МЭРИ ЭЛИЗАБЕТ БРЭДДОН Добрая леди Дакейн

Имя Мэри Элизабет Брэддон (1837–1915) стоит в ряду имен самых прославленных викторианских писателей. Пожалуй, наиболее известное ее произведение — «Тайна леди Одли» («Lady Audley's Secret», 1862), мелодраматическая история о безумии и убийстве, но, кроме того, писательница выпустила десятки романов и множество рассказов, зачастую анонимно или под разнообразными псевдонимами, а также была редактором двух периодических изданий, которыми владел ее муж: ежемесячного дамского журнала «Бельгравия» и рождественского ежегодника «Ветка омелы».

«Если бы я умел сочинять сюжеты, как мисс Брэддон, то был бы величайшим из авторов, пишущих на английском языке», — утверждал Уильям Мейкпис Теккерей, создатель «Ярмарки тщеславия», а Арнольд Беннет в 1901 году назвал писательницу «неотъемлемой частью Англии».

В числе книг Мэри Брэддон — вариация легенды о Фаусте под названием «Жерар, или Мир, плоть и дьявол» («Gerard, or The World, the Flesh and the Devil», 1891), а также сборники «„Бейлиф Ральф“ и другие рассказы» («„Ralph the Bailiff“ and Other Tales», 1862), «Ткань и ткачи» («Weavers and Weft», 1877) и «Признание моей сестры» («My Sister's Confession», 1879). В наши дни Ричард Долби объединил восемнадцать ее лучших историй о сверхъестественном в сборник «„Ледяные объятия“ и другие рассказы о привидениях» («„The Cold Embrace“ and Other Ghost Stories»), который вышел в 2000 году в издательстве «Ash-Tree Press».

Новелла «Добрая леди Дакейн» впервые появилась в журнале «Стрэнд» за год до того, как Брэм Стокер опубликовал «Дракулу». Это была одна из первых историй о необычном воплощении нежити — вампире, не обладающем сверхъестественной природой, который подчиняет себе жертву, пользуясь ее социальной зависимостью. Кроме того, из этой новеллы можно узнать много интересного о положении женщины в британском обществе того времени…

I

Белла Роллстон пришла к выводу, что единственный способ, которым она может заработать себе на хлеб и время от времени отщипывать корочку для матери, — это выйти в огромный неведомый мир и стать компаньонкой какой-нибудь леди. Белле сгодилась бы любая леди — лишь бы у той достало денег, чтобы платить ей жалованье, и чудаковатости, чтобы обречь себя на общество наемной компаньонки. Пять шиллингов, неохотно отсчитанных от тех соверенов, которые попадали в распоряжение матери и дочери так редко и таяли так быстро, пять полновесных шиллингов перекочевали к шикарно одетой даме в конторе на Харбек-стрит, Вест-Энд, Лондон, в надежде, что именно эта Высокопоставленная Особа подыщет мисс Роллстон подходящее место и подходящее жалованье. Высокопоставленная Особа придирчиво оглядела две полукроны, которые Белла положила на стол, проверяя, нет ли среди них флоринов, а затем занесла описание Беллиных умений и требований в грозного вида гроссбух.

— Возраст? — лаконично осведомилась она.

— В июле исполнилось восемнадцать.

— Образование?

— В общем-то, никакого. Если бы меня чему-нибудь обучили, я стала бы гувернанткой: мне кажется, компаньонка — это на ступень ниже.

— В наших книгах содержатся сведения об очень образованных дамах, которые стали компаньонками или наставницами молодых девушек.

— Да-да, я знаю! — пролепетала Белла с искренностью словоохотливой юности. — Но это совсем другое дело. Маме пришлось продать пианино, когда мне было двенадцать, так что я, к сожалению, совсем разучилась играть. И мне надо было помогать маме с шитьем, поэтому на учебу времени не оставалось.

— Прошу вас, не тратьте времени на рассказ о том, чего вы не умеете, и будьте любезны сообщить, что вы умеете, — оборвала ее Высокопоставленная Особа, зажав в изящных пальцах перо и изготовясь писать. — Можете ли вы читать вслух по два-три часа кряду? Вы деятельны и покладисты, рано встаете, любите пешие прогулки, предупредительны, обладаете приятным характером?

Я могу подтвердить, что все это так, кроме разве что приятного характера. Правда, мне кажется, нрав у меня довольно добрый, и я очень постараюсь быть полезной тем, кто заплатит за мои услуги. Я же хочу, чтобы они видели: я достойна своего жалованья.

Тем дамам, которые ко мне обращаются, не нужны слишком разговорчивые компаньонки, — сурово произнесла Особа и захлопнула гроссбух. — Мои клиентки в основном принадлежат к аристократии, а в этих кругах принята определенная сдержанность.

Да-да, конечно, — сказала Белла, — но ведь я сейчас разговариваю с вами, а это другое дело. Я хочу рассказать нам о себе все-все, раз и навсегда.

— Хорошо, что только раз! — заметила Особа и поджала губы.

Особа была неопределенного возраста и туго затянута в черное шелковое нарядное платье. Цветом лица она была обязана пудре, а с ее макушки красиво ниспадали чужие полосы. Возможно, девическая свежесть и живость Беллы раздражающе подействовали на нервы, расшатанные восьмичасовым рабочим днем в жаркой комнате на третьем этаже дома на Харбек-стрит. Самой же Белле обстановка этого официального учреждения — брюссельский ковер, бархатные занавески и кресла, французские часы, громко тикавшие на мраморной каминной полке, — показалась царской роскошью по сравнению с третьим этажом в Уолворте, где миссис Роллстон с дочерью кое-как просуществовали последние шесть лет.

— Как вы думаете, в ваших книгах есть что-нибудь, что мне подойдет? — проговорила, запинаясь, Белла после паузы.

— Ах, определенно нет, в настоящее время я ничего не нижу, — ответила Особа, кончиками пальцев рассеянно сметая Беллины полукроны в ящик стола. — Видите ли, вы еще так неопытны, так молоды для того, чтобы стать компаньонкой леди с положением в обществе. Жаль, что у вас недостает образования для гувернантки при маленьком ребенке, вам это подошло бы больше.

— А как вы думаете, поиски места для меня займут много времени? — с сомнением спросила Белла.

— Право, не могу сказать. А что, у вас есть какие-то особые причины для подобного нетерпения? Надеюсь, не любовная связь?

— Любовная связь! — воскликнула Белла, вспыхнув. — Какие глупости! Мне нужно место, потому что мама бедна, а я не желаю быть для нее обузой. Я хочу получать жалованье, которое смогу разделить с нею.

— Едва ли у вас будут оставаться лишние деньги от того жалованья, которое вы можете получить в вашем возрасте и с вашими манерами, выдающими крайнюю, крайнюю неискушенность! — заявила Особа, которую все сильнее раздражали Беллины ясные глаза, розовые щечки и неукротимая живость.

— Если бы вы были так добры и вернули бы мне деньги, я, возможно, смогла бы обратиться в другое агентство, с менее аристократичными клиентами, — сказала Белла, которая, как она заявила матери, когда они репетировали это собеседование, твердо решила не допускать, чтобы о нее вытирали ноги.

— Ни в каком другом агентстве ради вас не станут так стараться, как здесь, — отвечала Особа, чьи хищные пальцы никогда не выпускали ни монетки. — Вам придется подождать, когда представится вакансия. Ваш случай исключительный, но я о вас не забуду и, если появится что-нибудь подходящее, напишу вам. Большего я обещать не могу.

Полупрезрительный наклон вельможной головы, обремененной чужими волосами, дал понять, что собеседование окончено. Бодрым шагом преодолев дорогу до Уолворта, Белла в разгар сентябрьского дня вернулась домой и как наяву изобразила Высокопоставленную Особу — к большому удовольствию матери и хозяйки квартиры, которая, внеся в маленькую обшарпанную гостиную поднос с чаем, немного задержалась, чтобы поаплодировать представлению мисс Роллстон.

— Ну и обезьянка! — сказала хозяйка. — Вы бы, мэм, лучше на сцену ее пристроили. Была бы она актрисой — сразу бы разбогатела!

II

Белла ждала и надеялась, прислушивалась к стуку почтальона, который приносил огромную груду писем в роскошные гостиные второго этажа и лишь жалкую горстку на нищий третий, где мать с дочерью большую часть дня сидели, занимаясь шитьем — вручную и на швейной машинке. Миссис Роллстон была леди по рождению и образованию, по ей случилось выйти замуж за негодяя, и последние полдюжины лет она была худшей из вдов — женой, которую бросил муж. К счастью, она была отважна, предприимчива, хорошо умела шить и смогла зарабатывать на жизнь для себя и своей единственной дочери, делая плащи и накидки для одного модного дома в Вест-Энде. Жизнь у них была небогатая. Дешевая квартирка на грязной улице, пересекающей Уолворт-роуд, скудные обеды, непритязательная пища, поношенная одежда — таков был удел матери и дочери; но они любили друг друга так нежно и настолько легко воспринимали жизненные невзгоды, что им как-то удавалось быть счастливыми.

Однако сейчас мысль о том, чтобы выйти в мир и стать компаньонкой какой-нибудь славной дамы, глубоко засела у Беллы в голове, и хотя она боготворила мать и разлука их разбила бы оба любящих сердца, девушка жаждала самостоятельности и волнующих перемен, подобно тому как в былые времена пажи стремились стать рыцарями и отправиться в Святую землю, дабы преломить копья с неверными.

Белле уже надоело бегать вниз всякий раз, когда в дверь стучал почтальон, и слышать от чумазого слуги, который забирал письма с пола вестибюля, неизменное: «Для вас ничего нет, мисс». «Для вас ничего нет, мисс», — в очередной раз усмехнулся слуга доходного дома, и тогда Белла наконец взяла себя в руки, отправилась на Харбек-стрит и спросила Высокопоставленную Особу, как так получилось, что для нее до сих пор не сыскалось место.

— Вы слишком молоды, — сказала Особа, — и вы требуете жалованья.

— Конечно, — ответила Белла. — А что, разве другие не требуют?

— Юные ледн ваших лет обычно ищут приличный дом.

— Мне это не важно, — отрезала Белла. — Я хочу помогать маме.

— Зайдите через неделю, — сказала Особа. — А если я услышу о чем-нибудь раньше этого срока, то вам напишу.

Письма от Особы не пришло, и ровно через неделю Белла надела самую красивую шляпку, которая реже других попадала под дождь, и зашагала на Харбек-стрит.

Был унылый октябрьский день, в воздухе висела серая мгла, которая к ночи обещала обратиться в туман. Сквозь нее ярко сверкали витрины расположенных вдоль Уолворт-роуд магазинов, которые девушка, выросшая в Бельгравии или на Мэйфер, не удостоила бы и взглядом, однако Беллу они притягивали и искушали. Там было столько вещей, которые ей так хотелось иметь и которые она никогда не сможет купить.

В это мертвое время года Харбек-стрит часто бывает совсем пустой — длинная-длинная улица, бесконечная череда уходящих вдаль в высшей степени респектабельных домов. Контора Особы находилась в дальнем конце, и Белла поглядела вдоль длинной серой улицы едва ли не с отчаянием — пеший путь из Уолворта утомил ее больше обычного. В эту минуту мимо проехал экипаж — старомодная желтая коляска на удобных рессорах, запряженная парой крупных серых лошадей, с величественнейшим кучером и сидевшим рядом с ним рослым лакеем.

«Прямо карета феи-крестной, — подумалось Белле. — Не удивлюсь, если она когда-то была тыквой».

Дойдя до конторы Особы, Белла, к своему изумлению, обнаружила, что желтая коляска остановилась поблизости, а рослый лакей ждет у крыльца. Белле даже сделалось не по себе при мысли о том, что, войдя в контору, она может столкнуться с владелицей этого великолепного экипажа. Девушка мельком увидела ее, когда коляска проезжала мимо, успев заметить украшенный перьями капор и горностаевый воротник.

Величественный прислужник Особы провел Беллу наверх и постучал в дверь кабинета.

— Мисс Роллстон, — доложил он извиняющимся тоном, покуда Белла ждала снаружи.

Проводите ее сюда, — быстро ответила Особа, и затем Белла услышала, как она полушепотом объясняет что-то клиентке.

Белла вошла, являя собой свежий, цветущий образ юности и надежды, и не успела она посмотреть на Особу, как взгляд ее оказался прикован к владелице экипажа.

Никогда еще ей не доводилось видеть такой древней старухи, как старая леди, сидевшая у камина Особы: крошечная ветхая фигурка, сверху донизу утопавшая в горностаях, морщинистое личико под капором с перьями, настолько иссушенное годами, что от него остались лишь пара глаз и острый подбородок. Нос тоже был острый, орлиный, но небольшой, и он попросту терялся между выступающим подбородком и огромными сверкающими глазами.

— Леди Дакейн, это мисс Роллстон.

Скрюченные, как птичьи когти, и унизанные драгоценными камнями пальцы поднесли двойной лорнет к неестественно блестевшим черным глазам леди Дакейн, которые увеличились за стеклами до гигантских размеров и уставились на Беллу ужасно строго.

— Мисс Торпинтер все мне о вас рассказала, — проскрежетал старческий голос, прилагавшийся к глазам. — Крепкое ли у вас здоровье? Вы сильны, деятельны, способны хорошо есть, крепко спать, с удовольствием гулять, радоваться всему, что есть в жизни хорошего?

Я не знаю, что такое болезнь или праздность, — ответила Белла.

— Тогда, я думаю, вы мне подходите.

— Разумеется, в том случае, если вам будут предоставлены совершенно удовлетворительные рекомендации, — вставила Особа.

— Мне не нужны рекомендации. Видно, что эта девушка честна и невинна. Я ей доверяю.

— Это так похоже на вас, дорогая леди Дакейн, — промурлыкала мисс Торпинтер.

Мне нужна сильная молодая девушка, здоровье которой не причинит мне никаких хлопот.

— В этом отношении вам прежде так не везло, — промурлыкала Особа, чьи голос и манеры в присутствии старухи начали источать текучую сладость.

— Да, получилось несколько неудачно, — пробурчала леди Дакейн.

— Но я уверена, что мисс Роллстон вас не разочарует, хотя, конечно, неприятный случай с мисс Томсон, которая казалась просто образцом здоровья, и мисс Бленди, которая говорила, что не была у врача с того времени, как ей делали прививку…

— Вранье, — пробормотала леди Дакейн, а затем, повернувшись к Белле, коротко спросила: — Надеюсь, вы не возражаете против того, чтобы провести зиму в Италии?

Италия! От этого слова веяло волшебством. Юное хорошенькое личико Беллы Залилось румянцем.

— Я всю жизнь мечтала побывать в Италии, — выдохнула она.

Из Уолворта — в Италию! Каким далеким, каким невозможным казалось такое путешествие этой романтичной мечтательнице!

— Что ж, ваша мечта сбудется. Приготовьтесь уехать с вокзала Чаринг-Кросс поездом класса «люкс» ровно через неделю в одиннадцать часов. Будьте на вокзале за четверть часа до отправления. Мои слуги проводят вас и помогут с багажом.

Леди Дакейн поднялась из кресла, опираясь на костыль, и мисс Торпинтер повела ее к дверям.

— А что касается жалованья?.. — спросила Особа по дороге.

— Ах да, жалованье как обычно — и если девушка хочет получить четверть вперед, напишите мне, я пришлю чек, — небрежно ответила леди Дакейн.

Мисс Торпинтер проводила свою клиентку до самого крыльца и подождала, пока та усядется в желтую коляску. Когда она, слегка запыхавшись, вернулась в кабинет, то начала обращаться к девушке с прежней надменностью, которую Белла находила столь унизительной.

— Считайте, что вам несказанно повезло, мисс Роллстон, — заявила она. — У меня в книгах записаны десятки юных леди, которых я могла бы рекомендовать этой клиентке, однако я не забыла, что просила вас зайти сегодня, и решила предоставить место именно вам. Старая леди Дакейн — одна из лучших в моих книгах. Она дает компаньонке сто фунтов в год и оплачивает все дорожные расходы. Вы будете купаться в роскоши.

— Сто фунтов в год! Какая прелесть! А что, мне нужно будет очень нарядно одеваться? Леди Дакейн любит светскую жизнь?

— В ее возрасте?! Нет, она живет уединенно, в собственных апартаментах; при ней только горничная-француженка, лакей, личный врач и посыльный.

— А почему те две компаньонки ее оставили? — спросила Белла.

— У них начались нелады со здоровьем!

— Бедняжки! Значит, им пришлось уйти?

— Да, им пришлось уйти. Полагаю, вы хотите получить четверть жалованья вперед?

— Да, конечно, если можно! Мне надо будет кое-что купить.

— Очень хорошо, я напишу леди Дакейн, она пришлет чек, и я вышлю вам остаток — за вычетом моих комиссионных за год.

— Честно говоря, я не помню, чтобы вы говорили о комиссионных.

— Вы же не думаете, что я держу контору ради удовольствия.

— Конечно нет, — промямлила Белла, вспомнив о пяти шиллингах задатка; но ведь нельзя рассчитывать, что тебе подарят сотню в год и зиму в Италии всего за пять шиллингов.

III

От мисс Роллстон, Кап-Феррино, — миссис Роллстон, Бирсфорд-стрит, Уолворт, Лондон

Милая мама, как бы мне хотелось, чтобы ты увидела эти места: синее небо, оливковые рощи, лимонные и апельсиновые сады между утесами и морем, что таится в лощине меж огромных гор, и летние волны, танцующие у тонкой кромки гальки и плавника, которую итальянцы считают пляжем! Ах, как мне жаль, дорогая мама, что ты всего этого не видишь, не купаешься в лучах этого солнца, из-за которого так трудно поверить в дату, стоящую на почтовом штемпеле. Ноябрь! Воздух — как в Англии в июне, солнце такое жаркое, что без зонта не пройти и несколько ярдов. Каково мне думать, что ты в Уолворте, когда я здесь! Слезы наворачиваются при мысли о том, что ты, наверное, никогда не увидишь этот прелестный берег, это чудное море, эти летние цветы, которые цветут зимой. Под моим окном, мама, растет живая изгородь из розовых гераней — такая густая, пышная, словно это дикие цветы, — а по аркам и решеткам вокруг террасы вьются дижонские розы — цветущий розовый сад в ноябре! Только вообрази все это! Ты не можешь даже представить себе, в какой роскошной гостинице мы остановились. Она почти новая, и, когда ее строили и украшали, о расходах явно не думали. Стены наших комнат обиты бледно-голубым атласом, от которого становится еще заметнее, что цвет лица у леди Дакейн как пергамент; но поскольку она, если не ездит в коляске, весь день сидит в углу балкона и греется на солнышке, а вечерами дремлет в кресле у камина и не видится ни с кем, кроме собственных слуг, ее цвет лица не имеет почти никакого значения.

У леди Дакейн самый красивый номер в гостинице. Моя спальня примыкает к ее — очаровательная комната, всюду голубой атлас и белые кружева, белая мебель, отделанная эмалью, зеркала на каждой стене, так что я в жизни так подробно не изучала собственный задиристый профиль. На самом деле эта комната должна была служить туалетной леди Дакейн, но та велела, чтобы мне постелили на одной из стоящих там голубых атласных кушеток — прелестнейшая кроватка, которую солнечным утром можно подкатить к окну: она на колесиках и двигается очень легко. У меня такое чувство, словно леди Дакейн — моя чудаковатая старенькая бабушка, которая куда-то пропадала и вот нашлась, — очень-очень богатая и очень-очень добрая.

Она совсем не строгая. Я много читаю ей вслух, и она дремлет и клюет носом. Иногда я слышу, как она стонет во сне — как будто ей снится что-то мучительное. Когда она устает слушать, как я читаю, то велит Франсине, своей горничной, почитать ей французский роман, и я слышу, как она то и дело ахает и хихикает, как будто эти книги ей интереснее Диккенса и Вальтера Скотта. Я слабовата во французском и не могу читать так же быстро, как Франсина. У меня много свободного времени, так как леди Дакейн часто отпускает меня, предоставляя самой себе; и тогда я часами брожу по окрестным холмам. Здесь все дышит такой прелестью! Я блуждаю в оливковых рощах, всякий раз подбираясь все ближе к сосновым лесам, которые растут вверх по склону, а над соснами виднеются заснеженные горы, чьи белые пики высятся над темными холмами. Ах, бедняжечка моя, как же мне рассказать тебе, на что похоже это место, — тебе, чьи бедные усталые глазки видят лишь противоположную сторону Бирсфорд-стрит? Иногда я остаюсь на террасе перед гостиницей — что любимое место прогулок всех постояльцев. Ниже террасы раскинулись сады и теннисные корты, где я иногда играю с одной очень милой девушкой — единственной, с кем я здесь подружилась. Она на год старше меня и прибыла в Кап-Феррино с братом — он то ли врач, то ли студент-медик. Лотта сказала, что он сдал экзамен на бакалавра медицины в Эдинбурге перед самым отъездом. В Италию он приехал только ради сестры. Минувшим летом она опасно простудилась, и доктора прописали ей провести зиму за границей. Они сироты, одни-одинешеньки на всем белом свете и очень нежно относятся друг к другу. Славно, что у меня есть такая подруга, как Лотта. Она — воплощенная благовоспитанность. Не могу удержаться от этого слова — ведь многие девушки в этой гостинице ведут себя так, что, я уверена, ты бы содрогнулась, увидев их. Лотта воспитывалась у тетушки, где-то в глухой провинции, и почти ничего не знает о жизни. Брат не позволяет ей читать романы, ни французские, ни английские, покуда сам не прочтет их и не одобрит.

— Он обращается со мной, как с ребенком, — говорила мне Лотта, — но я не возражаю, ведь так приятно знать, что меня кто-то любит и заботится о том, что я делаю, и даже о том, что я думаю.

Наверное, от этого некоторые девушки так стремятся замуж — им хочется, чтобы о них заботился и руководил ими человек сильный, отважный, честный и преданный. Мне такого не нужно, милая мама, ведь у меня есть ты, а ты для меня — все на свете. Никакой муж никогда не встанет между нами. Если мне когда-нибудь и случится выйти замуж, супруг будет занимать в моем сердце лишь второе место. Но я не думаю, что когда-либо стану чьей-то женой или хотя бы узнаю, каково это, когда тебе делают предложение. В наше время ни один молодой человек не может позволить себе жениться на девушке, у которой за душой ни пенни. Жизнь слишком подорожала.

Мистер Стаффорд, брат Лотты, очень умен и очень добр. Он думает, что мне тяжеловато жить с такой старушкой, как леди Дакейн, но ведь он же не знает, как мы бедны, то есть мы с тобой, и какой чудесной кажется мне жизнь в таком прелестном месте. Я чувствую себя самовлюбленной негодницей — ведь я наслаждаюсь всей этой роскошью, в то время как ты, желая ее куда больше моего, лишена ее и едва представляешь себе, какова она — ведь правда, мамочка? — поскольку мой бездельник-отец начал опускаться сразу после вашей свадьбы и с тех пор ты видела в жизни лишь невзгоды, тяготы и заботы.


Это письмо было написано, когда Белла пробыла в Кап-Феррино менее месяца, до того, как пейзаж утратил прелесть новизны, а наслаждение роскошью начало приедаться. Она писала матери еженедельно. Столь длинные письма, подобные дневнику сердца и ума, могут писать только девушки, которые всю жизнь провели под материнским крылом. Белла всегда писала весело, но, когда наступил новый год, миссис Роллстон показалось, что она различает за живыми подробностями рассказов о людях и окрестностях нотку меланхолии.

«Бедную девочку потянуло домой, — подумала она. — Ее сердце на Бирсфорд-стрит».

Возможно, дело было еще и в том, что Белла скучала по своей новой подруге и спутнице Лотте Стаффорд, которая отправилась с братом в небольшое путешествие в Геную и Специю и даже в Пизу. Они должны были вернуться до наступления февраля, но тем временем Белла, естественно, могла почувствовать себя очень одинокой среди всех тех чужих ей людей, чьи манеры и поступки она так живо описывала.

Материнское чутье не ошиблось. Белла и вправду была не так счастлива, как прежде, сразу после переезда из Уол-ворта на Ривьеру, когда она испытала прилив удивления и восторга. Ее охватила апатия, причины которой она сама не знала. Белле больше не доставляло удовольствия взбираться на холмы и размахивать тросточкой апельсинового дерева от переполняющей сердце радости, легко прыгая по каменистой почве и колкой траве горных склонов. Аромат тимьяна и розмарина, свежее дыхание моря более не влекли ее. Она с тяжелой тоской думала о Бирсфорд-стрит и лице матери — они были так далеко, так далеко! А потом Белла вспоминала о леди Дакейн, сидевшей у груды оливковых поленьев в жарко натопленной гостиной, вспоминала этот профиль иссохшего щелкунчика, эти горящие глаза — с неодолимым ужасом.

Постояльцы гостиницы рассказали ей, что воздух Кап-Феррино способствует расслаблению и больше подходит старости, а не юности, болезни, а не здоровью. Так, несомненно, оно и было. Белла чувствовала себя хуже, чем в Уолворте, однако твердила себе, что страдает лишь от разлуки с дорогой подругой детства, с матерью, которая была ей кормилицей, другом, сестрой, опорой — всем на свете. Она пролила из-за этого немало слез, провела множество меланхолических часов на мраморной террасе, с тоской глядя на запад и сердцем пребывая в тысяче миль от Кап-Феррино.

Однажды она сидела на своем любимом месте на восточной стороне террасы, в тихом укромном уголке под сенью апельсиновых деревьев, и вдруг услышала, как внизу в саду беседует пара из числа завсегдатаев Ривьеры. Они расположились на скамье у стены террасы.

Белла и не думала слушать их разговор, пока ее внимание не привлекло имя леди Дакейн, а тогда уж она прислушалась, причем ей и в голову не пришло, что она делает что-то дурное. Ведь ни о каких тайнах они не говорили, просто обсуждали знакомую по гостинице.

Это были пожилые люди, которых Белла знала только в лицо: англиканский священник, полжизни проводивший зиму за границей, и крепкая, дородная, состоятельная старая дева, которую обрек на ежегодные странствия хронический бронхит.

— Я встречала ее в Италии последние лет десять, — говорила пожилая дама, — но так и не поняла, сколько же ей на самом деле.

— Полагаю, никак не меньше ста лет, — ответил священник. — Ее воспоминания простираются до эпохи Регентства.

Тогда она, очевидно, была в расцвете сил, а судя по замечаниям, которые мне доводилось от нее слышать, она вращалась в парижском обществе в золотой век Первой Империи, еще до развода Жозефины.

— Сейчас она стала неразговорчива.

— Да, жизнь в ней едва теплится. С ее стороны мудро держаться в уединении. Удивляюсь, почему ее врач-итальянец, этот старый шарлатан, давным-давно не свел ее в могилу.

— Должно быть, он, наоборот, не дает ей умереть.

— Моя дорогая мисс Мэндерс, неужели вы считаете, будто эти заграничные знахари способны продлевать кому-либо жизнь?

— Но, однако же, она жива — и постоянно держит его при себе. Лицо у него действительно неприятное.

— Неприятное? — отозвался священник. — По-моему, сам враг рода человеческого не смог бы превзойти его в уродстве. Жаль ту бедную девушку, которой приходится жить между престарелой леди Дакейн и доктором Парравичини.

— Но ведь старая леди очень добра к своим компаньонкам.

— Не сомневаюсь. В деньгах она, прямо скажем, не нуждается; слуги прозвали ее «добрая леди Дакейн». Это настоящий дряхлый Крез, только женского пола, — она понимает, что никогда не сможет растратить все свое состояние, и не в восторге при мысли о том, что этим богатством насладится кто-то другой, когда она окажется в гробу. Те, кто настолько зажился на свете, рабски привязаны к жизни. Пожалуй, она действительно щедра к этим бедным девочкам, но не в состоянии сделать их счастливыми. Они даже умирают у нее на службе.

— Не говорите так, мистер Кэртон; насколько мне известно, лишь одна бедняжка умерла прошлой весной в Мен-тоне.

— Да, а другая бедняжка умерла в Риме три года назад. Я тогда был там. Добрая леди Дакейн оставила ее на попечении одной английской семьи. Девушка была окружена всей мыслимой роскошью. Старая леди была очень щедра и заботлива, но девушка все равно умерла. Говорю вам, мисс Мэндерс, нехорошо, когда девушка живет с двумя такими пугалами, как леди Дакейн и Парравичини!

Они заговорили о другом, но Белла едва их слышала. Она сидела, словно окаменев, и ей казалось, будто ледяной ветер слетел на нее с гор и подкрался к ней с моря, пока ее не охватил озноб — на ярком солнце, под укрытием апельсиновых деревьев, среди всей этой пышности и красоты.

Да, эта пара и впрямь производила жутковатое впечатление: старуха в своей дряхлости напоминала ведьму-аристократку, и Белла никогда не видела лиц, настолько похожих ми восковую маску, как лицо врача леди Дакейн, человека неопределенного возраста. Ну и что с того? Преклонные готы достойны всяческого уважения, к тому же леди Дакейн сделала Белле так много добра. Доктор Парравичини был тихим, безобидным ученым и редко отрывался от книги. И специально отведенной ему гостиной он ставил естественнонаучные опыты — по химии, а возможно, и алхимии. Но при чем же здесь Белла? Доктор всегда был с ней учтив — на свой рассеянный лад. Она жила в великолепной гостинице, состояла в услужении у богатой пожилой леди — ничего лучше и быть не могло.

Конечно, Белла скучала по юной англичанке, с которой так подружилась, а может быть, и по брату англичанки — ведь мистер Стаффорд много беседовал с ней, интересовался книгами, которые она читала, и развлечениями, которые она себе придумывала в свободное время. «Когда будете свободны от дежурства, как говорят сестры милосердия, приходите в нашу маленькую гостиную, и мы помузицируем. Вы, разумеется, играете и поете?» В ответ Белла вспыхнула от стыда и вынуждена была признаться, что давным-давно позабыла, как играют на пианино. «Мы с мамой иногда пели дуэтом по вечерам, без аккомпанемента», — сказала она, и слезы навернулись на ее глаза при мысли об убогой комнатушке, получасовом перерыве и работе, швейной машинке, стоявшей на месте пианино, и печальном голосе матери, таком ласковом, таком искреннем, таком дорогом.

Иногда Белла начинала сомневаться, удастся ли ей когда-нибудь увидеться с любимой матерью. Ее одолевали дурные предчувствия. Девушка сердилась на себя за то, что дает волю меланхолии.

Однажды она спросила француженку — горничную леди Дакейн — о двух компаньонках, которые умерли в последние три года.

— Бедняжки, они были такие тощенькие, — сказала Франсина. — Когда они поступили на службу к милади, то были свежие и бодрые; но они слишком много ели и ленились — вот и умерли от роскоши и безделья. Милади была к ним слишком добра. Им было нечем заняться, и они начинали воображать то да се — будто воздух им вредит, будто они не могут спать…

— Я сплю хорошо, но, с тех пор как мы приехали в Италию, мне несколько раз снился странный сон…

— Ах, вы даже не думайте об этих снах, иначе с вами случится то же самое, что с теми девушками! Они тоже любили смотреть сны — и засмотрелись до могилы!

Сон несколько тревожил Беллу — не потому, что он был страшным или дурным, а потому, что она никогда раньше не чувствовала во сне ничего подобного: ей чудилось, что у нее в голове вертятся колеса, громко воет ураган, но воет ритмично, как будто тикают огромные часы, и вот посреди этого рева ветра и волн Белла словно бы падача в обморочную заводь, выпадала из обычного сна в сон куда более глубокий, в полное небытие. А затем, после периода черноты, слышались голоса, снова жужжали колеса, все громче и громче, и опять наступала чернота, а затем Белла просыпалась, слабая и унылая.

Как-то раз она пожаловалась на этот сон доктору Парравичини — это был единственный случай, когда ей понадобился его профессиональный совет. Перед Рождеством ее довольно сильно покусали москиты, и она даже испугалась, обнаружив на руке глубокую ранку, которую могла объяснить лишь ядовитым укусом одного из этих мучителей. Парравичини надел очки и внимательно изучил воспаленную отметину на пухлой белой ручке; Белла стояла перед ним и леди Дакейн, закатав рукав выше локтя.

— Да, это уже не шутки, — заметил доктор. — Он попал прямо в вену. Вот ведь вампир! Но не тревожьтесь, синьорина, у меня есть особая мазь, от которой все у вас заживет. Если заметите другие такие укусы, непременно покажите мне. Если их не лечить, это может быть опасно. Эти твари питаются всякой заразой и везде ее распространяют.

Неужели столь крошечные существа могут так сильно кусаться? — спросила Белла, — Рука выглядит так, словно ее полоснули ножом!

Вас бы это не удивляло, если бы вы увидели жало москита под микроскопом, — ответил Парравичини.

Белле пришлось мириться с укусами москитов — даже когда они попадали в вену и оставляли такие некрасивые ранки. Это повторялось еще несколько раз, правда, не слишком часто, и Белла обнаружила, что мазь доктора Парравичини лечит эти укусы очень быстро. Если даже он и был шарлатаном, как прозвали его враги, то по крайней мере эту маленькую операцию он проделывал легкими и нежными прикосновениями.

От Беллы Роллстон — миссис Роллстон, 14 апреля

Милая, милая мама!

Только посмотри — вот чек на мое жалованье за вторую четверть года: двадцать пять фунтов! И никто не отщипнет от него целую десятку комиссионных, как в прошлый раз, — так что все это тебе, дорогая мамочка! На карманные расходы мне с лихвой хватает тех денег, которые я привезла с собой, ведь ты настояла на том, чтобы я оставила себе больше, чем хотела. Здесь не на что тратить деньги, кроме как иногда на чаевые слугам или несколько су детям и попрошайкам, — разве что у тебя уж очень много денег, ведь все, что тут можно купить — черепаховые панцири, кораллы, кружева, — так смехотворно дорого, что смотреть на все эти товары должны лишь миллионеры. Италия — пиршество для глаз, но для покупок я предпочитаю лавки на Ньюингтон-роуд.

Ты так серьезно спрашиваешь меня, хорошо ли я себя чувствую, что я боюсь, не были ли мои письма в последнее время очень уж скучны. Да, дорогая, у меня все благополучно — просто и уже не так сильна, как была, когда постоянно ходила пешком в Вест-Энд за полуфунтом чая исключительно ради моциона или в Далвич посмотреть на картины. В Италии славно отдыхается; вот и я чувствую то, что местные жители называют «истомой». Но я так и вижу, как твое милое лицо омрачается треногой, когда ты читаешь эти строчки. Мама, я не больна, честное слово, честное слово! Просто немного устала от этих красот, как, наверное, можно устать от созерцания картины Тернера, если она висит на стене напротив и ты все время на нее смотришь. Я думаю о тебе каждый день и каждый час, думаю о тебе и о нашей уютной комнатке, о нашей милой старенькой гостиной с креслами из руин твоего старого дома, и как Дик щебечет в своей клетке над швейной машинкой. Ах, милый Дик — от его пронзительного гомона впору было с ума сойти, а мы с тобой льстили себя мыслью, что он питает к нам нежную привязанность. В следующем письме обязательно сообщи мне, что он жив и здоров.

Моя подруга Лотта и ее брат так и не вернулись. Из Пизы они отправились в Рим. Вот счастливые! А в мае они должны быть на итальянских озерах — Лотта пишет, что еще не знает, на каком именно. Переписываться с ней было одно удовольствие — она доверяла мне все свои маленькие сердечные тайны. На той неделе мы все поедем в Белладжо — через Геную и Милан. Ну разве не прелестно? Леди Дакейн путешествует крайне неторопливо, если, конечно, ее не запихнут в роскошный экспресс. Мы проведем два дня в Генуе и день в Милане. Как же я замучаю тебя разговорами об Италии, когда вернусь домой!

Сто, двести, тысяча поцелуев от обожающей тебя

Беллы

IV

Герберт Стаффорд часто говорил с сестрой о той хорошенькой юной англичанке с таким свежим цветом лица — она была словно мазок розовой краски приятного оттенка среди бледных болезненных постояльцев «Гранд-отеля». Молодой врач вспоминал о своей новой знакомой с сочувственной нежностью — ведь она была совсем одна в огромной, многолюдной гостинице, полностью зависела от древней старухи, тогда как все остальные были вольны ни о чем не думать и наслаждаться жизнью. Это была тяжкая участь; к тому же бедная девушка, по-видимому, преданно любила мать и тяжело переносила разлуку с ней — врач думал о том, что они были одиноки, и очень бедны, и стали друг для друга всем на свете.

Однажды утром Лотта сказала, что в Белладжо они снопа встретятся.

— Старушка со свитой будет там раньше нас, — сказала она. — Как прекрасно, что я снова увижу Беллу. Она такая веселая, такая живая, хотя иногда ее одолевает тоска по дому. У меня еще никогда не было такой близкой подруги, как она.

— Мне она больше всего нравится как раз тогда, когда тоскует по дому, — заметил Герберт. — Тогда я убеждаюсь в том, что у нее есть сердце.

— Что тебе до ее сердца? Ты ведь не в анатомическом театре! Не забывай, Белла совсем нищая. Она призналась мне, что ее мать шьет плащи для одного магазина в Вест-Энде. Ниже пасть уже невозможно.

— Полагаю, Белла нравилась бы мне не меньше, даже если бы ее мать делала спичечные коробки.

— В общем-то, ты прав, конечно прав. Спичечные коробки — достойное занятие. Но нельзя же жениться на девушке, чья мать шьет плащи.

— Эту тему мы с ней пока что не обсуждали, — ответил Герберт, которому нравилось поддразнивать сестру.

За два года работы в больнице он соприкоснулся с суровой реальностью жизни так тесно, что отверг все социальные предрассудки. Рак, чахотка, гангрена оставляют мало иллюзий относительно человечества. Суть всегда одна и та же — восхитительная и страшная, достойная жалости и ужаса.

Мистер Стаффорд с сестрой прибыли в Белладжо ясным майским вечером. Солнце спускалось за горизонт, когда пароход подошел к причалу, и в золотых лучах пылала и темнела великолепная пелена пурпурных цветов, которые в это время года покрывают каждую стену. На причале в ожидании вновь прибывших стояла группа женщин, и среди них Герберт заметил бледное личико, при виде которого забыл о своем привычном самообладании.

— Вот она! — прошептала Лотта, стоявшая рядом с братом. — Но как ужасно она изменилась! Просто на себя не похожа!

Спустя несколько минут они уже здоровались, и осунувшееся лицо Беллы просияло от радости встречи.

— Я так и думала, что вы сегодня приедете, — сказала она. — Мы здесь уже неделю.

Она не добавила, что встречала пароход каждый вечер и по нескольку раз каждый день. Гостиница «Гранд-Бретань» находилась невдалеке от причала, и Белле было несложно улизнуть, когда раздавался звон корабельного колокола. Она радовалась новой встрече со Стаффордами, радовалась обществу друзей — доброта леди Дакейн никогда не вселяла в нее такой уверенности в себе.

— Бедняжечка, ты, наверное, страшно болела! — воскликнула Лотта, когда девушки обнялись.

Белла попыталась ответить, но ей помешали слезы.

— Что случилось, милая? Наверное, эта ужасная инфлюэнца?

— Нет-нет, я не болела, просто чувствовала себя не такой бодрой, как обычно. Наверное, воздух Кап-Феррино мне не совсем подходит.

— Должно быть, он тебе противопоказан! В жизни не видела, чтобы люди так менялись. Пожалуйста, позволь Герберту тебя полечить. Ты знаешь, он теперь дипломированный врач. Он консультировал очень многих больных инфлюэнцей в гостинице «Лондрес», и они были рады получить совет любезного доктора-англичанина.

— Не сомневаюсь, он очень умный, — нерешительно проговорила Белла. — Но беспокоиться, право слово, не о чем. Я не больна, а если бы и была больна, врач леди Дакейн…

— Тот ужасный человек с желтым лицом? По мне, уж лучше бы рецепты выписывал кто-нибудь из семейства Борджиа! Надеюсь, ты не принимала его снадобий?

— Нет, дорогая, я ничего не принимала. Я никогда не жаловалась ни на какие недуги.

Этот разговор происходил по дороге в гостиницу. Номера для Стаффордов были заказаны заранее — это были премилые комнаты на первом этаже, выходившие в сад. Более пышные апартаменты леди Дакейн располагались этажом выше.

— Кажется, ваши комнаты как раз под нашими, — заметила Белла.

— Значит, тебе будет проще забегать к нам, — ответила Лотта, однако сказанное ею было не совсем верно, так как парадная лестница проходила в середине здания.

— Ах, мне и так будет проще простого! — сказала Белла, — Боюсь, мое общество вам еще надоест. Леди Дакейн в теплую погоду спит по полдня, поэтому у меня полно свободного времени, а ведь с утра до вечера думать о маме в доме ужасно грустно.

Голос ее дрогнул при этих словах. Даже если бы словом «дом» называлось не их убогое обиталище, а самый прекрасный дворец, какой только способны создать искусство и богатство, Белла не могла бы думать о нем нежнее. В этом прелестном саду у залитого солнцем озера в окружении романтических холмов, расстилавших кругом свою красоту, девушка тосковала и терзалась. Она скучала по дому — и вдобавок ее преследовали страшные сны, точнее, тот самый постоянно повторявшийся кошмар со странными ощущениями, похожий не столько на сон, сколько на галлюцинацию: жужжание колес, падение в бездну, резкое пробуждение. Этот сон Белла видела незадолго до отъезда из Кап-Феррино, но с тех пор он не повторялся, и она начала надеяться, что воздух в краю озер подходит ей лучше и эти странные ощущения больше не вернутся.

Мистер Стаффорд прописал ей лекарство и заказал его в аптеке неподалеку от отеля. Это было сильное укрепляющее средство, и после двух бутылочек, одной-двух прогулок в лодке по озеру и нескольких походов по холмам и лугам, где расцвели весенние цветы и настал настоящий земной рай, Белла приободрилась и похорошела как по волшебству.

— Чудесная микстура, — говорила она, но в глубине души, вероятно, понимала, что исцелили ее добрый голос доктора, дружеская рука, которая помогала ей войти в лодку и сойти на берег, и прелестное озеро.

— Надеюсь, ты не забываешь, что ее мать шьет плащи, — предостерегала брата Лотта.

— Или делает спичечные коробки — по мне, так это одно и то же.

— Ты хочешь сказать, что не женишься на ней ни при каких обстоятельствах?

— Я хочу сказать, что, если когда-нибудь полюблю женщину так сильно, что задумаюсь о женитьбе, мне не будет дела до ее богатства и положения в обществе. Но я боюсь… я боюсь, что твоя бедная подруга не доживет до того дня, когда станет чьей-нибудь женой.

— Ты думаешь, она настолько серьезно больна?!

Мистер Стаффорд вздохнул и оставил вопрос без ответа.

Однажды, когда они собирали гиацинты на горной лужайке, Белла рассказала мистеру Стаффорду о своих снах.

— Это удивительно — совсем не похоже на сон, — заметила она. — Вы наверняка сумеете найти этому какое-то разумное объяснение. То ли у меня голова на подушке неправильно лежит, то ли что-то разлито в воздухе…

А затем она описала свои ощущения — как что-то начинает душить ее во сне, потом жужжат колеса, так громко, так ужасно, а затем наступает пустота — и внезапное пробуждение.

— Вам когда-нибудь давали хлороформ? Ну, скажем, у зубного врача?

— Нет, никогда; доктор Парравичини тоже меня об этом спрашивал.

— Недавно?

— Нет, давным-давно, еще в поезде.

— А доктор Парравичини прописывал вам какие-нибудь лекарства, когда вы начали чувствовать слабость и недомогание?

— Да, время от времени он давал мне укрепляющее, но я терпеть не могу лекарства и почти ничего не принимала. И потом, я ведь не больна, хотя и чувствую себя немного слабее, чем обычно. Когда я жила в Уолворте, то была до смешного крепкой и здоровой и каждый день подолгу ходила пешком. Мама постоянно посылала меня за чем-нибудь в Далвич или Норвуд — она думала, что мне вредно слишком засиживаться за швейной машинкой, — а иногда, впрочем, очень-очень редко, и сама гуляла со мной. Обычно же, пока я наслаждалась моционом и свежим воздухом, она не покладая рук трудилась дома. И еще она очень внимательно следила за тем, что мы едим, — пища у нас всегда была хотя и простой, но обильной и полезной. Благодаря маминым заботам я и выросла такой здоровой и сильной.

— Бедняжка моя, сейчас ты не кажешься ни здоровой, ни сильной, — сказала Лотта.

— К сожалению, Италия не пошла мне впрок.

— Возможно, причина твоего недуга — не Италия, а то, что ты сидишь взаперти с леди Дакейн.

Но я же не сижу взаперти! Леди Дакейн добра до нелепости, она позволяет мне весь день напролет гулять или сидеть на балконе, если я захочу. С тех пор как я служу у нее, я прочитала больше романов, чем за всю предыдущую жизнь!

Значит, она совсем непохожа на других старых дам — они, как правило, сущие рабовладелицы, — сказал Стаффорд. — Удивительно, что она наняла компаньонку, если так мало нуждается в обществе.

Ах, я всего лишь вхожу в ее свиту. Она необычайно богата, и жалованье, которое она мне платит, ее не обременяет. Что же касается доктора Парравичини, я знаю, что он хороший врач: он лечит укусы этих кошмарных москитов.

Для этого сойдет простой нашатырный спирт, надо только помазать им сразу после укуса. Но в это время года москитов нет, они не могут вас тревожить.

— Нет, почему же, есть; как раз перед отъездом из Кап-Феррино меня укусили. — С этими словами Белла подняла просторный батистовый рукав и показала след от укуса, который Стаффорд пристально изучил, причем вид у него был удивленный и озадаченный.

— Это не москит, — сказал он.

— Нет, москит — или же в Кап-Феррино водятся гадюки!

— Это вообще не укус. Вы меня обманываете. Мисс Роллстон, вы позволили этому гнусному итальянскому шарлатану пускать вам кровь. Не забывайте, так погубили величайшего человека в Европе. С вашей стороны это была непростительная глупость.

— Мистер Стаффорд, мне ни разу в жизни не пускали кровь!

Чушь! Позвольте мне взглянуть на другую руку. Там тоже остались следы укусов?

— Да; доктор Парравичини говорит, что у меня кожа плохо заживает и яд москитов действует на меня сильнее, чем на других.

Стаффорд осмотрел при ярком солнце все следы на обеих ее руках — старые и новые.

— Вас покусали очень сильно, мисс Роллстон, — сказал он, — и я уж проучу этого москита, если доберусь до него.

А теперь скажите мне, дорогая моя девочка, скажите честно и откровенно, как сказали бы другу, который искренне тревожится о вашем здоровье и счастье, как сказали бы матери, если бы она была здесь и стала вас расспрашивать: знаете ли вы об этих следах что-нибудь кроме того, что это укусы москитов, или хотя бы подозреваете что-нибудь?

— Нет, конечно! Нет, честное слово! Я никогда не видела, как москит кусает меня. Но ведь этих маленьких негодников никто не замечает. Однако я слышала, как они гудят за занавесками, и помню, что эти ядовитые разбойники часто жужжали надо мной.

Ближе к вечеру, когда леди Дакейн выехала прогуляться со своим врачом, Белла с друзьями пила чай в саду.

— Мисс Роллстон, как долго вы собираетесь служить у леди Дакейн? — спросил Герберт Стаффорд после задумчивого молчания, перебив пустячную девичью болтовню.

— Пока она не перестанет платить мне двадцать пять фунтов за три месяца.

— Даже если вы почувствуете, что эта служба губит ваше здоровье?

— Здоровье у меня испортилось не из-за службы. Вы же видите, что делать мне нечего — разве что читать вслух по часу или около того разок-другой в неделю да иногда написать письмо какому-нибудь лондонскому торговцу. Ни у кого другого я не была бы в такой степени предоставлена самой себе. И никто другой не стал бы платить мне сто фунтов в год!

— Значит, вы намерены стоять до последнего, даже погибнуть на посту?

— Как две другие компаньонки?! Нет! Если только я почувствую, что серьезно больна — по-настоящему больна, — я не задумываясь прыгну в поезд и покачу обратно в Уолворт!

— А что случилось с двумя другими компаньонками?

— Они обе умерли. Леди Дакейн очень не повезло. Потому-то она меня и наняла — она выбрала меня, потому что я была крепкая и румяная. Наверное, ей неприятно, что я стала такая бледная и слабая. Кстати, когда я ей рассказала, какое замечательное укрепляющее вы мне прописали, она пожелала повидаться с вами и поговорить о собственном здоровье.

Я тоже буду рад увидеться с леди Дакейн. Когда она по сказала?

— Позавчера.

— Вы могли бы спросить у нее, не примет ли она меня нынче вечером?

— С удовольствием! Любопытно, что вы о ней скажете. Посторонним она кажется довольно-таки страшной, однако доктор Парравичини говорит, что когда-то она славилась красотой.

Было уже почти десять вечера, когда мистера Стаффорда запиской призвали к леди Дакейн, чей посыльный явился, дабы проводить доктора в гостиную ее милости. Когда посетителя впустили, Белла читала вслух, и в ее нежном негромком голосе он уловил усталость, словно чтение требовало от нее усилий.

— Закройте книгу, — произнес сварливый старушечий голос. — Вы тянете слова, как мисс Бленди.

Стаффорд увидел маленькую сутулую фигурку, что согнулась над грудой оливковых поленьев, пылавших в камине, дряхлую, ссохшуюся фигурку в роскошном одеянии из черной и бордовой парчи, тощую шею, торчавшую из пены венецианских кружев, схваченных бриллиантами, которые вспыхнули, словно светлячки, когда дрожащая старушечья головка повернулась ему навстречу.

Глаза, смотревшие на него с этого лица, блестели почти так же ярко, как бриллианты, — единственная живая черта на узкой пергаментной маске. Стаффорду приходилось в больнице видеть ужасные лица, на которых болезнь оставила свои страшные отметины, но еще никогда человеческое лицо не производило на него столь гнетущего впечатления, как это — морщинистое, бесстрастное, вселявшее неописуемый ужас тем, что оно пережило саму смерть и должно было уже давным-давно скрыться под крышкой гроба.

По другую сторону камина стоял доктор-итальянец — он курил сигарету и глядел на крошечную старушку, склонившуюся над огнем, так, словно гордился ею.

— Добрый вечер, мистер Стаффорд. Белла, вы можете идти в свою комнату, писать эти ваши бесконечные письма к матушке в Уолворт, — сказала леди Дакейн. — По-моему, она пишет по странице о каждом полевом цветке, который ей встретится в лесу или на лужайке. Не знаю, о чем ей здесь еще писать, — добавила она, когда Белла тихо удалилась в хорошенькую спаленку, примыкавшую к просторным апартаментам леди Дакейн. Здесь, как и в Кап-Феррино, Белле отвели комнату, смежную со спальней старой дамы, — Я так понимаю, мистер Стаффорд, вы имеете отношение к медицине.

— Я дипломированный врач, но у меня еще нет своей практики.

— У вас уже есть пациент — моя компаньонка; так она мне сказала.

— Да, конечно, я прописал ей лекарство и счастлив, что оно пошло ей на пользу; однако мне кажется, что улучшение лишь временное. Ее случай потребует более основательного лечения.

— О каком случае вы говорите? Девушка ничем не страдает, абсолютно ничем, кроме девичьей глупости — многовато свободы, маловато работы.

— Насколько я знаю, две предыдущие компаньонки вашей милости умерли от той же болезни, — сказал Стаффорд, поглядев сначала на леди Дакейн, которая нетерпеливо дернула трясущейся головой, а затем на Парравичини, чье желтое лицо слегка побледнело под пристальным взглядом гостя.

— Не утомляйте меня разговорами о моих компаньонках, — отрезала леди Дакейн. — Я послала за вами, чтобы получить консультацию касательно моего собственного здоровья, а не самочувствия стайки малокровных девиц. Вы молоды, а медицинская наука, если верить газетам, стремительно развивается. Где вы учились?

— В Эдинбурге, затем в Париже.

— Две хорошие школы. И вы Знаете все эти новомодные теории, современные открытия, которые так напоминают мне средневековое колдовство, Альберта Великого и Джорджа Рипли? Вы изучали гипноз, электричество?

— И переливание крови, — проговорил Стаффорд очень медленно, глядя на Парравичини.

— Не сделали ли вы каких-либо открытий, позволяющих продлить человеческую жизнь, не нашли ли какого-нибудь эликсира, какого-то особого средства? Молодой человек, я хочу продлить себе жизнь. Вот этот господин был моим личным врачом на протяжении тридцати лет. Он деист все возможное, чтобы поддерживать мое существование, — все, что в его силах. Он изучает все новейшие научные теории, но он сам стар, он стареет с каждым днем, разум его слабеет, он одержим предрассудками, не способен нос принимать новые идеи, не в состоянии освоить новые доктрины. Он уже свел бы меня в могилу, если бы я не была начеку.

— Вы неимоверно неблагодарны, эчеленца, — проговорил Парравичини.

— О, вам не на что жаловаться. Я заплатила вам многие тысячи за то, что вы не давали мне умереть. Каждый год моей жизни раздувает ваше состояние, и вы знаете, что, когда я умру, вам не достанется ничего. Все, что у меня есть, я завещала дому для нуждающихся родовитых женщин, достигших девяностого года жизни. Так вот, мистер Стаффорд, я богата. Подарите мне еще несколько лет солнечного света, еще несколько лет на земле, и у вас будет престижная медицинская практика в Лондоне — я введу вас в Вест-Энд.

— Сколько вам лет, леди Дакейн?

— Я родилась в тот день, когда казнили Людовика Шестнадцатого.

Тогда, я думаю, вы сполна получили свою долю солнечного света и земных радостей и должны провести немногие оставшиеся дни, каясь в грехах и стараясь искупить свою мину за те молодые жизни, которые вы принесли в жертву собственному жизнелюбию.

— Что вы имеете в виду, сударь?

— Ах, леди Дакейн, надо ли мне облекать в слова и наши прегрешения, и еще более тяжкие прегрешения вашего врача? Бедная девушка, состоящая при вас на жалованье, из-за хирургических экспериментов доктора Парравичини лишилась крепкого здоровья и дошла до крайне опасного состояния, и я ничуть не сомневаюсь, что две ее предшественницы, которые погибли у вас на службе, испытали на себе тот же самый метод лечения. Я могу самолично доказать — и привести самые убедительные свидетельства любому консилиуму врачей, — что доктор Парравичини давал мисс Роллстон хлороформ, а затем пускал ей кровь, и проделывал это время от времени с тех самых пор, как она поступила к вам в услужение. Подорванное здоровье девушки говорит само за себя, следы от ланцета на ее руках ни с чем не перепутаешь, а описание повторяющихся ощущений, которые сама она называет кошмарами, безошибочно указывает на то, что ей во сне давали хлороформ. Если вас уличат в подобных действиях — таких преступных, таких подлых, — вас ждет наказание, лишь немногим уступающее смертному приговору.

— Мне смешно слышать, — сказал Парравичини, с беспечным видом взмахнув костлявыми пальцами, — мне смешно слышать и ваши теории, и ваши угрозы. Я, Леопольд Парравичини, не боюсь, что закон заинтересуется моими действиями.

— Забирайте девушку, я и слышать о ней больше не хочу! — вскрикнула леди Дакейн дребезжащим старушечьим голосом, который так разительно расходился с силой и пылкостью повелевавшего им злобного старческого разума. — Пусть едет к своей матери, я не хочу, чтобы у меня опять умерла компаньонка. Право слово, девиц в мире хватает с избытком!

— Леди Дакейн, если вы когда-нибудь заведете себе другую компаньонку или возьмете себе на службу другую юную англичанку, я сделаю так, что весть о ваших преступлениях прогремит по всей Англии!

— Мне больше не нужны девицы! Я не верю в его эксперименты! Они были крайне опасны, опасны для меня не меньше, чем для девушки, — достаточно одного воздушного пузырька, и мне конец! Хватит этого опасного шарлатанства! Я найду себе нового врача, лучше, чем вы, сударь, первооткрывателя вроде Пастера или Вирхова, гения, который не даст мне умереть! Забирайте вашу барышню, молодой человек. Женитесь на ней, если хотите. Я выпишу чек на тысячу фунтов, и пусть она убирается на все четыре стороны, ест говядину с пивом и снова становится крепкой и полнотелой. Мне больше не нужны подобные эксперименты. Слышите, Парравичини? — мстительно взвизгнула она с перекосившимся от злобы желтым морщинистым лицом и яростно сверкающими глазами.

На следующий же день Стаффорды увезли Беллу Ролл-сгон в Варезе; девушка крайне неохотно покинула леди Дакейн, чье щедрое жалованье позволяло так замечательно помогать дорогой маме. Однако Герберт Стаффорд настоял на отъезде, причем обращался с Беллой спокойно и хладнокровно, словно он был семейным врачом и ее полностью вверили его заботам.

Неужели вы полагаете, что ваша мать позволила бы мам остаться здесь и умереть? — спросил он. — Если бы миссис Роллстон знала, как вы больны, она примчалась бы за нами, как ветер!

— Я не поправлюсь, пока не вернусь в Уолворт, — отвечала Белла, которая этим утром была подавлена и немного слезлива (обратная сторона вчерашнего воодушевления).

— Сначала мы посмотрим, не поможет ли вам неделя-другая в Варезе, — возразил Стаффорд. — Вы вернетесь в Уолворт, когда сможете пройти без учащенного сердцебиении хотя бы половину дороги, ведущей на вершину Монте-Дженерозо.

— Бедная мама, как она будет рада видеть меня — и как огорчится, узнав, что я потеряла такое выгодное место!

Этот разговор происходил на борту судна, когда они отплывали от Белладжо. Тем утром Лотта пришла в спальню подруги в семь часов, задолго до того, как приподнялись, впуская дневной свет, сморщенные веки леди Дакейн, и даже до того, как Франсина, горничная-француженка, вскочила с постели, помогла упаковать в саквояж самое необходимое, проводила Беллу вниз и выпихнула за порог так стремительно, что девушка не успела оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления.

— Все улажено, — заверила ее Лотта. — Вчера вечером Герберт побеседовал с леди Дакейн и договорился, что ты уедешь нынче утром. Видишь ли, она не любит инвалидов.

— Да, не любит, — вздохнула Белла. — Как неудачно, что я тоже подвела ее, — совсем как мисс Томсон и мисс Бленди.

— Так или иначе, ты, в отличие от них, жива, — заметила Лотта, — и Герберт говорит, что ты не умрешь.

Белла ужасно терзалась оттого, что ее уволили так бесцеремонно и ее нанимательница с нею даже не попрощалась.

— Что же скажет мисс Торпинтер, когда я снова приду к ней искать место? — горестно вздохнула Белла, когда завтракала с друзьями на борту парохода.

— Возможно, вам больше не придется искать место, — сказал Стаффорд.

— Вы хотите сказать, что здоровье не позволит мне состоять при ком-либо?

— Нет, ничего подобного я не имел в виду.

Лишь после ужина в Варезе, когда Беллу уговорили выпить полный бокал кьянти и она так и засияла после столь непривычного для нее стимулирующего средства, мистер Стаффорд вынул из кармана письмо.

— Я забыл передать вам прощальное письмо леди Дакейн, — произнес он.

— Значит, она мне все-таки написала? Как я рада — мне было неловко оттого, что мы расстались так холодно, ведь она была очень добра ко мне, а если она мне и не нравилась, то только потому, что она такая невообразимо старая!

Белла вскрыла конверт. Письмо было короткое и деловое.

Прощайте, дитя. Выходите замуж за своего доктора. Прилагаю прощальный подарок вам в приданое.

Аделина Дакейн

— Сто фунтов, жалованье за целый год… нет… ах, это же… Это же чек на тысячу! — воскликнула Белла. — Какая же она щедрая душа! Милая, милая старушка!

— Ей просто хотелось, чтобы вы считали ее милой, Белла, — сказал Стаффорд.

На борту парохода Стаффорд все чаще называл Беллу по имени. Словно бы само собой разумелось, что он будет опекать девушку до возвращения в Англию.

— Пока мы не высадимся в Дувре, я возьму на себя привилегии старшего брата, — сказал он. — А затем — что ж, все будет так, как вы пожелаете.

Видимо, вопрос об их дальнейших взаимоотношениях был улажен к обоюдному удовольствию еще до того, как они переплыли Ла-Манш, поскольку в следующем Беллином письме к матери содержалось три сенсационных заявления.

Во-первых, там говорилось, что прилагаемый чек на тысячу фунтов следует вложить в привилегированные акции на имя миссис Роллстон и что сама эта сумма и проценты с нее станут ее личными доходами до конца жизни.

Во-вторых, Белла собиралась очень скоро вернуться домой.

И наконец, ближайшей осенью она намеревалась выйти замуж за мистера Герберта Стаффорда.

«Не сомневаюсь, мама, что ты будешь обожать его не меньше, чем я, — писала Белла. — А все благодаря доброй леди Дакейн. Я никогда не вышла бы замуж, если бы не могла обеспечить для тебя небольшой доход. Герберт говорит, что со временем мы сможем его увеличивать и что, где бы мы ни жили, для тебя в нашем доме всегда отыщется уголок. Слово „теща“ Герберта не пугает».

Загрузка...