АББА или Чай с молоком

16

— Пап, мы пройдемся? — спросила Юля.

— Поздно.

— Мы недолго, — объяснила Марина.

— Несчастный я человек, — вздохнул Александр Иванович и сказал, на этот раз обращаясь к Марине: — Если мама разрешит, идите.

— Спасибо.

И Юля поцеловала Александра Ивановича в щеку. Полчаса. И пускай Марина позвонит домой. Марина позвонила домой, и, прихватив с собой пакет с мусором, они вышли во двор.

Бывают такие летние вечера, когда после дождя, небо наконец проясняется и ты понимаешь: мир прекрасен. Но, что ни говори, чудесным летним вечером особенно трудно быть счастливым.

«Мир прекрасен, — думаешь ты, — а я печален и одинок».

И хочется плакать, хочется идти куда-нибудь и на углу у метро обязательно встретить любимого человека. В поздних сумерках дома и люди, небо и деревья — все напоминает о нем. И тебе грустно.

Напрасно Юля вглядывалась в лица редких прохожих: Коли среди них не было.

Они расстались несколько часов назад, но ей казалось это было давно — так давно, что, думая о нем, она ничего, ничего не могла вспомнить. Так было всякий раз: она пыталась удержать в памяти его лицо, голос, походку, но его образ ускользал, как это бывает во сне, когда, падая в пропасть, ты хватаешься за ветку или пучок сухой травы, но, уклоняясь от твоих прикосновений, непослушные предметы перестают быть осязаемыми и, исчезая, выскальзывают из твоих рук.

Когда он появился с велосипедом, Юля растерялась и даже поблагодарить его забыла. Если бы не папа, он бы так и ушел. А что, если он обидится? И больше никогда не станет с ней разговаривать, и даже головы в ее сторону не повернет. Он для нее рисковал жизнью, а она даже спасибо не сказала.

А может, он не рисковал жизнью, просто так получилось. Но папа считал, что тот человек, о котором говорил Коля, по доброй воле велосипеда отдать не мог, и, наверное, он был прав.

Забыв про Марину, Юля перебирал а в уме слова, которые она могла сказать Коле и которых не сказала: «Спасибо… Я просто не знаю, как тебя благодарить…» Но как мало значат слова! Он сделал невозможное. Это сделал он. И сделал это для нее…

— Смотри, — Марина больно толкнула ее в бок.

— Что?

— Папа.

Отражаясь в витрине и слегка покачивая бедрами, как будто танцуя, по другой стороне улицы шли двое. И снова Юля видела только их спины, и снова в мужчине она без труда узнала Евгения Николаевича.

— Юля!

— А?

— Это Кошка!

— Вижу.

Она с такой силой сжала кулаки, что едва не вскрикнула от боли.

«Как быть? — думала Юля. — Что говорить? Что? Как спасти Марину?» Но было поздно.

Людмила Сергеевна держала Евгения Николаевича под руку. Это была она. Покачивая бедрами, она несла розу, высокую, как Останкинская башня.

Юля посмотрела на Марину. На мгновение все застыло, как на черно-белом снимке, и только роза алела в сумерках.

— Туфли.

— Что туфли? — не поняла Юля.

— Красные туфли. Это она.

— Муся, ужинать.

Это были простые; знакомые с детства слова. В них не было ничего, что могло бы ее обидеть.

— Муся, ужинать, — сказал Евгений Николаевич, заглянув в комнату, и ушел.

Он прошел несколько шагов и остановился.

— Муся? — Марина молчала.

Евгений Николаевич вернулся в комнату. Марина сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно. Она сидела не на кровати и не на полу: Марина сидела на письменном столе. В тусклом свете фонаря листва казалась желтой, как в последние дни сентября. Дул ветер, и ветки тополя, который рос напротив, качались, ударяясь о стекло.

Марина молчала.

Она сидела к нему спиной, и, обращаясь к ее отражению, Евгений Николаевич сказал:

— Ты что?

Но Марина снова не ответила.

— А почему, ты сидишь на столе?

По его голосу Марина поняла, что он улыбается, но даже головы не повернула. Она так любила его улыбку. Но теперь эта улыбка и его любовь — все это стало никому не нужно. Он их предал. Мама этого не знает: она улыбается и целует его, уходя на работу. А он гадкий, злой человек. И Марина никогда, никогда его не простит.

— Что-то случилось? И снова молчание. — Марина.

Ни говоря ни слова, Марина встала и вышла из комнаты.

За ужином не обсуждали, как обычно, новости и погоду. Елена Викторовна молчала. И бабушка тоже молчала. Евгений Николаевич кряхтел и сморкался в клетчатый платок, хотя насморка у него не было. Иногда, чтобы нарушить тягостное молчание, он говорил: «Ну вот спасибо… хорошие помидоры… продуло, наверное. А как на работе?» Но никто не обращал на него внимания. Он стал чужим в этом доме. И даже окружающие предметы: стены, обитые вагонкой (это он обил стены вагонкой — своими руками), гарнитур из дерева, плетеный плафон, ножи, вилки — даже, предметы смотрели на него враждебно. Его ненавидели. Его презирали. И даже разговаривать с ним никто не хотел. Но Марина… Почему?

— Спасибо, — сказала Марина и встала из-за стола. Евгений Николаевич не привык спрашивать разрешения, когда входил к ней в комнату. Но сейчас он сказал:

— Можно?

Марина молчала.

— Давай поговорим, — робко попросил Евгений Николаевич.

Марина пожала плечами. Она сидела на полу, все так же обхватив колени руками. Евгений Николаевич осторожно сел на край, кровати, как будто боялся оскорбить своим присутствием эту тишину, клетчатый плед, ковер над кроватью, полированный гардероб, стол и стул.

— Марина.

— Что?

— У меня нет никого дороже тебя.

— А Кошка?

Евгений Николаевич ждал этого вопроса. Тогда на улице он их не заметил, но он знал, в чем дело: просто догадался.

— Это другое. У меня, кроме тебя, никого нет. И я тебя люблю: Больше всего на свете.

— А Кошка? Разве ее, ты не любишь?

— Знаешь, давай пройдемся, — предложил Евгений Николаевич, — воздухом подышим, а?

— Поздно уже.

— А мы на пять минут.

— Лена, мы пройдемся с Мариночкой? — спросил Евгений Николаевич, выглянув в коридор.

— Ты сошел с ума? — грустно сказала, Елена Викторовна, как будто имела в виду не столько эту прогулку, сколько все остальное, потому что она уже знала, а если не знала, то догадывалась. — Одиннадцать часов.

— На пять минут — подышать.

— Идите куда хотите, — ответила Елена Викторовна, едва не, заплакав от обиды и одиночества.

Вот и Марина ее предала. Этот человек сломал ей жизнь, и ее единственная дочь с ним заодно.

— Понимаешь, — сказал Евгений Николаевич, когда они вышли на проспект, ослепительный, как рождественская елка, — ты уже взрослая, и ты поймешь. Ты не должна на меня обижаться. Из-за этого.

— Из-за Кошки? — зло сказала Марина.

— У нее есть имя. Знаешь, мы давно живем с мамой, мы целую жизнь вместе прожили. И она чудесный человек, умный…

«И красавица», — вспомнила Марина. Так говорил о маме Александр Иванович: «Умная, добрая и красавица».

— И красавица. И я ее очень любил. Я и сейчас ее люблю, но это другое, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Это не одно и то же: любовь и…

— И что?

— И когда ты влюблен. Любовь остается навсегда, а влюбленность однажды может пройти. Так бывает. Я не знаю почему. Но если ты не смог пронести любовь через всю жизнь, это только твоя вина. Это я виноват. А мама…

— А я?

Марина остановилась. Они стояли друг напротив друга, и ей хотелось его ударить. Изо всех сил. Больно.

— А я? Как же я?!

Марина не хотела плакать — и плакала. Не надо плакать. Он не должен видеть ее слез. Это глупо.

— А я? А обо мне ты подумал?

Это глупо. Он не должен видеть ее слез. Никогда.

Пускай делает, что хочет, ей все равно.

Она бросилась было бежать, но Евгений Николаевич успел поймать ее руку.

— Марина, пожалуйста, не плачь.

«Не плакать? Но как?!»

— А я? — повторяла Марина. — Как же я? Как?!

Он притянул ее к себе и обнял. Она чувствовала его запах, его заботливые руки, она узнала его голос. — Папочка…