АББА или Чай с молоком

18

Марина привыкла жить так, как она привыкла, а привыкла она так: утром, выглянув из ванной, она видела бабушку. «Муся, завтракать!» — говорила бабушка. «Мама уже ушла?» — спрашивала Марина. «Уже ушла». Каждое утро Марина задавала бабушке этот вопрос, и всякий раз Генриетта Амаровна отвечала: «Уже ушла». — «А папа?» — «Уже ушел». И казалось, никто не в силах этого изменить. Но на этот раз бабушки на кухне не было, и только ее передник лежал на табуретке как единственное напоминание о тех счастливых временах, когда Генриетта Амаровна три раза в день варила «геркулес»: для мамы, для папы и для Марины.

— Бабушка! Никто не ответил. — Мама?

Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования — оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа — все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.

— Мам, ты чего? — удивилась Марина.

— Я взяла отгул, — сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.

— Зачем?

— Свобода. Хочу — иду на работу, не хочу — не иду.

— В каком смысле? — не поняла Марина.

— Просто не иду — и все. Свобода.

— Это как?

Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.

— А папа? — спохватилась Марина. — Где папа? — Он ушел.

— На работу? — спросила Марина.

— На работу — и вообще. — Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.

— Он ушел.

— Ушел?

— У-у-шел.

И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.

— Мам, не надо, — сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?

— Я не буду, — сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. — Прости. Папа ушел.

— Я поняла, — улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.

Ей нелегко далась эта улыбка — и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила.

— Мам, — сказала Марина, когда она немного успокоилась, — а папа совсем ушел? Он уже не приедет?

— Придет. За вещами.

Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.

— Понимаешь…

— Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит — будем жить вдвоем: я и ты.

— А бабушка? — улыбнулась Елена Викторовна.

— И бабушка.

Марина вышла из подъезда — и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное — куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.

Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит — все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе — этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч — и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.

Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку — всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?

— Извините.

Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.

— Работает?

— Вроде. — Старик беспомощно развел руками, как будто просил ему объяснить, почему все так устроено в этом мире: если дали прибавку к пенсии значит, цены вырастут; если в поликлинике бесплатный рецепт выписали, тогда — крышка: либо будет понос, либо сердце остановится. — Слышно плохо.

— Странно, — пожала плечами Марина. — Только что починили.

— А, — махнул рукой старик, — ну их… Однажды Бог посмотрит на мир и скажет: «А ну вас» — и махнет рукой. И тогда мир содрогнется. Тогда люди поймут.

«Хороший старик, — подумала Марина. — Очень хороший старик. Красивый. На деда похож».

Она уже давно не вспоминала деда, но теперь ей казалось, все это время он был с ней. Наверное, он и сейчас смотрит на нее с высоты — и плачет.

«Почему они не понимают? — сказала Марина. Почему? Если бы ты знал, дед, если бы только ты мог знать…»

— Але! Юля?

В трубке раздалось невнятное мычание.

— Ты ешь?

— Нет. Кто это?

— Это я! Слышишь?

— Марина? Ты где?

— На остановке.

— А?

— На остановке!

— Я сейчас приду.

— Нет, не надо. Лучше на площади.

— Что?

— У метро! На площади!

— Лошади?..

Старик оказался прав: слышно было неважно.

И все-таки это телефон: пускай плохо — но слышно— Можно позвонить Юле, и если она услышит, то придет. А она услышит. Обязательно услышит.

— Я тут уже полчаса сижу, — сказала Марина.

— Извини, папа просил хлеба купить.

— Ты уже знаешь?

— Знаю, отец сказал.

Какое-то время они молчали. Юля грустно наблюдала за толстой женщиной с сумками и ребенком: она страшно ругалась, потому что не знала, куда деть сумки, а потом не знала, куда деть ребенка. Он путался у нее под ногами и плакал. Она поставила сумки, всплеснула руками и сказала:

— У других — дети как дети! А ты — наказание какое-то!

Ребенок заплакал еще громче. Он тер кулаками зареванные глаза и повторял: «Ма-а-ма… ма-ма-а…»

— Странная она, — сказала Юля, — он же тоже человек.

— Ма-а-а-а-а-ма, — не унимался ребенок.

И вдруг замолчал, как будто понял: его услышали.

— А мама как? — спросила Юля.

— А ну их…

— Я понимаю. Давай сходим куда-нибудь? Может, в Парк культуры?

Марина молчала.

— Тогда просто пройдемся. Хочешь, в центр поедем, на Патриаршие пруды? Давай?

— Ма-ма-а! — снова заплакал ребенок. — Ма-аа-а-а-ма!

В метро было душно, и, когда они вышли на улицу, Марина впервые за эти несколько дней почувствовала облегчение.

У магазина «Наташа» стоял фотограф с обезьянкой: обезьянка доставала из его кармана орехи и отправляла в рот. Иногда она искоса поглядывала на прохожих, как будто говорила: «А ну вас» — и снова доставала из кармана орех. Один из прохожих остановился, чтобы посмотреть, как ловко она это делает: наверное, она не понимала, что в этом может быть интересного, и, чтобы его не видеть, отвернулась.

— Маша, — сказал фотограф, — это нетактично. Дети несли разноцветные шары и улыбались.

Казалось, если сейчас кто-нибудь бросит обертку на тротуар или скажет грубое слово, его немедленно закуют в цепи и бросят в темницу. Это был другой мир. И даже женщины тут были другие: красивые и беззаботные. «Какое хорошее место», — подумала Марина. И улыбнулась.

Юля сразу заметила в ней эту перемену. Глупо было радоваться, когда Марина так несчастна. Но теперь ничто не могло омрачить их радости, потому что трудно грустить, когда тебе четырнадцать и ты влюблен.

— Давай выпьем сока, — предложила Юля. Фонтан и кафе «Лира», фотограф и обезьянка все тут напоминало о Коле. И даже лица прохожих казались Юле знакомыми. Марина это знала и завидовала Юле. Она тоже хотела влюбиться, но у нее не выходило. Когда-то ей нравился Сережа из девятого, а потом Юра из одиннадцатого. Но это быстро прошло.

— Я тут одно кафе знаю, — сказала Юля, — мы там однажды с Лизой были: на углу, где почта.

— Кто откажется от стакана апельсинового сока в жаркий летний день?

Они сидели в недорогом кафе на углу Малой Бронной, пили сок и говорили о Коле. Марина хотела понять, как это бывает, что чувствуешь, когда любишь, — и не могла. Они сидели под красным зонтиком, заслонявшим от жаркого солнца белый стол, на котором еще можно было различить разводы от кофе, который когда-то разлила Лиза, а также, глубокие порезы, похожие на шрамы, и невидимые следы чьих-то прикосновений. Сколько людей успело побывать в этом маленьком кафе, сколько судеб тут переплелось — просто странно.

Однажды, устроившись за одним из этих столиков, Вера увидела, как Лиза переходит дорогу, и окликнула ее (она едва вспомнила ее имя). С тех пор Лиза полюбила это кафе и однажды пришла сюда с Юлей. И тогда они тоже говорили о Коле. Коля знал это кафе раньше: как-то он был тут с Коленым.

Пройдет месяц, а может, год, и Марина придет сюда снова. Она придет не одна. Почему нет? И тогда он скажет: «Я тебя люблю». И начнется еще одна история.

— Странный тип, — сказала Марина. — Где-то я его видела.

— Кто? — не поняла Юля.

— За тобой.

Юля обернулась.

— Ты его знаешь, — сказала она, — это Витамин.

— Витамин, — вспомнила Марина. — Именно!

Ночью, когда папа ввязался в драку, он тоже был там, на площади. Это он был в косой куртке.

— Что ему тут надо?

— Ничего не надо, — удивилась Юля. — Просто шел мимо — и зашел.

Марина допила сок и встала: — Пойдем?

— На пруды?

— На пруды.

Витамин посмотрел на часы и тоже встал. Его круглая голова и плоское лицо — все это действительно напоминало таблетку, — наверное, поэтому он получил это смешное прозвище. К круглой голове самым нелепым образом было наспех приделано долговязое туловище. Его румяное гладкое лицо украшала застенчивая улыбка. Если бы Марина была писателем, она бы сказала о нем так: луноликий и солнцеподобный Витамин. И добавила: злой и гадкий. Но скажи она кому-то, никто бы не поверил, что этот расплывшийся в добродушной улыбке блондин, этот голубоглазый ангел может ударить человека.

— Пора, — сказал Витамин.

Только теперь Марина заметила, что он был с приятелем, — наверное, он отходил, а потом вернулся. Марина никогда его не видела. На вид им обоим было лет по шестнадцать.

«А он ничего, — подумала Марина и спохватилась: — Кто — ничего? Этот монстр? Какое нелепое прозвище — Витамин».

— Марина, ты забыла кошелек.

Уже смеркалось, когда девочки вышли из метро.

По дороге домой они снова говорили о Коле. Теперь Марине казалось, она вспомнила, что значит — любить, потому что она много раз была влюблена, просто это быстро проходило.

— А по-настоящему, — сказала Марина, — только один раз.

— Это когда?

— Давно.

— Я его знаю? — спросила Юля.

— Нет.

— А почему я никогда об этом не слышала?

— Не знаю почему. Сначала я боялась, что ты будешь смеяться, а потом я об этом забыла. — А почему я должна смеяться?

— Потому что он намного старше.

— Намного — это как?

— Десять, двадцать… На тридцать лет.

— И что в этом смешного? — спросила Юля.

— Наверное, ничего.

Юрий Петрович был директором НИИ, где работал Евгений Николаевич, но это не мешало их дружбе. В детстве они жили в одном дворе, и их родители тоже дружили. Петрович — так называл его папа. Это была старая дружба, проверенная временем, выдержанная, как хорошее вино.

Когда Марина была маленькой, Петрович приходил к ним каждую субботу, и всякий раз она ждала этого дня, как ждут дня рождения или Нового года. «Дядя Юра пришел!» — кричала Марина и бежала в коридор, чтобы встретить его первой. Когда ей было десять лет, Петровича назначили директором — и Марина им гордилась. Три года назад Петрович женился и теперь приходил реже. Его жена, тетя Люся, Марине сразу не понравилась.

Тетя Люся, пышная брюнетка, пахнущая французскими духами и громкая, как сто барабанов, работала в художественном салоне и много говорила о картинах. Марина любила картины, но от этих разговоров у нее болела голова и она хотела спать.

С годами Марина стала замечать, что с появлением в их доме Петровича она вдруг теряется и страшно глупеет. Наверное, в его глазах она выглядела смешной — так ей казалось. Когда он приходил, ей хотелось умереть — только бы он не видел, какая она дура. Что касается Петровича, его сердце переполняла нежность: своих детей у него не было, и его привязанность к Марине, которую он знал с первых дней ее жизни, доходила до страсти. Он целовал ее при встрече, дарил ей подарки и обращался с ней, как с маленькой, то есть любил. Но как раз это было хуже всего. «Я уже не ребенок, — хотела сказать она. — Я тебя люблю!» Но вместо этого она говорила: «Здрасти, дядя Юра. Как дела, дядя Юра?» И улыбалась. И краснела.

— А сейчас? — спросила Юля.

— Что сейчас?

— Сейчас ты его любишь?

— Не знаю, — сказала Марина и, подумав, добавила: — Иногда.

— Это как?

— Когда вижу — люблю. И потом еще три дня люблю. И еще неделю. Но это быстро проходит. А лотом снова вижу — и снова люблю.

— А говорила…

— Теперь это все равно.

— Почему?

— Я же говорю: это папин друг.

— Разве вы не будете встречаться?

— С папой? Наверное, будем.

— Ну вот, придешь к нему — и увидитесь.

— Приду куда? — спросила Марина. — К Кошке домой?

— Да, неприятно, — согласилась Юля.

Они вошли в подъезд и вместе поднялись на второй этаж. Марина вызвала лифт.

— Даже не могу себе представить, — грустно сказала она, — приду домой, а его там нет.

У нее был потерянный и несчастный вид. Марина развела руками, как тот старик у телефонной будки, и тихо сказала:

— Нет.

Юля молчала. Она не могла ей помочь. Никак.

— Нет папы, — сказала Марина.

И заплакала.