена… и у которой не было такого манящего соблазнительного тела, как у этой женщины… у этой Ариадны… что находилась рядом с ним в палатке.

И все-таки — женщина в военном госпитале! Этого не может быть, говорил себе Фостер. Он снова бросил взгляд в ту сторону и увидел, что Ариадна поднимается с Деланса, расправляя широкий подол платья. Фостеру было видно, как она, прощаясь, скользнула рукой по груди лейтенанта, повела ею ниже, дотронулась до паха… Молодой человек содрогнулся.

Фостер обернулся к Лонгу, но тот крепко спал. Фостер оглядел двойной ряд коек и обнаружил, что, кроме него, в палатке все спят, и, выходит, он один видел… то, что видел. Но что же это было?

Эта женщина — Ариадна — делала что-то с Патриком Делансом. Она забралась на него, уселась верхом… Нет, решил Фостер, «забралась» — это будет не совсем точное слово, скорее, она скользила по распростертому мужчине… Нет, тоже не то! Она пыталась соблазнить… И это неверно. «Ни одно слово не будет верным в эту ночь», — решил Фостер и отвернулся к стене. Он крепко закрыл глаза, желая как можно скорее заснуть, но сон долго не шел к нему.

Следующее утро выдалось дождливым, сырость пропитала стены палатки и пробирала до костей лежащих на койках мужчин. Фостер чувствовал себя почти так же худо, как в тот день, когда он попал сюда. Полог, закрывавший вход в палатку, был откинут, и Фостер мог видеть кусочек серого неба, тонкие нити моросящего дождя, мокрую листву… Он вспомнил, какова была осень в его родных краях.

Он, как и прочие фермеры их округи, целый день бывал занят сбором урожая, женщины от темна до темна крутились по хозяйству, стряпая и убирая, а вечером, когда солнце начинало садиться, почти весь деревенский люд собирался потанцевать в чьем-нибудь просторном амбаре. Кто-то приносил скрипку, кто-то волынку, кто-то выбирал в качестве музыкальных инструментов пару старых звонких горшков, нимало не заботясь о том, что те вскоре разлетятся на куски, а Уильям, старый негр Фостеров, служивший еще его отцу, брался за свое банджо. Начинались танцы — фермеры плясали в своем кругу, негры — в своем. Амбар источал запах сушеных яблок, прошлогоднего навоза, свежего сена и пыли, поднимающейся из-под ног пляшущих на земляном полу. Корова высовывала голову из яслей, находящихся тут же в амбаре, и мычала, как будто отвечая музыке, домашние птицы хлопали крыльями на своих насестах… Земляки Фостера пели, смеялись, пили терпкое домашнее вино, а мерцающий желтый свет больших фонарей освещал их праздник.

Но в последние два года урожаи были плохими, настали тяжелые времена, и танцы в деревенском амбаре прекратились. Запоздав из-за войны с посадкой, фермеры потеряли большую часть урожая, а тут еще по их землям стали ходить взад и вперед отряды солдат Южной армии, забирая из продовольствия все, что пожелают. Однажды они изнасиловали Нелл, внучку старого Уильяма, и тот, схватив вилы, бросился вслед за уходящей колонной, прежде чем Фостер успел его остановить. Один солдат, недолго думая, пустил пулю в голову старого негра, и тот, подогнув колени, рухнул на землю. К тому моменту, когда Фостер добежал до него, тело Уильяма уже остывало.

Сара плакала, когда Фостер вместе с двумя сыновьями Уильяма — Томом и Джорджем — опускали старика в неглубокую могилу, вырытую на холме позади их дома.

Спустя некоторое время Фостер сидел на крыльце своего дома, глубоко задумавшись. Он размышлял о войсках конфедератов, вытаптывающих их поля, опустошающих их земли. Это они, его земляки, надругались над Нелл и убили беднягу Уильяма.

«Это война, — говорил себе Фостер, — парни делают то, что и любой человек, оказавшись на войне. Но, — тут же возражал сам себе, — война не оправдывает причиненное ими зло». К тому же, видя, что творят их собственные войска, Фрэнсису было страшно подумать, что может случиться с его женой и близкими, если янки вдруг хлынут на изобильные земли Юга. Что придется пережить его семье и односельчанам, когда они окажутся в руках у северян, которые их так ненавидят?

И вот на следующий день Фостер, поцеловав на прощание жену, взяв с собой свою лучшую шляпу и лучшую винтовку с сумкой, полной патронов, покинул родную ферму и отправился добровольцем на войну. Он должен сражаться, чтобы удержать проклятых янки как можно дальше от своего дома и своей семьи. Вот и все, что он может сделать.

Фостер воевал уже больше года, однако было непохоже, чтобы янки намеревались убраться восвояси. Победа в битвах попеременно переходила от северян к южанам и наоборот. Но даже когда их войска побеждали, у Фостера не возникало ощущения, что перевес сил на их стороне. Многие из его однополчан были убиты, многие ранены и брошены на поле боя на произвол судьбы, кто-то пропал без вести. Фостер видел, что офицеров мало заботят их солдаты, да и новобранцы были уже на те, что в начале войны. Теперь воевать шли безусые юнцы, совсем мальчишки, или немолодые уже мужчины, которым следовало бы сидеть по домам, окруженными заботой сыновей и дочерей. Эти люди гибли один за другим, и по их телам скакали конные офицеры, отбрасывая со своего пути уже не годных к бою солдат.

Фостер провел рукой по лицу, смахнув неожиданно навернувшиеся в уголках глаз слезы. За год, проведенный на войне, в течение которого они убивали землю, а та, в свою очередь, равнодушно принимала их тела, которые ложились то в раскаленную, то в промерзшую, то в чавкающую грязью почву, он проникся глубоким отвращением к любой армии — безразлично, будь она Северная или Южная.

Теперь Фостер знал, что должен был остаться дома, собрать столько пищи и прочих запасов, сколько было возможно, забаррикадировать дом, укрыв там Сару с домочадцами, и стрелять в каждого, кто только попытался бы приблизиться к ним.

Может быть, было еще не поздно так поступить, думал Фостер. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Как только он выйдет из госпиталя, то сразу же отправится домой. Пусть доктора говорят, что он вполне пригоден для того, чтобы вернуться на линию фронта, но Фостер считал по-другому. Он будет беспокоиться насчет янки только тогда, когда они сунутся к нему на ферму.

В этот день у него не было аппетита. Фостер чувствовал, что лихорадка возвращается, и вся пища имела скверный привкус. Он лежал на своей койке, почти не открывая глаз, с трудом шевелясь, когда это было необходимо, неотрывно думая о своей семье и о том, увидит ли он их еще когда-нибудь.

Этой ночью Ариадна вернулась. Она прошла так близко от Фостера, что тот смог разглядеть темное мерцание ее прекрасных глаз. Ему даже показалось, что они как будто подведены черной тушью. Сара называла такую краску «арабской» и, смеясь, говорила, что все дамочки с подведенными глазами выглядят нелепо. Однако тело Ариадны было самым соблазнительным женским телом, какое он когда-либо видел, вот и сейчас ее пышная белая грудь мерцала в темноте, едва прикрытая низким воротом платья.

Ариадна нагнулась к молодому парню, занимавшему третью койку справа от Фостера, и что-то тихонько прошептала. Тот, не просыпаясь, ответил ей. Она поцеловала спящего, скользнув своими роскошными ресницами по его лицу, и Фостер снова ощутил поднимающееся в нем желание.

Он отвернулся, чтобы не смотреть на них, но не мог не слышать звуков, доносящихся с той стороны. Это были звуки яростного совокупления, безрассудной страсти. Греховной страсти, сказал себе Фостер, но тут же горько хмыкнул. Что могло быть более греховным, чем то, чего они навидались на этой проклятой войне? Люди, разлетающиеся на куски от выстрела пушки, раненые лошади, яростно визжащие в предсмертной агонии…

И опять мысли Фостера были прерваны волной странного аромата, пахнувшего на него от Ариадны. Он различил запах пряностей — гвоздики, корицы, мускуса — и облизнул губы. Эти диковинные духи почти победили зловоние мочи, пота и гноя, которым насквозь пропиталась палатка.

Когда Фостер взглянул в ту сторону снова, Ариадна уже исчезла.

На следующий день Фостер дождался врача и спросил у него, как долго он еще пробудет в госпитале. Врач, казалось, был чем-то озабочен и поэтому лишь буркнул в ответ Фостеру: «Скоро». Однако и эти коротенькое слово порадовало Фостера, потому что еще пару дней назад врач ему и вовсе ничего не ответил.

С третьей койки, направо от Фостера, «медсестры» подняли безжизненное тело и поволокли его ногами вперед прочь из палатки.

Фостер взглянул на Лонга, который сидел на своей кровати, и сказал:

— Вот и еще один.

— Угу, — промычал Лонг, откашлялся и сплюнул в ночной горшок, стоявший рядом.

— Она подбирается все ближе, — продолжил Фостер, понизив голос.

— Ты о чем? — прищурился Лонг.

— Эта женщина. Я ее видел.

— Видел красотку снова? — Лонг рассмеялся, а потом затряс головой. — Тебе нужна женщина, парень! Баба! Сдается мне, что это самое простое объяснение.

Фостер кивнул, слегка огорченный тем, что приятель ему не верит, но все-таки сказал:

— Она была здесь. Я ее видел. Она была с тремя мужчинами — один из них тот ирландец, помнишь? — и теперь они все мертвы.

— Да здесь умерла чертова куча мужиков, и ни один из них не был с женщиной перед смертью!

— Только не эти трое.

Лонг снова покачал головой, осторожно опустился на койку и накрылся колючим одеялом. Фостер понял, что разговор окончен.

В эту ночь Ариадна принесла с собой аромат древесного дыма и специй. Она опустилась на колени около кровати, где спал краснолицый толстяк.

Наутро он был уже мертв. Когда «медсестры» потащили его тело вон, Фостер внезапно заметил, что теперь бедный пьяница уже не выглядел таким краснолицым. Мертвец стал бледным, даже бледнее, чем обычно бывает покойник, он был белым, как известь, и даже как будто высох за ночь… Фостеру показалось, что это тело лишилось не только души, но и всей своей крови. Это было похоже… Это было похоже на… Фостер не знал, что и думать.

Фостер опять повернулся к Лонгу:

— Она приходила к нему этой ночью.

— Ты сходишь с ума, парень. Ты сумасшедший, — отрезал Лонг и сосредоточился на поедании бульона.

Фостер отбросил простыню и попытался встать. Какое-то мгновение он стоял, покачиваясь на слабых ногах. Он заставил себя сделать шаг и тут же рухнул обратно на койку — его тело моментально пронзила сильная боль, отдававшаяся в сломанной руке. Проклятие! Он не сможет сбежать отсюда, даже если захочет. Фостер с трудом забрался под одеяло и вдруг заметил, что Лонг наблюдает за ним.

— Ты мог бы помочь мне, — сказал Фостер. Вообще-то он ненавидел просить о помощи, как бы туго ему ни приходилось, но сейчас у него не было выбора.

— Помочь тебе? — переспросил Лонг.

— Ну да. — Фостер кивнул. — Я хочу сбежать отсюда.

— Ты здесь для того, чтобы встать на ноги, дружок. Лично мне здешнее лечение пошло на пользу. Док сказал, что через пару-тройку деньков я уже смогу уйти отсюда. Ну а тебе, видно, нужно еще немного набраться сил.

— Ты не понимаешь, — с горечью заметил Фостер.

— Не понимаю и не хочу понимать, — завершил беседу Лонг.

В следующие две ночи Ариадна не появлялась. Но на третью ночь она прошла мимо Фостера и опустилась на койку Лонга.

— Нет! — шепотом выкрикнул Фостер.

Он попытался сесть, но его конечности, запутавшись в простынях, лишили его этой возможности. Фостер внезапно ощутил сильное головокружение, но он не мог позволить себе закрыть глаза и видел, вновь видел женщину, скользящую по телу бедняги Лонга, который изумленно смотрел на нее широко распахнутыми глазами. Ариадна ласкала и целовала одноглазого солдата, нежно гладя его по обнаженной груди. Фостер видел, как губы Ариадны скользят все ниже и ниже, и вот уже Лонг испустил низкий протяжный стон, исполненный наслаждения.

Ариадна набросила свои юбки на лежащего мужчину и оседлала Лонга подобно тому, как наездник оседлывает лошадь. До Фостера вновь донеслись страстные стоны Лонга, порой переходящие в крик.

Фостер попытался сесть еще раз, он хотел помочь Лонгу. По он не сумел превозмочь боль, которая охватила его с такой силой, стоило ему пошевелить сломанной рукой, что он на пару минут потерял сознание. Он мог только лежать и беспомощно смотреть на происходящее.

Когда все закончилось, Ариадна подобрала свои юбки, нежно поцеловала Лонга в губы и исчезла в сумраке палатки.

Фостер пристально вгляделся в Лонга. Даже в темноте можно было заметить, что тот стал бледным, бледным как смерть.

— Лонг? — окликнул приятеля Фостер.

Но ответа не дождался.

Когда наступило утро, «медсестры» подхватили тело Лонга и поволокли прочь.

— Ничего не понимаю, — сказал Фостер, обращаясь к ним, — Он уже почти поправился, и сам док сказал ему, что через день-другой выпишет отсюда. Он не должен был умирать!

Самый рослый из «медсестер» пожал плечами:

— Иногда такое случается. Кажется, как будто они в порядке, а они — бац! — и умирают.

— Нет, нет, со стариной Лонгом совсем другое дело, говорю вам! — горячо воскликнул Фостер. — К нему приходила эта женщина. Я предупреждал его, говорил ему, но он не поверил. И вот он мертв.

Фостер огляделся вокруг — большинство раненых спали или метались в своем маленьком персональном аду страданий и боли.

— Лонг не послушал меня, не поверил мне — а теперь, взгляните-ка на него…

— Спокойно, парень! — рявкнула «медсестра».

К нему подскочили остальные два, и они втроем набросились на Фостера. Тот кричал и отчаянно сопротивлялся, но в конце концов им все-таки удалось привязать его веревками к койке.

Не обращая внимания на боль, Фостер продолжал вырываться и звать на помощь, но «медсестры» сказали, что привязан он для его же пользы и что пока он еще слишком слаб, чтобы уйти отсюда.

Фостер пытался освободиться от пут, но скоро силы покинули его, и он прекратил сопротивление. Фостер закрыл глаза. Спустя некоторое время одна из «медсестер» попробовала накормить его супом и хлебом. На этот раз было видно, что в бульоне плавает не только лук, но и тонкие ломтики картошки. Но Фостер ничего не стал есть.

Он просто лежал, закрыв глаза, и ждал. Он почувствовал, как остывает воздух, когда солнце начало клониться к закату, но продолжал оставаться неподвижным. Пряный запах специй заставил его открыть глаза.

Ариадна стояла в ногах его кровати.

Она улыбалась ему.

Она прошептала его имя, и Фостер наконец понял, что за странный аромат исходил от нее.

Это был запах смерти.